Царь нигилистов 2

Глава 7

Утром Саша сел за письмо, которое собирался написать еще накануне:

Не успел он закончить, как лакей принес письмо от Елены Павловны.

Все складывалось как нельзя лучше. Решение Крамского его даже не особенно удивило. Ну, читает человек «Колокол».

Лаборатория обещала кушать меньше стольника в месяц, что было и правда недорого, но без Елены Павловны он бы не потянул и этого.

Первой задачей Саша видел поиск клеток Пирогова у других золотушных. Потом выращивание культуры бактерий и доказательства их болезнетворности. Он смутно помнил эксперимент с морскими свинками. Им подстилку пропитывали мокротой туберкулезных больных, и они заражались и умирали.

Саша изложил это в письме к Склифосовскому. Спросил не нужны ли дополнительные деньги на лабораторных животных и посоветовал пользоваться масками из марли, хотя совершенно не понимал, насколько они могут спасти в данном случае.

До поиска лекарства было еще ох, как далеко!

Весь день он провел с Никсой и, вроде, брат несколько успокоился.

Играли в «воланы», в которых Саша опознал несовершенный бадминтон. Сетки нет, игрового поля нет, а основная задача как можно дольше продержать волан в воздухе. В советское время в основном так и играли.

— А если рукоятку сделать подлиннее, воланчик полетит дальше и точнее, — заметил он.

— Ну, ты без этого не можешь! — усмехнулся брат.

Слова «бадминтон» Никса не знал.

Вечером пили чай в Сосновом доме. Саша отчитался по Склифосовскому, а Никса порадовал его доказательством теоремы о двух полицейских. Даже довольно корректным. Простенькая, конечно, теорема, но он ведь сразу понял!

Саша искренне восхитился и загрузил брата пределом функции.

— Кто-то обещал меня японскому фехтованию поучить, — сказал Никса.

— Кто-то обещал мне выточить боккен, — заметил Саша.

— Токарный станок в Зимнем. Впрочем, я попрошу нашего учителя по столярному делу Виксберга. Помнишь его?

— Нет.

— Ничего, осенью познакомишься.

Потепление с Никсой прямо радовало. Но на будущее Саша пообещал себе прикусывать язык и не особенно упиваться восторгами публики, когда брату перепадает меньшая часть.

— Что за черная кошка между вами пробежала? — спросил папá.

— Мы уже помирились, — сказал Никса.

Когда Николай Васильевич доложил, что его хочет видеть папá, Никса нисколько не сомневался в теме будущего разговора. Да, конечно, надо было вести себя сдержаннее и не ругаться с Сашкой при Зиновьеве. Сорвался.

И Сашка не остался в долгу.

Они с отцом сидели на все том же синем диване в синем кабинете. И был закат.

Папá курил сигару, и Никса с удовольствием вдыхал дым.

Три дня уже продержался без сигарет. Вроде и курил от случая к случаю, а тянуло ужасно.

— А почему поссорились? — поинтересовался папá.

— Я ему позавидовал, — пожал плечами Никса. — Он был центром вечера у Елены Павловны.

— Сашу тоже есть в чем упрекнуть.

— Он понял. Все в порядке.

— Извинился?

— Нет, но мы и так друг друга понимаем. Накануне упрекал меня в том, что я собираюсь править методом милетского тирана Фрасибула и преследовать самых талантливых. Утром уже не упоминал об этом.

— Понятно, он значит самый талантливый.

— Он впечатляет. Сказал, что мне самому надо тянуться, а не его пытаться принизить. Ну, что? Прав же! И рассказал мне начало высшей математики.

— Высшей математики? Саша не мог освоить десятичные дроби! Ты уверен, что это высшая математика?

— Я проверил по учебнику Николаевского инженерного училища.

— И?

— У Сашки понятнее. Впрочем, после Сашки можно читать учебник: уже нетрудно.

Про то, что в учебнике он подсмотрел доказательство теоремы о двух полицейских (она там скучно называлась теоремой о промежуточной последовательности) Никса, на всякий случай умолчал.

