Царь Гильгамеш

4

Во мне текла божественная кровь, поэтому я быстро вырос и достиг невиданной силы. Когда мне исполнилось девять, я был крупнее всех мальчиков в маленькой храмовой школе и больше не опасался Бир-Хуртурре, Забарди-Бунугги, и их товарищей. Мало того, они увидели во мне своего вожака, играли в те игры, которые нравились мне, и уступали мне первенство во всем. Единственная разница между нами состояла в том, что на их телах и лицах росли волосы, а у меня нет.

Я отправился к колдуну на улице Куллаб и купил у него за девяносто се серебра и полсила хорошего вина, примочку из толченого корня можжевельника, сока кассии, извести и чего-то еще, что должно было ускорить приближение мужской зрелости. Я натерся этой мазью под мышками и вокруг чресел – кожа моя начала гореть, будто ее жгли тысячи дьяволов.

Через некоторое время волосы начали расти на мне столь же бурно, как на любом воине.

Думузи вел военные кампании против Аратты, против города Киша, против диких племен Марту, живущих в пустыне. Я был слишком молод, чтобы принимать участие в этих войнах, но я каждый день упражнялся в искусстве метания дротика, владения копьем, мечом, палицей и топором. Из-за моей силы другие мальчики боялись упражняться в паре со мной, и мне приходилось бороться с юношами старше меня. Однажды, сражаясь на топорах с воином по имени Абба-сана, я рассек его щит надвое. Он бросил свое оружие и убежал прочь с поля. После этой истории мне трудно было найти противника даже среди взрослых мужчин. Какое-то время я занимался сам, изучая искусство стрельбы из лука, хотя это оружие охотника, а не воина. Первый лук, который для меня сделали, был слишком слаб, и я сломал его, пытаясь натянуть. Потом я купил дорогой лук, сделанный из разных пород дерева, хитроумно склеенных вместе: кедр, сосна, ива и ясень. Он и сейчас служит мне.

Еще одним искусством, которое я постиг, было зодчество. Я изучал, как смешиваются мастики, алебастр, битум, как смешивается алебастр с дегтем, как делают кирпичи, как штукатурят и красят стены и многое другое в ремесле. Я трудился вместе со строителями в поте лица, постигая их тайны и совершенствуя свое умение.

Единственная причина, по которой я все это делал, заключалась в том, что по обычаю царевичи обучаются подобным вещам, чтобы играть подобающую роль в создании храмов. В других землях царевичи обычно ездят верхом, охотятся и развлекаются с женщинами, но наши обычаи не таковы. Помимо того, что мне однажды предстояло взять на себя ответственность за подобные дела, я прежде всего стремился овладеть этим мастерством ради собственного удовольствия познавать новое. Когда я делал кирпичи и складывал их в ряд, создавая стройную стену, я переживал чувство такое же сильное, какое бы я чувствовал от свершения подвига. Было что-то удивительное в изготовлении кирпича, в умении смешивать глину и солому, утрамбовывать ее в форме, и снимать с нее излишки глины ребром ладони. Мне это нравилось.

Существуют и другие источники удовольствия и другие ощущения, куда более чувственные. В этих вопросах я рано начал свое образование.

Моей первой учительницей была маленькая косоглазая пастушка коз, которую я повстречал однажды на улице Скорпиона в конце зимы. Мне было одиннадцать или десять, она, должно быть, была постарше, потому что у нее уже была грудь и волосы внизу. Она выклянчила у меня кусочек золотой проволоки, которой я закручивал волосы, и я спросил:

– А что ты мне за это дашь?

Она засмеялась и сказала:

– Пойдем со мной.

В темном подвале на груде мокрой старой соломы она заработала проволоку, хотя то, что мы делали, больше напоминало борьбу, чем соитие. Я даже не уверен, что вошел в нее, настолько я был неопытен. Мы встречались еще один или два раза, и теперь я знал, что то, что мы делали, было по-настоящему. Я никогда не спрашивал, как ее зовут, никогда не называл ей своего имени. От нее несло козьим молоком и козьей мочой, лицо у нее было грубым, а темная кожа прыщава. В моих объятиях она извивалась и вертелась, словно угорь. Когда я обнимал ее, она казалась мне столь же прекрасной, как Инанна, а наслаждение, которое она мне дарила, пронзало мое тело молнией Энлиля. Я был приобщен к великому таинству чуть раньше, чем полагается происходить таким вещам, и крайне незаконным образом.

После нее было много других. Город был полон грязнолицых чумазых девчонок, охотно готовых пойти на часок поразвлечься, и я, должно быть, перепробовал половину из них.

Потом я открыл для себя, что те же удовольствия, только без вони и прочих небольших недостатков, можно получить и от девушек высшего общества. Мало кто мне отказывал, и то больше из страха, что им попадет.

Я, со своей стороны, всегда был ненасытен. Мне казалось, что, когда мое тело трепетало в наивысшем наслаждении, я общался с богами. Это было так, словно тебя бросало прямо к богам. Разве это не так? Акт соития возможность познать все, что свято. Пока ты этого не совершил, ты пребываешь словно за пределами всего того, что разумно. Ты немногим выше животного. Единение духа и плоти в акте совокупления как раз и есть то, что приближает нас к богам. Я каждый раз чувствовал, что в то бешеное мгновение перед излитием семени со мной не просто урукская девчонка, а сама огненная богиня Инанна – богиня, а не жрица. Это святое занятие.

