Царь Ирод

Глава первая. ОТЕЦ И СЫНОВЬЯ

В 16–17 годах до н. э. Ирод неожиданно отправился в Рим, чтобы убедить Августа отпустить домой Аристобула и Александра, уже вступивших в пору юности. Формальным поводом для этого стало окончание ими учебы, но напомним, что два этих сына Ирода, рожденных ему царицей Мариамной, находились в Риме в качестве своего рода заложников.

Август принял Ирода как лучшего друга и без всяких оговорок поспешил удовлетворить просьбу гостя. Тем самым он показал, что, когда речь заходит об Ироде, в заложниках нет никакой нужды.

Но что двигало самим Иродом, когда он решил вернуть сыновей домой?

Конечно, можно предположить, что это была родительская любовь. Более того, хочется верить, что в Ироде еще сохранились живые человеческие чувства, в том числе и столь естественное чувство, как любовь к детям. Это кажется тем более вероятным, что Аристобул и Александр были внешне очень похожи на мать и сам их облик должен был будить в Ироде воспоминания о самой любимой из всех его женщин.

Но с другой стороны, это же обстоятельство должно было одновременно будить в нем и чувство вины, а вместе с ним и ненависть…

Но увы, именно эта версия вызывает наименьшее доверие — по той причине, что психология всех тиранов приблизительно одинакова и в ней крайне редко остается место для родительских чувств. Вспомним хотя бы, что пишет Д. А. Волкогонов о Сталине, и по психологии, и по самой судьбе во многом напоминавшем Ирода: «Раньше он почти никогда не думал о детях. Было просто не до этого. Он их, по сути, и не знал. Со смертью Якова исчезло куда-то вечное раздражение, когда он слышал имя старшего сына. С Василием спокойно разговаривать не мог… Впрочем, о дочери он знал гораздо меньше, чем знают нормальные отцы. Пожилые люди любят внуков, им они отдают всю нерастраченную на детей любовь… Сталин не хотел видеть внуков и половины из них совсем не знал. Человеческие чувства — сыновняя, отеческая, стариковская любовь — были ему неведомы. Диктатор потому и становится им, что он не только многое приобретает, но и еще больше теряет. Прежде всего — из сокровищницы общечеловеческих чувств»[60].

Все это можно повторить и про жившего за две тысячи лет до Сталина Ирода: он вряд ли когда-либо думал о детях и, уж что совершенно точно, до определенного возраста почти с ними не общался.

Возможно, одним из мотивов, побудивших его вернуть сыновей Мариамны в Иудею, были дошедшие до него слухи, что мальчики, вопреки ожиданиям, предпочитают общаться не с римлянами, а со своими соплеменниками, регулярно ходят в синагогу, где им внушают, что они должны отомстить отцу за убийство матери.

Впрочем, нельзя исключать, что в Ироде боролись оба этих чувства — любовь к сыновьям и страх, что они могут устроить в Риме заговор с целью его свержения.

Несомненно одно: народ встретил возвращение Александра и Аристобула с восторгом. Жители Иерусалима мгновенно обратили внимание на фамильное сходство двух высоких, статных юношей с Хасмонеями. Их право на престол не вызывало сомнений, а значит, оставалось только дождаться смерти ненавистного узурпатора и восшествия одного из детей Мариамны на трон.

Но то, что вызвало такое ликование в народе, вселяло страх и ненависть в черную душу их тетки Саломеи. С появлением во дворце юных царевичей ее давняя, почти патологическая неприязнь к их матери вспыхнула с новой силой — и, разумеется, перенеслась на племянников. Кроме того, и Саломея, и ее челядь не могли не понимать, что Александр и Аристобул в год казни матери были достаточно большими, чтобы вникать в разговоры взрослых и осознавать, кто именно является главным виновником их сиротства. А если даже сами они до этого не додумались, то, вне сомнения, нашлись «добрые люди», которые им это разъяснили.

Таким образом, ни у Саломеи, ни у ее приближенных не было ни малейшего сомнения, что если один из сыновей Мариамны станет царем, с плеч в первую очередь полетят их головы. А значит, такой сценарий надо было предотвратить любой ценой.

В поисках путей достижения этой цели Саломея сначала попыталась внушить брату, что он привез в Иерусалим своих будущих палачей, что юноши видят в нем не столько отца, сколько убийцу матери, но, к ее разочарованию, эти доводы в тот момент не вызвали у Ирода ожидаемого отклика.

Кто знает, может, Флавий и прав, когда пишет, что в те дни у царя «чувство родительской любви было еще сильнее всякой подозрительности и клеветы».

Потерпев первую неудачу, Саломея решила действовать более тонко: ее наймиты стали распространять по Иерусалиму слухи, что юные царевичи тяготятся обществом отца, ненавидят его и мечтают лишь о его смерти, а затем шпионы Ирода докладывали ему об этих слухах как о «гласе народа».

Однако любопытно, что у Ирода тогда вновь достало ума понять, кто именно инспирирует эти слухи. Понял он и опасения сестры, а потому, желая установить мир в собственном доме, придумал замечательный, как ему казалось, выход: женил Аристобула на своей племяннице, дочери Саломеи Беренике. Теперь тетка стала одновременно и тещей Аристобула и, казалось, должна была ради дочери быть кровно заинтересована, чтобы ее зять стал наследником престола. Впрочем, те, кто знал Саломею, понимали всю шаткость подобных расчетов Ирода: если эта женщина кого-то ненавидела, то ненавидела до конца, до исступления, до смерти, и никакие родственные отношения не могли этому помешать. Она уже отправила на плаху двух мужей, так что ей стоило проделать то же самое с племянниками, рожденными ненавистной золовкой?!

Между тем свадьбу Аристобула и Береники все восприняли как однозначное свидетельство того, что Ирод сделал выбор наследника престола. Это же, казалось, подтверждал и следующий его шаг: чтобы избежать борьбы между братьями за власть, он женил Александра на Глафире — дочери царя Каппадокии Архелая, обеспечив тем самым трон и этому сыну.

* * *

Вскоре важные государственные дела надолго отвлекли Ирода от семейных дрязг.

В 15 году до н. э. на Восток вновь прибыл Марк Випсаний Агриппа, зять и ближайший сподвижник Августа, и Ирод немедленно помчался навстречу гостю, чтобы зазвать его в Иудею — ведь это была уникальная возможность еще больше сблизиться и укрепить отношения со вторым после императора человеком в Риме. Кроме того, Ироду не терпелось показать Агриппе, как преобразилась страна за время его правления, похвастаться своими грандиозными стройками, которые по достоинству могли оценить лишь люди с подлинно имперским мышлением, а Агриппа был как раз из их числа.

Ирод Великий. Художник Д. Тиссо. 1886 г. Нью-Йорк, Бруклинский музей

Правители Иудеи династии Хасмонеев: Александр Яннай (с 103 по 76 год до н. э.); Саломея Александра (с 76 по 67 год до н. э.); Гиркан II (с 67 по 40-е годы до н. э.); Антигон II (Матитьягу) — последний царь династии (с 40 по 37 год до н. э.). Гравюры из сборника «Promptuarii Iconum Insigniorum». Лион, 1553 г.

Развалины Себастии (ранее — Самарии) эпохи Ирода Великого

Гай Юлий Цезарь. Около 40 г. до н. э. Рим, Музей Торлония

Масада — крепость хасмонейского периода на западном берегу Мертвого моря, укрепленная и перестроенная при Ироде Великом

Крепость Иродион

Попытка самоубийства Ирода после бегства из Иерусалима. Гравюра Я. Лёйкена к «Полному собранию сочинений Иосифа Флавия». Амстердам, 1704 г.

Изометрическая реконструкция дворца-крепости Иродион

Октавиан Август. I в. до н. э. Мюнхен, Национальное собрание древностей

Марк Агриппа. I в. до н. э. Бюст из Сузы, Южная Италия. Найден в 1904 г.

Завоевание Иерусалима Иродом Великим. Миниатюра Ж. Фуке к манускрипту Иосифа Флавия «Иудейские древности». XV в. Париж, Национальная библиотека Франции

Убийство первосвященника Аристобула. Гравюра Я. Лёйкена к «Полному собранию сочинений Иосифа Флавия». Амстердам, 1704 г.

Клеопатра VII. Бюст из Шершелл (Цезареи Мавританской), Алжир. Берлин, Античное собрание

Марк Антоний (?). I в. до н. э. Бюст из Патр, Греция. Будапешт, Национальный музей

Мариамна Хасмонейская. Миниатюра. XV–XVI вв. Париж, Национальная библиотека Франции

Трехногая ванна из дворца Иродион. Вода поступала из центральной трубы

Ирод на троне. Художник Т. Лидер. XIX в.

Макет дворца Ирода в Иерусалиме. Иерусалим, Музей Израиля

Мариамна покидает суд Ирода. Художник Д. Уотерхаус. 1887 г.

Три башни дворца Ирода Великого (слева направо): Мариамна, Фазаил и Гипикос. Фрагмент макета Иерусалима времен Ирода. Иерусалим, Музей Израиля

Бронзовые монеты периода Ирода Великого. Отсутствие изображений человека и животных указывает на соблюдение второй из десяти заповедей

Иерусалимский храм времен Ирода Великого. Макет. Иерусалим, Музей Израиля

Избиение младенцев. Художник Дуччо. 1308–1311 гг. Фрагмент алтарного образа «Похвала Богородицы» («Маэста»). Сиена, Музей собора

Казнь Александра и Аристобула, сыновей Ирода. Гравюра Я. Лёйкена к «Полному собранию сочинений Иосифа Флавия». Амстердам, 1704 г

Ирод учреждает игры в честь Августа. Гравюра Я. Лёйкена к «Полному собранию сочинений Иосифа Флавия». Амстердам, 1704 г.

Порт Кейсарии. Вид с северо-запада. Художественная реконструкция

Руины дворца Ирода в Кейсарии. Вид с востока

Дворец-крепость Антония. Макет. Иерусалим, Музей Израиля

Здание над пещерой Махпела, где покоятся праотцы Авраам, Исаак, Иаков и их жены Сарра, Ревекка и Лия

Как и в предыдущий раз, Ирод принял Агриппу с царскими почестями и сразу после прибытия повез в обзорную поездку по стране.

Для начала он показал ему все еще строившуюся и с каждым днем все более хорошеющую Себастию, затем Иродион, Гирканию, Александрион и уже оттуда повез в Кейсарию. Агриппа не скрывал своего восхищения, одновременно, возможно, подсчитывая в уме, во сколько Ироду могли обойтись все эти гигантские стройки и откуда тот взял на это деньги.

И все же самый большой сюрприз его ждал в Иерусалиме: и дворец Ирода, и отстроенный им Храм буквально ошеломили много повидавшего на своем веку римлянина.

При этом Ирод тщательно продумал все детали приема Агриппы в столице. На улицах его встречали ликующие толпы народа, согнанные стражниками, чтобы продемонстрировать любовь и верноподданнические чувства иудеев к Риму, которых на деле не было и в помине. Правда, когда евреи увидели, с каким уважением высокий римский гость относится к Храму, заметили проявляемое им уважение к еврейским обычаям, показная радость сменилась симпатией. Симпатия эта особенно усилилась, когда стало известно, что Марк Агриппа, во-первых, сделал щедрые пожертвования Храму, во-вторых, дал деньги на то, чтобы в течение всего времени его пребывания в Иерусалиме в Храме приносились благодарственные жертвы от его имени, а в-третьих, велел накрывать в городе столы с бесплатным угощением для всех желающих.

Повсюду, где он появлялся, Агриппу сопровождал Ирод, и оба они не скупились на комплименты друг другу. Судя по всему, Флавий не сильно преувеличивает, когда пишет, что Ирод в то время «мог считать себя первым любимцем Августа после Агриппы и любимцем Агриппы после Августа» (ИВ. Кн. 1. Гл. 20:4. С. 89–90).

Впечатление, оставленное Марком Агриппой в Иерусалиме, было так велико, что народ даже не особенно возражал, когда Ирод решил назвать в его честь одни из городских ворот (по другой версии — одни из ворот Храма), а Филон Александрийский спустя несколько десятилетий вспоминал о нем в своем сочинении «О посольстве к Гаю»:

«Вот Марк Агриппа, твой дед по матери: он прибыл в Иудею в царствование Ирода, моего деда, Агриппа решил, что нужно подняться от моря в столицу, вглубь материка; увидев храм, облачения священников и обряды, благоговейно творимые местными жителями, он восхитился и решил, что увидал что-то такое, чье священное великолепие выше человеческого понимания; и с теми, кто был тогда при нем, он говорил только о Храме, превознося его и все связанное с ним. И сколько дней он оставался в Иерусалиме из любезности к Ироду, столько дней он приходил к святилищу и с наслаждением наблюдал и приготовления к обряду, и жертвоприношения, и порядок богослужения, и величественного первосвященника, который в священном одеянии творил священный обряд.

Украсив Храм всеми подобающими дарами, осыпав жителей всеми возможными — но только не во вред! — благодеяниями, щедро обласкав Ирода и будучи в ответ обласкан сам еще щедрее, Агриппа был препровожден до гавани, и провожал его не один город, но вся страна, и благочестие его стало предметом нескончаемого восхищения»[61].

Между тем близилась зима, и Агриппа заторопился в Ионию, чтобы оттуда начать поход на Крым, где снова начались антиримские волнения. Ирод, как и предписывал обычай, проводил Агриппу до самой границы Иудеи, не забыв осыпать подарками не только самого гостя и его супругу, но и всю их свиту. А с наступлением весны Ирод неожиданно для всех и, возможно, для самого себя решил сопровождать Агриппу в его морском походе — может, еще и потому, что его слишком тяготили семейные распри и хотелось хоть немного развеяться.

Поначалу Ирод со своей небольшой военной флотилией рассчитывал нагнать Агриппу у Лесбоса, но начавшаяся буря заставила его пришвартоваться к Хиосу, где он начал осыпать деньгами местных жителей и заодно выделил необходимые средства на восстановление общественных зданий, разрушенных несколько десятилетий назад во время войны с Митридатом.

Догнать Агриппу получилось лишь на Черном море, возле Синопа, и, по словам Флавия, внезапное появление Ирода с подкреплением доставило Агриппе удовольствие — римлянин увидел в этом жест истинного друга, решившего ради оказания ему помощи отложить в сторону важные государственные дела.

Надо заметить, что поход на Босфор — один из самых загадочных походов Агриппы. Мы весьма смутно представляем как его цели, так и то, о каких именно боях говорит Флавий, рассказывая о том, как Ирод во время них неотлучно находился при Агриппе, будучи ему и союзником, и советником, и другом. Если такие бои и были, то их было немного, и вскоре Агриппа с Иродом засобирались назад, но уже не морем, а посуху — через десятки подвластных Риму государств, лежащих на берегах Черного и Средиземного морей.

Почти в каждом городе, где они оказывались, Ирод сорил деньгами, одаривая ими местное население, выделяя огромные суммы на общественные нужды. Бывало и так, что он гасил долги этих городов Риму по налогам и выступал в качестве заступника туземного населения перед Марком Агриппой.

Флавий пишет об этом и в «Иудейских древностях», и в «Иудейской войне», причем в последней он дает как бы обзор тех благодеяний, которые Ирод сделал для различных стран и областей Римской империи: «После всех этих многочисленных строений Ирод начал простирать свою княжескую щедрость также и на заграничные города. В Триполисе, Дамаске и Птолемаиде он устроил гимназии; Библос получил городскую стену; Берит и Тир — колоннады, галереи, храмы и рынки; Сидон и Дамаск — театры; морской город Лаодикея — водопровод, Аскалон — прекрасные купальни, колодцы и, кроме того, колоннады, возбуждавшие удивление своей величиной и отделкой; другим он подарил священные рощи и луга. Многие города получили от него даже поля и нивы, как будто они принадлежали к его царству. В пользу гимназий иных городов он отпускал годовые или постоянные суммы, обусловливая их, как например в Кое, назначением в этих гимназиях на вечные времена состязательных игр с призами. Сверх всего этого он всем нуждающимся раздавал даром хлеба. Родосцам он неоднократно и при различных обстоятельствах давал деньги на вооружение их флота. Сгоревший Пифийский храм он еще роскошнее отстроил на собственные средства. Должно ли еще упомянуть о подарках, сделанных им ликийцам или самосцам, или о той расточительной щедрости, с которой он удовлетворял самые разнообразные нужды всей Иоппии? Разве Афины и Лакедомония, Никополис и Мизийский Пергам не переполнены дарами Ирода? Не он ли вымостил в Сирийской Антиохии болотистую улицу длиной в 20 стадий гладким мрамором, украсив ее для защиты от дождя столь же длинной колоннадой?

Можно, однако, возразить, что все эти дары имели значение лишь для тех народов, которые ими воспользовались. Но то, что он сделал для жителей Илиды, было благодеянием не для одной Эллады, а для всего мира, куда только проникала слава Олимпийских игр. Когда он увидел, что эти игры вследствие недостатка в деньгах пришли в упадок и вместе с ними исчезал последний памятник древней Эллады, Ирод в год Олимпиады, с которым совпала его поездка в Рим, сам выступил судьей на играх и указал для них источники дохода на будущие времена, чем и увековечил свою память как судьи на состязаниях. Я никогда не приду к концу, если захочу рассказать о всех случаях сложения им долгов и податей; примером могут служить Фазаелида [Фасаилида] и Валанея, а также города на киликийской границе, которым он доставлял облегчение в ежегодных податях. В большинстве случаев его щедрость не допускала даже подозрения в том, что, оказывая чужим городам больше благодеяний, чем их собственные властители, он преследует этим какие-либо задние цели» (ИВ. Кн. 1. Гл. 21:11–12. С. 96–97).

Такая расточительность не могла не вызвать возмущения в народе, убежденном, что царь тратит на чужеземцев те самые деньги, которые он собрал с помощью грабительских налогов со своих соотечественников. Не случайно, когда уже после смерти Ирода представительная еврейская делегация направилась в Рим, ее члены заявили Августу: «Не царя мы имели в Ироде, а лютейшего тирана, какой когда-либо сидел на троне. Он убил бесчисленное множество граждан, но участь тех, кого он пощадил, была такова, что они завидовали умершим, ибо он пытал своих подданных не только поодиночке, а мучил целые города. Иностранные города он разукрашивал, а свои собственные злоупотреблял. Он чужим народам дал подарки, к которым прилипла кровь иудеев».

Однако и в данном случае все не так однозначно, как может показаться на первый взгляд.

Ирода, конечно, можно было обвинить в том, что он потакал язычеству, однако при этом подозрения, что он сам был тайным язычником, явно не состоятельны. Результаты археологических раскопок дворцов Ирода однозначны: ни в одном из них не было найдено до сих пор изображений человека или животных, то есть в личной жизни Ирод однозначно следовал заповеди «Не сотвори себе кумира». На выпущенных им в разные годы монетах (а Ирод имел право чеканить только пруты — мелкие брозовые монеты небольшого номинала) мы находим надпись на греческом «Базилевс Ирод», якоря, пальмовые листья и виноградные лозы, но никогда — профиля правителя или изображения человека в рост, что было распространено во всем Древнем мире. Таким образом, и здесь никак нельзя упрекнуть Ирода в тяготении к язычеству…

Вне сомнения, соря деньгами за пределами Иудеи, Ирод тешил свое тщеславие и способствовал умножению своей популярности в окрестных странах. Однако не стоит забывать о том, что в большинстве этих стран жила большая еврейская диаспора и местное население нередко относилось к евреям враждебно. Дело было не только в том, что монотеизм, еврейская религия были для остальных народов чужды и загадочны, а окружавшие жизнь евреев многочисленные запреты и ограничения вызывали неприязнь. Дело было еще и в том, что, живя в этих странах, евреи отнюдь не спешили слиться с соседями, продолжали жить наособицу и по-прежнему считали своей родиной Иудею, оставаясь связанными с ней тысячами незримых нитей. Ежегодно многие из них совершали предписанное законом паломничество в Иерусалим и отправляли в Иерусалимский храм огромные пожертвования, в то время как, по мнению их соседей, эти деньги можно было потратить на строительство гимнасий, бань, театров и другие цели в местах их проживания. Таким образом, коренное население средиземноморских стран, по сути, предъявляло живущим среди них евреям те же претензии, которые евреи Иудеи предъявляли Ироду.

Вдобавок местное население нередко раздражали привилегии, которые были дарованы евреям римлянами, — например, с учетом религиозных предписаний евреи были освобождены от обязательного участия в государственных римских праздниках и сопровождавших их церемониях в храмах римских богов.

Между тем текущие в Иерусалимский храм пожертвования из-за рубежа составляли огромные суммы, и не исключено, что Ирод если не постоянно, то время от времени пользовался храмовой казной для реализации тех или иных своих строительных проектов. Поэтому он был крайне заинтересован в том, чтобы еврейские общины приморских стран процветали и чувствовали себя как можно более комфортно, и трудно было придумать для этого лучшее средство, чем щедрые пожертвования от имени иудейского царя (а значит, и от имени всех иудеев) на общественные нужды.

Таким образом, Ирод с помощью этих пожертвований, по сути дела, откупался от туземного населения, гася страсти и обеспечивая местным евреям мирное и безопасное существование. Этим по большому счету и объясняется то, что евреи, жившие за пределами Иудеи, относились к Ироду гораздо лучше своих соплеменников, проживавших на земле предков.

О том, насколько остро в провинциях Римской империи стояла проблема антисемитизма (давайте называть вещи своими именами), позволит понять рассказ Флавия о тех жалобах, с которыми обратились евреи к Марку Агриппе и Ироду, едва те прибыли в Ионию. По словам ионийских евреев, местные власти не только лишили их полученных от римлян привилегий, но и всячески притесняли и заставляли отдавать отложенные для пожертвований на Иерусалимский храм деньги.

Агриппа в ответ назначил официальное разбирательство жалобы ионийских евреев, хотя изначально было понятно, что он поддерживает соплеменников Ирода и намерен удовлетворить их просьбы. Однако для него было крайне важно соблюсти все требования закона, и потому в назначенный день во дворце римского наместника в Ионии собрались как лидеры местной еврейской общины, так и римские чиновники, а заодно царьки и властители разбросанных по побережью Эгейского моря карликовых греческих государств.

Любопытно, что интересы евреев на этом разбирательстве было поручено представлять нееврею — Николаю Дамасскому, который поистине блестяще справился с поставленной задачей, проявив себя знатоком и римского права, и еврейской традиции.

Николай начал с того, что если привилегии, дарованные римлянами евреям, так велики, как об этом говорят туземцы, значит, евреи этого заслужили и те, кто пытается их отобрать, нарушают принцип справедливости. Если же они, как уверяют некоторые, настолько незначительны, что вопрос об их отмене не заслуживает обсуждения, то тем более гнусно не давать евреям спокойно ими пользоваться.

Далее Николай заметил, что стремление евреев сохранить обычаи и традиции предков и следовать им, в принципе, естественно для любого народа, и ни один народ не готов поступиться этим правом. Но тот, кто хочет отобрать это право у других, в данном случае у евреев, должен быть готов к тому, что это право отберут и у него.

И в заключение Николай напомнил, что привилегии были даны евреям Великим Римом, а значит, те, кто на них посягает, одновременно посягают и на Рим и могут считаться бунтовщиками…

Словом, это была, возможно, чуть затянутая, но хорошо продуманная, обоснованная, поистине замечательная речь, на которую и возразить-то было нечего.

Греки и не собирались спорить с приведенными Николаем фактами и доводами, понимая бессмысленность этого занятия. Поэтому они ограничились характерными для антисемитов всех времен и народов выкриками, что евреи, мол, заполонили их государство и вскоре смогут отобрать его у коренного населения; что евреи сами зачастую позволяют себе несправедливое поведение по отношению к чужакам и т. д. Евреи не остались в долгу и стали утверждать, что их верность религии и обычаям своего народа никому не вредит, и подобные обвинения не более чем выдумки и клевета.

Наконец Марк Агриппа встал, чтобы огласить вердикт, и в зале установилась тишина. Решение, как и ожидалось, оказалось в пользу евреев. Именем Рима Марк Агриппа провозгласил, что признает иудеев потерпевшей стороной, объявляет законными и сохраняет за ними все ранее данные права и привилегии и даже готов выслушать и выполнить другие их просьбы — если не сочтет их вредящими интересам Рима.

После этих слов Марк Агриппа дал знать, что собрание окончено. Расчувствовавшийся Ирод подошел к нему, чтобы заключить в объятия, и друзья на виду у всех обнялись и расцеловались.

Всем было ясно, что вердикт Агриппы в немалой степени продиктован теми дружескими чувствами, которые тот испытывает к Ироду, и евреи Греции не скрывали своей благодарности царю Иудеи.

Таким образом, Ирод возвращался в Иерусалим царем не только Иудеи, но и всех иудеев — огромной еврейской диаспоры, разбросанной от края до края Римской империи. Это было, вне сомнения, еще одним его выдающимся политическим достижением.

По возвращении в Иерусалим Ирод, как и перед началом строительства Храма, решил созвать некое подобие Национальной ассамблеи, чтобы отчитаться перед народом об итогах своего зарубежного турне. Рассказывая перед собравшимися, как ему удалось добиться для всех евреев Малой Азии полной свободы в соблюдении заповедей Торы и культурной автономии, Ирод не преминул подчеркнуть, что главное, чем он руководствовался в своей деятельности во время столь долгого путешествия, — это благо еврейского народа.

В сущности, это был не только отчет, но и еще одна мольба о признании его законным царем и полноценным евреем, но если она и была услышана, то ненадолго. Как недолгой была и радость об объявлении Иродом сокращения на четверть налогов за 14 год до н. э. — слишком уж велики были эти налоги сами по себе.

По возвращении же во дворец Ироду снова немедленно пришлось окунуться в семейные дрязги. Все старое начиналось сызнова, и тут воистину было от чего сойти с ума.

Глава вторая. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА И ИСПОЛНИТЕЛИ

Семейная драма Ирода больше всего напоминает сюжет плохого телесериала, в котором характеры героев слишком плоски и однозначны, их поступки легко предсказуемы, а страсти кажутся фальшивыми и надуманными.

Самое страшное заключается в том, что в жизни все именно так и было, а бурные театральные страсти в итоге оборачивались вполне реальными казнями и смертями.

Одной из главных героинь этого грустного исторического «сериала», безусловно, является сестра Ирода Саломея. Злой гений Хасмонеев, а затем и Ирода, «черная королева», само воплощение образа злобной мачехи из народных сказок, она начинает предпринимать все возможное, чтобы свести в могилу юных племянников и таким образом искоренить само семя благородного рода Хасмонеев. То, что один из этих племянников стал мужем ее дочери и у этой дочери появился шанс стать в будущем царицей, как уже было сказано, ее не останавливает. Она продолжает интриговать и думать, как убедить своего психически неуравновешенного, возможно, даже душевнобольного брата принять решение о казни двух его замечательных сыновей.

Да, ее страх, что после прихода к власти братья сведут с ней счеты за мать, понятен. И все же из вышеописанного портрета следует, что мы имеем дело в лучшем случае с совершенно аморальной психопаткой, а в худшем — с психически больной женщиной, одержимой навязчивой идеей и, увы, обладающей достаточным влиянием на царя, чтобы претворить эту идею в жизнь.