— Саша тоже мог читать этот учебник, — заметил царь.

— Он по-другому рассказывает, и названия теорем отличаются.

— А как он формулировал теорему Гаусса-Остроградского, не помнишь?

— Очень приблизительно. Интеграл чего-то по поверхности равен заряду внутри поверхности на что-то деленному.

— А! — сказал папá. — Передай Саше, что это теорема Гаусса, а не теорема Гаусса-Остроградского. Откуда он только Остроградского приплел? И еще передай, что патриотизм не в том, чтобы грешить против истины.

Никса не особенно удивился, ибо именно академик Остроградский когда-то учил папá математике.

— Папá, — сказал Никса, — это не единственный случай. Не знаю, что он видел, когда был в беспамятстве, но это точно не обычный бред.

— Что еще? — спросил царь.

— Он как-то показывал мне приемы японского фехтования и сыпал японскими терминами. Я попросил его их для меня записать. Набралось слов пятьдесят. И мы потом проверили это по словарю с Гончаровым. Почти все совпало.

— Он тоже мог видеть этот словарь.

— Словарь Тумберга на немецком, — сказал Никса. — А Саша не помнит немецкого.

— Мог видеть до болезни.

— До болезни он не интересовался такими вещами.

— Может быть есть английский вариант…

— Может быть. Но не в нашей библиотеке. И это не объясняет того, почему в словаре нет некоторых слов.

— Придумал. Или переврал, — предположил папá.

— Или знает их больше, — возразил Никса.

— Сначала всегда следует искать рациональное объяснение, — сказал папá.

— Очень много всего, — покачал головой Никса. — Рациональные объяснения приходится за уши притягивать.

— Это не все?

— Была еще одна странность. Когда Саша узнал, что мне преподает литературу Гончаров, он тут же спросил что-то вроде: «Автор „Обломова“?» Я сказал, что у учителя нет такого романа. Саша: «Ты спроси у него про „Обломова“, может, я правда что-то перепутал».

— И что?

— Я спросил. Иван Александрович сказал, что «Обломова» он собирается закончить к Новому году.

— Ну, и что? Наверняка, Гончаров кому-то рассказывал.

— Может быть, — вздохнул Никса.

— Понимаю, — сказал папá, — хочется верить в чудо.

— Иногда он рассказывает о таких чудесах, в которые совсем не хочется верить.

— Никса, что за история с твоей болезнью?

— С чахоткой?

— Склифосовский поставил диагноз?

— Никакого диагноза он не ставил. Просто нашел у меня клетки Пирогова.

— Это что?

— Гигантские клетки, которые находят в мокроте туберкулезных больных.

— Это он сказал?

— Я их сам видел в микроскоп.

— Это еще ничего не значит.

— Конечно, именно так и сказал Склифосовский.

— Что за лаборатория? — спросил папá.

— Лаборатория, которую придумал Саша и оплатила Елена Павловна. Для изучения туберкулеза. Чтобы найти для меня лекарство.

— Ты ему поверил?

— Много доказательств, — заметил Никса.

— Недоучившийся студент — это не тот человек, который может поставить диагноз! Не ему судить о твоих болезнях! Что он вообще себе позволяет?

— Можно Пирогова пригласить. Пусть подтвердит или опровергнет.

Царь поморщился.

— Енохин есть.

— Да, — вздохнул Никса. — Конечно, есть Енохин.

— Он отличный врач.

— Папá, это не все. Саша знал, что искать. Он потом объяснил мне, что просто сопоставил два факта: мою золотуху и то, что он видел в своих снах. Про то, что я не буду править. И решил, что золотуха имеет к этому отношение. Он сказал, что от Склифосовского впервые услышал о клетках Пирогова. Но потом они стали искать бактерию в этих клетках. Саша знал, как она должна выглядеть. Он сказал: туберкулезная палочка.

— Нашли?

— Да. Действительно похожа на палочку, длинная и узкая, иногда две таких палочки соединяются у концов и образуют латинское «V». Они со Склифосовским долго искали краситель, но в конце концов было хорошо видно.

— Причем тут бактерия?

