Царь нигилистов 2

Глава 1

Никса тоже возник у микроскопа и посмотрел на хрень. Ту самую, большую, круглую из его золотушных язв.

Пожал плечами и впился взглядом в Склифосовского.

— Если не ошибаюсь, это гигантская клетка Пирогова, — пояснил Николай Васильевич. — Была публикация в «Военно-медицинском журнале». Несколько лет назад.

— Что вас так расстроило? — спросил Саша.

Склифосовский замялся.

— Если вы боитесь нас напугать — уже поздно, — заметил Никса. — Уже напугали. Лучше скажите, как есть.

— Хорошо, я переформулирую вопрос, — сказал Саша. — Где Пирогов наблюдал такие клетки?

— То, что я сейчас скажу, ничего не значит, — ответил Склифосовский. — Гигантские клетки Пирогов наблюдал в мокроте больных чахоткой. Но никто не доказал, что они связаны с болезнью.

— Вот почему я не буду править, — усмехнулся Никса.

И достал портсигар.

— Ты таскаешь с собой эту гадость? — возмутился Саша.

Брат как ни в чем не бывало вынул сигарету, зажег спичку и закурил.

Тонкие, как у девушки запястья, тонкие пальцы: все то, что казалось Саше признаком аристократизма. Нет! Просто худые руки пятнадцатилетнего мальчика, больного туберкулезом.

— Я тебя убью, — сказал Саша.

— Папá тебя повесит, — заметил Никса, затягиваясь.

— Пофиг!

Никса рассмеялся.

— Ты понимаешь, что тебе это совсем нельзя? — спросил Саша. — Конкретно тебе конкретно совсем.

— Ладно, последняя.

— Портсигар мне сдашь, — проинформировал Саша.

Брат прыснул со смеху.

— Ты зря лапки-то опустил, — сказал Саша. — Я читал об одной поэтессе, у которой нашли туберкулез примерно в твоем возрасте, и она прожила больше семидесяти лет.

Про то, что Гиппиус всю жизнь дымила, как паровоз, Саша на всякий случай умолчал.

— Она жила сначала в Крыму, потом в Тбилиси, потом во Франции. — сказал он. — Тебе в Питере тоже делать нечего.

— В Тбилиси? — переспросил Никса.

— Ну, в Тифлисе.

— Из Крыма буду править?

— А что? Перенесешь столицу в Ялту. Народу понравится.

— Еще ничего не ясно, — заметил Склифосовский.

— Это верно, — сказал Саша. — Вот, Никса! Николай Васильевич совершенно правильно говорит.

— Значит, я могу курить дальше? — спросил брат.

— Ну-у, безопаснее действовать с учетом пожара. Кстати…

И Саша посмотрел на Склифосовского.

— Николай Васильевич, я не верю, что внутри этой штуки ничего нет. Можно ее в другой цвет покрасить?

— Сейчас попробуем, — кивнул Склифосовский.

Гигантскую клетку подкрасили чем-то зеленым, потом охрой…

Николай Васильевич только качал головой. Центральное светлое поле в окружении полукруга из клеточных ядер было пусто по-прежнему.

— Всем подряд! — сказал Саша. — Всеми красителями, которые у вас есть.

— Ваше Высочество, что мы ищем?

— Палочки. Длинные узкие бактерии. Наверное, они очень маленькие.

— Откуда вы знаете?

— Неважно! Наверное, читал где-то. Просто делайте то, что я говорю. Я вас не отпущу, пока не найдете!

Никса усмехнулся и затянулся оставшейся половинкой сигареты.

Неумолимо приближались два часа дня.

За дверью послышались шаги, так что брат едва успел потушить окурок.

В комнату вошел Гогель и поморщился от ужасной смеси запахов спирта, хлорки и табака.

— Что здесь происходит? — спросил он.

Саша вскинул руку в его направлении и раскрыл ладонь.

— Кто курил? — спросил Григорий Федорович.

— Я, — сказал Склифосовский. — Прошу прощения, если это запрещено.

— Главное, чтобы не они.

И Гогель указал глазами на Сашу и Никсу.

— Вам пора обедать, — добавил он.