За время отсутствия Ирода в стране Саломея не теряла даром времени, а продолжала плести интриги, создавая внутри дворца собственную партию, призванную настроить брата против его сыновей и отдать их в руки палача, — на меньшее Саломея была не согласна.

Одним из ее достижений на этом пути стало привлечение на свою сторону младшего брата Ферроры. Видимо, Саломея убедила его, что если один из братьев станет царем, то он расправится и с ним, и со всеми его домочадцами, а потому внутрисемейную войну следует вести именно на полное уничтожение всех потомков Хасмонеев.

Вторую партию во дворце составляли, разумеется, сами братья Александр и Аристобул и их сторонники. Их фигуры, безусловно, не так однозначны, как фигуры дяди и тетки, и в этом «сериале» они скорее играют роль жертв и благородных героев.

Получив воспитание в Риме, братья усвоили римские идеалы о чести и благородстве и следовали им в жизни даже с большим рвением, чем сами римляне. А так как эти идеалы предписывали говорить в лицо врагам то, что ты о них думаешь, то братья честно говорили и о своей гордости за принадлежность к роду героев-Хасмонеев, и о любви к покойной матери, и о своем убеждении в ее полной невиновности, и о ненависти к тем, кто стал причиной ее гибели. Не имея никакого опыта в дворцовых интригах, ведя борьбу с такой гениальной интриганкой, как Саломея, с открытым забралом, они изначально были обречены на поражение.

Зная Ирода, сразу после его возвращения домой Саломея и Феррора поспешили к брату, чтобы сообщить, что в его дворце зреет заговор, подготовленный его собственными сыновьями от «преступной хасмонейки». По их версии, стремясь отомстить за смерть матери, братья собираются отправиться в Рим и потребовать у Августа судить отца за это преступление. А чтобы убедить императора осуществить такой суд, они намерены прибегнуть к помощи тестя Александра — царя Архелая, который обладает в Риме не меньшими связями, чем Ирод, и так же дружен с Августом.

Все это звучало довольно убедительно, и Ирод задумался. Более того, не исключено, что он тогда же и поверил в эту версию. А, как уже говорилось, стоило ему увериться в чьей-то враждебности, переубедить его было уже практически невозможно. Тем не менее Ирод решил для начала послушать, что говорят другие придворные и городские соглядатаи, но и те и другие были тщательно подготовлены Ферророй и Саломеей.

Нет, напрямую они не подтверждали версии о заговоре, но зато рассказали, что царевичи ведут себя крайне заносчиво, непрестанно жалуются, что им приходится жить в одном дворце с убийцами матери, подчеркивают свое право на престол в силу того, что в их жилах течет кровь Хасмонеев, и явно ждут не дождутся часа, когда смогут водрузить на голову царский венец.

И паранойя Ирода, на время задремавшая в темных тайниках и закоулках его души, проснулась и вспыхнула с новой силой. Он вновь ощутил себя окруженным со всех сторон врагами, причем на этот раз ими стали его сыновья и те, кто им сочувствовал (а таких в самом деле было немало). Но, отложив расправу с сыновьями на потом, Ирод (возможно, опять-таки по совету коварной Саломеи) для начала нанес им крайне болезненный удар. Он решил показать Александру и Аристобулу, что их право на трон отнюдь не абсолютно и при желании он с легкостью может назначить другого наследника.

Так в нашем историческом «сериале» возникает «карамазовская» тема, и в «на экране» появляется архетип Смердякова — Антипатр, первенец Ирода от его брака с Дорис. Ирод призывает старшего сына во дворец, обласкивает и дает всем понять, что видит в нем потенциального наследника престола в не меньшей степени, чем в Александре и Аристобуле.

Это было нарушением того клятвенного обещания, которое Ирод дал Александре и Мариамне, но мало ли что он обещал покойницам! Одной из особенностей всех диктаторов, как известно, является то, что они никогда не обещают выполнять свои обещания.

При этом Ирод, по всей видимости, был убежден, что, выросши вдали от дворцовой роскоши, по сути дела, в бедности и изгнании, Антипатр сумел сохранить простодушие и чистое сердце, а за возвращение во дворец немедленно воспылает благодарностью и любовью к отцу.

На деле всё было с точностью до наоборот. Все эти годы Антипатр копил черную злобу, считая себя обделенным судьбой и ненавидя Ирода за недостойное отношение к нему с матерью. Одновременно он тайно мечтал, что однажды произойдет некое чудо, все коренным образом изменится и судьба возведет его из небытия на царский трон, так же как она когда-то возвела отца. И вот это чудо и в самом деле свершилось: Антипатр оказался во дворце и теперь не желал упускать представившегося шанса.

Ему было ясно, что для достижения заветной цели следует уничтожить двух единокровных братьев, и он был не просто готов это сделать, но и с наслаждением воображал, как станет свидетелем казни Александра и Аристобула. Словом, лучшего союзника для Саломеи и Ферроры трудно было представить.

Очень скоро выяснилось, что острый, но извращенный ум Антипатра отлично подходит для дворцовых интриг. Следуя разработанной им тактике, Антипатр старательно играл перед Иродом роль любящего, безмерно благодарного сына, который вне себя от счастья, что вернулся в лоно семьи. Чуть наивный в силу особенностей своего воспитания, честный, не таящий своих чувств и в то же время отнюдь не глупец — таким представал Антипатр в глазах Ирода.

Но в кулуарах дворца Антипатр стал сколачивать из придворных партию сторонников и изрядно в этом преуспел. Доводы, которые он приводил в пользу присоединения к своей партии, звучали вполне убедительно: Ирод разочаровался в сыновьях от Мариамны, подозревает их в заговоре, и это значительно повышает его, Антипатра, шансы на престол. Значит, нужно просто ускорить падение Александра и Аристобула, а уж он, Антипатр, когда окажется на троне, не забудет об оказанных услугах и щедро одарит и возвысит всех, кто ему помогал.

Эти придворные и делали за Антипатра черную работу, ежедневно докладывая Ироду о вызывающем поведении двух младших сыновей и уверяя, что делают это исключительно из верноподданнических чувств. Самое печальное заключалось в том, что Александр и Аристобул сами давали повод к таким докладам, не скрывая презрения к Антипатру и открыто заявляя, что его возвышением царь нарушил клятву, данную их матери.

Таким образом, раздражение Ирода по поводу двух царевичей постоянно росло, а вот позиции Антипатра, ни разу не промолвившего при отце дурного слова о братьях, укреплялись. Ирод все чаще обдумывал возможность провозглашения Антипатра официальным наследником и в письмах Августу стал осторожно нахваливать этого сына.

Еще одним признаком все большего сближения Ирода с Антипатром стало то, что он внял просьбе сына и вернул во дворец его мать Дорис. Более того, он разрешил первой жене поселиться в покоях Мариамны.

Если Александром и Аристобулом это было воспринято как пощечина, то в глазах придворных — как еще один знак, что, поддержав Антипатра, они сделали правильный выбор.

Настал день, когда Ирод окончательно пришел к решению лишить Александра и Аристобула права на престолонаследие и передать его своему первенцу. Узнав, что Марк Агриппа возвращается из Малой Азии в Рим, Ирод попросил того взять с собой Антипатра, вручив при этом старшему сыну богатые подарки для императора. При этом он снабдил сына письмами ко всем своим многочисленным римским друзьям с просьбой оказать тому гостеприимство, а также тайным письмом к Августу — о том, что его планы, касающиеся завещания, изменились и теперь он видит наиболее достойного наследника иудейского престола в представшем пред императором Антипатре.

* * *

Оказавшись в Риме, Антипатр передал рекомендательные письма отца, был немедленно обласкан друзьями Ирода и стал проводить время в пирах и оргиях. Такая жизнь ему в годы, когда он жил с матерью в изгнании, разумеется, и не снилась. Вместе с тем Антипатр не мог не обратить внимания на ту холодность, с какой его принял Август. Император слишком хорошо помнил Александра и Аристобула: в период пребывания в Риме они время от времени появлялись при его дворце, и их скромное поведение, благородные манеры и несомненный ум вызвали у него симпатию. Август не понимал, что побудило Ирода лишить этих юношей права на престол, но, обладая острым умом и знанием человеческой натуры, мгновенно «разгадал» Антипатра, и тот стал ему неприятен.

Сам же Антипатр больше всего опасался, что за время его пребывания в Риме отец под чьим-либо влиянием изменит отношение к нему и вернет благосклонность сыновьям от Мариамны. Поэтому все свободное от пиров время он проводил, составляя письма отцу и верным ему придворным.

В письмах Ироду Антипатр рассыпался в благодарностях за рекомендации, которые тот ему дал, и подробно рассказывал о своем житье-бытье, но не упускал случая добавить, что среди римских евреев бродят слухи о готовящемся в Иудее перевороте, в результате которого к власти придет «законный» царь — либо Александр, либо Аристобул, но скорее все же первый. Каким путем, добавлял Антипатр, заговорщики намерены осуществить этот переворот, он не ведает, но не исключено, что они намерены тем или иным способом убить царя, и это вызывает у него сильное беспокойство за жизнь отца.

В письмах своим сторонникам среди придворных Антипатр наказывал всячески муссировать слухи о готовящемся покушении на царя и доносить эти слухи до сведения последнего.

В итоге всё это сработало. Как пишет Флавий, «в конце концов ему (Антипатру. — П. Л.) удалось довести Ирода до такого гнева и злобы, что последний окончательно возненавидел юношей».

В сущности, тогда же он и принял окончательное решение о казни обоих сыновей, но в последний момент отказался от немедленного приведения его в исполнение. Вместо этого Ирод решил ехать в Рим, чтобы пожаловаться Августу на Александра и Аристобула и предоставить последнему решать их судьбу.

Флавий объясняет это тем, что Ирод неожиданно вспомнил, сколько ошибочных поступков он совершил по своей поспешности в прошлом, и решил на этот раз не пороть горячку. Но в том-то и заключаются особенности поведения таких неуравновешенно-импульсивных натур, к которым относился Ирод, что в гневе (а он, напомним, был доведен Антипатром до «гнева и злобы») они не в состоянии контролировать свои поступки. Кто-то должен был удержать Ирода от этого «опрометчивого» шага. А если учесть, что текст Флавия во многом основан на сочинениях Николая Дамасского, то нетрудно догадаться, кто именно это сделал.

Николай, будучи не только личным секретарем царя, но и его ближайшим советником и другом, принадлежал к числу тех, кто не примкнул к партии Антипатра и откровенно симпатизировал братьям-царевичам. Вероятнее всего, именно его опасался Антипатр, живя в Риме, так как знал, какое огромное влияние Николай имеет на отца.

Как видим, Антипатру на время удалось переиграть Николая в политических шахматах, но переиграть исключительно потому, что этот грек был в отличие от первенца Ирода глубоко порядочным человеком. Подлость, увы, не в первый раз в истории одержала временную победу над порядочностью, беспринципность — над честностью.

Тем не менее Николаю на правах советника удалось убедить Ирода, что немедленная казнь сыновей без суда и следствия может вызвать не просто непонимание, а возмущение в Риме и в итоге оттолкнуть от него императора — и тогда не помогут никакие прежние заслуги. Чтобы все было законно и после казни Ирод мог сохранить добрые отношения с Августом, говорил Николай, надо ехать в Рим, и Ирод принял этот совет.

Август в тот момент находился в своей резиденции на Севере Италии, в Аквилее, и Ирод поспешил туда. Не исключено, что Николаю, сопровождавшему царя в этой поездке, удалось встретиться с кем-то из приближенных императора раньше, передать им свое видение ситуации и попросить о заступничестве для царевичей перед Цезарем. Во всяком случае, предположение, что такая встреча состоялась, во многом объясняет все последующие события.

* * *

Ирод явился на встречу с Августом, если верить «Иудейским древностям», в сопровождении трех сыновей — Антипатра, Александра и Аристобула и без обиняков обвинил двух последних в намерении умертвить его «и таким безбожным образом овладеть царским престолом».

— Как известно, — продолжил Ирод, — мне самим Цезарем даровано право самому определить себе в наследники любого из сыновей. Если это так, то я не желаю видеть наследником ни одного из этих двоих! Но если бы ими двигала только жажда власти! Нет, в своей ненависти ко мне они дошли до такой степени, что готовы умереть, лишь бы убить меня! Долгое время я таил все это в себе, и, поверь, Цезарь, мне крайне неприятно выплескивать на тебя мои семейные проблемы и оскорблять тем самым твой слух, но обстоятельства не оставили мне иного выхода. Пусть же эти двое, жаждущие моей крови, скажут, был ли я когда-нибудь с ними жесток? Отказывал ли я им когда-либо в чем-то? Нет! Они получали все, что только могут получить царские дети, и даже более того! Они живут, не зная ни в чем отказа, я позаботился о их будущем, женив одного из них на своей племяннице, а другого — на каппадокийской царевне. Как же они смеют после всего этого посягать на власть, которая досталась мне ценой таких трудов и опасностей?! Тем не менее я решил не воспользоваться в данном случае царской и отцовской властью, а, зная твою справедливость, привезти их к тебе на суд. Я прошу тебя, Цезарь, защитить мои права и не допустить, чтобы я и дальше жил в постоянном страхе за себя, и надеюсь, что ты не оставишь в живых тех, кто вынашивает в душе такие ужасные замыслы!

Если отбросить в этой речи словесную шелуху и патетику, то смысл ее прост: Ирод просил у Августа вынести смертный приговор Александру и Аристобулу — так, чтобы не оставалось никаких сомнений в его законности.

Все время, пока Ирод говорил, оба царевича словно окаменели, не в силах шелохнуться от охватившего их страха и осознания, что они практически никак не могут доказать своей невиновности, ведь отец не представил ни одного факта, который они могли бы опровергнуть. А домыслы на то и есть домыслы, что они недоказуемы, но одновременно, как правило, и неопровержимы.

И от растерянности, и от возмущения возведенной на них клеветой, и от страха молодые царевичи лишь молча стояли и плакали, одновременно понимая, что их затянувшееся молчание может быть воспринято как знак того, что им нечего возразить на выдвинутые против них обвинения. И тогда Александр сделал шаг вперед и обратился не к Августу, а к Ироду.

Вот как звучит его речь в изложении того же Иосифа Флавия: «Отец! Расположение твое к нам подтверждается уже всем этим делом; ведь если бы ты замышлял против нас что-нибудь ужасное, ты не привел бы нас к тому, кто является общим спасителем. Тебе, в силу твоей царской и отцовской власти, было вполне возможно расправиться с людьми, тебя обидевшими. Но то, что ты привез нас в Рим и посвящаешь его [императора] во все это дело, служит гарантией нашего спасения. Ведь никто не поведет того, убить кого имеет в виду, в святилища и храмы. Но наше положение отчаянное: мы не желали бы оставаться долее в живых, если во всех укоренилась уверенность, что мы посягали на такого отца. Еще хуже было бы, если бы предпочли безвинной смерти жизнь, оставаясь в вечном подозрении. Итак, если наше сознание, что мы говорим правду, имеет некоторую силу в глазах твоих, нам доставила бы блаженство возможность единовременно убедить тебя в своей невинности и избегнуть грозящей нам опасности; но если все-таки клевета удержится на своем месте, то к чему нам это солнце, на которое мы взирали бы, запятнанные подозрением? Конечно, указание на то, что мы стремимся к власти, является достаточно ловким обвинением по отношению к таким молодым людям, как мы, а если к тому еще присоединить упоминание о нашей достойной матери, то этого вполне достаточно, чтобы усугубить первое наше несчастье и довести нас до настоящего горя. Но взгляни на то, не общий ли это случай и не применимо ли подобное обвинение в сходных случаях. Ведь ничто никогда не мешает царю, у которого есть молодые сыновья, мать коих умерла, видеть в них подозрительных лиц, домогающихся престола своего отца. Однако одного только подозрения не довольно, чтобы высказывать столь безбожное обвинение. Пусть кто-либо осмелится сказать нам, что случилось нечто такое, в силу чего при всем легковерии [людей] нечто невероятное стало непреложным. Разве кто-либо смеет обвинять нас в составлении отравы, или в совершении заговора среди сверстников, или в подкупе прислуги, или в распространении воззваний против тебя? И все-таки каждое из таких преступлений, даже если оно и не имело места, легко служит предметом клеветы. Правда, отсутствие единодушия в царской семье является крупным несчастьем, и та власть, которую ты называешь наградою за благочестие, часто вызывает в гнуснейших людях такие надежды, ради которых они готовы не сдерживать своих дурных наклонностей. Никто не сможет упрекнуть нас в чем-либо противозаконном. Но как устранит клевету тот, кто не желает слушать? Быть может, мы сказали что-либо лишнее?

Если это так, то во всяком случае это не относилось к тебе, ибо это было бы несправедливо, но относилось к тем, которые не умалчивают ни о чем сказанном. Кто-либо из нас оплакивал свою мать? Да, но мы жаловались не на то, что она умерла, а на то, что и после смерти она подвергается поруганию со стороны недостойных людей. Обвиняемся мы в том, что стремимся к власти, которая, как нам известно, в руках отца нашего? Но с какой стати? Если, как это и есть на самом деле, мы пользуемся царским почетом, разве мы стараемся не напрасно? Или если мы им еще не пользуемся, то разве мы не можем впоследствии рассчитывать на него? Или неужели мы стремились захватить власть, уничтожив тебя? Но после такого злодеяния нас не несла бы земля и не держало бы море. Разве благочестие и религиозность всего народа допустили бы, чтобы во главе правления стали отцеубийцы и чтобы такие люди входили в священный Храм, тобою же сооруженный? Далее, наконец, оставя в стороне все прочее, разве мог бы, пока жив император, оставаться безнаказанным какой-либо убийца? Сыновья твои не так безбожны и безумны, но, право, они гораздо несчастнее, чем бы следовало для тебя. Если же у тебя нет поводов к обвинениям, если ты не находишь козней, что же укрепляет тебя в уверенности совершения такого страшного преступления? Мать наша умерла. Но ее судьба не могла нас восстановить [против тебя], а лишь сделать нас более рассудительными. Мы хотели бы еще многое привести в свое оправдание, но у нас нет слов для этого, так как ничего не случилось. Поэтому мы предлагаем всемогущему Цезарю, являющемуся в настоящую минуту судьею между нами, следующий исход: если ты, отец, вновь желаешь относиться к нам без подозрительности и верить нам, то мы готовы оставаться в живых, хотя, конечно, уже не будем по-прежнему счастливы, ибо среди крупных несчастий одно из наиболее тяжких — быть ложно обвиненным; если же у тебя еще есть какое-либо опасение относительно нас, то спокойно принимай себе меры к ограждению своей личной безопасности, мы же удовлетворимся сознанием своей невиновности: нам жизнь вовсе не так дорога, чтобы сохранять ее ценою беспокойства того, кто даровал нам ее» (ИД. Кн. 16. Гл. 4:3–4. С. 148–149).

Как видим, эта речь была эмоциональной и хорошо аргументированной одновременно. С одной стороны, Александр высказывает благодарность отцу… за то, что тот не употребил своей власти и не казнил их сразу, а привез в Рим и решил привлечь к разбирательству императора, дом которого (и это была очень тонкая лесть) царевич приравнял к храму правосудия. Далее он показывает, как легко состряпать против него и брата ложное обвинение, учитывая трагические перипетии судьбы их матери и их собственной сиротской судьбы. Но Александр тут же обращает внимание, что нет никаких доказательств возведенной на них клеветы и что сама клевета эта порождена «отсутствием единодушия в царской семье и ее как раз и породила жажда власти “гнуснейшими людьми”», — в этот момент Александр явно намекает на Антипатра.

И завершается эта речь выражением полной покорности воле отца и готовностью принять его решение, каким бы оно ни было.

Историки обращают внимание на то, что мастерская речь Александра была выдержана по всем правилам греческой риторики: в ней есть диалектика, теза, антитеза, синтез и все остальные элементы, на которых должна строиться идеальная речь оратора. На этом основании они приходят к выводу, что на самом деле эта речь была сочинена и вставлена в жизнеописание Ирода Николаем Дамасским, а затем была еще и отредактирована Иосифом Флавием — настоящая же речь Александра, дескать, звучала совсем по-другому.

Но с другой стороны, не стоит забывать, что Александр и Аристобул получили в Риме самое блестящее образование, какое только можно было получить в то время. Нет никакого сомнения, что среди изучаемых ими дисциплин была и риторика — так почему же Александр не мог произнести подобной или очень близкой к подобной речи, не прибегая к посторонней помощи?!

Флавий подчеркивает, что уже в момент речи Ирода симпатии всех присутствующих в зале были на стороне царевичей. Всем было очевидно, что у Ирода «просто поехала крыша», что он так ослеплен злобой, что готов поверить любой клевете. Вдобавок само требование казни на почве совершенно бездоказательных объявлений противоречило римскому праву и, с точки зрения римлян, отдавало варварской жестокостью — в конце концов, Ирод мог просто ограничиться высылкой сыновей из страны.

Но самое главное — на протяжении всей речи Ирода Август, который, повторим, за многие годы приобрел прекрасное знание человеческой натуры, внимательно наблюдал за царевичами и чем дальше, тем больше уверялся в их невиновности. Речь Александра окончательно утвердила его в этом мнении. Впрочем, видимо, она произвела впечатление и на Ирода, и у того (пусть и на время) появились сомнения в навеянных Антипатром подозрениях.

Наконец император поднялся, чтобы провозгласить вердикт, отразивший мнение всех, кто находился в зале, — за исключением разве что Ирода и Антипатра. Август счел обвинения Ирода необоснованными и выразил уверенность, что у Александра и Аристобула никогда не было тех мыслей, в которых обвинял их Ирод. Вместе с тем, продолжил император, видимо, и молодые люди вели себя не совсем верно, если у их отца появился повод к подобным подозрениям.

— Так примиритесь же! — воскликнул Август. — Пусть примирение заставит всех вас забыть случившееся, и постарайтесь любить и проявлять преданность друг другу!

В этот момент император осторожно подал рукой знак царевичам, и те (возможно, тоже по предварительной договоренности с Цезарем) попытались броситься к ногам отца, но Ирод остановил их, обнял и стал осыпать их головы поцелуями.

Сцена была и в самом деле весьма сентиментальной, так что многие ее зрители не выдержали и прослезились.

После этого царским сыновьям был дан знак удалиться.

На обратном пути из дворца Антипатр вновь и вновь твердил единокровным братьям о том, как он рад, что все так хорошо закончилось и в их замечательной семье снова установился мир. Но в душе у него все клокотало: ведь он был буквально на волосок от цели!

Ирод же, оставшись в зале Аквилейского дворца, принес в дар Цезарю 300 талантов, пришедшихся тем более кстати, что Август как раз устраивал для народа большие игры и раздачу хлеба. В благодарность император поручил Ироду управление медными рудниками на Кипре[62] в обмен на половину доходов с них, а также подтвердил его право самому выбирать себе наследника.

Надо заметить, что в «Иудейской войне» Флавий представил несколько иную версию поездки Ирода в Рим, согласно которой царь отправился туда с одним Александром и обвинил последнего перед Августом в попытке его отравить. Но все остальные детали в двух книгах почти совпадают.

По дороге домой Ирод с сыновьями заехали в гости к свояку — царю Каппадокии Архелаю. Многоопытный Архелай подробно расспросил гостей о происходившем в Риме. Он не скрывал своей гордости за зятя, произнесшего столь блистательную речь. Выразив радость по поводу примирения Ирода с сыновьями, Архелай одновременно заверил высокого гостя, что ни Александр, ни его дочь Глафира никогда не обращались к нему с просьбами предпринять какие-либо действия против Ирода в Риме, и заодно осторожно выразил мнение, что царь иудейский стал жертвой интриг и клеветы.

В заключение встречи, прошедшей, как принято в таких случаях говорить, в теплой, дружественной обстановке, цари по традиции обменялись богатыми дарами, после чего Ирод отплыл домой.

В Иерусалиме Ирод поспешил собрать народ в Храме и произнес речь, в которой сообщил о примирении с сыновьями в Риме и объявил, что назначает своими наследниками всех троих сыновей, но в качестве первого наследника назвал Антипатра, а затем уже Александра и Аристобула. Одновременно Ирод подчеркнул, что не собирается прежде времени отрекаться от престола; что, несмотря на возраст, он еще полон сил и жестоко покарает любого, кто попытается служить не ему, а кому-либо из его сыновей в надежде на его смерть.

«Император предоставил мне полную власть в государстве и выбор преемника. Стремясь теперь, без ущерба для моих интересов, действовать в духе его начертаний, я назначаю царями этих трех сыновей и молю прежде Бога, а затем вас присоединиться к этому решению. Одному старшинство, другим высокое происхождение дают право на престолонаследие, а обширность государства могла бы дать место еще для некоторых. Император помирил их, отец вводит их во власть. Примите же этих моих сыновей, даруйте каждому из них, как повелевает долг и обычай, должное уважение по старшинству; ибо торжество того, который почитается выше своих лет, не может быть так велико, как скорбь другого, возрастом которого пренебрегают. Кто бы из родственников и друзей ни состоял в свите каждого из них, я всех утвержу, но эти должны ручаться мне за сохранение солидарности между ними; ибо я слишком хорошо знаю, что ссоры и дрязги происходят от злонамеренности окружающих; когда же последние действуют честно, тогда они сохраняют любовь. При этом я объявляю мою волю, чтобы не только мои сыновья, но и начальники моего войска пока еще повиновались исключительно мне, потому что не царство, а только честь царства я передаю моим сыновьям: они будут наслаждаться положением царей, но тяжесть государственных дел будет лежать на мне, хотя я и не охотно ношу ее. Пусть каждый подумает о моих годах, моем образе жизни и благочестии. Я еще не так стар, чтобы на меня уже можно было махнуть рукой, не предаюсь я роскоши, которая губит и молодых людей, а Божество я всегда так чтил, что могу надеяться на самую долговечную жизнь. Кто с мыслию о моей смерти будет льстить моим сыновьям, тот в интересах же последних будет наказан мною. Ведь не из зависти к ним, выхоленным мною, я урезываю у них излишние почести, а потому, что я знаю, что лесть делает молодых людей надменными и самоуверенными. Если поэтому каждый из их окружающих будет знать, что за честное служение он получит мою личную благодарность, а за сеяние раздора он не будет вознагражден даже тем, к кому будет отнесена его лесть, тогда, я надеюсь, все будут стремиться к одной цели со мною, которая вместе с тем и есть цель моих сыновей. И для этих последних полезно, чтоб я остался их владыкой и в добром согласии с ними. Вы же, мои добрые дети, помните прежде всего священный союз природы, сохраняющий любовь даже у животных; помните затем императора, зиждителя нашего мира, и, наконец, меня, вашего родителя, который просит вас там, где он может приказывать, — оставайтесь братьями!» — так передает эту речь Ирода Флавий.

К сожалению, если примирение Ирода с сыновьями и было искренним, то оно длилось несколько недель, в лучшем случае месяцев. Очень скоро к царю вернулись прежние подозрения. И это было ожидаемо, так как, повторим, будучи параноиком, один раз уверовав в существующий против него заговор, Ирод уже был не в состоянии избавиться от своих подозрений. Он был обречен возвращаться к мыслям о заговоре вновь и вновь, и тем, кто ненавидел Александра и Аристобула, оставалось лишь этим пользоваться.