— Саша говорит, что болезни вызывают бактерии.

— Он не врач!

— Он ни разу ни ошибся. Ни с математикой, ни с японским, ни с Гончаровым, ни с бактерией-палочкой. И мне совершенно все равно, откуда он это берет. Вычитал по-английски в лондонском медицинском журнале «Ланцет», нашел старинный трактат, побывал в будущем, или ангел к нему слетел и рассказал про мою чахотку. Я просто не хочу умереть в пятнадцать лет!

Царь затянулся сигарой.

— Папá, — сказал Никса, — умоляю! Не трогайте лабораторию!

— С чего ты взял? Я и не собирался ее трогать.

Никса перевел дух, но успокаиваться было рано. Кавелина папá терпел год, хотя с самого начала знал о его взглядах.

— Папá, а правда, что, когда я родился, дедушка призвал своих младших сыновей: дядю Костю, дядю Низи и дядю Михайло и приказал их преклонить колени перед колыбелью.

— Да, — кивнул отец.

— Папá, я хочу того же от Сашки.

— Значит, не доверяешь все-таки.

— Доверяю… пока. Но все может измениться. Он во многом сильнее меня.

Честно говоря, идея была матушкина. Никса бы обошелся. Мамá не знала ни про клетки Пирогова, ни про чахотку, ни про лабораторию.

— Сейчас Сашка говорит, что ему дороже свобода, но он почувствует свою власть. Думаю, уже почувствовал.

— Сейчас его присяга не будет иметь никакой юридической силы, он несовершеннолетний.

— В колыбели я тоже еще не был цесаревичем.

— Но мои братья вполне понимали, что делают.

— Вряд ли Сашка чего-то не понимает, — заметил Никса.

— Я подумаю, — пообещал царь.

Студенту Академии художеств Ивану Николаевичу Крамскому было около двадцати, и вид он имел вполне богемный: не слишком послушные темные волосы, юношеские усики и только зарождающаяся бородка. Во всем какая-то стремительность, и огонь в глазах.

Именно так Саша представлял народовольцев. Этих ребят окружал меньший романтический ореол, чем декабристов — все-таки папá явно не стоило грохать, и с аристократизмом у них было похуже — но нельзя сказать, что сего нимба не было совсем.

Иван Николаевич принес толстую папку своих работ формата примерно А3, и Саша с удовольствием их рассматривал. Чем-то напоминало рисунки Никсы. Нет, совершеннее, конечно. Но еще слишком много ремесленничества, излишнего академизма и статичности. Но для рекламных картинок и не нужны шедевры.

Крамской явно любил портрет.

— Иван Николаевич, расскажите мне пока о себе, — попросил Саша.

— Я из мещан, — несколько смущаясь, начал художник. — Родился в уездном городе Острогожске Воронежской губернии, точнее в пригороде под названием Новая Сотня. Отец мой служил в городской думе журналистом, а дед был, кажется, писарем где-то на Украине. Сначала меня учил грамоте сосед, потом я поступил в уездное училище, которое окончил со многими похвальными грамотами и пятерками по всем предметам. Мне было 12 лет, отец мой тогда умер, а мать решила, что я еще слишком мал, и меня оставили в училище еще на один год.

— Иван Николаевич, я не ослышался? Круглого отличника оставили на второй год?

— А что еще было делать? — спросил Крамской.

— Ну, как! Выдать стипендию и в гимназию за государственный счет.

— Если бы я был дворянином — может быть бы так и случилось. Но я из мещан, Ваше Высочество, я вообще не имею права на поступление в гимназию.

— Что за бред! Позапрошлый век. До сих пор так?

— Да, Ваше Высочество.

— Я чувствую в этой стране спать мне будет некогда, — заметил Саша. — А дворянином станете, никуда не денетесь. И? Дальше?

— На следующий год мне выдали тот же аттестат, с теми же отметками, только с переменой года.

— Знаете, я где-то читал, что в России не две беды (дураки и дороги), а ровно одна: дороги. А дураки — это национальная скрепа, нерушимая традиция и опора власти. Это разумеется не о вас, а о тех, кто не понимает, что золото — это люди.