— Есть вещи поважнее! — бросил Саша. — Выйдите! Еще час.

Генерал опешил, полминуты не понимал, что делать. Но, наконец, сделал шаг назад и вышел из комнаты.

Склифосовский в очередной раз перекрасил препарат и прильнул к микроскопу.

Взял лист бумаги и карандаш.

— Ваше Высочество, это то, что вы искали?

Саша посмотрел в окуляр.

В клетке Пирогова, в основном ближе к ядрам, было несколько синих червячков, похожих на пунктир. Иногда пунктирные линии сходились друг с другом и образовывали латинские буквы «V».

— Думаю, да, — сказал Саша. — Зарисуйте и обязательно запишите краситель, а то мы их потом не поймаем.

— Ваше Высочество, вы ведь знаете, что это? — спросил Николай Васильевич.

— Туберкулезные палочки, — пожал плечами Саша. — Но мало того, что это знаю я, нам надо убедить в этом других. Николай Васильевич, вы готовы посветить этому весь август?

— Да, — кивнул Склифосовский. — Еще бы!

— С голоду не умрете, — сказал Саша. — Я найду деньги.

— У меня есть, — вмешался Никса.

— Двести рублей серебром? — вспомнил Саша.

— Это не все, — заметил брат.

— Двести рублей серебром? — переспросил Склифосовский. — Этого хватит!

— Не факт, — сказал Саша. — Вам понадобятся помощники. Много технической работы. Палочки надо вырастить. Потом ввести лабораторным мышкам и посмотреть, что с ними будет. Потом понять от чего мрут эти штуки. Причем попробовать все. У меня есть некоторые идеи… И чтобы вы сами и ваши помощники могли спокойно заниматься этим проектом и не думать, где бы подзаработать. Можете мне примерно посчитать?

— Я все обдумаю и напишу, — сказал Склифосовский.

Саша кивнул.

— Отчеты мне будете присылать: что получилось, что нет.

— Хорошо, — сказал Николай Васильевич.

— Они дохнут от хлорной извести, — заметил Никса.

— Палочки мы не проверяли, — возразил Саша.

— Я спишусь с Пироговым, — сказал Николай Васильевич. — Он использовал раствор хлорной извести для обработки ран. Не знаю, можно ли им обрабатывать золотушные язвы.

— Никса, конечно, уникален, а его золотуха — не думаю, — предположил Саша. — Можно еще этих гадов найти. Николай Васильевич, у вас есть микроскоп?

— Здесь нет.

Саша с тоской посмотрел на прибор.

— Возьмите, Николай Васильевич, — со вздохом сказал он. — Я в общем-то увидел все, что хотел. Вам сейчас нужнее.

— А как же трупные ткани? — спросил Склифосовский. — Легкие курильщика?

— Не подумайте, что я испугался, — сказал Саша. — Просто мой брат важнее. Потом дойдем до мертвых тканей и, думаю, увидим там еще много всего интересного.

Николай Васильевич соскоблил у Никсы с шеи максимальное количество гноя и чешуек и завернул в лист бумаги.

— Еще немного и там ничего не останется, — заметил брат.

— Разве что после хлорки, — возразил Саша.

— Я вам остался должен рубль, — вспомнил Склифосовский. — Я разменял.

И достал кошелек.

— Пятьдесят копеек, — поправил Саша. — Мы вас еще час промучили.

На том и сошлись. Пятьдесят копеек состояли из четырех монет по десять и двух по пять: будет, чем с Гогелем расплатиться.

Десять копеек Саша оставил на столе, остальные убрал в коробку.

На прощание пожал Склифосовскому руку и обнял его.

— Жду расчеты для нашей лаборатории, — сказал он.

Вернулся Гогель. В очередной раз поморщился от запаха.

— Я у Никсы пообедаю, — сказал Саша.

— Александр Александрович, что здесь произошло? — спросил гувернер.

— Скажем так… мы нашли кое-что в гное из язв Никсы… но мы не уверены… рано делать выводы. Рано говорить папá. Но моему брату нужна поддержка.

Саша взял десятикопеечную монету и протянул Гогелю.