Глава третья. «ПРОГНИЛО ЧТО-ТО В ДАТСКОМ КОРОЛЕВСТВЕ…»

В 10—9 году до н. э. Ирод завершил строительство Кейсарии в соответствии с задуманным им планом. В честь этого события был устроен грандиозный праздник и учреждены новые игры, которые Ирод, разумеется, посвятил Цезарю и повелел проводить раз в пять лет.

Многие окрестные страны прислали на эти торжества свои делегации, так что общее количество гостей, собравшихся в Кейсарии, составляло десятки, а возможно, и сотни тысяч человек.

Празднества продолжались в течение нескольких недель. Забеги колесниц сменялись боями гладиаторов и их схватками с дикими зверьми, в амфитеатрах давались театральные представления, на улицах всем желающим бесплатно разливали вино и давали свежую выпечку. По ночам Кейсария освещалась тысячами факелов, на улицах играли музыканты и выступали шуты и фокусники. Даже те, кто не раз бывал в Риме и присутствовал там на играх в Колизее, вынуждены были признать, что Ирод все организовал с не меньшим, а может, даже и с большим размахом, чем это было принято у римлян.

«Во всех своих предприятиях Ирод старался превзойти все, что было раньше. Говорят даже, будто Цезарь и Агриппа неоднократно заявляли, что страна Ирода слишком мала для его великодушия и что он достоин быть царем Сирии и Египта» (ИД. Кн. 16. Гл. 5:1. С. 151).

Трудно поверить, что Август и Агриппа и в самом деле позволяли себе подобные высказывания, но даже если и позволяло ли, то у них не могло быть ни малейшего намерения претворить их в жизнь. Рим попросту не мог допустить подобного усиления ни одного царя-клиента, каким бы верноподданным тот ни был. Однако Ирод, безусловно, строил себя как правителя региональной сверхдержавы внутри Римской империи, чье имя должно быть впечатано в века, и поэтому, как говорит Флавий, «осыпал благодеяниями города Сирии и Эллады, равно как и другие местности, куда ему доводилось заезжать во время своих путешествий».

Любопытно, что сразу после рассказа об играх Флавий вновь перечисляет те города и крепости, которые построил Ирод (Кафарсаву, Антипатриду, Кипрон, Фасаилиду), а также приводит список подарков, сделанных им в других странах, — строительство Пифийского храма и деньги на содержание флота на Родосе, строительство общественных зданий в Никополисе, два ряда портиков на центральной улице Антиохии, возрождение Олимпийских игр в Греции, за что Ирод был записан в их почетные пожизненные председатели…

Отчасти, как уже говорилось, Ирод делал эти пожертвования, чтобы уменьшить враждебное отношение местного населения к еврейским общинам и обеспечить им благоволение римских наместников и самого Рима. Эта политика, безусловно, приносила свои плоды — Флавий приводит постановления Августа, предписывающие римским властям и местным правителям Кирен, Сард, Эфеса и других городов не чинить никаких препятствий евреям в исполнении их традиций и сборе денег для отправки в Иерусалимский храм. Но в значительной степени все эти «благодеяния» объяснялись и непомерным тщеславием Ирода, его неуемной жаждой почестей и восхвалений. И если он не мог получить таких восхвалений у себя в Иудее, то получал их за ее пределами.

Понятно, что все перечисленные Флавием деяния Ирода отнюдь не пришлись на 10—9 годы до н. э. — они осуществлялись в течение десятилетий. Флавию же важно было показать, что деятельность Ирода предполагала поистине грандиозные расходы и игры в честь окончания строительства Кейсарии в этом смысле не были исключением. Наоборот, они окончательно опустошили царскую казну, и даже присланных Августом и его супругой Юлией 500 талантов (астрономическая по тем временам сумма!) не хватило, чтобы покрыть все траты. А налоги, как было сказано, дальше уже повышать было некуда.

Испытывая катастрофическую потребность в деньгах, Ирод решился на ограбление могилы царей Давида и Соломона, в которой, по преданию, хранились огромные сокровища. Он прекрасно сознавал, какое чудовищное святотатство совершает и какой взрыв возмущения мог вызвать этот его поступок в народе. Поэтому он посвятил в свои планы только нескольких самых верных телохранителей и в одну из ночей велел взломать гробницу легендарных еврейских царей.

Денег, разумеется, в гробнице Ирод не нашел — по той простой причине, что денег в нынешнем понятии в эпоху Давида и Соломона еще не было (как во времена Ирода не было ни купюр, ни кредитных карточек). Зато он собрал там множество золота и всяких драгоценностей, которые вполне можно было обратить в золотые монеты.

После этого Ирод якобы захотел увидеть и сами могилы великих царей, но неожиданно испугался и велел для начала спуститься вглубь склепа двум воинам. Однако, когда те стали продвигаться вперед, неожиданно из глубины гробницы вырвался сноп пламени и сжег дотла святотатцев.

Увидев это, Ирод в ужасе выскочил из гробницы и, чтобы искупить совершенный им грех, воздвиг над ней новый памятник из белоснежного мрамора, стоимость которого была вполне соизмерима со стоимостью похищенных сокровищ.

Флавий подчеркивает, что в данном случае попросту пересказывает историю, вычитанную им у Николая Дамасского, а последний, как и положено придворному историку, всегда старался обелить и возвеличить Ирода.

Для оправдания своего повелителя Николай и напомнил читателям, что первым, задолго до Ирода, гробницу Давида и Соломона ограбил царь Иоханан Гиркан I, вынеся оттуда три тысячи талантов золота.

Однако любой, кто знаком с еврейской историей, понимает, что речь идет о двух совершенно несопоставимых поступках. Гиркан I вынужден был проникнуть в гробницу, чтобы найти средства, позволявшие откупиться от осадившего Иерусалим Антиоха Сидета — когда он понял, что продолжение осады приведет к массовой гибели иерусалимцев от голода.

Хотя Иоханан Гиркан I и не афишировал, но и не особенно скрывал своего деяния, которое в целом было оправдано народом.

Но если Гиркану сокровища Давида и Соломона нужны были для спасения столицы и ее населения от гибели, то Ироду — для покрытия собственной расточительности, на оплату языческих игрищ, которые не только не имели ничего общего с народными интересами, но сами по себе противоречили иудаизму и воспринимались еврейским населением как плевок в лицо. Ирод прекрасно отдавал себе отчет, что совершает преступление, и потому действовал, как и полагается любому вору, — тайно, ночью.

Надо заметить, что если теологи и мистики в вырвавшемся из глубины могилы пламени видят доказательство ее сакрального характера, то историки, стоящие на рационалистических позициях, либо вообще сомневаются в правдивости истории об ограблении царской гробницы, либо считают, что все происходило по меньшей мере не совсем так. Отказываясь верить в сверхъестественное пламя, которое сожгло дотла телохранителей Ирода, они предполагают, что последний попросту отдал приказ убить их, чтобы избавиться от ненужных свидетелей.

Однако ограбление могил считалось тяжелейшим грехом и преступлением не только у евреев, но и у римлян, а потому и те и другие увидели в последующих событиях в семье Ирода наказание Свыше за это осквернение покоя мертвых.

Хотя, если задуматься, ничего неожиданного в происходившем в царском дворце не было. Напротив, это было вполне логическое продолжение все того же «сериала» о любви, коварстве и борьбе за власть.

Антипатр, как уже говорилось, не смирился, да и не мог смириться с тем, что Александр и Аристобул продолжают ходить по земле. То, что Ирод назвал их в числе своих потенциальных наследников, правда, отдав преимущество Антипатру, лишь убедило последнего, что с сыновьями Мариамны Хасмонейской следует покончить как можно скорее.

Причем в качестве первой цели он наметил Александра — и потому, что именно Александр сыграл столь активную роль на суде Августа, и по той причине, что он был зятем каппадокийского царя, обладавшего огромными связями в Риме. Александр был ведущим, Аристобул — ведомым, и Антипатр понимал, что как только он избавится от старшего брата, расправиться с младшим не составит особого труда.

При этом Антипатр продолжал придерживаться той же линии поведения, какую избрал до своей отправки в Рим. Он всячески укреплял во дворце партию своих сторонников и в конце концов склонил на свою сторону самого «хранителя печати» (то есть, выражаясь современной терминологией, министра финансов и премьер-министра) Птолемея, а также слуг Александра и Аристобула, докладывавших ему о каждом высказывании своих хозяев.

Антипатр также добился значительного усиления своего влияния на отца, а заодно способствовал и возвышению своей матери Дорис, влияние которой на Ирода также стало расти не по дням, а по часам. Эта задача в значительной степени облегчалась тем, что именно в тот период паранойя Ирода, видимо, начала постепенно переходить в параноидную шизофрению, хотя первые упоминания о том, что царь стал страдать галлюцинациями, относятся к более позднему периоду жизни.

Теперь Ирод не принимал ни одного решения, не посоветовавшись с Дорис и Антипатром, и это, безусловно, не могло не выводить из себя сестру царя Саломею. Вместе с тем Саломея не могла не признать, что Дорис прекрасно справляется со своей ролью «злой мачехи» — не меньше, чем она, мечтает погубить братьев-царевичей, — и потому была вынуждена терпеть Дорис в качестве союзницы.

Старая игра продолжалась: по указанию Антипатра слуги то и дело докладывали Ироду о все новых «возмутительных» высказываниях Александра и Аристобула, перевирая и приукрашивая их так, чтобы они вновь и вновь будили подозрения в ненависти царевичей к отцу и в заговоре против него. Антипатр же по-прежнему играл роль примерного сына и благородного заступника братьев.

Ситуация усугублялась еще и тем, что царевна Глафира никак не могла поладить с женой Аристобула Береникой. Она считала ниже своего достоинства общаться со свояченицей на равных, непрестанно иронизировала по поводу ее низкого происхождения. Вдобавок у Береники не ладились и отношения с мужем, который также не упускал случая посетовать, что в отличие от брата ему в супруги досталась «плебейка».

Береника, разумеется, выплескивала свои обиды матери. Заодно она пересказывала Саломее, о чем говорят между собой братья, считающие себя в первую очередь Хасмонеями и лишь в самую последнюю — сыновьями Ирода. Вдобавок они любили порассуждать о том, как после смерти отца воссядут на троне и тогда пошлют братьев от других жен царя служить в провинцию писарями, так как на большее те, дескать, и не способны.

Саломея тут же спешила донести о рассказах дочери венценосному брату, подливая свою чашу масла в бушующий и без того огонь. Ирод же, как пишет Флавий, верил любым поклепам на сыновей, так как они лишь вновь и вновь утверждали его в уже сложившемся к ним отношении. И само собой, еще больше его озлобляли.

* * *

Тут в наш «исторический сериал» неожиданно входит новая (причем отнюдь не последняя!) любовная линия. Кто бы мог подумать, что Феррора, младший брат Ирода, будучи, в сущности, таким же интриганом, как и вся его родня, способен на глубокое и сильное чувство?! И к кому — к жалкой рабыне, юной наложнице, с которой он стал делить ночи после смерти жены!

Тем не менее так оно все и было. Любовь Ферроры к этой девушке оказалась так велика, что когда Ирод предложил брату для укрепления семейных уз взять в жены свою старшую дочь Шломцион, Феррора отказался, заявив, что предпочел бы жениться на любимой женщине. Этот отказ глубоко оскорбил Ирода, он затаил обиду на брата и в итоге выдал дочь за племянника — сына покойного Фазаила. Спустя какое-то время Ирод предпринял вторую попытку, предложив Ферроре жениться на второй своей дочери — Кипрос.

Хранитель царской печати Птолемей понял, что если Феррора откажет царю и на этот раз, Ирод может вспылить и последствия его гнева могут быть ужасны. Поэтому он поспешил к Ферроре, чтобы убедить того, что не стоит ради какой-то рабыни рисковать не только своим положением при дворе, но и самой головой. Доводы эти звучали столь убедительно, что Феррора известил Ирода о согласии жениться на Кипрос, готовности прекратить всякие сношения с рабыней, но попросил… дать ему 30 дней на прощание с любимой женщиной.

Но это был тот самый, крайне редкий для той эпохи случай, когда любовь оказалась сильнее доводов рассудка. Спустя месяц Феррора явился к венценосному брату, чтобы заявить, что он… не готов отказаться от любимой и просит освободить от обещания жениться на Кипрос.

Надо заметить, что этот роман с рабыней начался у Ферроры давно, вскоре после смерти первой жены (кстати, сестры Мариамны Хасмонейской), и он не раз обращался к Ироду с просьбой разрешить ему жениться на возлюбленной, но каждый раз нарывался на отказ. После очередного отказа у Ирода появилось подозрение, что брат в отместку замышляет его убийство. Началось следствие, в ходе которого даже под пытками приближенные Ферроры отвергли это обвинение, но признались, что последний планировал бежать вместе с рабыней в Парфию, а Костобар, второй муж Саломеи, готов был ему в этом помочь.

Тогда Ирод решил простить брата, но теперь над его головой снова сгустились тучи, и Феррора, видимо, действительно стал подумывать о том, как бы сделать так, чтобы на тот свет отправился не он, а Ирод. При этом, не желая действовать собственными руками, Феррора решил использовать Александра, доведя его неприязнь к отцу до крайности.

В качестве рычага мести Феррора решил использовать все ту же любовь. Он знал, что Александр любит Глафиру, а у Ирода, как это порой бывает, отношения с невесткой сложились куда лучше, чем отношения с сыном. Ирод ценил Глафиру за утонченные манеры, ум и образованность и любил вести с ней светские беседы.

Этим обстоятельством и поспешил воспользоваться Феррора. Он нашептал Александру, что в своем неудержимом сластолюбии Ирод воспылал страстью к снохе и готов сделать все, чтобы либо соблазнить Глафиру, либо овладеть ею насильно.

Кровь ударила в голову Александру при этих словах. В приступе ревности, ослепленный гневом, он и в самом деле едва не стал действовать так, как от него ожидал Феррора. Однако в последний момент царевич сдержался и сделал совершенно неожиданный для Ферроры ход — направился к отцу, чтобы пересказать ему версию Ферроры и потребовать прямого ответа: правда ли, что тот решил заняться снохачеством с его Глафирой?!

Судя по всему, это и в самом деле была клевета, так как, едва выслушав сына, Ирод велел немедленно вызвать к себе и брата, и сестру.

Началась крайне неприятная семейная сцена, в ходе которой Ирод не просто обвинил Феррору в клевете, но и показал, что разгадал его замысел.

— Как ты, мерзавец, вообще посмел возводить на меня подобную напраслину?! — бушевал Ирод. — Я вижу тебя насквозь: ты хотел не просто опозорить меня, но и подтолкнуть моего сына к отцеубийству, ибо какой же сын удержался бы от покушения на отца после такого обвинения?! А если бы убийство не удалось, ты бы первым обвинил Александра в заговоре и побудил бы меня казнить его! И как же мне, подлец неблагодарный, тебя после этого называть?!

Феррора стал оправдываться, утверждая, что лишь передал Александру то, что рассказала ему сестра. Тут настал черед Саломеи возопить, что все это — ложь и поклеп и Феррора пытается отомстить ей за то, что она отговаривала его отречься от рабыни и жениться на племяннице. Чтобы выглядеть как можно более убедительной, Саломея вдобавок била себя в грудь, рвала волосы и бросалась к ногам брата, но театральные эффекты в тот день явно не произвели никакого впечатления на Ирода.

Скандал в этом неблагородном семействе, видимо, затянулся на несколько часов, до тех пор пока Ирод не велел брату и сестре убираться, так как хочет отдохнуть.

Всем было ясно, что царь не простил Саломею и Феррору и их положение при дворе сильно пошатнулось. Особенно радовались неожиданной опале Саломеи жены Ирода. Они уже успели убедиться, что ни одному слову этой женщины нельзя верить и если она вдруг проявляет к какой-то из обитательниц царского гарема дружеские чувства, то только для того, чтобы измыслить какую-нибудь гадость против других.

Между тем в том же году в царском дворце разыгралась еще одна любовная драма, в центре которой на этот раз оказалась сама Саломея.

* * *

Саломея, уже успевшая отправить руками Ирода на тот свет двух мужей, на этот раз положила глаз на молодого арабского военачальника Селлия (Силлая), прибывшего ко двору Ирода с некоей дипломатической миссией (вероятнее всего, с просьбой об очередной ссуде).

Правивший в те дни Набатеей царь Обод был слабоволен и апатичен, и фактически всеми делами царства заправлял Селлий. Ирод в те дни симпатизировал молодому арабу — может, потому, что тот напоминал ему покойного отца Антипатра, игравшего ту же роль управляющего делами при Гиркане II. Заметив, что сестра неравнодушна к Селлию, да и тот вроде бы обратил внимание на статную, переживающую бабье лето Саломею, Ирод велел своим женам и Ферроре во время пира внимательно следить, как эти двое будут вести себя за столом. Взгляды и фразы, которыми Саломея и Селлий обменивались друг с другом, не оставляли никаких сомнений: между этой парочкой вспыхнула настоящая страсть.

Но если женщины подшучивали над довольно солидной разницей в возрасте между молодым красавцем арабом и стареющей, хотя и старающейся держать себя в форме Саломеей, то Ирода подобные мелочи мало интересовали: он просчитывал, какие политические выгоды может принести ему такой брак. Получалось, что немалые: он поможет Селлию прибрать к рукам Набатею, и вместе они могут создать новое мощное государство.

Переговорив с Селлием и получив его принципиальное согласие на брак, Ирод вызвал сестру. Сделав вид, что он забыл про недавний скандал, Ирод спросил, согласна ли та выйти замуж за Селлия, и Саломея, разумеется, согласилась.

Все, таким образом, шло к свадьбе, но возникло вполне ожидаемое препятствие: не желая лишних пересудов ни среди знати, ни в народе, Ирод потребовал, чтобы Селлий перешел в иудаизм. Но вот к такому шагу, как выяснилось, набатей готов не был, заявив, что даже если он согласится, соплеменники забьют его дома камнями.

Надо заметить, что арабы той эпохи были довольно веротерпимы и вопрос, каким богам служить, считали личным делом каждого мужчины. Ирод об этом знал и понял, что речь идет просто об отговорке — похоже, Селлий испугался, что все обещания царя Иудеи окажутся блефом и в итоге, если кто-то и приберет к рукам Набатею и станет ее единоличным правителем, это будет именно Ирод.

Словом, Селлий и Ирод расстались крайне недовольные друг другом, а затем обитатели дворца стали замечать, что время от времени Саломея стала куда-то исчезать из Иерусалима. Феррора установил за сестрой слежку и вскоре выяснил, что та тайно встречается с Селлием и во время этих встреч они предаются любовным утехам.

Сегодня наверняка бы решили, что два вполне взрослых, свободных человека вправе заниматься тем, чем им вздумается, и посторонним не нужно совать нос в чужие дела. Но в те времена связь на стороне, будь она даже вдовой или разведенной, считалась для женщины недопустимой, а ответственность за сохранение приличий до следующего замужества несли ее отец, братья и даже бывший свекор[63].

Поэтому Ирод снова вызвал сестру (а заодно и Феррору как свидетеля) на «серьезный разговор», во время которого даже позволил себе употребить несколько грубых слов, обозначающих женщину легкого поведения. Саломея, как водится, снова стала рвать волосы и бить себя в грудь, обвиняя младшего брата в клевете, но ей никто не поверил.

Впрочем, и этот скандал закончился примирением и просьбой Саломеи к Ироду выдать его младшую дочь Кипрос за ее сына от Костобара.

Ирод поначалу согласился на этот брак, но затем в его покоях появился Феррора и осторожно напомнил брату, что в свое время он казнил Костобара. А значит, добавил Феррора, нельзя исключать, что сын Костобара вынашивает планы мести и, став царским зятем, будет опасен. Такие рассуждения вполне соответствовали логике Ирода. Он поспешил с ними согласиться, а заодно… принял предложение выдать Кипрос замуж за сына самого Ферроры, дав при этом за дочерью 100 талантов в приданое. Вся эта история лишь еще раз доказывает, что Феррора и Саломея никогда не упускали случая, чтобы утереть нос друг другу.

Прошло еще совсем немного времени — и в царском дворце грянул новый скандал — вокруг трех юных и очень красивых евнухов Ирода.

Рассказ о евнухах был подан Николаем Дамасским, а затем переписавшим его Иосифом Флавием таким витиеватым, двусмысленным языком, что докопаться до его сути крайне сложно.

Ясно, что у Ирода было три евнуха, один из которых служил виночерпием, второй распоряжался подачей блюд на царский стол как в будни, так и во время пиров, а третий был постельничим и спал с царем в его спальне. Флавий утверждает, что Ирод всех троих «крайне любил за их красоту». Однако прямо о том, что Ирод был бисексуалом, нигде не сказано, и этот вопрос как бы повисает в воздухе. Если по еврейскому закону секс с евнухом квалифицировался как обычное мужеложство (так как оскопленный считался евреями хоть и увечным, но все равно мужчиной), то арабы относили евнухов к «среднему полу» и не видели в сношениях с ними ничего предосудительного. Именно такой точки зрения, возможно, придерживался и Ирод.

Этим обстоятельством воспользовался Антипатр, лично или же через кого-то из своих прихлебателей нашептавший отцу, что Александр также оказывает знаки повышенного внимания его любимцам. Оставалось лишь понять, что именно связывает Александра с евнухами и не готовится ли тут новый заговор — особенно если учесть, с какой легкостью эти калеки могли подмешать царю в пищу или вино яду или удавить его ночью.

Разумеется, евнухи были схвачены, допрошены, но поначалу отрицали обвинения как в любовной, так и в политической измене царю с Александром. Когда же к ним применили пытки, евнухи признались, что в последнее время действительно много общались с Александром и тот в беседах с ними говорил, что Ироду уже давно пора отправляться к праотцам, а также иронизировал по поводу того, что отец красит волосы, чтобы выглядеть моложе своих лет. Кроме того, по словам этих несчастных, Александр не раз утверждал, что независимо от того, какова будет последняя воля Ирода, он в любом случае станет царем, так как его поддерживает армия и она, если понадобится, с легкостью сбросит Антипатра с престола.

Если слова о том, что он красит волосы, вывели Ирода из себя, то сообщение о симпатии его армии к Александру вызвало у него приступ страха и ярости.

Заметим, что из показаний евнухов никак не следовало, что в армии и при дворце зреет путч — они лишь говорили об уверенности Александра, что после смерти Ирода армия займет его сторону.

Однако Ирод был настолько ослеплен своим страхом и яростью, что начал массовые репрессии как в армии, так и среди своего двора. Аресты следовали один за другим, люди под пытками нередко признавались в чем угодно, лишь бы прекратить свои мучения и получить от палача «удар милосердия». Ужас, охвативший высшие круги иерусалимского общества, был настолько велик, что люди стали доносить друг на друга — подчас для сведения старых счетов, а иногда, чтобы предупредить донос на себя. Но затем наставала очередь и доносчика, и нередко его казнили в один день с оклеветанным им человеком.

Среди прочих были арестованы и два самых преданных Ироду министра — Птолемей и Саппиний, и оба на допросах буквально соревновались в клевете друг на друга. По словам Флавия, «это было какое-то ослепление: ни защита, ни обвинение не принимались более в расчет, над всеми тяготело сознание неизбежной роковой гибели». И вновь, согласитесь, сами собой возникают параллели между этой политикой Ирода, с одной стороны, и опричниной Ивана Грозного и сталинскими репрессиями — с другой.

Единственными из влиятельных придворных, кого Ирод решил не трогать, были Андромах и Гемелла, которые числились главными советниками царя во всем, что касалось международных отношений. Ирод ограничился тем, что отстранил их от всех дел и запретил появляться при дворе за то, что они были слишком близки с Александром: Гемелла вообще был первым воспитателем Александра и в качестве «дядьки» сопровождал его во время учебы в Риме, а сын Андромаха якобы тесно дружил с царевичем.

Решающую роль в этих репрессиях Ирода играл все тот же Антипатр. Он пользовался представившейся ему возможностью и арестовывал любого, кто подозревался в симпатии к Александру, участвовал в их допросах и пытках, и он же доставлял протоколы допросов царю.

Многие из арестованных умирали под пытками, не давая требуемых показаний и предпочитая не оговаривать ни себя, ни царевича Александра. Однако немало было и тех, кому невыносимая боль развязывала язык.

Один из придворных, к примеру, под пытками рассказал, как Александр говорил, что когда он идет рядом с Иродом, то вынужден горбиться и пригибаться, так как чувствует, что отец завидует и ненавидит его за то, что природа наградила его красотой и высоким ростом.

После этого пытки были продолжены, и тот же придворный «вспомнил», что Александр с Аристобулом договорились убить отца во время охоты, а затем бежать в Рим и там добиться утверждения императором их права на престол.

Это были уже серьезные обвинения, и на их основании Ирод велел бросить Александра в тюрьму. К этому времени Ирод уже явно страдал психотическим расстройством с манией преследования и всеми другими его характерными признаками. Иосиф Флавий чрезвычайно точно описывает симптомы его душевного заболевания:

«Невыносимой показалась Ироду вся жизнь его, он был сильно расстроен; великим наказанием ему было никому больше не верить и от всех чего-то ожидать. Нередко его расстроенному воображению чудилось, что сын его восстает против него, и он видит его подле себя с обнаженным мечом. При таком длившемся день и ночь душевном состоянии царя обуяла болезнь, не уступавшая бешенству или полному расстройству умственных способностей» (ИД. Кн. 16. Гл. 8:5. С. 162).

Но, как и у многих страдающих душевными заболеваниями людей, у Ирода бывали минуты просветления, во время которых он сознавал, что тяжко болен, и его начинала мучить совесть за множество безвинно замученных и казненных людей. В один из таких периодов Ирод осознал всю нелепость выдвинутого против Александра обвинения: какой же безумец сначала убьет отца, а затем посмеет отправиться в Рим, чтобы потребовать себе его трон?!

Словом, Ирод заколебался, и эти колебания не остались незамеченными Антипатром. Он велел арестовать одного из молодых придворных и заставил его под пыткой показать, что Александр написал друзьям в Рим письмо, в котором просит их добиться для него аудиенции у Августа. Во время этой аудиенции Александр якобы собирался сообщить Цезарю, что Ирод возмечтал стать правителем Сирии, Египта и Заиорданья и с этой целью задумал изменить Риму и заключить союз с парфянским царем Митридатом. Вдобавок этот же замученный юноша сообщил, что Александр приготовил для отца яд, который прячет в одном из дворцов Аскалона.

Яда, правда, так и не нашли, но в целом версия показалась Ироду убедительной и укрепила его подозрения в адрес сына.

И вот тут произошло нечто совершенно неожиданное: Александр написал и размножил в четырех экземплярах письмо, в котором… признавался в заговоре «с целью как можно скорее избавиться от царя и восстановить прочный мир и безопасность». При этом в числе заговорщиков он назвал и Саломею, и Феррору, и все их окружение, а также Птолемея с Саппинием.

Согласно «Иудейской войне», это было даже не письмо, а целая «книга», то есть увесистый свиток с подробным изложением «теории заговора» против царя. Причем если один экземпляр этого свитка предназначался самому Ироду, то еще один — тестю Александра царю Архелаю, а два для отправки в Рим — самому Цезарю и друзьям Александра.