Помимо этого я заметил – и очень рано, – что соитие замечательным образом успокаивало мою душу. Ибо тогда, да и много лет спустя, меня разрывали бурные чувства, которые я едва понимал и от которых не умел защищаться. Мне кажется, что моя горячая кровь кипела не только от обычной плотской потребности, но от чего-то более глубокого и темного, от мучительного одиночества, которое нападало на меня, аки волк в ночи. Часто мне казалось, что я единственное живое существо в мире призраков и привидений. Не имея ни отца, ни брата, ни настоящего друга, отстраненный от людей своей богоподобностью, печать которой мог видеть на мне любой недоумок, я обнаружил, что погружен в странную, ошеломляющую пустоту души.

Она жалила меня и жгла холодом, словно лед, приложенный к коже. Поэтому я тянулся к женщинам и девушкам за единственным утешением, которое мог найти. Удовлетворение страсти, по крайней мере, давало мне несколько часов передышки от возмущения духа.

Когда мне было одиннадцать лет и одиннадцать месяцев, один из моих дядей заметил в банях, что мое тело превратилось в мужское, и сказал мне:

– Мы пойдем сегодня вечером в жилище жриц при храме. По-моему, твое время давно пришло.

Я знал, что он имел в виду. И у меня не хватило смелости сказать ему, что я не дождался законного посвящения во взрослые.

Когда полдневная жара чуть спала, мы облачились в юбки тонкого льняного полотна, дядя на моих плечах нарисовал тонкую красную черту и срезал прядь моих волос. Мы вместе пошли в храм Инанны. Мы прошли через задний двор и пересекли лабиринт небольших комнатушек, мастерских, кладовых для инструментов, библиотеку, где храмовые жрицы ждут поклоняющихся.

– Сейчас ты отдашься богине, – сказал мне дядя.

Какую-то страшную секунду мне показалось, что он устроил так, что мою предполагаемую девственность я должен был принести самой Инанне, а не жрице. Может, царский сын и должен рассчитывать на столь высокого наставника в искусстве любви, я должно быть, нашел бы в себе храбрость сочетаться хоть с самой богиней, но обнимать верховную жрицу было совсем другим делом. Ее ястребиное лицо пугало меня. Ее лицо, и мысль о ее жиреющей плоти. Она была старше моей матери. Несомненно, в свое время она была самой совершенной женщиной; теперь она старела, и поговаривали, что она болеет, а на последнем празднике урожая, когда она появилась, умащенная маслами, в украшениях и почти нагая, я сам видел, что ее красота уходит от нее. Но страхи мои были нелепы, Инанна – старая или молодая приберегается только для царя. Жрица, которую мой дядя выбрал для меня, была сонной девицей лет шестнадцати, с золотой краской на щеках и посверкивающим красным камнем, вставленным в левую ноздрю.

– Я Абисимти, – сказала она, прикасаясь ладонью к груди и чреслам в священном приветствии Инанны.

Она провела меня в свою каморку. В комнатке Абисимти были кровать, таз, статуэтка богини. Она зажгла свет и совершила возлияния, затем подвела меня к длинному узкому ложу. Мы встали возле него на колени и вместе произнесли молитвы; она – крайне торжественно. В медной жаровне она сожгла прядь моих волос, которую срезал дядя. Потом она сняла с меня одежду и обтерла меня мокрой прохладной тканью. Увидев мою наготу, она нахмурилась.

– Сколько тебе лет? – спросила она.

– Через месяц будет двенадцать.

– Двенадцать? Только-то? – она мило рассмеялась и хлопнула в ладоши. – Боги очень благоволят тебе!

Я ничего не ответил, только жег взглядом ее высокую округлую грудь, видневшуюся сквозь полупрозрачную ткань одеяния.

– Какой ты нетерпеливый! – воскликнула она. – Первый раз вкушаешь это таинство и едва можешь вытерпеть еще минутку!

Лгать жрице я не смел, но и правды мне говорить не хотелось. Поэтому я отвернулся, притворившись смущенным.

Абисимти распустила свое одеяние, и оно упало к ее ногам. Но прежде чем я овладел ею, она должна была подробно рассказать мистическое значение того, что мы с ней собирались совершить, что я и без нее уже успел осознать и прочувствовать. Потом она рассказала мне о способах в искусстве соития. Это опять же было лишнее, но я это терпеливо снес. Затем мы перешли к делу. Я изображал неловкость, из которой давно вырос. Когда все кончилось, глаза Абисимти сияли. Пристойно ли ей, думал я, получать от этого такое наслаждение, если она жрица? Позднее я узнал, что это не только пристойно, а благословенно, если жрица Инанны наслаждается служением ей в храме. Обычная шлюха может ненавидеть свое дело и презирать своих клиентов, но жрица Инанны участвует в самом священном ритуале, который считается мостом между смертными и богами. К шлюхе это относится тоже, только она не понимает подобных вещей.

Вот так плыл я в мужскую зрелость. Мне казалось, я вижу, как развертывается передо мной дорога моей судьбы. Я буду вкусно есть и сладко пить, наслаждаться многими женщинами, буду воином, жрецом и царевичем, а в один прекрасный день Думузи умрет, а меня назовут царем Урука. Я не сомневался в этом. Было ясно, что это и есть моя судьба. Хотя я хорошо понимал, что боги капризны, глупцами я их не считал: кто мог бы лучше управлять городом, если не сын Лугальбанды? Мне казалось неизбежным, что совет города назовет меня, когда дни Думузи окончатся.

Но пока царем был Думузи. И Думузи, хотя юношей его и не назовешь – ему тогда было не меньше двадцати четырех, – легко мог прожить еще лет двадцать, если ему повезет на бранном поле. Долго же мне придется ждать трона! Во мне кипели досада и нетерпение. Я пытался сдерживать их, как мог.