Царь нигилистов 2 - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Олег Волховский (Глава 6) #6

Глава 6

— Прямо здесь будем говорить? — спросил Саша.

— Да, — сказал Никса. — Прямо сейчас.

— Что не так?

— Саш, зачем я тебе нужен?

— Интересная постановка вопроса! То, что ты мой брат, и всякую там херню, вроде родственных чувств, дружбы и морального долга мы за скобками оставляем? Не нуждаемся в лишних гипотезах?

— Александр Александрович, выбирайте выражения! — осадил Зиновьев.

Саша поднял левую руку ладонью вверх, ребром на гувернера.

— Николай Васильевич, боюсь, разговор настолько важен, что лексика уже не важна.

— Пока не нуждаемся в гипотезах, — невозмутимо ответил Никса. — Объясни логически.

— И это после всего? После того, как я вытряс из Мадам Мишель деньги на лабораторию Склифосовского?

— Она дала? — спросил Никса.

— Пообещала. Но думаю, что даст.

— Не удивительно, — заметил брат. — У нее дочь умерла от чахотки.

— Причем здесь чахотка? — тихо спросил Зиновьев.

— Николай Васильевич, ей-богу, не до вас! — оборвал Саша. — Дайте нам с братом спокойно трон поделить. Судьба страны решается.

— Любишь ты все обратить в шутку, — усмехнулся Никса.

— Какие уж шутки! Ты меня прямо обвиняешь в предательстве!

— Я просил логически, а не эмоционально, — сказал брат.

— Затмеваю, да? — предположил Саша. — Ок. Могу уйти в тень, прикинуться ветошью и не отсвечивать, молча стоять за твоим плечом, уехать в Италию и больше не возвращаться. Но будет ли это лучше для всех или только для твоего душевного спокойствия?

— Да ты застрелишься! — хмыкнул Никса.

— Какая разница! Ты можешь, конечно, на мне оттоптаться! Втоптать в грязь, заткнуть рот. Ты — цесаревич. Папá тебя послушает. Боюсь, что с удовольствием. Я и его раздражаю. Только ты от этого не вырастешь, останешься там, где ты сейчас. И я не один такой. Со всеми будешь поступать по рецепту Фразибула?

— Это который сбивал колосья?

— Который ходил по полю с тростью и сбивал колосья, выросшие выше других.

— Я тебе задал вопрос, а ты все время уходишь, — сказал брат.

— Про то, что у тебя лучше с харизмой, я тебе в первый день сказал.

— Саш, харизма — это не внешность.

— Ты во многом лучше меня.

— Это лесть, — сказал Никса. — Выносим за скобки.

— Да не лесть это, а констатация факта! Вот, Николай Васильевич, вы бы кого из нас предпочли в качестве государя?

— Николая Александровича, — не задумываясь, сказал Зиновьев.

— Угу! — хмыкнул Саша. — Видишь, Никса, у тебя сразу сторонники.

— Николай Васильевич, а почему? — спросил брат.

— Так по закону, — ответил Зиновьев.

— Николай Александрович почему-то решил, что меня зовут Ромул, а не Александр, — сказал Саша. — Так что закон за скобки!

— Мне бы не хотелось жить на вулкане, Александр Александрович, — объяснил Зиновьев.

— Вот, что бывает, если народу дать слово, — сказал Саша. — Никакой благодарности! Сразу на другую сторону!

— Давай немного издалека, — предложил Никса. — Ты же с самого начала все знал, да? Я имею в виду историю с микроскопом. Единственной целью было показать мне клетки Пирогова?

— Не совсем. Я просто связал два факта: твои язвы и…

— Я понял, — прервал Никса.

— А про клетки Пирогова я впервые услышал от Склифосовского, — закончил Саша.

— Ты говоришь, что я обвиняю тебя в предательстве, — сказал Никса. — Это не так. Ты зачем-то хочешь меня спасти. Похоже, вполне искренне. Зачем? Тебе достаточно просто ничего не делать, и никто больше не будет препятствием для твоих планов.

— Ты и так не будешь препятствием.

— Почему?

— Потому что ты достаточно умен, чтобы прислушиваться к моим советам.

Никса усмехнулся.

— Ну, хорошо. Препятствием не буду. Но нужен-то зачем?