«Признание» Александра вызвало резкое обострение психоза Ирода и одновременно повергло его в растерянность — выходило, что все, абсолютно все вокруг желали его смерти!

Как нетрудно догадаться, по поводу того, что именно подвигло Александра написать такое признание, существует множество версий. По одной из них, хотя его и не пытали, в тюрьме царевич сломался и в припадке отчаяния решил ускорить собственный конец.

По другой — это был, наоборот, акт величайшего благородства и мужества. Поняв, что он является главной причиной обрушившихся на его ближайших друзей несчастий, всех этих бесчисленных арестов, пыток и казней, Александр решил остановить эту кровавую вакханалию. Подписывая себе этим письмом смертный приговор, он заодно, подобно библейскому Самсону, решил увести с собой в могилу и всех своих врагов — тех, кто, с точки зрения Александра, заварил всю эту кашу.

По третьей версии, «книга» Александра вообще была не признанием в соучастии в заговоре, а сатирическим памфлетом, призванным убедить если не отца, то остальных читателей в полной абсурдности предъявленных ему обвинений, а заодно и в сложившейся при дворе ситуации.

Трудно сказать, как развивались бы события дальше, если бы в Иерусалим (вероятно, сразу после прочтения «признания» Александра), обеспокоенный судьбой зятя и дочери, не примчался бы Архелай.

Живший в последнем столетии до нашей эры царь Каппадокии по определению не мог прочесть ни одного учебного пособия по психиатрии, но в силу своей житейской мудрости действовал в точном соответствии с указаниями этих учебников.

Он не стал ни спорить с Иродом, ни пытаться в чем-либо его переубедить. Напротив, как и рекомендуют эти учебники, он спокойно выслушал все бредовые идеи царя Иудеи, сделал вид, что всему верит, и… обрушился с проклятиями в адрес Александра, заявив, что Ирод, с его точки зрения, обращается с сыном даже чрезмерно мягко. Он, Архелай, дескать, был уверен, что к его приезду Александр будет уже казнен.

Дальше Архелай стал говорить о том, что намерен расторгнуть брак своей Глафиры с таким негодяем, каким оказался зять (а брак этот, напомним, был счастливым), а заодно, если выяснится, что Глафира знала о заговоре мужа и не донесла на него, не пощадить и дочь.

Таким образом Архелай… столкнул Ирода лицом к лицу с его собственным бредом, и тому не оставалось ничего другого, как вступиться за сына.

Ирод, возможно, неожиданно для самого себя начал убеждать своего царственного гостя, что не такой уж его сын и злодей; что вряд ли стоит настаивать на разводе, когда супруги так любят друг друга и у них получились столь замечательные дети.

Но по мере того как Ирод защищал Александра, ему становилась ясна и вся шаткость возведенных против того обвинений, а заодно в нем поневоле стали просыпаться, казалось бы, совершенно атрофированные отцовские чувства.

Уловив, что в настроении Ирода произошел перелом, Архелай стал осторожно внушать ему мысль, что, возможно, кто-то просто решил оклеветать царевича в глазах отца. Слово за слово гость из Каппадокии вместе с Иродом анализировал каждую строчку «признания» Александра, доказывая, что речь идет именно о сатирическом памфлете, призванном открыть Ироду глаза на истинных заговорщиков. При этом Архелай усиленно намекал на Феррору, которого ошибочно считал главной причиной всех бед зятя.

Вскоре по перемене в настроении Ирода Феррора понял, что еще немного — и он окажется в пыточной камере, и направился к Архелаю с мольбой отвратить его гибель.

В ответ Архелай посетовал, что Ирода с учетом состояния его здоровья ни в чем переубедить невозможно, что вина Ферроры почти очевидна, и… предложил ему сделку. Феррора должен был взять всю вину за заговор на себя и начать вымаливать у Ирода прощение, а уж он, Архелай, присутствуя при этом разговоре, примирит братьев, как бы тяжело это ни было.

План Архелая сработал замечательно: с Александра были сняты все ложные обвинения, Ирод примирился с Ферророй и вдобавок не знал, как отблагодарить гостя за то, что тот удержал его от казни сына и примирил со всеми домочадцами. В награду Архелаю за его миссию Ирод подарил 70 талантов, золотой трон, осыпанный драгоценными камнями, евнухов и прекрасную наложницу с многозначительным именем Панихия — Всенощная. Кроме того, подарки получили и все слуги Архелая.

Перед отъездом Архелай сообщил дочери и зятю, что ему вроде бы удалось уладить все проблемы, но если Ирода опять охватит безумие, то им следует не дожидаться ареста, а бежать к нему в Каппадокию, а уж он не выдаст их ни при каких обстоятельствах.

Ирод, как и предписывалось правилами приличия, проводил Архелая до Антиохии.

Здесь уже Ирод выступил в роли миротворца — уладил давний конфликт Архелая с наместником Сирии Титием, от которого так или иначе зависели все окрестные цари-клиенты.

Расставшись со сватом, Ирод поспешил в Иерусалим, где его ждали поистине неотложные дела.

Глава четвертая. НА ВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ БЕЗ ПЕРЕМЕН

Если в целом в государстве Ирода царил мир, то относительно недавно подаренный ему императором Трахон стал источником постоянной головной боли.

Большинство населения этой области составляли кочевые арабские племена, то есть бедуины, основу существования которых, как уже говорилось, испокон веков составляло не столько скотоводство, сколько разбойничьи набеги на соседние земледельческие народы. Все попытки Ирода привить трахонцам оседлый образ жизни и приучить к земледелию закончились ничем — подобная жизнь, требующая ежедневного труда, была для бедуинов просто неприемлема.

Трахонцы продолжали промышлять разбоем, и их набеги особенно усилились в те дни, когда Ирод отправился в Рим, чтобы представить сыновей на суд императору. Бедуины были взбудоражены слухами о том, что Ирод в Риме погиб, и это развязало им руки.

Правда, иудейская армия была начеку и поспешила навести порядок в области, но около сорока небольших разбойничьих шаек успели сбежать в Набатею. Ту самую Набатею, в которой уже знакомый нам Селлий правил от имени бездеятельного Обода, ожидая часа, когда сможет надеть царский венец.

Римский закон требовал, чтобы правитель страны, входящей в пределы империи, немедленно выдал сбежавших к нему подданных другого царя-клиента, но Селлий и не подумал это сделать. Напротив, решив свести с Иродом счеты за историю с Саломеей, Селлий предоставил бедуинским бандам убежище и дал понять, что не станет возражать, если они будут совершать время от времени набеги на Трахон и другие районы царства Ирода, делясь с ним добычей.

Сразу по возвращении из Рима Ирод поспешил в Трахон, предпринял еще одну попытку добиться выдачи хотя бы главарей разбойников, а натолкнувшись на отказ, отдал приказ умерщвлять каждую неделю по одному из ближайших родственников бандитов. Но тут вступил в силу неписаный закон бедуинов о кровной мести. В ответ на казни набеги только усилились. Теперь разбойничьи шайки в качестве мести за родичей не только грабили, но и вырезали целые села. Одновременно в Набатею из Трахона бежали (в том числе и от казней Ирода) члены семейных кланов главарей, и в результате общая численность этих «басмаческих» банд перевалила за тысячу человек.

Вне себя от гнева Ирод снова потребовал от Селлия выдать всех бандитов, а заодно вернуть долг в 60 талантов, ссуженных Ободу, тем более что оговоренный срок возврата ссуды давно миновал.

Селлий ответил на это, что ни о каких разбойниках в Аравии ведать не ведает, так как все его подданные сплошь мирные жители и кормят себя исключительно собственным трудом, а что касается возврата долга, то… он предоставляет решение этого спорного вопроса римским наместникам Сентию Сатурнину и Волумнию.

Решение двух прокураторов было однозначным: Селлий обязан вернуть Ироду долг в тридцатидневный срок, и стороны должны выдать друг другу сбежавших на их территорию подданных другой стороны.

Принимая последнее решение, Сатурнин и Волумний руководствовались исключительно желанием выказать себя сторонниками объективности: им было прекрасно известно, что Ирод не укрывает ни одного араба, сбежавшего на территорию Иудеи, в то время как Набатея дала убежище огромной банде разбойников, террористов, беглых преступников и т. п. Называть их можно было как угодно, но суть от этого не менялась. Думается, у читателя, хорошо знакомого с военно-политической ситуацией, сложившейся сегодня на Ближнем Востоке, уже возникли некоторые параллели. Но лишь дочитав рассказ о последней войне Ирода с арабами до конца, можно понять, что история в этом регионе не просто повторяется — она словно топчется на месте, и ни в расстановке сил, ни в приемах, которыми пользуются противоборствующие стороны, ровным счетом ничего не меняется.

Селлий, которого никак не устроил вердикт римских наместников, решил его проигнорировать. Вместо того чтобы выплатить долг, он с дорогими подарками отправился в Рим, чтобы завоевать симпатию Августа, оклеветать Ирода и таким образом избежать и уплаты долга, и выдачи разбойников. Последних Селлий решил представить несчастными, обездоленными беженцами, вынужденными покинуть родину из-за бесчинств Ирода.

Надо заметить, что в ту эпоху установленный римлянами на всей территории империи порядок, подобно нынешнему международному законодательству, строго регулировал как отношения между вассальными царствами, так и сами правила ведения войны. Нарушать эти правила позволялось разве что самим римлянам, а вот все остальные правители должны были улаживать споры между собой миром и прибегать к применению силы лишь в особых случаях, да и то опять-таки только с санкции Рима.

Так как Селлий отказался выполнить решение арбитражного суда, Сатурний и Волумний признали, что Ирод имеет право пойти на арабов войной. Однако при этом войну он мог вести только против самих разбойников и тех, кто их поддержит с оружием в руках, и ни в коем случае не против мирных жителей.

Воспользовавшись данным ему разрешением, Ирод вторгся в Набатею и стремительным конным переходом за три дня вместо семи оказался у Раипты — небольшой крепости, где засели трахонские головорезы. Набатеи прислали им на помощь отряд в несколько тысяч человек во главе с военачальником Накебом, но сражение между ним и Иродом закончилось, едва начавшись: Накеб был убит, а его солдаты бежали, оставив на поле боя 25 трупов.

Что касается разбойников, то они быстро поняли, что одно дело — грабить и убивать мирных крестьян и совсем другое — противостоять хорошо обученной регулярной армии. В обмен на капитуляцию Ирод сохранил им жизнь, но велел сровнять Раипту с землей, после чего объявил кампанию оконченной.

По возвращении в Иудею он велел направить в Трахон три тысячи воинов из числа соплеменников-идумеев, с тем чтобы они со своими семьями обеспечивали порядок и колонизировали эту область.

После этого Ирод послал Сатурнину и Волумнию подробный отчет о кампании, и те, проведя собственное расследование, пришли к выводу, что Ирод и в самом деле не нарушил ни одного из римских законов о ведении войны.

Тем временем известие о событиях в Аравии дошло и до находившегося в Риме Селлия. Облачившись в траурные одежды, неофициальный правитель Набатеи явился ко дворцу Августа, а на вопрос императора, о чем он скорбит, рыдая, заявил, что справляет траур по своему народу, который из-за Ирода оказался на грани уничтожения. Дальше Селлий стал рассказывать о том, как, вероломно вторгшись в страну, Ирод буквально опустошил Аравию, разрушил и разграбил полную сокровищ крепость Раипту, убил две с половиной тысячи мирных, не оказывавших ему никакого сопротивления жителей, а также его друга и родственника Накеба.

Все это, по словам Селлия, было бы невозможно, находись он не в Риме, а на родине — уж он бы сумел дать отпор зарвавшемуся иудейскому царьку. Но ведь он покинул Набатею в твердой уверенности, что благодаря Цезарю во всей империи царит мир и решение споров путем войн осталось в далеком прошлом!

Эта страстная речь о совершенном Иродом «геноциде арабского народа» и опустошении целой страны произвела должное впечатление на Августа. Вдобавок Селлий представил ему в качестве свидетелей подданных Ирода, жителей Трахона, и те подтвердили рассказ о «геноциде».

Дальше Август разбираться уже не стал. Его личные симпатии к Ироду пошли на убыль еще после истории с Александром и Аристобулом, а после рассказа Селлия Цезарь окончательно решил, что Ирод зарвался и пришло время поставить его на место.

В немедленно составленном письме Август обвинил Ирода в военных преступлениях и известил, что лишает его высокого звания «друга императора» («филокейсара») и «будет видеть в нем теперь лишь своего подданного», обязанного беспрекословно выполнять его приказы.

Селлий, разумеется, не преминул сообщить об опале Ирода своим соплеменникам в Набатее, после чего арабы совсем распоясались. Они захватили принадлежавшие Ироду пастбища, возобновили набеги и, объединившись с трахонцами, нападали уже не только на села, но и на идумейские гарнизоны.

Безусловно, если бы у Ирода были развязаны руки, он бы с легкостью провел военную операцию и восстановил спокойствие на восточной границе. Но Ирод понимал, что теперь без высочайшего разрешения Августа такие шаги предпринимать опасно, и потому направил в Рим посольство, с тем чтобы разъяснить императору, как все было на самом деле. Но и это, и следующее посольство вернулись с берегов Тибра с пустыми руками — посланникам Ирода попросту не удалось добиться аудиенции у Цезаря.

Кто знает, возможно, если бы во главе посольства Ирода стояли бы такие опытные дипломаты, как Андромах и Гемелла, они бы смогли добиться столь необходимой личной встречи с императором. Но, как уже говорилось, Ирод отстранил их от дел и отправил в ссылку, так что пенять ему надо было только на себя.

Между тем Селлий продолжал оставаться в Риме, все больше сближаясь с Августом, и чем дальше, тем опаснее становилось это сближение не только для Ирода, но и для всей Иудеи.

Однако Ирод не случайно считался счастливчиком. В тот самый момент, когда казалось, что его дела совсем плохи, ему снова улыбнулась удача: в Набатее неожиданно скончался царь Обод и по праву наследования на престол вступил его родственник Эней, взявший себе родовое имя арабских царей — Арета.

По принятым правилам Арета должен был для начала явиться в Рим, представиться императору, предъявить свои права на корону и получить статус царя-клиента из его рук. Однако Арета понимал, что Селлий в этом случае сделал бы все возможное, чтобы Август передал престол ему, а потому поступил наоборот — сначала провозгласил себя царем, а уже затем отправил посольство в Рим с богатыми дарами, в число которых входил золотой венец, украшенный драгоценными камнями. Помимо прочего, послы должны были передать императору письмо Ареты, в котором тот пытался объяснить свои поступки и раскрыть истинное лицо Селлия.

В письме, помимо прочего, утверждалось, что смерть Обода не была случайной — царь стал жертвой медленного отравления людьми Селлия, который и удалился в Рим, чтобы снять с себя подозрения. Дальше в письме говорилось, что хотя Селлий рвется к власти, его никак нельзя к ней допускать, так как он мот, насильник замужних женщин и убийца.

Селлий между тем отнюдь не сидел сложа руки и еще до прибытия посольства из Аравии стал убеждать Августа, что Арета самовольно захватил власть и тем самым бросил вызов Риму. И Август снова пошел на поводу у Селлия — он отказался принять дары Ареты, выслушать его послов, не говоря уже о том, чтобы прочитать присланное ему письмо.

Таким образом, и Ирод, и Арета оказались в одинаковом положении, и это невольно сделало их союзниками. В поисках выхода они решили отправить в Рим Николая Дамасского, который должен был воспользоваться связями как Ирода, так и Ареты, чтобы добиться аудиенции у Цезаря и убедить выслушать мнение другой стороны о происходящем в Иудее и Аравии.

* * *

Николай, надо отдать ему должное, тщательно подготовился к порученной миссии. Он собрал необходимые документы, включая долговые расписки Селлия, письма римских наместников Ироду с разрешением выйти на войну и подтверждением, что война велась по правилам и т. д.

В Риме Николай немедленно встретился с партией сторонников Ареты, предоставивших ему не менее серьезный компромат на Селлия. В том числе и письма, доказывающие, что Селлий велел отравить Обода; что в своем непомерном сластолюбии он изнасиловал немало не только арабок, но и римлянок, а также занимал огромные суммы, которые тратил отнюдь не на нужды царства, а на собственные прихоти.

Благодаря как связям двух царей, так и личному обаянию Николаю удалось добиться главного — чтобы Август его выслушал. И не просто выслушал, а согласился наконец разобрать жалобы Ирода на Селлия, а Селлия на Ирода.

Готовясь к слушаниям, Николай решил придерживаться тактики не защиты, а нападения — сразу же начать с обвинения в адрес Селлия, выкладывая один неопровержимый факт за другим.

Однако как только посланник Ирода стал жаловаться на злодеяния Селлия, император прервал его.

— Я не желаю этого слышать! — сказал Август. — Говори только о своем царе! Я хочу знать, почему он убил две с половиной тысячи ни в чем не повинных людей, разграбил чужую страну, захватил множество пленных…

— Но как раз об этом я и хочу говорить! — ответил с достоинством Николай. — Вот расписка в том, что Ирод одолжил Аравии 60 талантов. В ней ясно сказано, что если долг не будет уплачен вовремя, то он имеет право получить возврат территорией. С этой точки зрения данный поход был не чем иным, как походом за возвратом долга, на что и была получена санкция Сатурнина и Волумния, после того как Селлий отказался выполнить их указ о возвращении долга в 30 дней. Но всего удивительнее слышать мне, Цезарь, что Ирод разграбил страну, убил тысячи людей и увел множество пленных. Ирод не взял в плен ни одного араба — только своих же подданных, которые бежали в Аравию и оттуда стали разбойничать. Не было и разграбления страны — Ирод уничтожил лишь одну крепость, служившую для этих разбойников убежищем. Что же касается убитых, то все потери арабов — и они сами это подтверждают! — составили 25 человек. Просто Селлий с его природной склонностью ко лжи умножил это число на сто!

После этих слов в зале, как и полагается по законам жанра, установилась пауза — Николай замолчал, дожидаясь, пока Август осмыслит услышанное.

Наконец Август перевел взгляд на Селлия и спросил, так сколько же на самом деле арабов пало в ходе войны с Иродом.

— Точных данных у меня нет, великий Цезарь. Возможно, меня ввели в заблуждение, однако… — начал было Селлий, но Август жестом оборвал его на полуслове.

— Ты уверен, что убитых было только 25 человек? — спросил Николая пораженный властелин Рима.

— Я не знаю, что именно тебе, Цезарь, наболтал этот шут, но их и в самом деле было только двадцать пять! — с достоинством ответил Николай.

После того как Селлий был уличен во лжи, его политическая карьера была закончена. Да и, похоже, не только карьера. Обвинив Селлия в том, что он своей ложью поссорил его с давним и преданным другом, Август заявил, что Селлий заслуживает смерти, но окончательно он решит его участь лишь после того, как будет сполна возвращен долг Ироду… Что касается Ареты, то его было решено пока оставить царем Набатеи.

* * *

В те самые дни, когда Николай находился в Риме, в Иерусалимском дворце стали происходить поистине ужасные события. Начало им положил визит в Иудею царя Спарты Гая Юлия Эврикла.

Судя по обмолвкам Флавия, Эврикл прибыл по приглашению Антипатра, познакомившегося с ним во время пребывания в Риме. Однако, появившись в Иерусалиме, спартанский царь одновременно становился и личным гостем Ирода.

Надо заметить, что биографии Эврикла и Ирода были в чем-то схожи. Оба поначалу были сторонниками Антония, а затем переметнулись к Августу. Причем Эврикл был участником битвы при Акции, а потому вошел в ближайшее окружение Августа. Оба они не были потомственными царями, а получили свои царства из рук римлян. Наконец, оба слыли тиранами и транжирами, обложившими своих поданных тяжелейшими налогами.

Но если Ирод тем или иным образом еще держался на плаву, то Эврикл опустошил казну Спарты до дна и крайне нуждался в деньгах. Эта нужда и привела его в Иерусалим: явившись в Иудею с дорогими подарками для Антипатра и Ирода, он надеялся получить взамен куда большие подарки и с их помощью хотя бы как-то поправить свои дела. Забегая вперед скажем, что эти надежды полностью оправдались, так как подлость обычно очень хорошо оплачивается.

Хотя Флавий об этом прямо не пишет, из самого его текста нетрудно догадаться, что Антипатр пообещал Эвриклу огромные деньги, если тот поможет ему избавиться от Александра и Аристобула, сведя таким образом на нет недавние усилия царя Архелая.

Ирод же, вообще любивший гостей (так как это давало повод покрасоваться), принял Эврикла с распростертыми объятиями. Отчасти это объяснялось еще и тем, что хотя спартанцы были частью греческого этноса, сами они относили себя к семитам и вели свое происхождение от праотца Авраама. Таким образом, они приходились близкими родственниками евреям, идумеям и арабам и пользовались уважением как у тех, так и у других и у третьих.

Беда заключалась в том, что Эврикл был полной противоположностью представления о спартанцах как о людях исключительного мужества, честности и благородства.

С помощью неприкрытой лести он вскоре настолько вошел в доверие к Ироду, что тот стал считать Эврикла лучшим другом и внимать каждому его слову. Одновременно он втерся в доверие и к Александру, представившись близким другом его тестя Архелая. В беседах с Александром Эврикл вновь и вновь выражал недоумение, почему тот, сын потомственной царицы и зять царя, терпит, чтобы главным наследником считался безродный Антипатр?! Раз за разом гость из Спарты вызывал Александра на откровенность; что называется, тянул за язык, побуждая высказывать все, что царевич думал по поводу казни матери, а также Ирода и его правления.

Затем Эврикл проделал тот же трюк с еще более простодушным Аристобулом и поспешил к Антипатру, чтобы отчитаться «о проделанной работе». Посовещавшись, друзья решили, что все услышанное от Александра и Аристобула Эврикл должен будет пересказать Ироду, добавив, что братья уже разработали план отцеубийства.

Вот как сообщает о дальнейших событиях в «Иудейской войне» Иосиф Флавий, добавляя, что де-факто Эврикл нанялся к Антипатру в убийцы Александра и Аристобула:

«…“В благодарность за твои милости ко мне, — так начал Эврикл, — я дарю тебе, Ирод, жизнь; как воздаяние за твое гостеприимство, я приношу тебе свет. Уже давно выточен меч и рука Александра простерта над тобою. Ближайшее осуществление заговора я предотвратил тем, что притворялся сообщником его”. Александр сказал: Ирод не довольствуется тем, что сидит на не принадлежащем ему троне, что после убийства их матери раздробил ее царство, он еще возвел в престолонаследники бастарда — этого проклятого Антипатра, которому предназначил их родовое царство, но он решил принести искупительную жертву памяти Гиркана и Мариаммы [Мариамны], ибо из рук такого отца он не должен принять скипетр без кровопролития. Каждый день его всяческим образом раздражают; ни единого слова, срывающегося с его языка, не оставляют без извращения. Заходит ли речь о чьем-либо благородном происхождении, то без всякого повода приплетают его имя. Ирод говорит тогда: “Есть один только благородный, это Александр, который и отца своего презирает за его простое происхождение”. На охоте он вызывает негодование, если молчит, а если хвалит, то в этом усматривают насмешку. Отец всегда сурово с ним обращается, только с Антипатром он умеет быть ласковым. Он поэтому охотно умрет, если его заговор не удастся. Если же ему удастся убить отца, то он надеется найти убежище прежде у своего тестя Архелая, к которому легко может бежать, а затем также у императора, который до сих пор совсем не знает настоящего Ирода; ибо тогда он не так, как прежде, будет стоять пред ним, трепеща пред присутствовавшим отцом, и не будет только докладывать об обвинениях, которые он лично возводит на него. Он прежде всего изобразит императору бедственное положение всей нации, он расскажет ему, как у этого народа высасывали кровь поборами, на какие роскоши и злодейства были растрачены эти кровавые деньги, что за люди те, которые обогащались нашим добром и которым дарили целые города; затем он еще будет взывать о мести за его деда и мать и сорвет завесу, скрывающую все ужасы и гнусные дела нынешнего царствования — тогда, надеется он, его не будут судить как отцеубийцу.

Очернив этой хитросплетенной ложью Александра, Эврикл рассыпался в похвалах об Антипатре: только он один и любит своего отца, только благодаря его энергичным мерам заговор до сих пор не мог быть осуществлен. Царь, в котором не изгладились еще прежние подозрения, этими новыми открытиями был приведен в бешеную ярость» (ИВ. Кн. 1. Гл. 26: 2–3. С. 121–122).

Таким образом, Эврикл добился своего. У Ирода снова обострилась параноидная шизофрения с бредом преследования и галлюцинациями, а прежняя ненависть к сыновьям от Мариамны Хасмонейской вспыхнула даже с еще большей силой.

По всей вероятности, далеко не все переданное Эвриклом Ироду было клеветой. Часть из его сообщения явно была правдой, и именно некоторые детали рассказа Эврикла окончательно убедили Ирода в этом. К примеру, Эврикл по определению не мог придумать жалоб Александра на тяжелое положение населения страны — ему-то это положение было глубоко безразлично. А вот Александра, считавшего себя частью еврейского народа и не числившего отца полноценным евреем, этот вопрос мог искренне волновать.

Кроме того, нельзя исключить, что Александр и Аристобул, подобно тому как некогда их мать и бабка, и в самом деле подумывали о побеге из страны, чтобы затем явиться в Рим и открыть Августу глаза на «истинное лицо» Ирода. В сущности, Ирод не оставил им выхода, терзая бесконечными подозрениями, заставляя опасаться за свою судьбу, и тогда Александр вспомнил об обещании тестя предоставить убежище ему и Аристобулу.

Очень похоже на правду и то, что Александр в сердцах назвал Антипатра «бастардом». Точнее, «мамзером» — куда более хлестким и презрительным еврейским словом, которому в русском языке больше соответствует слово «ублюдок». Никаким «мамзером», то есть незаконнорожденным, Антипатр, разумеется, не был, однако само по себе это слово было чрезвычайно оскорбительным.

Но вот то, что братья собирались совершить покушение на отца, крайне маловероятно хотя бы потому, что Ирод весьма заботился о своей безопасности. Между тем именно этот довод и был в речах Эврикла главным — не случайно он начал с того, что дарит Ироду жизнь.

Как бы то ни было, Антипатр заметил перемену в настроении Ирода и поспешил донести отцу, что братья-Хасмонеи проводят некие тайные совещания с Юкундом и Тираном — двумя молодыми офицерами из его конной охраны, уволенными недавно со службы за некую провинность.

В чем именно заключалась эта провинность, Флавий не пишет, но подчеркивает, что они выделялись среди остальных воинов конного эскорта Ирода своей силой и ростом. Это невольно наводит на мысль, что причиной их отставки была элементарная зависть — как уже говорилось, Ирод всегда откровенно завидовал и испытывал неприязнь к молодым высоким красавцам, и с годами эта черта его характера только усилилась.

Вместе с тем Юкунд и Тиран продолжали появляться в том же гимнасии, или, проще говоря, в том же спортзале, в котором любил тренироваться Александр. Как это часто бывает во время таких тренировок, между молодыми людьми возникли приятельские отношения. Узнав, что они изгнаны со службы, Александр стал их поддерживать деньгами и заодно время от времени приглашал на свои пирушки.