— Григорий Федорович, я вам должен.

— Ну, что вы, Александр Александрович! Не стоит!

— Возьмите! А то, не дай бог, мне еще понадобится, а вы только и будете думать, когда же этот мелочный тиран (то есть я) угомонится и перестанет обирать своего бедного учителя.

— Александр Александрович! Да я никогда ничего подобного не подумаю!

— Мне так спокойнее.

И Саша вложил монету в руку своего гувернера и согнул его пальцы.

Обнял.

— Простите ради бога! Не обижайтесь.

И подумал, как бы не случилась инфляция великокняжеских объятий. Надо все-таки не очень расточать.

Подхватил гитару, водрузил ее на плечо и прошел мимо Гогеля.

Никса — следом за ним.

Там далеко в будущем его подзащитные как огня боялись больных туберкулезом. Менты могли показания выбивать одними угрозами поместить в одну камеру с тубиком. А если туберкулезный ехал в колонию в одном вагоне с остальными, заключенные всеми правдами и неправдами старались попасть в камеру, максимально далекую от него.

И опасения были не беспочвенны. Сколько людей заражалось на зонах и в СИЗО!

И это при наличии лекарств. При известных и тысячи раз опробованных схемах лечения!

А сейчас, в середине века девятнадцатого, нет ничего.

В голове звучала строфа из Анатолия Жигулина:

Жигулин напишет это примерно век спустя, уже после освобождения, и с намеком на героический подвиг молодых комсомольцев на стройках коммунизма. Да, какие там стройки коммунизма! Колымские лагеря!

Погода слегка испортилось, солнце скрылось за тучами. Стал накрапывать мелкий дождь. Хорошо, что утром Склифосовский успел поймать солнечный зайчик для подсветки микроскопа.

На деревьях появились первые желтые листья, и первые листья упали на дорожки парка.

Наше северное лето. Август. Высокая широта.

Никса был бледен, но казался спокойным. Выдержка. Военное воспитание. Впервые Саша нашел в этом что-то хорошее.

Ну, что, господин ротмистр? Ваше Высокоблагородие, как вы?

Они дошли до Соснового дома, поднялись на террасу, сели за стол.

Лакей подал щи со сметаной.

Саша подумал, что надо бы продавить для Никсы какой-нибудь другой рацион: ну, там, мяса побольше, овощи-фрукты, молоко. Козье, наверное. Со Склифосовским надо посоветоваться.

Дождь полил уже в полную силу, стало почти темно.

Заразиться туберкулезом не так легко. Действительно надо жить в одной камере с больным. Хотя бы в одном отряде.

Но последние 20 дней он регулярно ел с Никсой за одним столом, болтал часами, ходил в обнимку и чуть к нему не переселился. Папá не дал.

Так что, наверное, уже все равно. Одна надежда на богатырский иммунитет. Он взглянул на свою руку, которой держал ложку, на широкое плебейское запястье. Откуда только взялось в этой аристократической немецкой семье?

Значит, золотуха — это просто кожная форма туберкулеза. Он даже не знал об этом. Да, есть туберкулез легких, есть костный туберкулез от которого умерла Мурочка, дочка Корнея Чуковского, в одиннадцать лет.

Но кожный?

Он насколько заразен и насколько опасен?

Никса не кашляет хотя бы. Насколько можно быть уверенным, что поражена только кожа? Что палочек Коха, точнее Склифосовского, нет где-то еще? В тех же легких.

— Мы мамá говорим? — спросил Никса.

— Ты сможешь?

— Нет.

— Вот и я тоже, — вздохнул Саша.

— А папá?

— К папá надо приходить с железными доказательствами. Иначе он нас пошлет куда подальше с нашими революционными методами. Есть же высокообразованный Енохин, который свято верит в миазмы.

— Чахотка считается наследственной, — заметил Никса.

— Да, в этом, конечно, что-то есть. Родители заражают детей, а дети — друг друга.

— Думаешь, ты тоже болен?

— Исключить нельзя. Ну, вот поймем со Склифосовским, где еще водятся эти синие мрази, и будем думать дальше. Но понять надо побыстрее. Иначе, я не успею до холодов выбить для тебя ссылку в Ливадию вместо Зимнего.