— Если цесаревичем стану я, это сразу на порядок сузит пространство моей свободы, — сказал Саша. — Я сейчас могу выказывать какие-то крайние взгляды и занимать самую левую нишу легального политического спектра. Ну, да головомойка от папá обеспечена. Но вряд ли он пойдет дальше слов. Ну, Сашке же не править! Ну, и черт с ним — пусть треплется. А если править? Боюсь, я так легко не отделаюсь. И дело даже не в папá. Народ тоже не след шокировать. Кому же захочется жить на вулкане?

— То есть ты мною прикрываешься?

— Не очень красиво звучит, но что ж поделаешь, если эмоциональных объяснений ты не принимаешь?

— Это работает, пока жив папá, потом тебе не понадобится прикрытие.

— Зато тебе понадобится помощь. Особенно, если мы не найдем лекарства. Сколько у нас сейчас население?

— Семьдесят четыре миллиона.

— Супер! Ты помнишь такое вещи! А будет больше. Ты представляешь себе ответственность за 80 миллионов человек? Особенно, если ты не совсем здоров.

— Зачем же ты так упорно хочешь найти лекарство? Я перестану в тебе нуждаться.

— Тебе не понять. Есть в Библии. Почитай, может, вычитаешь.

— Странно, что ты веришь во что-то, кроме разума.

— Представь себе! Тебе надо самому расти понимаешь, не меня пытаться заткнуть, а расти самому.

— Саша, у меня будет к тебе одна просьба, точнее предложение… — сказал Никса.

— От которого я не смогу отказаться?

— Отказаться сможешь. Пока. Но тогда ты больше не брат мне.

— Да все, что ты хочешь!

Никса кивнул.

— Я услышал, — сказал он.

Отвернулся к ночному лесу, несущемуся назад вдоль дороги. И поднял глаза к звездам над ним.

— Саш, а кто тот зверь, о котором ты пел? — спросил он. — Ты или я?

— Это просьба?

— Конечно, нет. Просьба не сейчас.

— Я рад, что ты собираешься жить долго, но не ты и не я. Ты не захочешь, а я тут же, от греха, дам билль о правах, и мне не позволят.

— Ты это серьезно относительно американской свободы слова? — спросил Никса.

— Абсолютно. Если к власти приходит человек с собственной легитимностью, он может легко подмять под себя парламент. Поэтому парламент вообще не должен иметь право ограничивать гражданские свободы. Чтобы Зверь, который воссядет на трон, не смог уничтожить гражданское общество.

— Значит, гражданское общество тебе тоже затем, чтобы ограничивать власть монарха? — спросил Никса.

— Чтобы ограничивать власть потенциальных тиранов.

— Что такое собственная легитимность?

— Авторитет, независящий от закона и обычая. Например, человек войну выиграл, экономику поднял, умеет хорошо говорить зажигательные речи.

— Понятно, — сказал Никса. — Твой случай.

— Да какая у меня собственная легитимность!

— Саша, не лицемерь! Все ты прекрасно понимаешь.

— Я не лицемерю. Они в восторге вовсе не от того, что я говорю, а от того, сколько мне лет. Если я через пять лет буду говорить тоже самое — это уже никого не впечатлит.

— Представил. Все равно смело.

— Для того, чтобы что-то смелое сказать, много ума не надо. Ничего, кроме смелости.

— А для теоремы Гаусса?

— Теорема Гаусса — это вообще элементарная вещь.

— Интеграл по поверхности?

— Тебя учили высшей математике?

— Нет, пока.

— А что ты тогда вообще комплексуешь? С первого раза запомнил!

— Но не понял, что это.

— Очень просто. Проще только производная. Что такое производная знаешь?

— Слышал где-то.

— Это скорость изменения функции.

— Гм… — сказал Никса.

— Тогда начнем с предела последовательности. Николай Васильевич, у вас листочек есть?

— Листочек есть, — сказал Зиновьев. — Только что вы сейчас увидите?

— Факт, — согласился Саша.

И посмотрел на совершенно черный лес и чуть более светлое небо над верхушками деревьев.

— Ничего не увидим. Но предел последовательности — это настолько просто, что можно и без листочка.

К Петергофу Саша добрался до теоремы о двух милиционерах, которая у него на ходу превратилась в теорему о двух полицейских.

— Вот, Никса, есть три последовательности. И каждый член второй последовательности больше соответствующего члена первой и меньше третьей. Как двое полицейских на узкой улице, которые ловят преступника.

— Поймают?