Эти посиделки за кубком хорошего вина и были истолкованы Антипатром как «тайные совещания с целью цареубийства».

И вновь нетрудно догадаться, что произошло дальше. Юкунд и Тиран были арестованы и, само собой, подвергнуты пыткам. Поначалу они крепились и отказывались давать показания против Александра, но затем молодые люди сломались и признались во всем, что от них требовали.

Требовалось, в общем-то, немного: подтвердить, что Александр уговаривал их умертвить на охоте Ирода и выдать все за несчастный случай — дескать, царь упал с лошади, да так неудачно, что прямо на острие копья. А дальше братья якобы собирались укрыться у поддерживающего их коменданта Александриона и с помощью гарнизона этой крепости захватить власть.

Достаточно было задуматься, чтобы понять всю нелепость этой версии. Дело происходило в 7 году до н. э., а Юкунд и Тиран были отстранены от службы годом раньше. С момента отставки они никакого участия в царской охоте не принимали, а потому и не могли разрабатывать с Александром такой план убийства Ирода.

Но в том-то и дело, что ни Антипатра, ни Ирода, ни тем более заплечных дел мастеров логика не интересовала.

Первым после выбитого из друзей Александра признания был арестован комендант крепости Александрион.

Старый солдат оказался крепким орешком и даже под чудовищными пытками отказался оговаривать царевича. Тогда Антипатр пригласил в пыточную камеру сына коменданта Иегуду. Не в силах смотреть на страдания отца, Иегуда от его имени подтвердил факт заговора.

На следующий день после этого солдаты Ирода пришли за Александром. Когда ему в качестве «вещественного доказательства» вины предъявили письмо, которое он якобы написал коменданту Александриона, Александр только криво усмехнулся.

— Жалкая подделка! — сказал он. — Мы все прекрасно знаем, кем она состряпана. Царский писец Диофант давно уже упражняется в подражании чужим почеркам. Но она ничего не доказывает!

Однако, как понимает читатель, это ничего не изменило.

Аристобул был арестован вскоре вслед за братом, после чего все подозреваемые по этому делу были доставлены в Иерихон, значительную часть населения которого составляли воины-наемники и их семьи. Здесь, согласно официальной версии, узнав, что речь идет о потенциальных цареубийцах, толпа набросилась на арестантов и растерзала Юкунда, Тирана и коменданта Александриона.

«Народ» собирался уже было наброситься и на братьев, но тут вмешались Феррора и хранитель печати Птолемей и остановили толпу.

Нет никаких сомнений, что на площади в Иерихоне Антипатром изначально были собраны вполне определенные люди для изображения «праведного народного гнева». Ну а то, что эта толпа была отнюдь не неуправляемой, уже доказывает, что достаточно было знака со стороны Ферроры и Птолемея — и самосуд был остановлен. Вот только теперь у Александра и Аристобула не осталось никаких свидетелей, которые могли бы заявить в суде, что их признания сделаны под пытками и ничего не стоят.

Среди тех, кто пришел навестить Аристобула в тюрьме, была и его «любимая» теща Саломея. То ли в запальчивости, то ли и в самом деле с дальним расчетом, Аристобул заявил ей, что если она думает, что их с братом гибелью все и закончится, то ошибается — возможно, именно она и будет следующей, так как ходят слухи, что, желая завоевать Селлия, она передавала арабу секретные сведения.

Саломея поспешила донести на Аристобула Ироду, добавив, что таким образом зять подстрекал ее к убийству брата. Вне себя от ярости, Ирод приказал немедленно развести братьев по разным камерам и заковать обоих в кандалы…

Одновременно он велел сыновьям написать покаянные письма Цезарю с признанием в якобы совершенных ими преступлениях.

Письма эти оказались настолько похожими, что, по логике вещей, сами по себе были доказательством их невиновности. Не сговариваясь, братья признались, что действительно хотели сбежать от полубезумного отца, но при этом категорически отвергли обвинение, что планировали его убийство.

Но, повторим, логика в этом деле уже никого не интересовала. Ирод вообще не был готов выслушивать каких-либо доводов в пользу невиновности сыновей и потому просто проигнорировал слова гостившего у него коянина Эварата, пытавшегося вступиться за Александра.

Дело явно шло к кровавой развязке.

* * *

Последующие события развивались следующим образом.

Эврикл покинул Иудею, получив в награду за свои интриги 15 талантов. Из Иерусалима он направился в Каппадокию, к царю Архелаю, где уверил последнего, что окончательно примирил Ирода с сыновьями — и получил за эту наглую ложь дополнительный подарок.

Но рано или поздно до Архелая должны были дойти слухи об истинном положении вещей. Узнав о случившемся в Иерусалиме, он, будучи хорошо знаком с Иродом, видимо, понял, что на этот раз выручить из беды зятя вряд ли удастся и надо попытаться спасти хотя бы дочь и внуков. С этой миссией он и направил в Иерусалим своего министра Мелу.

В качестве доказательства справедливости выдвинутых в адрес Александра обвинений Ирод велел привести закованного в кандалы Александра и устроил ему новый допрос при Меле. Александр подтвердил, что хотел бежать в Каппадокию, к Архелаю, но вновь отверг все обвинения в намерении убить отца. Воспользовавшись случаем, он попросил Мелу передать тестю, что все еще надеется на более справедливое расследование. Хотя после убийства Тирана и Юкунда шансы на это были невелики, но если его и брата доставят в Рим, то они все-таки есть.

После этого Ирод велел Птолемею отвести Мелу и Александра к Глафире. Увидев мужа в кандалах, Глафира разрыдалась и бросилась ему на шею. Птолемей дал супругам излить свои чувства, а затем, выполняя поручение Ирода, спросил молодую женщину, знала ли та что-либо о планах мужа.

Глафира ответила, что ни о каких дурных планах Александра она не знала, но если это надо для спасения супруга, то готова признаться в чем угодно.

— Ни я, ни ты не знаем ни о чем из того, в чем нас обвиняют эти люди. Вся наша вина лишь в том, что мы хотели уехать к твоему отцу, а оттуда в Рим! — сказал Александр, пытаясь удержать жену от глупостей.

Но Ироду этого было более чем достаточно: слова Александра и поведение Глафиры стали для него свидетельством, что царь Архелай также принимал участие в заговоре. Меле не оставалось ничего, как попытаться убедить Ирода, что, согласившись дать братьям убежище, Архелай вовсе не собирался посылать их в Рим жаловаться на Ирода. Что, впрочем, не могло переубедить последнего, так как параноика переубедить в чем-либо вообще невозможно.

В тот же день Ирод написал и отправил два письма.

Одно из них было адресовано Архелаю с обвинениями в соучастии в заговоре. Второе — Августу с подробным описанием расследования по делу Александра и Аристобула, с приложением их «покаянных» писем и нижайшей просьбой свершить над ними справедливый суд.

Это письмо было доставлено в Рим вскоре после того, как Николаю Дамасскому удалось уверить императора в том, что Селлий попросту оклеветал Ирода. Узнав об этом, доставившие послание иудейского царя Олимп и Волумний поспешили вручить его Августу.

Тот, чувствуя вину перед Иродом за историю с Селлием, отписал, что, как царь, Ирод вправе и сам свершить суд над собственными детьми.

Больше Александру и Аристобулу рассчитывать было не на кого.

Глава пятая. «ИЗБИЕНИЕ МЛАДЕНЦЕВ»

Будем объективны: смысл письма Августа отнюдь не заключался в том, что Ирод может делать все, что ему вздумается. Прочитав послание из Иерусалима, Цезарь мгновенно понял, что Ирод не в себе, и отказался от уже принятого было решения передать под его власть всю Набатею.

Ответное письмо Август начал с выражения соболезнования Ироду по поводу его семейных проблем. Затем владыка Рима и в самом деле указал, что, будучи царем, тот имеет право свершить суд над сыновьями, но тут же добавил, что это должен быть очень представительный и справедливый суд, а потому состав судей следует максимально расширить и желательно ввести в него среди прочих того же царя Архелая. Вдобавок — опять-таки ради объективности — Август рекомендовал провести суд не в Иудее, а на какой-нибудь нейтральной территории.

Наконец, в заключение император подчеркнул, что если сыновья и в самом деле замышляли отцеубийство, то к ним следует применить крайнюю меру. Но если речь шла только о попытке побега, то, возможно, их вообще не стоит наказывать или ограничиться изгнанием из Иудеи.

Таким образом, говорить о том, что Октавиан Август дал Ироду полный карт-бланш на убийство сыновей, не приходится. Другое дело, как Ирод воспринял это письмо. А воспринял он его однозначно: как то, что «ему предоставлена относительно своих сыновей полная свобода действий», и «совершенно отдался мощному чувству своей ненависти» (ИД. Кн. 16. Гл. 11:1. С. 170).

Тем не менее пренебречь письмом Цезаря полностью Ирод, безусловно, не мог, а потому решил проводить суд не в Иерусалиме, а в Берите, как тогда назывался сегодняшний Бейрут.

В качестве судей он созвал всех живших в регионе видных римских сановников и местных правителей — и таким образом число членов суда достигло 150 человек. Но каждый из них числился в друзьях Ирода, каждому из них он в свое время делал дорогие подарки или оказывал некие услуги, а потому ни о каком объективном суде изначально не могло быть и речи. Что же касается Архелая Каппадокийского, то его Ирод решил вовсе не приглашать — ведь, в конце концов, речь шла не о приказе, а лишь о рекомендации. Таким образом, среди судей не оказалось ни одного человека, который мог бы повлиять на мнение других членов суда в пользу царевичей.

Больше того, зная, насколько Александр и Аристобул сведущи в юриспруденции, и помня о немалом ораторском таланте старшего сына, Ирод решил вообще не приводить их в суд, лишив таким образом подсудимых не только возможности выступить в свою защиту, но и произнести последнее слово.

К тому же Ирод опасался, что сам вид царевичей может возбудить в судьях сострадание. На протяжении всего времени суда он содержал сыновей под стражей в небольшой деревушке близ Сидона — на случай, если суд все же пожелает их выслушать. Но никто из судей не захотел соблюсти даже тех правил приличия, которые могли создать видимость правосудия.

Из самого описания Флавием этого судебного процесса безумие Ирода, игравшего роль прокурора, почти не вызывает сомнений.

«Он был крайне раздражен и выходил из себя, доказывая виновность юношей; при этом он выказал явные признаки своего гнева и необузданной дикости, не давая судьям возможности лично проверять доказательства виновности, но повторяя свое недостойное отца обвинение детей, сам читая их письма, в которых, впрочем, вовсе не упоминалось ни о заговоре, ни о каком-либо другом преступном замысле, но где только говорилось об их планах бегства и встречались некоторые крупные резкости по его адресу, вызывавшиеся его собственной враждебностью к детям. На таких местах царь возвышал голос и говорил, что тут лишнее доказательство очевидного существования заговора, причем клялся, что охотнее лишился бы жизни, чем выслушивать такие речи. В заключение он сказал, что как по природе, так и в силу предоставленной ему императором власти он имел бы право решить данный вопрос по собственному усмотрению, и привел древнее постановление, в силу которого, если родители человека выступали против него с обвинением и возлагали руки свои на голову сына, последний обязательно подвергался побитию камнями со стороны всех присутствовавших при этом. Несмотря на то что он [царь] властен делать в своей стране и в своем царстве все, что угодно, он все-таки готов выслушать приговор судей. Последние, говорил он, здесь не столько в качестве судей, долженствующих вынести приговор по очевидному преступлению детей, которые его чуть не погубили, сколько в качестве свидетелей, имеющих возможность понять гнев его, так как никто, даже иноземец, не отнесется безучастно к столь коварному замыслу», — пишет Флавий (ИД. Кн. 16. Гл. 11:1. С. 170–171).

При всем безумии Ирода его речь, как следует из этого отрывка, была логически безупречна. Ирод в ходе нее апеллировал как к римскому уголовному и семейному праву, так и к Галахе — еврейскому законодательству.

Основываясь на последнем, он обвинил Александра и Аристобула в нарушении заповедей о почитании отца и матери (Исх. 20:12), запрета поднимать руку на родителей (Исх. 21:15), запрета злословить и проклинать правителя страны (Исх. 22:27), заповеди о том, что человек должен бояться родителей (Лев. 19:3), и в итоге все свел к закону о бунтующем сыне, заслуживающем смертной казни (Втор. 21:18–21).

Но, апеллируя к римскому и еврейскому праву, Ирод явно «забыл», что обе эти правовые системы ясно определяют принципы ведения справедливого суда, и походя попрал все нормы правосудия.

Когда Ирод окончил говорить, в огромном зале установилась тишина. Лишь один из ста пятидесяти судей — бывший консул Сатурнин — высказался против требования Иродом смертной казни. Да и то не потому, что Ирод не привел никаких доказательств виновности сыновей, а исключительно по соображениям гуманности. Сатурнин заметил, что Ирод, конечно, вправе судить своих детей, но ему, как отцу, кажется немыслимым, что тот же отец может предать сыновей смерти, какое бы тяжелое преступление они ни совершили. Мнение Сатурнина поддержали и три его сына, также включенных Иродом в состав суда.

Однако проконсул Волумний в ответ заявил, что согласен с Иродом в требовании смертной казни для цареубийц, и следом за ним то же мнение поспешили высказать и остальные судьи. При этом ни один из них явно не считал царевичей виновными. Большинство голосовали так исключительно, чтобы потворствовать воле Ирода, хотя были и те, кто голосовал из тайного злорадства — ненавидя в душе Ирода, они прекрасно понимали, что в итоге такой приговор ничего хорошего ему самому не принесет.

Понятно, что если бы Николай Дамасский, не веривший в вину царевичей, был в это время рядом с Иродом, то, возможно, он попытался бы остановить его еще на стадии подготовки к судебному процессу. Но Николай, как уже было сказано, находился в тот момент в Риме. Роль советников при Ироде исполняли Саломея и Феррора. И советы у них были соответствующие.

Узнав о суде, Николай заторопился домой и встретился с Иродом еще до его возвращения в Иудею, в Тире. Выслушав подробный отчет Николая о пребывании в Риме, Ирод остался им чрезвычайно доволен и стал расспрашивать, что говорят в Риме о процессе в Берите. Николай использовал этот вопрос для последней попытки спасти Александра и Аристобула.

Нет, он не стал убеждать царя, что тот принял ошибочное решение, — это было бесполезно. Зато он стал говорить, что и император, и римская аристократия могут воспринять казнь царевичей как проявление варварства; как шаг, предпринятый Иродом в припадке гнева, а не как акт правосудия. Затем он посоветовал отсрочить исполнение приговора и пока просто содержать царевичей в тюрьме, где они не будут представлять никакой опасности.

Ирод, похоже, всерьез призадумался над этим советом. Не исключено, что он бы ему даже последовал, но события, увы, повернулись иначе.

* * *

За ходом судебного процесса в Берите, затаив дыхание, следила вся Иудея.

Вне сомнения, симпатии большинства народа были на стороне царевичей, их считали невинно оклеветанными, но когда до страны дошла весть о смертном приговоре, все словно оцепенели. Страх парализовал людей, и никто не решался высказать все, что он думает по поводу случившегося.

Никто — кроме Тирона, старого боевого товарища Ирода и одного из ветеранов его армии. Привыкший рубить правду-матку с плеча, Тирон еще до возвращения царя в страну стал говорить о попранном правосудии и погибшей справедливости, а когда Ирод прибыл в Кейсарию, явился во дворец и заявил, что на правах старого друга хочет переговорить с царем с глазу на глаз.

— Скажи, царь, куда девался тот тонкий ум, благодаря которому ты в свое время совершил столько великих дел? У меня такое ощущение, что ты попросту сошел с ума! Неужели ты не видишь, что происходит? Что от тебя отвернулись наиболее честные и преданные твои друзья, а рядом остались лишь подхалимы и подлецы?! Во всяком случае, я отказываюсь признать их твоими друзьями, если они не пытаются остановить тебя. Неужели ты и в самом деле решил убить двух лучших из своих сыновей, которые тебе родила царственная супруга? Неужели тебе недостаточно, что ты уже убил всех их родных?! Многие солдаты и почти все офицеры сочувствуют невинно обвиненным царевичам…

В «Иудейской войне» Флавий высказывает версию, что Тирон был обыкновенным сумасшедшим, так как трудно представить, что человек в здравом уме мог решиться на подобный поступок. Но между тем речь Тирона при всей ее прямолинейности никак не наводит на мысль о помутнении его рассудка. Если это и было безумство, то того самого рода, которому принято петь песню.

Но, может, Тирон и в самом деле решил надеть на себя маску «городского сумасшедшего», юродивого в надежде на то, что в этом случае высказанная напрямую правда сойдет ему с рук? Ведь испокон веков во всем мире юродивого было принято миловать, даже если до впадения в безумие тот был злейшим врагом. Тирон (да и Ирод) не мог не помнить библейский рассказ о том, как Давид благодаря этой уловке был помилован филистимским царем Авимелехом, и потому, вероятно, рассчитывал на благоприятный исход своей миссии.

Но благородства библейского Авимелеха у Ирода не было и в помине.

Флавий пишет, что Ирода вывели из себя два момента речи Тирона: упоминание о недовольстве в армии, а значит, и возможном путче, а также то, что Тирон говорил «с солдатской развязностью».

Вне сомнения, Тирон был солдафоном, но Ирод не захотел или уже не мог понять главного: Тирон и в самом деле говорил с ним как друг, один из последних оставшихся у него истинных друзей, и то, что Флавий называет «солдатской развязностью», на самом деле было солдатской прямотой.

Последствия не заставили себя ждать: Тирон и его сын, считавшийся близким другом осужденного Александра, были арестованы. В этот момент личный брадобрей Ирода Трифон, решив выслужиться перед царем, сообщил ему, что Тирон якобы не раз уговаривал его во время бритья перерезать Ироду горло, но он, как любящий и верный слуга, разумеется, и в мыслях не мог допустить подобного.

Ирод немедленно велел арестовать и Трифона — чтобы проверить под пытками, могли брадобрей в самом деле допустить подобное в мыслях или не мог. Жесточайшие пытки были применены также к Тирону и его сыну — с целью установить, кто именно стоит в армии за заговором против царя. Дальше история повторилась: под пытками сын Тирона, чтобы положить конец как собственным страданиям, так и страданиям отца, признал, что Тирон и в самом деле планировал убить Ирода.

После этого признания последовали аресты трехсот заподозренных в нелояльности царю офицеров. Спустя несколько дней все эти офицеры вместе с Тироном, его сыном и излишне услужливым брадобреем Трифоном были выведены на площадь, где толпа заранее подобранных клакеров сначала бурно выражала негодование, а затем закидала осужденных камнями.

Похоже, Ирод и в самом деле поверил в существующий в армии заговор, а поверив, решил, что больше никаких поводов для отсрочки казни Александра и Аристобула не существует, и отдал приказ о их умерщвлении. Тем не менее в глубине души он, безусловно, осознавал всю несправедливость и жестокость вынесенного сыновьям приговора и вдобавок явно опасался народных волнений. Иначе трудно объяснить, почему он отправил царевичей в глубокой тайне в Себастию, где их и удушили. Затем, опять-таки в глубокой тайне, под покровом ночи тела Александра и Аристобула были перевезены в Александрион и похоронены неподалеку от могил Александра Янная, Гиркана II и других их царственных предков.

Так трагически оборвалась судьба двух сыновей Ирода, в которых и в самом деле текла царская кровь — кровь их матери Мариамны.

И здесь невозможно не вспомнить, что Ирод втайне пытался себя ассоциировать с библейскими царями Давидом и Соломоном. Но история Александра и Аристобула ясно показывает, какая огромная нравственная и человеческая пропасть отделяла его от того же царя Давида. В отличие от Ирода Давиду было суждено столкнуться не с воображаемым, а с вполне реальным заговором и мятежом его сына Авессалома. Подняв восстание, Авессалом не скрывал своего стремления уничтожить отца, но перед решающим боем Давид повелел ни при каких обстоятельствах не убивать сына. Когда же главнокомандующий армией Давида Иоав, чтобы положить конец кровавой гражданской войне, лично убил мятежного царевича, горю Давида не было предела. Царь рыдал, как ребенок — победа над сыном ценой жизни последнего была для него слишком горькой. Ироду, увы, столь великие душевные порывы были совершенно чужды. Он предпочитал плакать после того, как приговоренных им родственников сносили в могилу. Да и то плакал он больше по себе, чем по ним.

* * *

Казнь Александра и Аристобула, вне сомнения, даже на фоне других убийств, совершенных по приказу Ирода, выглядит самым страшным из его преступлений. Известие об этой казни вызвало у жителей Иудеи состояние, которое принято называть «массовым шоком». Не исключено, что именно этот шок и породил в итоге евангельское предание об избиении младенцев.

Все вышеописанные события, как уже было сказано, происходили в 7 году до н. э., и любопытно отметить, что именно к этому году относят рождение Иешуа ха-Ноцри, то есть Иисуса из Назарета (Нацрата), многие из тех историков, которые считают Иисуса Христа реальной исторической фигурой.

В задачу этой книги не входит рассказ об обстоятельствах рождения Иисуса и тех яростных спорах, которые идут вокруг данного вопроса, однако и обойти его полным молчанием было бы по меньшей мере некорректно.

В самом деле, ни в одном из Евангелий не названы ни точная дата рождения Иисуса, ни его возраст во время распятия. Расхожие представления об этом строятся на известных хронологических расчетах Дионисия Малого, а в них вполне могла вкрасться ошибка. В то же время Евангелия настаивают на том, что основоположник христианства родился при жизни Ирода Великого, то есть никак не позднее 4 года до н. э.

Одновременно Евангелия достаточно ясно описывают три события, которые либо совпали, либо непосредственно предшествовали появлению на свет Иисуса: «вифлеемская звезда», на свет которой шли волхвы; перепись населения в Иудее и… избиение младенцев. Однако если в последнем десятилетии до нашей эры и произошло какое-нибудь знаменательное астрономическое событие, хорошо наблюдавшееся с территории древней Иудеи, то это было в 7 году, когда Сатурн и Юпитер «соединились» в знаке Рыб. Это было весьма необычное, привлекающее к себе внимание небесное зрелище, наблюдавшееся с апреля по декабрь того года и расцененное многими евреями как знак близости прихода Мессии.

К этому периоду великий астроном Иоганн Кеплер и отнес рождение Иисуса Христа.

Правда, никаких документальных свидетельств о проводимой в те дни переписи нет, но это событие тоже вполне вероятно: региональные переписи проводились во времена Ирода довольно регулярно для составления списков налогоплательщиков. Впрочем, у библейских Иосифа и Марии вполне могли быть и другие поводы для временного переезда из Назарета в Вифлеем (Бейт-Лехем).

Самым загадочным из этих трех событий является, безусловно, история об избиении Иродом младенцев.

Во-первых, она упоминается только в Евангелии от Матфея — три остальных канонических Евангелия об этой истории умалчивают. Во-вторых, несмотря на все усилия исследователей, ни в римских, ни в еврейских, ни в каких-либо других источниках упоминания о подобном событии не найдено. И это невольно наводит на мысль о том, что речь все же идет о более позднем вымысле.

Наиболее взвешенным подходом к данному вопросу следует, видимо, считать мнение Вернера Келлера, которое он изложил в своей знаменитой научно-популярной книге «Библия как история».

«За 36 лет, — писал Келлер, — не было такого дня, в который кого-либо не приговорили бы к смерти. Ирод не щадил никого, включая собственную семью и ближайших друзей; не избежали его жестокостей даже священники…

Избиение младенцев в Вифлееме, в котором обвиняет его Библия (Мф. 2:16), вполне укладывается в этот отвратительный портрет…

…Но в то же время не следует забывать, что здесь мы имеем дело с широко распространенным литературным мотивом “избранного ребенка”, подвергающегося при рождении той или иной опасности, — мотивом, который ассоциировался с целым рядом выдающихся личностей Древнего мира: с Саргоном Аюсадским, Моисеем, Киром Великим и даже с самим императором Августом, а также с мифологическими персонажами, такими, как царь Эдип, которого отверг и бросил на произвол судьбы его отец Лай.

Поэтому следует проявлять осторожность в оценке исторической достоверности эпизода с избиением младенцев в Вифлееме. Возможно, эта сомнительная история — всего лишь попытка любыми доступными способами подтвердить чрезвычайную значимость Иисуса»[64].

* * *

О том, что законных наследников престола широкие массы видели именно в Александре или Аристобуле, свидетельствует уже то, что народ отказывался поверить в их смерть и в течение еще пары десятилетий на исторической арене появлялись пытавшиеся действовать от их имени самозванцы.

Иосиф Флавий приводит историю одного из таких самозванцев в «Иудейской войне»:

«К тому же времени прибыл в Рим иудейский юноша, воспитанный в Сидоне у римского вольноотпущенника, который, обладая внешним сходством с Александром, убитым Иродом, выдавал себя за последнего в надежде, что никем не будет изобличен. Соотечественник его, посвященный во все новейшие события Иудеи, помогал ему в исполнении роли; по его наставлению он рассказывал, “что палачи, посланные для умерщвления его и Аристовула, скрыли их из жалости в безопасное место и подложили похожие трупы”. Этим объяснением он ловко обманул критских иудеев и, блестяще снабженный ими всем необходимым, отплыл в Мил. Здесь он также приобрел полное доверие, собрал еще больше средств и уговорил своих гостеприимных хозяев ехать вместе с ним в Рим. Прибыв в Дикеархию, он получил от тамошних иудеев массу подарков, а друзья его мнимого отца провожали его, как царя. Сходство его наружности было до того обманчиво, что даже те, которые видели Александра и хорошо знали его, клялись, что это именно он. Все римское иудейство устремилось ему навстречу, и бесчисленное множество людей наполняло улицы, по которым должны были его нести. Милиане пришли в такой экстаз, что носили его на носилках и на свой собственный счет приобрели ему царское одеяние.

Император, который хорошо знал черты лица Александра — пред ним же он обвинялся Иродом, — проник весь этот основанный на наружном сходстве обман, еще прежде чем видел пред собою эту личность; но для устранения всякого сомнения он приказал привести юношу к более близкому знакомому Александра, Келаду. При первом же взгляде последний заметил даже разницу в лице; но помимо этого, грубое телосложение заставляло признать в нем раба. Келад убедился в обмане; но его выводили из себя дерзкие уверения обманщика. Когда, например, спрашивали у него об Аристовуле, он ответил: “И этот находится в живых; но из предосторожности он остался в Кипре, чтобы избежать преследования; потому что, если они будут разъединены, их труднее будет поймать”. Келад взял его в сторону и именем императора обещал ему помилование, если он назовет то лицо, которое натолкнуло его на этот обман. Он выразил согласие, отправился вместе с ним к императору и выдал того иудея, который воспользовался его сходством для надувательства…

…Император рассмеялся, определил лже-Александра, вследствие здорового его телосложения, в гребцы, а обольстителя его приказал казнить» (ИВ. Кн. 2. Гл. 7:1–3. С. 165–166).

В «Иудейских древностях» эта история рассказывается чуть иначе, там самозванца уличает в обмане лично Август, но смысл ее от этого не меняется. Евреи отказывались видеть в Антипатре законного наследника Ирода, а он между тем оказался на расстоянии вытянутой руки от короны.