— Ливадия — это где? — спросил Никса.

— Под Ялтой. Она еще не наша?

— Никогда о ней не слышал.

— Надо это исправить. Классное место. Тебе понравится. А пока можно в Ниццу, там тоже жарит хорошо. Или в Рим. В Риме в августе просто пекло! Заодно форум посмотришь и Колизей. Развалины и синее небо. А в траве, как духовой оркестр, поют цикады. Совершенно оглушительно! Снимем для тебя, например, виллу Боргезе. Она в огромном сосновом парке, сплошь из пиний. И мне выделишь флигель, а то тебе будет скучно.

— Это верно, — улыбнулся Никса. — С тобой точно не соскучишься.

— Море там, конечно, дерьмовое, — продолжил Саша. — Что в Неттуно, что в Остии. Зато история под ногами в каждом камне. И я, наконец, дойду до Аппиевой дороги.

Они расправились с обедом. Налили чай. Запахло медом и вареньем.

Дождь кончился, солнце зажгло капли на дорожках и листьях в саду.

— А я новую песню вспомнил, — сказал Саша.

— Давай, — кивнул Никса. — Не зря же гитару тащил.

И Саша начал петь:

— Здорово! — сказал Никса. — Это по Апокалипсису, да?

— По Иезекииль, говорят. Но, что б я разбирался! Слушай. Это не все.

— Вот это да! — сказал Никса. — И музыка кажется старинной.

— Стилизация под шестнадцатый век, под лютню. Наверное, дедушке бы понравилось, как любителю готики.

— Бабушке. Бабиньке точно понравится. Как приедет, ты ей спой.

Саша собрался, было, уходить и уже прихватил гитару, когда вспомнил о еще одном деле.

— Никса, так между прочим, ты мне не сдал портсигар.

Брат усмехнулся. Достал портсигар и положил на широкую Сашину ладонь.

— Бери, тиран несчастный!

— Ага! Сатрап!

— Что с ним делать собираешься?

— Ну, как? Заложить в ломбард, а деньги отдать на лабораторию Склифосовскому.

Когда Саша вернулся к себе, его уже ждал Гогель.

— Александр Александрович, что это? — спросил он. — Водка?

И указал глазами на пузырек на подоконнике.

— Ну, что вы, Григорий Федорович, это чистый спирт, — ответил Саша. — Латинский языком написано: «Spiritus — 95 %». Кто из нас знаток латыни?

— Что вы с ним делаете?

— Мою руки естественно, это же наружное. Но вы, конечно, можете выпить. Впрочем, знаете, когда я его в аптеке заказывал, я не уточнил, какой мне нужен спирт. Так что, если этиловый, отделаетесь ожогом носоглотки, если изопропиловый — может и выживете, но это не точно, раз на раз не приходится. А вот если метиловый — слепота обеспечена. Если, конечно, повезет. У него смертельная доза маленькая.

— Если это яд, я тем более вынужден его забрать. Здесь Владимир Александрович.

— Я давно просил отдельную комнату.

Гогель со вздохом взял пузырек и сунул себе в карман.

— Почему-то, когда здесь стоял лауданум, который в десять раз ядовитее, никого это не волновало, — заметил Саша.

— Лауданум был по рецепту врача, — сказал Гогель.

— А спирт по рекомендации учителя, — соврал Саша.

— Ладно, — смирился Гогель. — Понадобится — отдам.

Саша сел за стол. Взял перо и лист бумаги.

— Кому будете писать? — спросил гувернер.

— Елене Павловне.

Гогель кивнул.

— Я тогда выйду покурить.

— Не скажу, что это хорошо, — заметил Саша. — Но ваша помощь мне пока не нужна, так что не смею задерживать.

Когда Григорий Федорович вышел, Саша метнулся к тумбочке, выгрузил туда Никсов портсигар и прикрыл пачкой листов бумаги. А сверху положил «журнал».

Как же его достала эта дурацкая конспирация!

И вернулся к письму:

Утром, после завтрака ему принесли сразу два больших толстых конверта, запечатанные сургучом с гербами.