— Если преступник между ними, то обязательно поймают. То есть, если две крайних последовательности сходятся к одному и тому же числу, то и средняя сходится к тому же числу.

Да! 179-ю школу не пропьешь. Даже, если потом всю жизнь занимался юриспруденцией.

— Понял? — спросил Саша.

— Да, — кивнул брат.

— С осени у нас уроки?

— С середины сентября.

— Расскажешь это преподу, он упадет.

— Преподу?

— Преподавателю. Кто у нас будет по матеме?

— Сухонин, полагаю. Сергей Петрович. Вряд ли что-то изменится.

— Он обречен, — сказал Саша.

Никса и правда был неплох. Саша подумал, а не применить ли к брату метод Константинова, по которому их учили в 179-й. И с тоской вспомнил листочек под названием «Предел». С эпиграфом: «Но ближе к милому пределу Мне все б хотелось почивать.…» и задачки, вроде «Доказать теорему Коши».

Потянет интересно?

— А доказывать сам будешь, — сказал Саша. — Что я тебе нанялся репетитором работать!

— Попробую, — сказал Никса.

Ландо въехало в парк Александрия и свернуло к Фермерскому дворцу.

— Николай Александрович, Александр Александрович, я буду вынужден доложить государю о вашем разговоре, — предупредил Зиновьев.

— Николай Васильевич! Если бы я хотел, чтобы это ни в коем случае не дошло до папá, я бы нашел способ поговорить с Сашей наедине, — заметил Никса.

* * *

Борис Николаевич Чичерин вернулся домой до рассвета.

Зажег свечи. Тени от подсвечника, чернильницы и перьев заколебались на столе.

Достал журнал в светлом кожаном переплете. Проставил дату.

«Посетил очередной четверг у Ее Императорского Высочества, — записал он. — Младший Великий князь поражает. — Когда вы с ним разговариваете, полное впечатление, что он ваш ровесник. Отличная ясная речь, яркие, четкие формулировки. Неплохая начитанность. Я студентов таких мало видел, не то, что гимназистов.

В то же время крайний радикализм некоторых суждений обличает в нем отрока. Чего только стоит абсурдное требование избирательных прав для женщин!

Здесь же важно не только право, но и способность! Никто ведь не выступает за то, чтобы дать избирательные права детям!

Ратовать за участие женщин в политике — это совершенно не понимать предназначения их пола. Что, впрочем, простительно для подростка его возраста.

То же о праве женщин на обучение в университетах. Полный абсурд! Вроде полетов на Луну.

В Цюрихе и Берне это есть, но только вольнослушательницами. И не на все факультеты! Медицинский я еще могу принять, но Великий князь не говорил об ограничениях. Он что их на физико-математический факультет собирается принимать? Кто же их учить согласится!

Вместе с тем, Великий князь Александр Александрович напомнил мне другого сторонника женского равноправия: Джона Милля, который в шесть лет написал свои первые работы по истории, до десяти прочитал основные диалоги Платона, а в двенадцать начал изучение высшей математики.

Но до этого лета Великий князь не проявлял выдающихся способностей и считался, куда менее талантливым, чем его старший брат.

Тем более удивительна, совершившаяся с ним перемена

Как же жаль, что не он…»

* * *

После возвращения от Елены Павловны Зиновьев места себе не находил.

Около полуночи он сел за письмо:

«ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИЙ ГОСУДАРЬ!

Я уже писал ВАМ, что Великий князь Александр Александрович очень изменился после болезни.

Большая часть этих изменений меня радует. Он стал гораздо самостоятельнее, ответственнее и взрослее: слег в постель в июле довольно ленивый, не очень воспитанный и своенравный ребенок, любящий попроказничать. Встал, очнувшись от беспамятства юноша, не по годам умный, трудолюбивый и с твердым характером.

Шалить он перестал. Не думаю, что он чего-то боится, поскольку не боится совсем ничего, просто ему не интересно. Если, конечно, не относить к шалостям рассуждения о российском парламентаризме.

Но об этом ниже.

Он гораздо лучше стал себя вести и за столом, и с наставниками, и в обществе.

Этикет для него больше не досадные рамки, которые он ни в грош не ставит, а идеал, к которому он стремится. Для него это не всегда просто, но видно, что он старается. Если чего-то не помнит — спрашивает.

В его речи стало меньше грубых слов и откровенно солдатских выражений, мне и Гогелю иногда еще приходится его одергивать, но по сравнению с тем, что было, это небо и земля.