Постоянные упоминания Флавием о том, что значительная часть армии поддерживала Александра и Аристобула, а также упоминания о репрессированных офицерах-евреях невольно заставляют пересмотреть распространенную точку зрения о том, что армия Ирода состояла в основном из наемников и в ней почти не было евреев.

Уже из обращения Ирода к армии во время первой войны с арабами-набатеями ясно следует, что большая ее часть состояла именно из урожденных иудеев. С годами Ирод и в самом деле все больше полагался на инородцев-наемников, их доля в армии росла, но евреи все равно оставались доминантным элементом.

В начавшихся вскоре после смерти Ирода волнениях, по словам Флавия, принимала большая часть армии, но в этих волнениях могли принимать участие только евреи — остальным до претензий народа не было никакого дела.

Таким образом, судя по всему, правы те историки, которые считают, что армия Ирода образовывалась из нескольких основных составляющих.

Первую, самую ненадежную часть составляли воины-евреи, бывшие уроженцами страны.

Вторую — соплеменники Ирода прозелиты-идумеи.

Третью — евреи, переселившиеся на историческую родину из Вавилона. И вавилонским евреям, и идумеям Ирод не только платил за службу, но и предоставлял в награду дома и земельные участки при крепостях, где располагались их гарнизоны, что позволяло как офицерам, так и солдатам достойно содержать семью.

Четвертую, самую небольшую часть армии составляли галаты, фракийцы, германцы и представители других народов, бывшие наемниками в полном смысле слова и выполнявшие роль личной гвардии Ирода.

В целом, судя по всему, армия Ирода была небольшой — она никогда не насчитывала больше тридцати тысяч. Вести большие войны с такой силой было нельзя, но зато подобная армия прекрасно исполняла полицейские функции и ее вполне хватало для разрешения небольших локальных конфликтов с соседями.

Помимо сухопутных, у Ирода был и небольшой военный флот, с которым он в 14 году до н. э. вышел на помощь Марку Агриппе. В обычное время это флот, видимо, использовался для охраны Кейсарийского порта.

Но вернемся к событиям 7 года до н. э.

Глава шестая. ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

Вскоре после казни сыновей Ирод, как показалось многим, вообще отошел от государственных дел, целиком доверив их Антипатру. Последний, по сути дела, перестал быть только наследником престола, а вошел в роль соправителя царя. Ирод, как всем казалось, не просто во всем советовался с сыном и полностью доверял ему, но и находился под полным влиянием Антипатра, откровенно им манипулировавшим.

В этом не было ничего удивительного — как известно, параноиком вообще легко управлять, подыгрывая его маниям (что в свое время доказали сначала Архелай, а затем Эврикл). Вместе с тем хорошо известно, что подобная игра не вечна и рано или поздно оборачивается против самого манипулятора. Анализируя поступки и слова окружающих, параноик ищет все новые подтверждения того, что все вокруг его ненавидят, строят против него козни, жаждут его смерти и т. д. Если прежние его враги и недоброжелатели тем или иным путем уже устранены, он неминуемо отыскивает новых среди тех, кто находится рядом с ним в данный момент. Проявление верности становится для параноика не чем иным, как попыткой замаскировать предательство, в пожеланиях долгой жизни ему начинает видеться намек на готовящееся покушение и т. д.

Именно потому большинство царедворцев во все эпохи и во всех странах так часто заканчивали свою жизнь на плахе либо в ссылке. А Ирод, напомним, был в этом смысле архетипом тирана, страдающего параноидальным расстройством.

Антипатр, похоже, это прекрасно осознавал и потому отнюдь не чувствовал себя в безопасности.

Как уже говорилось, он никогда не испытывал к Ироду никаких сыновних чувств. Более того, с детства тайно его ненавидел, но на протяжении многих лет старательно разыгрывал любящего сына, пытаясь завоевать расположение отца и убирая с пути всех, кто мог помешать ему достичь столь вожделенной короны.

После казни Александра и Аристобула все препятствия вроде были устранены, за исключением одного, но главного — самого Ирода. Антипатру было уже далеко за сорок (весьма солидный для той эпохи возраст), а отец все никак не умирал, да и, похоже, не особенно жаловался на здоровье. Более того, чем дольше жил Ирод, тем большей была вероятность, что в один из дней он передумает, его мания преследования переадресуется на Антипатра и тогда тот разделит судьбу братьев. Да и даже если этого не произойдет, выходило, что он, Антипатр, воссядет на трон в лучшем случае на шестом десятке — слишком, по его понятиям, поздно, чтобы сполна насытиться сладостью власти.

Все это невольно наталкивало Антипатра на мысль, что Ирод зажился на свете и пришло время ускорить его кончину.

Но до поры до времени Антипатр не решался признаться в таких мыслях даже самому себе и продолжал всячески укреплять статус наследника и соправителя.

При этом он проявил себя в качестве достойного ученика отца, позаимствовав у Ирода многие из приемов, которые тот использовал, чтобы обрести престол.

В первую очередь Антипатр всячески укреплял отношения с римлянами, осыпая дорогими подарками как римского наместника в Сирии Сатурнина, так и его приближенных, не забывая одновременно посылать еще более дорогие подношения в Рим — к дворцам императора и сенаторов.

Одновременно он заботился и об усилении своего положения при дворе — как с помощью тех же подарков, так и с помощью брачных союзов. С этой целью он, к примеру, добился выдачи замуж Береники — вдовы Аристобула — за своего дядю, брата его матери Дорис.

Последняя, напомним, приобрела поистине огромное влияние при дворе Ирода и близко сошлась с женой Ферроры — той самой рабыней, ради брака с которой он в свое время едва не поссорился с Иродом.

Эти женщины информировали Антипатра обо всем, что происходило в кулуарах дворца, и помогали ему держать все происходящее под контролем. Но вот привлечь на свою сторону Саломею Антипатру так и не удалось. Даже устроенный им брак Береники с дядей никак не изменил враждебного отношения Саломеи к племяннику. А значит, была у Антипатра при дворе и крайне опасная недоброжелательница.

* * *

Апатия, в которой пребывал в те дни Ирод, в значительной степени объяснялась начавшейся у него после казни Александра и Аристобула депрессией. Как и после казни их матери Мариамны, Ирод вскоре стал сожалеть о содеянном и у него родились первые сомнения в их виновности.

Вдобавок ко всему, если понимать слова Флавия буквально, ему стали являться в видениях Александр и Аристобул. Возникая посреди спальни царя, их тени словно вызывали его в Высший, Небесный суд.

Тут, пожалуй, стоит остановиться и сказать, что сообщение о мучивших Ирода видениях вызывает у большинства историков ироническую усмешку. Евреи той эпохи вообще не верили в привидения, да и в позднем еврейском фольклоре они появляются крайне редко, явно под влиянием сказок и легенд европейских народов. Поэтому часть исследователей убеждена, что реплика о тенях умерщвленных царевичей была придумана Николаем Дамасским исключительно с целью несколько драматизировать повествование, как литературный прием.

Однако для тех, кто верит в реальность призраков, явление казненных Александра и Аристобула в царском дворце может показаться вполне ожидаемым.

В то же время можно допустить и другую, весьма вероятную версию: эти призраки были не чем иным, как плодом галлюцинаций Ирода, свидетельствующих о все более ухудшающемся состоянии его психического здоровья. Напомним, что галлюцинации у Ирода были и прежде — только тогда ему мерещился Александр, подкрадывающийся к его кровати с обнаженным мечом.

Вдобавок ко всему Ироду продолжали регулярно доносить, какие разговоры ходят в народе, и все эти доносы сводились к тому, что люди считают царевичей невинными жертвами и искренне сочувствуют их детям, оставшимся сиротами среди враждебно настроенных родственников.

А так как Ирод, подобно любому тирану, жаждал в душе народного обожания, то он решил сыграть роль защитника несчастных сирот и любящего деда. Причем, как это часто с ним бывало, отлично в эту роль вжился и сам в нее поверил.

Настал день, когда Ирод собрал всю свою большую семью, как и положено по такому случаю, прослезился и сообщил, что после того как страшный рок (а кто же еще, не он же сам, в самом деле!) отнял у него двух сыновей, он, как любящий дед, хочет позаботиться о судьбе осиротевших внуков — чтобы даже в случае его ухода из жизни те не остались бы без покровителей и были бы до конца жизни благодарны деду (и убийце их отцов) как своему благодетелю.

Облагодетельствовать же сирот Ирод, как обычно, решил с помощью внутрисемейных браков: Тиграна, старшего сына Александра, он решил женить на дочери своего брата Ферроры, старшую дочь Аристобула Иродиаду повелел обручить со старшим сыном Антипатра, а ее сестру Мариамну III со своим сыном Иродом, рожденным ему Мариамной II — дочерью первосвященника Симона.

— Кто любит меня, тот пусть присоединится к этому моему решению, и пусть никто из преданных мне не нарушит его. Я же молю Бога лишь о том, чтобы Он благословил эти союзы на благо моего царства и моих внуков. И да взирает Он на этих детей более милосердно, чем на их отцов! — провозгласил Ирод, соединяя руки подростков, обреченных по его воле стать супругами. И само собой, как и полагалось ему по роли, вновь пустил слезу.

Хотя Флавий говорит об этом позже, не исключено, что на том же семейном совете Ирод также объявил о внесенных в завещание изменениях, согласно которым основным наследником оставался Антипатр, но в случае преждевременной смерти последнего корона должна была достаться Ироду Иродовичу — сыну от Мариамны Симоновны.

Несомненно одно: Антипатр вернулся с этого собрания в крайнем смятении, вновь остро осознав всю шаткость своего положения.

Тот факт, что Ирод не признал его единственным полноправным наследником и в случае его смерти определил в наследники не сына Антипатра, а другого своего сына, говорил о том, что Ирод отнюдь не собирался строить будущую династию на его, Антипатра, линии. А значит, при желании он мог в любой момент заменить и самого Антипатра на того же Ирода II или другого сына.

Но главную угрозу Антипатр теперь видел в детях Александра и Аристобула, в которых в случае внезапной смерти Ирода народ и армия вполне могут усмотреть законных претендентов на престол.

Особенно его напугали планы отца женить Тиграна, сына Аристобула, на дочери Ферроры. Если этот юноша после такого брака захотел бы предъявить претензии на престол, то его однозначно поддержали бы не только его дед, царь Каппадокии, но и его тесть Феррора, обладающий титулом тетрарха и в этом качестве имеющий собственную, пусть и небольшую армию.

Феррора, конечно, считает себя его другом, но кто же ради дружбы откажется от того, чтобы стать тестем царя?!

Одержимый этими мыслями, Антипатр решил во что бы то ни стало расстроить брак сына Александра с дочерью Ферроры, хотя он не мог не помнить, что Ирод призвал «всех, кто его любит», всячески поддержать это его решение.

«Иудейская война» и «Иудейские древности» представляют две несколько разнящиеся версии дальнейшего развития событий.

Согласно «Иудейской войне», услышав просьбу Антипатра изменить принятое им решение о браках внуков, Ирод сначала разгневался и осыпал Антипатра упреками в интригах против сирот. При этом он впервые заподозрил, что Александр и Аристобул также стали жертвами грязных игр Антипатра. Тем не менее, успокоившись и поддавшись очередным льстивым речам сына, царь и в самом деле отменил свое первоначальное решение, повелев отдать дочь Аристобула в жены самому Антипатру, а дочь Ферроры выдать замуж за сына Антипатра, укрепив таким образом связь между сыном и братом.

В «Иудейских древностях» ничего о вспышке гнева Ирода не говорится. Просто сообщается, что, поддавшись на просьбы Антипатра, царь отменил уже состоявшиеся помолвки и объявил о новых браках.

Что ж, не исключено, что Ирод и в самом деле сдержался и не выказал своего гнева. Но нет сомнения, что внутри у него все кипело, ведь психология параноиков такова, что любая попытка открыто усомниться в правильности их решений, любое сказанное наперекор слово воспринимаются ими как акт враждебности, а предпринявший такую попытку автоматически становится врагом. В данном же случае Ирод открыто предупредил, что любое возражение против объявленных помолвок будет воспринято им как проявление нелюбви и нелояльности.

Между тем мотивы, двигавшие Антипатром в его «просьбе», были настолько прозрачны, что разгадать их не составляло никакого труда. А вслед за этим неминуемо должно было появиться и подозрение, что ради устранения нежелательных соперников Антипатр мог оклеветать и отцов тех сирот, которых он так явственно опасался.

Таким образом, если Ирод и в самом деле не дал тогда выхода своему гневу, то только потому, что занес Антипатра в свой личный черный список «подозрительных личностей». В этот «список» было очень легко попасть, но вот быть вычеркнутым из него можно было только переместившись с помощью палача или без оного в лучший из миров.

* * *

В те самые дни вновь обострились отношения между Иродом и сторонниками фарисеев — учителей и толкователей закона, видевших в Ироде исключительно ставленника Рима и едва ли не открыто утверждавших, что Иудее нужен другой, «настоящий» еврейский царь. Царь, который в первую очередь будет отстаивать интересы не Рима, а своего народа. Особенно сильно возмутило фарисеев решение Ирода установить над главным входом в Иерусалимский храм золотого орла. То, что для Ирода было не более чем символом Рима, напоминающим о том, что столица Иудеи является одним из важнейших городов Римской империи, для фарисеев было зримым свидетельством национального унижения и языческой мерзостью. Таким образом, Ирод в их глазах совершил величайшее святотатство со времен Антиоха Эпифана, и за это ему не было прощения.

Не призывая напрямую к бунту, фарисеи сознательно будировали в народе антиримские настроения и мессианские чаяния, и все это не могло не беспокоить Ирода.

Когда же Ирод потребовал, чтобы население присягнуло на верность Цезарю, около шести тысяч сторонников фарисеев демонстративно отказались приносить такую клятву. Ирод, как обычно, ответил на этот жест неповиновения массовыми арестами и казнями фарисеев, а также наложил на них огромный штраф. Однако, к его удивлению, штраф этот был в самое короткое время уплачен.

Разумеется, Ироду не составляло никакого труда выяснить, откуда фарисеи раздобыли столь крупную сумму, но прежде чем он успел предпринять для этого какие-либо шаги, в его покоях появилась Саломея.

Она первой и рассказала брату, что деньги фарисеям дала золовка, жена Ферроры, подчинившая своему влиянию всех женщин дворца, а сама тем временем оказавшаяся под сильным влиянием фарисеев. В ответ на эту щедрость, добавила Саломея, фарисеи предсказали, что в будущем Всевышний отберет иудейский трон у потомков Ирода и сделает царем одного из ее сыновей от Ферроры.

Исходя из этого предсказания, ряд исследователей выдвинули гипотезу, что жена Ферроры, будучи в прошлом рабыней, вела свое происхождение от самого царя Давида, чем якобы и объясняются многие особенности ее поведения. По их версии, к этому времени еврейские мудрецы пришли к выводу, что будущий «помазанник Божий», то есть Мессия, не обязательно должен быть потомком царя Давида по мужской линии — он может нести его гены и по линии матери. Эта идея якобы и позволила основоположникам христианства утверждать, что Иисус был одновременно и сыном Божьим, и потомком царя Давида.

Однако ни в одном еврейском источнике того времени нет указания, что принадлежность к царскому роду может определяться по материнской линии, — все потомки Давида определяются именно по отцу. Да и в Новом Завете мы нигде не находим подобного указания: Евангелие от Матфея утверждает, что прямым потомком царя Давида был муж Марии Иосиф (Мф. 1:1—17), а по Евангелию от Луки мать Иисуса Мария происходила из рода священников-коэнов (Лк. 1:5—36).

Таким образом, версия о том, что жена Ферроры могла принадлежать к роду царя Давида и на этом основании иметь какие-то династические притязания, выглядит не более чем еще одной спекуляцией. Но если предсказание фарисеев и в самом деле имело место, жена Ферроры в него, безусловно, поверила — в этом Саломея была права.

А вслед за ней в это вполне могли поверить и многие придворные, начавшие относиться к супруге тетрарха как к будущей царице.

Словом, во дворце запахло очередным заговором.

Ирод не замедлил отдать распоряжение о новом расследовании, в ходе которого были арестованы многие царедворцы, заподозренные в симпатиях к царской золовке. Среди прочих арестовали и евнуха Багоя, ожидавшего прихода Мессии в надежде, что после этого сбудется пророчество Исайи о скопцах: «…да не говорит евнух: “вот я сухое дерево”. Ибо Господь так говорит об евнухах: которые хранят Мои субботы и избирают угодное Мне, и крепко держатся завета Моего, — тем дам Я в доме Моем и в стенах Моих место и имя лучшее…”» (Ис. 56:3–5).

Обвинить напрямую жену Ферроры в том, что та дала деньги фарисеям, Ирод не мог — женщина была вольна делать со своими личными средствами, что угодно. Однако на основании показаний Саломеи он обвинил золовку в оскорблении и унижении своих дочерей от разных жен и запретил ей появляться при дворе.

Сразу после этого Ирод вызвал к себе брата и вновь предложил тому развестись с женой, которая, по его мнению, была главным источником интриг и распрей при дворе.

— Если ты дорожишь нашими отношениями и хочешь остаться мне братом, то немедленно расстанешься с этой женщиной! — без всяких обиняков сказал Ирод.

И вновь любовь к супруге оказалась у Ферроры сильнее страха перед могущественным братом, и он ответил, что предпочитает смерть разлуке с любимой. И снова Ирод подавил в себе вспышку гнева и отпустил от себя Феррору, дав понять, что после такого ответа больше не желает его видеть.

Об этом решении он немедленно сообщил Антипатру, потребовав, чтобы сын также прекратил всякие отношения с дядей, и Антипатр поклялся выполнить отцовское требование.

Все это означало, что прежний Ирод, считавший себя единовластным правителем страны, вернулся, и Антипатру надо забыть о своей роли соправителя.

Но, напомним, что тот, кто хотя бы однажды вкусил наркотик власти, уже не в силах от него отказаться. Возникшая ситуация еще больше уязвила и обозлила Антипатра, который теперь всерьез задумался над тем, как приблизить конец Ирода.

Если принять на веру, что дальше события развивались именно так, как их трактовал Николай Дамасский, то становится понятно, почему Антипатр решился нарушить приказ отца и не прекратил контактов с Ферророй. Феррора был нужен Антипатру именно потому, что был всерьез обижен на брата — это позволяло вовлечь его в уже вполне реальный, а не вымышленный заговор против Ирода и убрать последнего его руками, в то время как сам Антипатр будет находиться где-нибудь за тридевять земель и потому останется чист от всяких подозрений.

Флавий походя также роняет версию, что Антипатр с помощью матери, сыгравшей роль сводни, стал любовником жены Ферроры. Если все и в самом деле было так, то это только облегчало задачу Антипатра, ведь Феррора, как уже понял читатель, безумно любил жену и был, что называется, у нее под каблуком.

Антипатру без труда удалось убедить Феррору, что он настолько ценит дядю, что не готов разорвать их дружбы даже под угрозой гнева отца, но перед Иродом они должны разыграть комедию, будто превратились в злейших врагов.

Так началась новая игра, в ходе которой Антипатр в присутствии Ирода всячески демонстрировал неприязнь к Ферроре и даже однажды публично оскорбил его, а между тем дядя и племянник продолжали тайно встречаться и во время этих встреч Антипатр сполна изливал Ироду душу. Не раз и не два он говорил о том, что Ирод зажился на свете, окончательно выжил из ума и уже давно превратился из человека в чудовище, кровожадного зверя.

Тот, кто с такой легкостью приговорил к смерти двух сыновей, добавлял Антипатр, уже не остановится ни перед чем и завтра с такой же легкостью может отдать приказ об умерщвлении остальной родни. Таким образом, Антипатр медленно, шаг за шагом подводил Феррору к исполнению той роли, которую он ему уготовил.

Одновременно он разослал письма своим друзьям с просьбой посоветовать Ироду как можно скорее отправить его с дипломатической миссией в Вечный город. По версии Флавия, им в первую очередь двигал страх перед отцом, настроение которого ежеминутно менялось, и Антипатр вполне мог стать жертвой этой переменчивости. Но, как уже было сказано, правда, вероятнее всего, заключалась в том, что главный наследник престола страстно желал оказаться на время как можно дальше от Иудеи.

Самое странное заключалось в том, что в итоге этот план вроде бы сработал. Странное — поскольку о тайных встречах между Ферророй и Антипатром очень скоро стало известно Саломее, а та со своей интуицией старой интриганки немедленно почуяла, что здесь что-то нечисто, и побежала докладывать о своих подозрениях Ироду. В гневе Ирод велел Ферроре покинуть Иерусалим и уехать в свою тетрархию, на что Феррора дал клятву, что теперь появится в городе только после смерти брата. Но вот Антипатра Ирод при этом не тронул. Более того, ограничившись выговором, он отправил старшего сына в Рим, дав ему пышную свиту, огромную сумму денег и множество драгоценностей для подарков. Помимо этого, Ирод передал с ним для Августа новый вариант завещания — тот самый, в котором Антипатр объявлялся, по сути дела, единственным наследником престола и лишь в случае внезапной смерти его в этом качестве должен был сменить Ирод-младший.

Впрочем, это была, как мы увидим, не единственная странность в этой истории — дальше их будет становиться все больше и больше.

* * *

Оказавшись в Риме, Антипатр тут же с головой окунулся в дипломатические заботы. Дело в том, что почти одновременно с ним в Рим прибыл Селлий — тот самый, что оболгал Ирода перед императором, затем был приговорен к смерти, но прежде должен был выплатить долг в размере 50 талантов. Разумеется, Селлий и не подумал ни уплатить долг, ни тем более покончить жизнь самоубийством, а вместо этого продолжал бесчинствовать в Набатее, строить козни законному царю Арете и обдумывать страшную месть Ироду.

Антипатр, естественно, сразу же потащил Селлия в суд, предъявив ему, по сути, те же обвинения, что и несколько лет назад Николай Дамасский. Чтобы обратить судей в свою пользу, он щедро сорил деньгами и подарками, так что в итоге сумма, потраченная на тяжбу с Селлием, в десятки раз превысила сумму долга последнего. Но в данном случае дело было не в деньгах, а в принципе.

Вдобавок выяснилось (и Антипатр не преминул сообщить об этом в письме отцу), что Селлий сумел подкупить одного из телохранителей Ирода, Коринфия, и тот согласился убить царя. Заговор был раскрыт благодаря приближенным царя Ареты, после чего все его участники арестованы, а у Антипатра появился повод обвинить Селлия в организации покушения на Ирода.

Между тем пока Антипатр находился в Риме, у Ирода начались проблемы со здоровьем. Видимо, это были первые признаки уже засевшей в теле царя смертельной болезни и он впервые всерьез задумался о приближающейся смерти. Охваченный страхом, Ирод вызвал к себе Феррору, чтобы отдать распоряжения на случай кончины, но тот отказался явиться, напомнив о данной им клятве.

И тут произошла вторая странность: Феррора внезапно заболел, и его состояние стало день ото дня ухудшаться.

Узнав об этом, Ирод сам поспешил к брату и, словно забыв и о недавней обиде, и о царском достоинстве, преданно ухаживал за ним, кормя с ложечки и помогая менять белье. Когда же Феррора скончался у него на руках, Ирод устроил ему пышные похороны, на которых рыдал в голос.

Историки, не верящие в искренность этих слез, предполагают, что на самом деле Феррора был попросту отравлен по приказу Ирода, а тот приехал наблюдать его агонию. Точно так же, напоминают они, Ирод рыдал и выказывал искреннюю скорбь по убитому шурину, красавцу первосвященнику Аристобулу. Впрочем, учитывая амбивалентность натуры Ирода, он вполне мог отравить брата, а затем оплакивать его, а заодно и самого себя из-за того, что Феррора, не оценивший его братской любви, вынудил его к отравлению.

Но дальше происходит третья странность: не успели окончиться дни траура по Ферроре, как к Ироду являются два вольноотпущенника и утверждают, что их хозяин умер не своей смертью, а был отравлен. Причем отравительница — либо вдова царского брата, либо кто-то из ее родственниц. Версия вольноотпущенников кажется Ироду вполне достоверной, но он спрашивает, есть ли у них какие-либо доказательства своих слов. Прямых доказательств, разумеется, не оказывается, но зато вольноотпущенники вспоминают, что незадолго до смерти теща и свояченица Ферроры ездили в Набатею и оттуда вернулись с некоей арабкой, а арабские женщины, как известно, прекрасно сведущи в ядах. Вдобавок эта арабка сама проговорилась, что дружна с Селлием, а тот, как известно, желал смерти всему роду Ирода, значит, и его брату.

Затем Феррора обедал у своей жены, где на стол было подано какое-то новое, дотоле неизвестное ему блюдо. Вскоре после этого обеда тетрарх почувствовал себя плохо и начал болеть. Таким образом, закончили вольноотпущенники, отдельные камешки вполне укладываются в цельную мозаику: мать и сестра жены Ферроры специально отправились в Аравию, чтобы нанять сведущую в ядах знахарку, а та либо привезла яд с собой, либо изготовила его на месте, после чего он был подсыпан в еду Ферроре. Незнакомое же блюдо было подано специально, чтобы тетрарх не мог заметить привкус яда.

Это звучало вполне логично, и Ирод для начала велел арестовать и пытать всех служанок жены Ферроры и ее родственниц, так как последние не могли не знать о грязных делах своих хозяек.

Правда, ни одна из рабынь, ни несколько свободнорожденных прислужниц даже под пытками ничего не смогли рассказать об обстоятельствах отравления Ферроры. Но тут, корчась от боли, одна из рабынь воскликнула: «Да будет проклята Дорис и да уготовит ей Бог такие же мучения, ибо Всевышний знает, что она — причина всех наших страданий!»

Этот крик и стал переломным моментом в следствии.

Ирод велел допытываться у рабынь, при чем здесь его первая жена и мать Антипатра, и те слово за слово стали рассказывать о тайных пирушках Ферроры и Антипатра, о том, какие чудовищные обвинения бросал в адрес Ирода Антипатр, как сожалел по поводу того, что царь никак не умирает, и выбалтывал Ферроре сведения, которые Ирод сообщал сыну под большим секретом. Рассказали они и о том, как Антипатр хвастался перед Ферророй, что это он сам придумал себе поездку в Рим, а Ирод просто попался на его удочку.

Все это совпадало с теми сведениями об Антипатре и Ферроре, которые уже передавала Ироду его сестра Саломея, а потому не поверить им он не мог. А поверив, велел продолжать расследование, до поры сохраняя его в строгой тайне.

Следующим в этом ряду стал арест управляющего делами Антипатра — его тезки-самаритянина.

Тот недолго держался под пытками и сообщил, что его хозяин уговорил покойного Феррору с помощью Дорис отравить Ирода, пока он, Антипатр, будет находиться в Риме. Яд для Ирода привез из Египта старый друг Антипатра Антифил. Через родственников Антифила флакон с ядом был передан Ферроре, а тот отдал его на хранение жене…

Думается, читатель уже догадался, что сразу после этого последовали арест и допрос вдовы Ферроры. Та, понимая, что вот-вот следователи приступят к пыткам, подтвердила версию Антипатра-самаритянина и попросила разрешения подняться в свои покои, чтобы принести тот злосчастный флакон с ядом. Однако, получив разрешение, вдова взобралась на крышу дворца и бросилась вниз — в надежде покончить жизнь самоубийством и таким образом избежать встречи с палачами Ирода.