— Ваше Императорское Высочество, а откуда это про две беды?

— Гоголь. Разве нет?

— Я такого не помню.

— Ну, может, я что-то путаю.

— Очень остроумно, — заметил Крамской.

— Это вы мне льстите. Так что было вместо гимназии?

— Я поступил в ученики к иконописцу.

— Что ж, почти художественное училище.

— Не совсем. Вместо обучения он поручал мне только растирать краски и разносить посылки.

— Уже не удивлен, — заметил Саша.

— А потом я пошел скитаться по России.

— Мои университеты! — прокомментировал Саша. — А вот здесь завидую. Мне папá этого точно не даст.

— Великих князей обычно посылают в такие путешествия.

— С официальной делегацией?

— Да.

— И много я увижу из окна кареты? Чтобы понять, чем живет страна, надо ночевать на вписках, а то и в палатке в чистом поле, ездить автост… то есть просить попутчиков подвезти, а то и пешком, как пилигрим, с котомкой за плечами.

— На вписках? — переспросил Иван Николаевич.

— Ну, у друзей.

Крамской кивнул.

— Потом один земляк научил меня ретушировать фотографии, и я работал в фотомастерской в Харькове, а два года назад приехал в Петербург и стал ретушером в дагерротипной мастерской. А в прошлом году поступил в Академию художеств.

— Вы молодец, — сказал Саша. — А ведь кто-то наверняка с не меньшим талантом, чем у вас, до сих пор стирает краски у местного иконописца в Богом забытом уездном городе.

Крамской молчал.

— Вы до сих пор подрабатываете ретушером, Иван Николаевич? — спросил Саша.

— Да.

— Значит деньги нужны. Откуда такой широкий жест про бесплатно? Или Елена Павловна что-то перепутала?

— Нет, Ваше Высочество! Она не перепутала. Для вас я готов работать бесплатно.

И его глубоко посаженные серые глаза засветились.

— Иван Николаевич, а если бы вы не прочитали ту статью в «Колоколе», сколько бы вы с меня взяли?

Крамской смешался.

— Уже неважно, — сказал он. — Я с вами поговорил.

— Знаете, что, если я вас сейчас заставлю работать бесплатно, приняв ваше предложение, вы быстро возненавидите и меня, и собственное великодушие. А я этого совсем не хочу. Так что вашим широким жестом я воспользуюсь, но не так нагло, как вы хотите мне позволить. Я попрошу у вас рассрочку, скажем, месяца на три. Так сколько?

— Ну, рублей пятнадцать.

— По рукам, — улыбнулся Саша. — Сейчас пять, остальное в течение трех месяцев.

Да, по сравнению со ставкой академика Тихобразова звучало очень оптимистично.

— Вам понравились мои работы? — спросил Крамской.

— Вы десять раз еще превзойдете самого себя, — сказал Саша. — Но, когда вы станете академиком, и ваши работы будут висеть в лучших музеях России, я пятнадцатью рублями не отделаюсь, так что давайте лучше сейчас.

— Что нужно сделать?

— Рекламу средства для волос. Честно говоря, даже стыдно вам предлагать такое.

— Я пока не академик.

— Нужна очень красивая девушка с очень пышными волосами — все в светлых солнечных тонах на сиреневом или розовом фоне. Для плаката в магазин, где мы это продаем. И для объявления в газете.

— Хорошо, — кивнул Крамской.

— Это раз, — сказал Саша. — Во-вторых, нужна картинка с небесным фонариком. Мы пока вырезку из «Ведомостей» утащили, но как бы нам не предъявили за это в связи с нарушением авторских прав. В газету точно не сможем это дать. Так что нужно перерисовать чуть иначе и для магазина — в цвете. Мне, кстати, нравится тот вариант, который в «Колоколе». Но думаю, будет красиво, если нарисовать не один, а дюжину фонариков. Уложусь в еще пятнадцать рублей?

— Да, — кивнул Крамской.

— И это не все. Потом у меня к вам будет еще один заказ.

Художник посмотрел вопросительно.