Он очень много читает, причем с невообразимой скоростью: книга за 1–2 дня. И несколько книг одновременно.

До болезни мы мечтали приохотить его к чтению хотя бы развлекательной литературы, теперь его не оторвешь от серьезной. Легкое чтение он позволяет себе только на французском языке.

Честно говоря, я думал, что Беранже ему рановато, да и чтение очень легкомысленное, но он доказал свою правоту, значительно улучшив свои знания меньше, чем за месяц. Моей заслуги в этом нет никакой, кроме нескольких разговоров для практики, о которых он сам меня попросил.

Он научился прекрасно выражать свои мысли и готов без подготовки обсуждать весьма сложные темы.

Но меня огорчает тот якобинский бред, которым замусорен его мозг и которого он неизвестно, где набрался.

Возможно, наша с Гогелем вина, что мы не пресекли это сразу, понадеявшись, что в его возрасте сие не особенно опасно, надо просто подождать, когда повзрослеет, и само пройдет.

Но нас беспокоят два обстоятельства.

Первое. Радикальная часть общества уже увидела в нем своего будущего вождя, слушает его чуть не с восторгом, забывая о его юности, и почитает за будущего Петра Великого.

Второе. Его соперничество с Николаем Александровичем, которого очень расстраивает превосходство брата.

Возможно, цесаревичу это пойдет на пользу, потому что, когда он не видел вокруг себя достойных соперников, ничто не заставляло его трудиться более, чем только для того, чтобы не заслужить упреков учителей. Однако, на мой взгляд, и Александру Александровичу стоит вести себя скромнее.

Так что я считаю, что нам пора принимать меры.

Я вижу здесь два пути.

Первый и довольно простой. Занять его немецким. Тем более, что он сам просил, жалуясь на то, что совсем его не помнит.

У него будет меньше времени на чтение литературы, которая еще слишком сложна для его возраста.

Второй, более хлопотный.

Ему надо найти учителя права, в том числе государственного, достаточно авторитетного и правильных убеждений. Не думаю, что ему рано. Не было бы слишком поздно. Николая Александровича начали учить этому предмету в 14, и профессор Кавелин был им доволен, хотя сейчас Август Гримм и утверждает, что преподавание права вредно в столь юном возрасте. И Николай Александрович им самостоятельно не интересовался, а Александр Александрович интересуется и, боюсь, если сейчас за это не взяться, выстроит свою систему взглядов в духе основателей Североамериканских штатов.

Поиск преподавателя для Александра Александровича, боюсь, может оказаться непростым делом, поскольку Великий князь без всякого стеснения позволяет себе спорить с университетскими преподавателями, и только звание академика для него, кажется, что-то значит.

На вечере у Ее Императорского Высочества ВАШЕЙ августейшей тети Елены Павловны Александр Александрович с восторгом процитировал некую теорему академика Остроградского. К сожалению, никто из присутствовавших не смог оценить это по достоинству из-за недостаточного уровня математических знаний. Но на обратном пути Великий князь взялся учить цесаревича высшей математике и излагал все настолько просто и ясно, что невозможно было принять это за мальчишескую фантазию.

Это особенно удивительно, что среди множества прочитанных им с июля книг мы не видели ни одной ни по математике, ни по физике.

В разговоре Великого князя с цесаревичем меня насторожила еще одна деталь. Речь шла о некой лаборатории Склифосовского, на которую Елена Павловна обещала дать денег. И обещала дать, по словам Николая Александровича, потому, что у нее дочь умерла от чахотки.

После чего Великий князь Александр Александрович сказал брату буквально следующее: „Если мы не найдем лекарство, тебе будет трудно править, и тебе понадобится помощь“.

Николая Александровича это нисколько не удивило. То есть они оба считают, что цесаревич чем-то болен. Видимо, чахоткой. Это тем более странно, что он ни разу не кашлянул.

Склифосовский — это тот самый студент, который учил Александра Александровича пользоваться микроскопом.

Если кто и поставил диагноз — то только он. Не имея на это никакого права!

Я допустил его к Александру Александровичу, положившись на рекомендацию ВАШЕЙ августейшей тети. Видимо, это было ошибкой.

Мои уточняющие вопросы Великие князья просто проигнорировали. Но ВАМ, ГОСУДАРЬ, они ответят.

Ваш верноподданный, Николай Зиновьев».

Посыпал песком, отложил и решил, что отправит утром.