Увы, ей не повезло — она упала на ноги и не убилась, а лишь потеряла на время сознание от болевого шока. Ирод велел привести неудачливую самоубийцу в чувство и затем сам подсел к ее кушетке. Разговор между царем и вдовой брата выписан Флавием настолько подробно и достоверно, что мы вполне можем представить их диалог.

— Послушай, — сказал Ирод, — я даю свое царское слово, что ни ты, ни твоя родня не пострадают, если ты расскажешь мне всю правду о смерти Ферроры и о моем сыне Антипатре, какой бы страшной она ни была. Но, клянусь, если я почувствую, что ты лжешь или что-то пытаешься скрыть, я велю палачам медленно раздирать твое тело на куски, так что ты будешь умирать очень долго, а когда все-таки умрешь, то от тебя не останется ничего, что можно было бы похоронить.

Возможно, при этих словах Ирод улыбнулся, довольный собственной остротой, но вдове Ферроры было, безусловно, не до шуток — она прекрасно знала садистские наклонности своего деверя.

— Я готова рассказать всю правду, царь, — ответила вдова, у которой, в сущности, не оставалось иного выхода. — Яд действительно привез Антифил из Египта, получив его от своего брата-врача. Доставил его к нам брат Антифила Фейдион, и Феррора велел мне спрятать его до тех пор, пока не придумает, как можно пустить его в дело. Но когда он заболел и ты прибыл, чтобы за ним ухаживать, покойник был тронут до глубины души, и его отношение к тебе мгновенно переменилось. Незадолго до смерти муж призвал меня к себе и рассказал, что Антипатр подбил его на страшное дело — убийство собственного отца и его брата, и он в ослеплении, будучи зол на тебя, на это согласился. «Но теперь, — сказал Феррора, — лежа на смертном одре и видя всю его любовь ко мне, я не желаю осквернять душу и память предков братоубийством. Поэтому прошу, принеси яд и сожги его на моих глазах».

— И что ты сделала с ядом? — спросил Ирод.

— Я выполнила приказ мужа и сожгла большую часть яда. Но немного я все же оставила себе, так как боялась пыток и решила, что если меня станут пытать, я просто приму яд и так быстро избавлюсь от мучений.

С этими словами вдова Ферроры, как утверждает Флавий, передала Ироду флакон с остатками яда.

Вот вам и еще одна странность: если все в этой истории правда, то почему, вместо того чтобы воспользоваться ядом, этой женщине понадобилось бросаться с крыши дворца?! Или все дело в том, что женская логика поистине непредсказуема?..

Зато логика расследования, которое проводил Ирод, в данном случае вроде бы просматривается четко. Можно даже сказать, слишком уж четко — словно по заранее выстроенному сценарию.

Следующими в пыточную камеру были введены брат Антифила Фейдион и его мать, быстро признавшие, что флакон, переданный Ироду вдовой тетрарха, и есть тот самый флакон, который им передал Антифил для Антипатра.

Это был, что называется, момент истины, и он вызвал в душе Ирода обжигающую болью бурю.

Выходило, что, в течение стольких лет выискивая вокруг себя заговоры, казнив множество людей, удушив двух сыновей, рожденных ему любимейшей из всех женщин, он не замечал, что самый главный и опасный враг все это время находился рядом с ним! Антипатр, которого он вместе с матерью вернул из изгнания, поднял из грязи и сделал наследником престола; Антипатр, которого он полюбил больше других сыновей, — вот, кто, оказывается, с нетерпением ждал и жаждал его смерти! Но чего же тогда стоили все его заверения в сыновней любви и преданности, все эти проявления чуткости и заботы?!

Одолеваемый этими мыслями, Ирод вновь почувствовал себя никем не любимым, несчастнейшим человеком в мире, и на его глаза невольно навернулись слезы — на этот раз совершенно искренние слезы по самому себе.

В те же часы Ирод окончательно пришел к выводу, что обуреваемый столь знакомой ему маниакальной жаждой власти Антипатр и является истинным виновником гибели Александра и Аристобула, оклеветав перед ним братьев. Этот вывод полностью избавлял его от чувства вины, так как «истинный виновник» случившейся в его семье трагедии был наконец найден.

Все дальнейшие перипетии следствия, начатого после смерти Ферроры, уже не столь важны, хотя в ходе них было сломано еще несколько судеб. К примеру, когда выяснилось, что жена Ирода Мариамна II знала обо всей этой истории с ядом, но не поспешила сообщить мужу, Ирод велел изгнать ее вместе с сыном Иродом-младшим из дворца и вычеркнул последнего из завещания. Отца Мариамны, Симона, сына Во-эта, он лишил сана первосвященника, назначив на это место его родственника — Маттафия бен Феофила.

Ну и, само собой, из дворца немедленно была изгнана мать Антипатра Дорис. Подобно старухе из пушкинской сказки, она после казни Мариамны Хасмонейской прошла долгий путь от разбитого корыта, у которого осталась после развода с Иродом, до почти полновластной царицы, но все это лишь затем, чтобы в конце жизни снова оказаться у того же корыта. Изгнание Дорис было столь поспешным, что ей даже не дали собрать гардероб, не говоря уже о том, чтобы прихватить множество накопленных ею драгоценностей.

Неудивительно, что когда из Рима прибыл вольноотпущенник Антипатра и его верный слуга Батилл, он был немедленно арестован. Под пытками Батилл признался, что Антипатр отправил его в Иерусалим, главным образом, чтобы он передал Дорис и Ферроре новую порцию яда — на случай, если не подействует тот, что раздобыл Антифил.

Официально же Батилл прибыл в Иудею с письмами из Рима как от самого Антипатра, так и от нескольких старых друзей Ирода. Последние с тревогой сообщали, что два младших сына царя — Архелай и Филипп, которых он отправил на учебу в Рим, нередко открыто говорят о том, что ненавидят отца, осуждают его за репрессии и боятся возвращаться домой, чтобы не разделить участи Александра и Аристобула.

Антипатр в своем письме сообщал о том же, но, как и в случае с Александром и Аристобулом, разыгрывал роль любящего брата и умолял отца простить юношей, которые по молодости, возможно, сами не понимали, что говорят.

Но Ирода уже было невозможно обмануть: он понял, что Антипатр теперь решил убрать последних из тех, кто мог вместе с ним претендовать на престол, одновременно отводя от себя всякие подозрения. Не сомневался он и в том, что письма римских друзей были либо написаны ими по наущению Антипатра, либо вообще представляли собой изготовленные по его заказу фальшивки, за которые были уплачены немалые деньги. Антипатр инспирировал подобные письма против младших братьев и раньше, находясь в Иудее, но если прежде Ирод это только подозревал, то теперь ему это было совершенно ясно.

Однако теперь Ироду крайне важно было, во-первых, заполучить Антипатра в свои руки, а во-вторых, ни в коем случае не допустить, чтобы сын, что-то заподозрив, начал бы интриговать против него при дворе Августа. Поэтому он тут же продиктовал ответное письмо Антипатру, в котором посетовал на то, что здоровье его неожиданно сильно пошатнулось, он чувствует, что дни его сочтены, и потому просит любимого сына бросить все дела и как можно скорее вернуться в Иерусалим. При этом мельком Ирод упомянул, что мать Антипатра Дорис находится под подозрением, но поспешил добавить, что речь, вероятно, идет о недоразумении и как только Антипатр появится при дворце, все, скорее всего, будет тут же разрешено.

И тут уже даже Флавий не выдерживает и обращает внимание на следующую странность. Суммарно, пишет он, с момента смерти Ферроры и до ареста Батилла следствие по вышеописанному делу длилось семь месяцев. За это время было произведено немало арестов, в происходящие события была вовлечена масса людей — палачей, стражников, придворных и т. д., — и при всем при этом Антипатр ни сном ни духом не ведал о том, что происходит в Иерусалиме. Даже о «недоразумении» с Дорис он, как выясняется, узнал лишь из письма отца.

Да, конечно, пишет Иосиф, во многом это объясняется той печатью тайны, которую Ирод изначально наложил на ход расследования. Но если бы при дворе Ирода нашелся хотя бы кто-то, кто действительно любил Антипатра и был ему предан, то он непременно нашел бы способ, как сообщить наследнику о готовящихся для него неприятностях.

Но такого человека, готового ради Антипатра рискнуть головой, как мы видим, не нашлось — все последующие события стали для него полным сюрпризом. А значит, делает вывод Флавий, в Иудее не было ни одного человека, который испытывал к Антипатру если не любовь, то хотя бы симпатию. Напротив, его все ненавидели, и это была поистине убийственная ненависть.

Впрочем, как вскоре узнает читатель, одна такая попытка все же была, но она закончилась неудачей и стала впоследствии в суде над Антипатром дополнительным доказательством его вины.

Глава седьмая. КРОВАВЫЙ ЗАКАТ

О том, что Антипатр не спешил возвращаться на родину даже после того, как давно закончил свои дела в Риме, свидетельствует тот факт, что весть о смерти Ферроры застала его в Южной Италии, в Таренте.

Письмо Ирода с «просьбой» как можно скорее вернуться домой Антипатр получил в Киликии. Он тронулся в путь, но чем больше вчитывался в послание отца, тем больше оно его тревожило. Антипатр понимал, что подозрения в адрес матери вполне могут коснуться и его. Больше того — сам факт, что Ирод отказался вдаваться в подробности, в чем именно состоят подозрения, это подтверждало. С каждым часом Антипатр все больше утверждался в мысли, что возвращается домой на верную смерть. Оказавшись в Келендерии (современном Гилиндире), на расстоянии нескольких дней пути от Иудеи, он собрал своих приближенных, с тем чтобы вместе с ними окончательно решить, что ему делать дальше.

Мнения советников разделились. Как пишет Флавий, наиболее осторожные из друзей Антипатра, зная нрав Ирода, советовали повернуть назад, в Рим, а если все-таки Ирод потребует его возвращения, просить защиты у Августа. Однако другие, которых Флавий подозревает в том, что они больше стремились поскорее вернуться к родным очагам, чем пеклись о судьбе Антипатра, говорили, что надо возвращаться в Иерусалим — чтобы он смог убедить отца в своей невиновности.

Но дело было, безусловно, отнюдь не в том, что этих советников не заботила судьба патрона. Еще как заботила, ведь она была и их собственной судьбой!

Настаивая на возвращении Антипатра в Иерусалим, они резонно замечали, что если в его адрес существуют какие-то подозрения, то любая попытка бегства будет воспринята Иродом и всеми остальными как однозначное доказательство его вины. К тому же бежать ему было, по сути, некуда — Август, безусловно, выдаст его отцу, если тот этого потребует, и уж тем более это с большим удовольствием сделают все остальные правители средиземноморских царств, числящие себя в друзьях Ирода. Единственный же недруг Ирода Архелай Каппадокийский является одновременно и заклятым врагом Антипатра. Можно было, конечно, попытаться бежать во враждебную Риму Парфию, но это означало навесить на себя клеймо предателя и навсегда отказаться и от мечты о короне, и о возвращении в пределы Римской империи. Да и кто его знает, как у Антипатра сложатся дела в Парфии, особенно с учетом, что тамошние евреи не любят его так же, как и римские!

Между тем, продолжали сторонники скорейшего возвращения, Ирод стар; не исключено, что он и в самом деле тяжело болен и зовет Антипатра, чтобы дать ему последние распоряжения перед смертью. Но даже если это и не так, он все равно не посмеет казнить сына без подробного расследования, суда и санкции Рима. На все это требуется время, а время сейчас явно работает не на старого царя.

Словом, если Антипатр и решил последовать совету вернуться домой, то только потому, что по большому счету у него и в самом деле никакого другого выхода не было.

О том, что его дела обстоят совсем плохо, он понял, едва ступив на берег Кейсарии. Обычно для проводов и встреч царских особ на берег было принято сгонять многочисленную толпу, чтобы та своим ликованием всячески демонстрировала любовь к царю и его потомству. К тому же такие встречи с их торжественными церемониями, возможностью посмотреть на власть имущих были развлечением для самого народа, своеобразным способом утоления информационного голода в век отсутствия радио, телевидения, газет, Интернета и, само собой, социальных сетей. Так что местным властителям не приходилось прилагать особых усилий, чтобы собрать подобную «группу поддержки».

Но Антипатра в тот день на берегу никто не встречал.

В самом воздухе Кейсарии была разлита оглушительная, угрожающая тишина. Более того, все, с кем он случайно сталкивался, пока шел к присланным за ним колесницам, отшатывались от него, как от прокаженного. Даже его попытки расспросить колесничего, что происходит в стране, натолкнулись на гробовое молчание, так как Ирод категорически запретил всем о чем-либо разговаривать с Антипатром. Тем упорнее он кутался в свою пурпурную тогу — символ власти, немое напоминание того, что, несмотря ни на что, он является царственной особой.

В сущности, уже в эти минуты ему все стало ясно, но в нем все еще жила надежда, что, зная отца, он сумеет оправдаться перед ним и направить его болезненную подозрительность на кого-то другого. Поэтому Антипатр решил вести себя как ни в чем не бывало и делать вид, что ничего не происходит. Он не особенно удивился, когда стража на входе во дворец задержала всех его слуг и советников — это тоже было вполне предсказуемо.

Войдя в зал, где его ждали Ирод и новый римский наместник в Сирии Публий Квинтилий Вар, сменивший на этом посту Сатурнина, Антипатр, сделав усилие, чтобы сохранить самообладание, бросился с распростертыми объятиями к отцу.

Но и Ирод был явно готов к этому, заранее тщательно обдумав каждый жест и каждое слово, которое ему предстояло сказать.

— Грязный отцеубийца! — воскликнул он, жестом руки остановив Антипатра. — Не смей ко мне прикасаться! Каким же надо быть лицемером, чтобы пытаться обнять того, кого ты пытался отравить! Я предаю тебя суду наместника Вара, так кстати сюда прибывшего. Суд состоится завтра — как видишь, я решил дать тебе время, чтобы ты продумал, о чем будешь лгать на суде.

После этого Ирод дал понять, что не желает больше видеть сына, да Антипатр и сам хотел как можно быстрее покинуть зал, чтобы оказаться подальше от разгневанного отца.

В тот же день ему разрешили встретиться с женой и матерью, но встреча эта не добавила ему оптимизма — напротив, он осознал всю серьезность, почти безнадежность своего положения. И все же теперь он хотя бы более или менее представлял, какие обвинения его ожидают.

Описания суда над Антипатром в «Иудейской войне» и в «Иудейских древностях» в целом похожи, но разнятся в нескольких существенных деталях. Оба источника сообщают, что Ирод решил сделать судилище как можно более многолюдным, собрав, во-первых, всех членов семьи поголовно (подчеркнув таким образом «фамильный» характер суда и свое намерение держаться римского права); во-вторых, как своих приближенных, так и приближенных Антипатра. Последними в зал были введены многочисленные свидетели, которые под пытками или добровольно (таких, следует признать, было немного) дали показания против Антипатра.

Флавий особенно подчеркивает, что среди свидетелей были слуги Дорис, передавшие Ироду посланное ею письмо сыну, которое и было той самой единственной попыткой предупредить Антипатра о грозящей опасности.

«Все раскрыто твоим отцом. Постарайся всячески избегнуть с ним встречи прежде, чем заручишься поддержкой и защитой императора», — говорилось в этой короткой записке, представляющей теперь весьма вескую улику и против Дорис, и против Антипатра.

Антипатр попытался в последний раз воззвать к чувствам Ирода, бросившись ему в ноги.

— Умоляю, отец, не осуждай меня заранее, не проведя следствия и не дав мне возможности оправдаться! — прокричал он, но Ирод дал указание стражникам оттащить подсудимого и поставить его в центр огромного зала. Однако, как только стражники отошли от царевича, тот снова распростерся на полу в знак полной покорности своей участи.

Ирод начал обвинительную речь с жалоб на свою ужасную судьбу и на то, что он не сумел воспитать достойных сыновей. Двум своим сыновьям он дал блестящее образование в Риме, приблизил их к императору, но затем пришел к выводу, что они посягают на его жизнь, и во многом в угоду Антипатру, ради его безопасности, казнил их.

Но давайте снова предоставим слово Флавию, который, видимо, предельно точно излагает речь Ирода, забывая разве что упомянуть, что это — прямая цитата из Николая Дамасского:

«Но это ужасное чудовище, злоупотребляя моим долготерпением, обратил свое высокомерие против меня самого; я слишком долго жил для него, моя старость была ему в тягость, — и он уже иначе не мог сделаться царем, как только чрез отцеубийство. Мне суждено теперь принять заслуженную кару за то, что я пренебрег сыновьями, рожденными мне царицей, приютил отверженца и его назначил наследником престола. Признаюсь тебе, Вар, в моем заблуждении: я сам вос-становлял против себя тех сыновей; Антипатра ради я разбил их законные надежды. Когда я тем оказывал столько благодеяний, сколько ему? Еще при жизни я уступил ему всю почти власть, всенародно в завещании назначил его моим преемником, предоставил ему 50 талантов собственного дохода и щедро поддерживал его из моей казны; еще недавно я дал ему на поездку в Рим 300 талантов и отличил его пред всей моей семьей тем, что представил его императору как спасителя отца. Что те мои сыновья учинили такое, которое можно было сравнить с преступлениями Антипатра? И какие улики выставлены были против них в сравнении с теми, которыми доказывается виновность этого? Однако отцеубийца имеет дерзость что-то сказать в свою защиту; он надеется еще раз окутать правду ложью. Вар, будь осторожен! Я знаю это чудовище; я знаю наперед, какую личину он напялит на себя для внушения доверия, какую коварную визготню он подымет здесь пред нами. Знай, что это тот, который все время, когда жил Александр, предупреждал меня беречься от него и не доверять своей особы кому бы то ни было. Это тот, который имел доступ даже в мою спальню, который оглядывался всегда, чтобы кто-либо не подкараулил меня. Это тот, который охранял мой сон, который заботился о моей безопасности, который утешал меня в моей скорби по убитым, который должен был наблюдать за настроением умов своих живых братьев, — мой защитник, мой хранитель! Когда я вспоминаю это воплощенное коварство и лицемерие? О, Вар, тогда я не могу постичь, как это я еще живу на свете, как это я спасся из рук такого предателя! Но раз злой демон опустошает мой дом и тех, которые дороже моему сердцу, превращает всегда в моих врагов, то я могу только оплакивать несправедливость моей судьбы и стонать над своим одиночеством. Но пусть никто из жаждущих моей крови не избегнет кары и если бы даже обвинение охватило всех моих детей кругом!» (ИВ. Кн. 1. Гл. 32:2. С. 141).

В этот момент Ирод остановился — он, наконец, довел себя до нужного «градуса» истерии, и теперь его душили слезы. В «Иудейских древностях» Флавий приводит еще один сильный довод речи Ирода против Антипатра: если тот добивался казни Александра и Аристобула, зная, что они виновны, но при этом сам замышлял покушение на отца, то значит, он является их соучастником. Если же Антипатр попросту оклеветал братьев, чтобы убрать их с дороги, то виновен в их убийстве и его преступление выглядит даже более тяжким.

Но и в «Войне», и в «Древностях» Флавий пишет, что Ирод в какой-то момент остановился, не в силах из-за рыданий продолжать речь, и попросил сделать это за него Николая Дамасского. Из чего однозначно следует, что они вместе готовились к процесу и Николай, никогда не веривший в виновность Александра и Аристобула, но при этом всегда подозревавший Антипатра, принимал самое непосредственное участие в подготовке и написании речи Ирода.

Но Антипатр воспользовался этой передышкой, чтобы, встав на колени, выступить со страстной речью в свою защиту.

Ирод, сказал Антипатр, по сути дела, сам привел доводы в его защиту — ведь он сам признал, что сын имел множество возможностей, чтобы убить его, но вместо этого он всячески оберегал его жизнь. Далее Антипатр напомнил Ироду о его великой проницательности, которая, конечно, позволила бы разоблачить его планы отцеубийства куда раньше — если бы они и в самом деле имели место. После этого царевич перешел к тому, что у него не было мотива для убийства, — он и в самом деле получал от Ирода все, что было можно; по сути дела, уже при его жизни был царем и соправителем, так что убивать отца ему не было никакого резона. В заключение Антипатр представил еще один сильный козырь: мнение самого императора, который называл его «отцелюбцем» и даже посылал Ироду письма, это подтверждающие.

В «Иудейских древностях» при описании речи Антипатра есть одно крайне важное дополнение: по этой версии, обвиняемый напомнил, что даже если против него есть показания свидетелей, все эти свидетельства получены под пытками, а потому не заслуживают доверия и не могут быть приняты к сведению. Таким образом, Антипатр, сам не раз в прошлом отправлявший людей на пытки, стал автором весьма важной правовой новации, намного опередив свое время. В наши дни запрет на пытки и объявление сделанных под ними признаний незаконными, как известно, входят в 5-ю статью Всеобщей декларации о правах человека и внесены в законодательство всех цивилизованных стран мира. К примеру, в законодательстве России пытки для принуждения к даче показаний подпадают под 117-ю и 302-ю статьи Уголовного кодекса.

Слова царевича, судя по всему, произвели впечатление на всех присутствующих, включая и самого Вара, но Ирод и Николай остались к ним совершенно безучастны.

Ирод потребовал, чтобы слово наконец было предоставлено Николаю.

Николай начал обвинительную речь с того, в чем он был давно и страстно убежден: подлинной причиной всех ужасов и трагедий, которые произошли в последние годы в царском дворце, является именно Антипатр; именно он стал причиной казни двух своих братьев, а затем стал «подкапываться» и под остальных. В итоге, продолжил Николай, братоубийца Антипатр едва не сделал братоубийцей и своего дядю Феррору, подговаривая его отравить Ирода.

Отсюда Николай перешел к доказательной базе, зачитывая показания многочисленных свидетелей, так или иначе оказавшихся причастными к плану отравления Ирода. При этом большую часть речи Николай обращался лично к Антипатру: «Ты умертвил своих братьев… Ты злоумыслил… Ты выказал… Ты искал повода…» и т. д., тем самым медленно, но верно склоняя Вара и всех зрителей суда к обвинительному приговору.

После этого Вар спросил Антипатра, что тот может сказать в свою защиту, но, видимо, Антипатр уже выдал все заготовленные им доводы перед выступлением Николая Дамаского.

— Бог свидетель моей невиновности! — только и произнес подсудимый, продолжая лежать на полу.

Видя, что Антипатр не желает говорить, Вар велел принести в зал флакончик с ядом, который был доставлен Батиллом, и дать из него выпить специально доставленному из тюрьмы приговоренному к смертной казни преступнику.

Едва отпив из флакона, тот повалился замертво. Таким образом, «следственный эксперимент» подтвердил вину Антипатра и смертный приговор стал неизбежен.

Однако привести его в исполнение без санкции императора Ирод не мог — хотя бы потому, что речь шла не о частном лице, а об официальном наследнике престола, обладавшем по законам Рима определенным судебным иммунитетом.

Поэтому, велев заковать Антипатра в кандалы и отправить в тюрьму, Ирод сразу же засел за очередное письмо Августу о своей несчастной доле и об очередном сыне, которого следует казнить.

Согласно легенде, прочитав это письмо, Август произнес сакраментальную фразу: «Воистину лучше быть свиньей, чем сыном Ирода!» Или, если верить Эрнесту Ренану, фраза эта звучала следующим образом: «Вот человек, быть свиньей которого лучше, чем сыном!»

Всю поистине римскую утонченность этой сентенции можно по достоинству оценить, если помнить, что евреям категорически запрещено употреблять свинину, а потому Ироду и в самом деле никогда бы и в голову не пришло отдать приказ заколоть свинью. Зато удушить сына — пожалуйста…

* * *

Уже после вынесения приговора в Иудею прибыл раб Антифила (того самого, что раздобыл в Египте яд для Ирода). При нем было обнаружено странное письмо от Антифила, текст которого гласил: «С опасностью для собственной жизни посылаю тебе письмо Акмеи. Тебе известно, что если об этом узнают, я подвергнусь опасности с обеих сторон. Желаю тебе, впрочем, успеха в твоем деле».

Ирод знал, кто такая Акмея, — эта молодая еврейка была одной из самых любимых служанок императрицы Юлии, и связь с ней Антипатра могла таить для Ирода неприятности. Разумеется, царь потребовал от раба отдать ему письмо Акмеи, но тот, уже зная о судьбе Антипатра, заявил, что больше никаких писем не получал.

Ирод приказал обыскать посланника Антифила, но обыск ничего не дал. И тут один из придворных обратил внимание, что раб почему-то одет в два хитона и в одном из них имеется подозрительная складка. В этой складке и были найдены несколько спрятанных писем.

«Акмея — царю Ироду! — гласило первое письмо. — Задавшись целью сообщать тебе о всех направленных против тебя начинаниях и найдя письмо Саломеи к моей госпоже, я с личной для себя опасностью, но имея в виду твою пользу, сняла с него копию и послала тебе ее. Это письмо Саломея писала еще тогда, когда собиралась выйти замуж за Селлия. Разорви это письмо, чтобы моя жизнь не подвергалась опасности».

К этому письму прилагалось несколько писем, якобы написанных Саломеей, точно копирующих ее почерк и содержащих множество обвинений, оскорблений и проклятий в адрес Ирода.

Но главное заключалось в том, что у раба было найдено еще одно письмо, на этот раз предназначенное лично Антипатру.

«Акмея — Антипатру, — говорилось в этом письме. — Я написала для твоего отца такое письмо, какое ты пожелал, и послала копию с него моей госпоже якобы от имени Саломеи. Когда Ирод прочитает это письмо, он наверняка накажет Саломею, как злоумышляющую против его жизни. Когда все удастся, ты, я надеюсь, не забудешь своих обещаний».

Это письмо не оставляло никаких сомнений: во время пребывания в Риме Антипатр закрутил еще одну интригу, целью которой было покончить с ненавистной тетушкой. Для этого он подкупил Акмею и заплатил огромные деньги за фабрикацию писем, якобы написанных Саломеей императрице Юлии. Сам факт появления этих писем никого бы не удивил, так как было хорошо известно, что Саломея числится в подругах Юлии и обе они постоянно обмениваются письмами.

Затем Акмея должна была переслать фальшивки Ироду в расчете на его маниакальную подозрительность.

Стоило Ироду только поверить в подлинность писем — и он почти неминуемо прибавил бы к числу уже совершенных им преступлений убийство сестры. Осознав это, а также поняв, что все те письма, которые ему представляли в качестве доказательств вины Александра, также были фальшивками (о чем Александр и говорил), Ирод в гневе хотел отдать приказ о немедленной казни Антипатра. Однако все тот же Николай Дамасский в последний момент удержал своего господина от этого шага, призвав действовать в рамках закона.

Тогда Ирод велел привести Антипатра из тюрьмы и заявил, что хочет выслушать все, что сын может сказать в свое оправдание по поводу истории с Акмеей. Ответом ему было молчание. Когда же Ирод попросил сына назвать имена своих сообщников, тот назвал только Антифила.

В «Иудейских древностях» Флавий утверждает, что Ирод подумывал отправить Антипатра на суд Августа в Рим, но в последний момент побоялся, что сыну удастся оправдаться или умолить императора о милосердии, и потому он лишь направил Августу еще одно письмо с подробным рассказом о заговоре Антипатра против Саломеи, о той роли, которую сыграла в нем служанка императрицы, и к просьбе о казни заговорщика-сына присовокупил и просьбу о наказании Акмеи. В качестве улик к посланию были приложены сфабрикованные Акмеей письма Саломеи и ее собственные послания Ироду и Антипатру.

Затем Ирод засел за новый, уже шестой по счету, вариант завещания. В этом варианте в качестве престолонаследника он назвал девятнадцатилетнего Антипу — младшего из сыновей от самаритянки Малфаки.

Тот факт, что в завещании были обойдены более старшие сыновья Архелай и Филипп, свидетельствует, что хотя Ирод и убедился, что они были попросту оболганы Антипатром, клевета не прошла бесследно. Пусть не на сознательном, но на подсознательном уровне он ей поверил — по той причине, что вообще привык верить подобным оговорам.

Кроме того, в этом завещании Ирод оставлял тысячу талантов лично императору, еще 500 талантов его жене Юлии, друзьям и вольноотпущенникам, а также крупные суммы и земельные наделы каждому из детей и — за особую, пронесенную через всю жизнь верность — своей сестре Саломее.

Этот новый вариант завещания также был немедленно отправлен в Рим на утверждение Августу.

Ирод спешил, так как вступил в последний год жизни. Он явственно чувствовал приближение смерти, хотя и не собирался сдаваться без боя.

По словам Флавия, изобличение Антипатра окончательно надломило Ирода и «омрачило его дух» настолько, что «он ни в чем не находил отрады».

Согласитесь, что подобные удары судьбы, открытие, что любимый сын всю жизнь тебя ненавидел и готов был ускорить твою смерть, ввергло бы в депрессию любого нормального человека. У Ирода же оно привело к сильному обострению его душевного заболевания, маниакально-депрессивного психоза и сопутствующих психических расстройств. Теперь царь Иудеи жил исключительно ожиданием письма из Рима, разрешающего ему казнить Антипатра, и все его мысли в итоге сводились к тому, что злодей-сын до сих пор жив.

За выражением «он ни в чем не находил отрады» любой психиатр с легкостью угадает ангедонию — снижение или даже полную утрату получать удовольствие от любых проявлений жизни, что тоже является почти неотъемлемым спутником многих психических расстройств.

Вдобавок — а возможно, это было взаимосвязано — стало стремительно ухудшаться и состояние физического здоровья Ирода. В «Иудейской войне» Флавий пишет, что на последней стадии «болезнь охватила все его тело и в отдельных частях его причиняла ему самые разнообразные страдания. Лихорадка не была так сильна, но на всей поверхности кожи он испытывал невыносимый зуд, а в заднепроходной кишке — постоянные боли; на ногах у него образовались отеки, как у людей, одержимых водобоязнью, на животе — воспаление, а в срамной области — гниющая язва, которая воспитывала червей. Ко всему этому наступали припадки одышки, лишавшие его возможности лежать, и судороги во всех членах» (ИВ. Кн.1. Гл. 32:4. С. 147).

В «Иудейских древностях» описываются, в сущности, те же симптомы: «То был медленный огонь, который был не столько заметен наружно, сколько свирепствовал у него внутри тела; к этому присоединялось еще страстное, непреодолимое желание оторвать у себя какой-нибудь член тела.

Его мучили также внутренние нарывы, особенно же страшные боли в желудке; ноги его были наполнены водянистой, прозрачной жидкостью. Такая же болезнь постигла и низ его живота; на гниющих частях появлялись черви; когда он хотел подняться, дыхание причиняло ему страшные страдания как вследствие зловония, так и вследствие затруднительности своей; всего его охватывали судороги, причем царь обнаруживал неестественную силу» (ИД. Кн. 17. Гл. 6:5. С. 193).

На протяжении многих десятилетий врачи продолжают гадать, какими же именно заболеваниями страдал Ирод. Среди высказываемых ими версий назывался и диабет, и рак кишечника, и цирроз печени. На сегодняшний день наиболее убедительной считается гипотеза профессора Яна Гиршмана, высказанная им в 2002 году на Исторической клинико-патологической конференции — медицинском форуме, который регулярно проходит при Мэрилендском университете в Балтиморе (США) и посвящен изучению причин смерти известных людей.

Профессор Гиршман убежден, что Ирод страдал тяжелыми формами почечной и сердечной недостаточности. Отсюда — отеки конечностей, а затем и всего тела, боли в животе, зуд, зловоние и судороги. Вдобавок все эти симптомы должны были еще более ухудшить и состояние психического здоровья больного. Неудивительно и возникновение нарывов, и появление червей в гниющих ранах — из-за зуда Ирод, вероятно, расчесывал тело, а дальше делали свое дело мухи, это неизбежное зло в жарком климате Иудеи.

Но куда быстрее, чем мухи, разлетались по Иерусалиму слухи о том, что царь находится при смерти.

Как обычно, их разносила по лавкам и городскому рынку мелкая дворцовая челядь, а дальше они начинали собственное путешествие по столице и всей стране, обрастая все новыми подробностями.

Понятно, что болезнь Ирода и его страдания были немедленно истолкованы как Божья кара за совершенные им при жизни преступления, а то, что царь лежит на смертном одре, — как знак того, что истинным хранителям веры наконец пришло время действовать.

* * *

Чем больше ширились слухи о смертельной болезни Ирода, тем больше накалялась атмосфера в столице.

Еврейские мудрецы (все те же фарисеи-прушим) теперь уже открыто говорили, что на смену тирану Ироду должен прийти новый царь, который избавит страну от римского владычества, уничтожит привнесенное ими в Землю Израиля язычество и вернет евреям и их государству то величие, которым они обладали в дни Давида и Соломона.

Среди этих проповедников особенно выделялись Иегуда, сын Сепфорея (Ципора), и Маттафия, сын Маргала, — популярные учителя Писания и Закона, на лекции которых собирались сотни еврейских юношей.

На одной из таких лекций они призвали не дожидаться прихода царя-Мессии, а начать очищение земли от языческой мерзости уже сейчас. Причем начать с уничтожения главного святотатства, которое было совершено Иродом, — литого золотого орла, установленного им над главными воротами Храма.

— Сказано в Торе: «Не делай себе изваяния и всякого изображения того, что в небе наверху, и того, что на земле внизу, и того, что в воде, ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им». Сколько же мы будем гневить Бога и терпеть этого идола, установленного над входом в Его святилище?! Неужели среди нас не найдутся те, кто встанет на защиту Его Закона, сбросит идола и растопчет его ногами?! Да, конечно, эти смельчаки могут поплатиться за свой подвиг жизнью, но зато они удостоятся вечного блаженства в мире грядущем! Что может быть почетнее смерти за заветы отцов?! Да и разве наша душа не бессмертна; разве не следует человеку любить свою бессмертную душу больше, чем тело?! Разве не сказано: «Возлюби Господа, Бога своего всей душой своей, всем сердцем своим и всем достоянием своим»?! Все мы смертны, все рано или поздно сойдем в могилу, но истинный мудрец понимает, что смерть во имя веры куда предпочтительнее смерти от старости и болезней! — горячо говорил Иегуда, сын Сепфорея.

Наэлектризованные этими зажигательными словами, десятки учеников Иегуды и Матгафии двинулись к Храму, и по пути к ним стали присоединяться толпы народу. На глазах толпы несколько юношей взобрались на самую крышу Храма, затем спустились с нее на канатах к воротам и топорами стали рубить гигантского золотого орла, пока куски статуи не полетели вниз под ликующие вопли толпы.

Очень скоро эти крики долетели до расположенного неподалеку от Храма царского дворца, и оттуда немедленно был выслан отряд наемников для подавления беспорядков. Увидев приближающихся царских солдат, толпа бросилась врассыпную, но Иегуда с Маттафией и еще сорок их учеников остались стоять на месте, твердо уверенные в собственной правоте. Все они были арестованы и приведены к Ироду.

Думается, мало кто тогда понял, что это была первая искорка иудейского восстания, которое, то затихая, то вспыхивая с новой силой, будет бушевать больше семи десятилетий, пока не закончится величайшей трагедией в истории еврейского народа — разрушением Второго храма, практически полным уничтожением Иерусалима и изгнанием из него евреев.

Возможно, Ирод был как раз одним из тех, кто понимал, какими бедами могут обернуться такие антиримские волнения, и считал, что их следует подавить в самом зародыше. Нет никаких сомнений, что он никогда не видел в этом изображении орла идола — для него, повторим, это был исключительно символ власти Рима, а низвержение орла было покушением на эту власть, что должно было вызвать вполне понятную реакцию в Риме. Кроме того, золотой орел был своего рода пожертвованием, которое он сделал Храму, а потому его уничтожение Ирод воспринял как покушение на свою власть и проявление ненависти к нему лично.

Когда арестованных поставили перед царем, Ирод в первую очередь спросил, кто из них действительно участвовал в уничтожении орла, а кто был арестован случайно. Казалось, таким образом он давал стоявшим перед ним юношам шанс на спасение — стоило кому-либо из них заявить, что его арестовали по ошибке, и он был бы, весьма вероятно, тут же освобожден.

Но ни один из сорока задержанных такого заявления не сделал. Более того, когда начались индивидуальные допросы, все арестованные с улыбкой подтвердили, что они и в самом деле участвовали в том деле, которое им вменяется в вину.

На вопрос, кто им внушил мысль об уничтожении орла, также последовал единодушный ответ, что они следовали заветам отцов и Моисееву закону и не сожалеют об этом.

Наконец, Ирод спросил их, почему они пребывают в прекрасном настроении, хотя знают, что их ждет смерть.

— Потому что мы также знаем, что после смерти нас ждет прекрасная доля в грядущем мире! — последовал ответ.

Вряд ли нужно напоминать читателю, что для Ирода всегда было крайне важно создать видимость справедливости и законности всех своих решений (вероятнее всего, он и сам искренне верил, что вершит справедливый суд и карает преступников по заслугам). Поэтому он объявил, что все арестованные предстанут перед судом, который состоится в Иерихоне.

Такое решение было вполне понятно: если бы суд над Иегудой, Маттафией и их учениками состоялся в Иерусалиме, он вполне мог породить новые, еще большие народные волнения. Иерихон же был населен в основном семьями преданных Ироду наемников и поставщиками царского двора, в лояльности которых сомневаться не приходилось.

Одновременно Ирод велел направить в Иерихон представителей еврейской аристократии, а также духовных лидеров нации, пользующихся наибольшим авторитетом в народе, — якобы для того, чтобы они засвидетельствовали справедливость свершенного им суда.

Суд состоялся в Иерихонском амфитеатре, до отказа набитом народом — как жителями города, так и «приглашенными» зрителями. Так как Ирод из-за отеков ног уже не мог ходить, его внесли на сцену на носилках и осторожно уложили на обитую пурпуром кушетку.

Трудно сказать, сознавал ли Ирод, что это его последнее выступление перед народом, или все еще надеялся на свое исцеление, но он начал речь с напоминания о своих многочисленных заслугах перед нацией. Главной же из этих заслуг он считал перестройку Храма, придание ему должного величия и великолепия — то, что так и не смогли сделать Хасмонеи за сто с лишним лет своего правления.

— И вот теперь, — тут Ирод неожиданно резко возвысил голос, так что все сидевшие в амфитеатре вздрогнули, — нашлась горстка наглецов, которая решила посягнуть на это дело всей моей жизни. Среди бела дня они осмелились прикоснуться к моему личному дару Храму, продемонстрировав всем свою ненависть ко мне. Но разве их действия были направлены только против меня лично?! Нет, говорю я вам: любое посягательство на Храм и его имущество есть святотатство и богохульство. И именно в святотатстве и богохульстве, открытом оскорблении Имени Всевышнего я обвиняю этих людей.

Согласитесь, что в этом можно было усмотреть своеобразную элегантность мысли и даже диалектику: Ирод обвинил двух мудрецов и их учеников в том самом преступлении, в котором они обвиняли его. Но любой, кто более или менее знаком с еврейской традицией, понял бы, что эта «диалектика» была не более чем демагогией.

Однако собранные в амфитеатре евреи были настолько охвачены страхом, что их сочтут сообщниками «святотатцев», что после этой речи грянули бурные продолжительные аплодисменты.

Выступившие вслед за тем «представители общественности» под влиянием этого страха не только горячо одобрили мнение царя, но и выразили надежду… на его извечное милосердие и попросили казнить лишь зачинщиков преступления и не разыскивать тех, кто соучаствовал в нем в качестве зрителей и «группы поддержки».

Таким образом, Иегуда и Маттафия вместе с учениками были приговорены к смерти. Но обычной для Иудеи казни удушением Ироду показалось недостаточно — он приказал сжечь приговоренных заживо. Хотя подобный, самый мучительный вид казни и был предусмотрен законом, он применялся в еврейской истории крайне редко, а некоторые сомневаются, что применялся вообще.

Во всяком случае, Ирод был первым, кто применил сожжение в качестве наказания за «подвиг во имя веры», и уже после него римляне довольно часто прибегали к этой мере устрашения. Согласно Талмуду, смерть на костре нашли многие из еврейских мудрецов и духовных лидеров нации, включая и великого рабби Акиву, духовного вождя восстания Бар-Кохбы.

Ночь после казни пришлась на лунное затмение, что, разумеется, было истолковано по-разному, но большинство сошлось во мнении, что это — дурное предзнаменование. Население страны замерло в ожидании новой волны репрессий.

* * *

Но их не последовало.

Ирод ограничился тем, что сместил с должности первосвященника Маттафию — тезку казненного им Маттафии, сына Маргала. Вместо него был назначен Иозар — шурин Ирода, родной брат его жены Мариамны II.

Правда, одна странность по окончании суда в Иерихоне все же произошла: когда прибывшие по приглашению Ирода знатные евреи решили отправиться домой, им сообщили, что по приказу царя они должны оставаться в городе.

Ловушка захлопнулась.

* * *

События в Иерусалиме, суд над бунтовщиками в Иерихоне, вне сомнения, стали серьезной эмоциональной встряской для Ирода, мобилизовавшей все силы организма. В какой-то момент Ироду показалось, что он почувствовал себя лучше, и у него вспыхнула надежда, что болезнь еще может отступить и ему будут даны еще несколько лет жизни. В конце концов, ему было только 69 лет — возраст почтенный, но который даже в те времени не считался, особенно в Иудее, глубокой старостью. Врачи разделили это его воодушевление и посоветовали посреди зимы отправиться к Мертвому морю, в теплые пресные купальни Каллироя, где можно было проходить самые разнообразные, как сказали бы сегодня, физиотерапевтические процедуры.

Однако, когда по совету врачей Ирода отпустили в теплую масляную ванну, у него начались судороги, а затем глаза закатились, лицо исказила чудовищная маска и он потерял сознание.

Придя в себя, Ирод окончательно понял, что умирает, и никакой надежды на иной исход у него больше нет. После этого он велел отвезти себя в Иерихон — город, с которым было столько связано в его жизни и где он и собирался провести последние дни.

С этого дня здоровье царя непрестанно ухудшалось, и он спешил сделать последние распоряжения. Прежде всего Ирод велел выплатить зарплату и выдать каждому солдату премиальные 50 драхм, чтобы армия сохраняла ему верность и в первые дни после смерти. Богатые подарки от царя получили в эти дни также все придворные и офицеры.

Флавий пишет, что адские боли и зуд доводили Ирода до приступов полного помрачения рассудка, а мысль, что он ненавистен народу, для которого, по его мнению, столько сделал, буквально сжигала его изнутри. В один из таких приступов он приказал собрать всех находившихся в Иерихоне еврейских аристократов на городском ипподроме, превратившемся таким образом в своеобразный концлагерь на свежем воздухе. Вскоре после этого он призвал к себе Саломею и ее мужа Алексу — последних родственников, которым он еще доверял.

— Я не дам моим ненавистникам сделать день мой смерти днем ликования и праздника, — сказал он. — Обещайте мне, что в день моей смерти вы прикажете солдатам перебить всех, кто находится на ипподроме, и только затем объявите о случившемся. Пусть в этот день рыдают в сотнях домах Иудеи — если не по мне, то по своим мужьям и сыновьям!

«Затем он послал за своей сестрой Саломеей и ее мужем Алексой и сказал им, что он скоро умрет, так как его страдания неимоверны. Конечно, это вполне естественно и бывает со всеми, но его особенно огорчает, что он умрет и никто не станет оплакивать его и скорбеть о нем в такой мере, в какой это было бы прилично, так как он ведь царь.

Ему прекрасно известно настроение иудеев, и он знает, насколько желательна и приятна им смерть его, так как они еще при его жизни устроили бунт и нагло отнеслись к его жертвенным дарам. Поэтому, говорил он, теперь их дело придумать для него какое-нибудь облегчение его страданий. Итак, если они (Саломея и ее муж. — П. Л,) не откажутся помочь ему, то ему будут устроены такие пышные похороны, каких не удостоился еще никто из царей, и тогда весь народ обуяет искренняя скорбь, между тем как теперь народ этот издевается и смеется над ним. Поэтому, когда они (Саломея и ее муж. — П. Л.) удостоверятся в его смерти, пусть они распорядятся окружить ипподром войсками, которым, однако, не следует пока сообщать о его кончине (это можно будет возвестить народу после исполнения его воли), и прикажут им перестрелять заключенных в ипподроме людей. Тем, что они таким образом умертвят всех, они окажут ему двойную услугу: во-первых, тем, что в точности исполнят выраженное им перед смертью желание, а во-вторых, тем, что в таком случае народ почтит его искренним горем. Ирод умолял их об этом со слезами на глазах, прося их сделать это из родственного чувства к нему и из любви к Господу Богу. Так как он настаивал на том, чтобы они оказали ему эту честь, те обещали в точности исполнить его желание.

Если кто-либо вздумает объяснять прежние поступки этого человека относительно родных тем, что он совершил их из привязанности к жизни (и боязни умереть), то это его приказание является окончательно бесчеловечным, так как он, покидая жизнь, желал повергнуть весь народ в горе вследствие утраты самых дорогих ему лиц. Ведь он приказал умертвить из каждого дома по одному человеку, притом без того, чтобы эти лица совершили что-либо незаконное или обвинялись в каком-нибудь преступлении; все, кто ценит добродетель, обыкновенно в такие минуты забывают свою ненависть к действительным врагам своим», — сообщает Флавий (ИД. Кн. 17. Гл. 6: 5–6. С. 193–194).

Впрочем, ряд исследователей считает, что вся эта история с ипподромом и последним желанием Ирода является не более чем легендой, призванной усилить его имидж законченного злодея. В то же время и исключать того, что так оно и было на самом деле, тоже нельзя.

В эти же самые дни из Рима наконец пришло долгожданное письмо от Августа. Император сообщал в нем, что казнил Акмею за участие в заговоре против Ирода, а также утвердил его решение о смертном приговоре Антипатру, но добавил, что если Ирод заменит смертную казнь изгнанием, то он не будет особенно возражать.

В сущности, это был еще один призыв к милосердию, но если Ирод отказывался понимать подобные «намеки» Августа раньше, то теперь уж точно на такое понимание не было никаких шансов.

По получении письма Ирод велел составить новый, уже седьмой по счету (но теперь уж точно последний) вариант завещания. В нем он просил передать царскую власть старшему сыну от самаритянки Малфаки Архелаю, но, по сути дела, разделял Иудею на множество небольших княжеств.

Антипа, указанный в предыдущем варианте завещания главным престолонаследником, получал тетрархию в Галилее и Пирее. Филипп также получал тетрархию, включающую Трахон, Гавланитиду (Голанитиду), Батанею и Паниаду. Крепости Ямния, Азот и Фасаилида отходили к Саломее, получавшей вдобавок 500 тысяч серебряных монет. Остальным родственникам достались земельные наделы и суммы. Главными же наследниками своего финансового капитала Ирод объявил Августа и его жену Юлию.

Непосредственно императору он завещал 10 миллионов серебряных монет, а Юлии и некоторым приближенным императора — 500 тысяч. Им же должны были быть переданы дорогие одежды, золотая и серебряная домашняя утварь из царских дворцов.

* * *

В конце тевета — первого зимнего месяца по еврейскому календарю — боли, терзавшие Ирода, стали настолько невыносимы, что он решил покончить жизнь самоубийством. Попросив у слуги нож — якобы для того, чтобы разрезать яблоко, царь попытался вонзить его себе в сердце. Находившийся рядом с его ложем племянник Ахиав заметил это и вовремя перехватил руку умирающего. Однако при этом Ахиав издал такой дикий крик, что все поняли его однозначно — царь мертв. И разумеется, следуя правилам хорошего тона, тут же стали соревноваться в том, кто как можно громче оплачет его смерть.

Когда эти крики донеслись до камеры, в которой содержался Антипатр, тот решил, что пробил его звездный час, и стал уговаривать стражников немедленно освободить его, обещая щедро наградить каждого, когда он станет царем.

Увы, как многие в истории и до, и после него, Антипатр перепутал звездный час со смертным. Многоопытный начальник тюремной охраны решил не спешить, а послал одного из стражников выяснить, что произошло на самом деле. Узнав, что царь жив и находится в сознании, начальник лично отправился к нему с докладом о поведении Антипатра.

Услышав, что сын обрадовался вести о его смерти, Ирод стал дико вопить и биться головой об стену, а когда успокоился, то собрался с силами и своим прежним, не терпящим возражений тоном отдал приказ немедленно казнить Антипатра.

Через несколько минут все было кончено: на шею старшего сына Ирода набросили удавку, а затем его бездыханное тело отвезли в Гирканию, где и похоронили без всяких почестей.

Спустя пять дней, второго числа месяца швата, приходящегося обычно на январь или февраль, Ирод скончался — окруженный многочисленной родней и придворными, но по большому счету никем по-настоящему не любимый и глубоко несчастный.

Большинство историков вслед за Флавием датируют его смерть 4 годом до н. э. Однако ряд христианских теологов относят ее к 1 году до н. э. или даже к 1 году н. э. По их мнению, Флавий попросту запутался в датировке, ведя ее от года воцарения Ирода, но принимая за таковой то 40-й (когда сенат объявил Ирода царем Иудеи), то 37 год до н. э. (когда он де-факто воцарился в Иерусалиме). При этом в качестве обоснования этой точки зрения ее сторонники приводят тот факт, что полное лунное затмение (которое, по тому же Флавию, произошло после казни двух мудрецов и их сорока учеников) наблюдалось в Иудее 29 декабря 1 года до н. э.

Иудейское царство конца правления Ирода I Великого

В таком случае Ирод и в самом деле скончался в январе-феврале нулевого года до н. э.

Но если это так, то невольно возникает и новая версия по поводу евангельского рассказа об избиении младенцев. Дело в том, что в других апокрифических источниках утверждается, что Ирод велел в день его смерти перебить не собранных на ипподроме старейшин и аристократов, а юношей из семей иерусалимской знати. На иврите юношу принято обозначать словом «ноар», но на самом деле смысл этого слова довольно широк. Оно может означать и подростка, а в некоторых редких случаях и ребенка. А от «ребенка» до «младенца» вообще остается один шаг…

Но то, что вы сейчас прочли, уважаемый читатель, и есть научная спекуляция в самом чистом ее виде, пришедшая в голову автору буквально на ходу, во время написания этих строк.

Словно предвидя возможность подобной хронологической путаницы, Флавий в «Иудейской войне» уточняет: «С того времени как он убийством Антигона достиг высшей верховной власти, протекло тридцать четыре, а со времени назначения его царем римлянами — тридцать семь лет» (ИВ. Кн. 1. Гл. 33:8. С. 148). Таким образом, не остается места для двусмысленности: Ирод скончался в 4 году до н. э.

Глава восьмая. ПОСЛЕ СМЕРТИ

Как бы он ни отодвигал от себя мысль о грядущей смерти, Ирод сознавал, что отнюдь не вечен, а потому в своей строительной горячке не забыл о том, чтобы возвести для себя величественную усыпальницу близ Иродиона — крепости, носящей его имя, в одном из самых живописных в те дни уголков Иудеи.

Не исключено, что он сам же в подробностях расписал церемонию своих похорон — слишком уж выверенными и заранее продуманными кажутся все ее детали.

После обмывания тело царя, чтобы скрыть запах тления, было умащено благовониями, уложено на кровать, сделанную из чистого золота, украшенную драгоценными камнями и застеленную пурпурным покрывалом. Таким же покрывалом накрыли тело Ирода, а на голову ему надели инкрустированный алмазами золотой обруч, затем массивную золотую корону, а в правую руку вложили скипетр[65].

Пока шли все эти приготовления к похоронам, Саломея с мужем, если верить Флавию, поспешили на ипподром и известили находившихся там пленников, что они свободны и могут вернуться домой, причем подчеркнули, что поступают так по приказу Ирода — хотя это было прямым нарушением его последней воли!

Сразу после этого на ипподроме были собраны весь иерихонский гарнизон и жители города, и та же Саломея сообщила собравшимся о смерти Ирода. Вслед за ней выступил первый министр и хранитель царской печати Птолемей, зачитавший предсмертное обращение Ирода к армии, в котором царь призывал солдат уважать его последнюю волю и хранить ему верность и после смерти.

Только после этого Птолемей зачитал последний, седьмой вариант завещания Ирода, объявлявший его преемником Архелая. Сам Архелай, разумеется, находился на ипподроме среди других членов царской семьи, и армия тут же приветствовала его восторженными криками.

Затем похоронная процессия двинулась в сторону Иродиона.

Погребальную золотую кровать окружали сыновья и другие члены многочисленной семьи Ирода. За ними в полном военном облачении, сверкая начищенными доспехами, шли его личные телохранители и отряды наемников — фракийцев, германцев и галлов. Впереди процессии, тоже в полном вооружении двигалось остальное войско, состоящее из идумеев и евреев.

Этот торжественный кортеж сопровождал тело царя примерно полтора километра, после чего процессия стала более скромной.

Архелай, разумеется, устроил по отцу пышные поминки, пребывал, как и предписывает обычай, семь дней в трауре, а затем стал прилагать усилия, чтобы утвердиться на троне. Но уже в первые дни его правления в Иерусалиме вспыхнул бунт, в ходе подавления которого по приказу Архелая были убиты более трех тысяч человек.

После этого Архелай направился в Рим, чтобы добиться утверждения отцовского завещания, но туда же, побуждаемый к этому неисправимой интриганкой Саломеей, поспешил и Антипа, которого Ирод назвал наследником престола в предыдущем варианте завещания.

В итоге Архелай получил только звание этнарха («правителя нации»), а не царя. Впрочем, и этот титул он носил относительно недолго — после многочисленных жалоб со стороны подданных Архелай был лишен власти и сослан в Галлию, а правителем Иудеи был назначен наместник-прокуратор. Свидетельницей всех этих событий из всех обитателей дворца Ирода суждено было стать разве что Саломее, пережившей своего венценосного брата на 14 лет.

Таким образом, ненавистный народу Ирод оказался, по сути, последним царем Иудеи, сохранявшей некое подобие независимости от Рима. Его смерть означала конец очередной главы разворачивающейся в стране исторической драмы и начало следующей — еще более кровавой и трагичной.

Но это и в самом деле совсем другая история.