Царь нигилистов 2

Глава 20

Следующим уроком были танцы.

Они начались с того, что Сашу заставили переодеться в штанишки до колен, шелковую курточку до пояса и остроносые ботиночки с бантиками, до боли напоминавшие дамские туфельки.

Это был первый групповой урок. То сеть в танцевальном зале ровно в таких же нарядах присутствовали Никса, Володька и Алеша.

Преподавателя — изящного француза — звали Огюст Пуаро. Он почему-то люто бешено ненавидел свою фамилию и заставлял называть себя: «Мсье Огюст».

Мсье быстро понял, что Саша не знает даже основных танцевальных позиций, не то, что всяких там «па» и со вздохом начал учить его с нуля.

Вокруг, как Барышников, порхал Никса. И даже у Володьки с Алешей что-то получалось.

А Саша пытался встать в первую позицию.

— Ступни на одной линии! — возмущался по-французски Огюст. — Живот втянуть! Ягодицы подобрать!

А Саша радовался тому, что хоть понимает.

Мсье Огюст смотрел скептически.

— Пойдемте! — сказал он.

И подвел Сашу к лежащей на полу доске с выдолбленными подошвами для ног. По обе стороны от доски стояли вертикальные шесты, за которые можно было держаться руками.

Дело пошло немного на лад. По крайней мере, стало возможно устоять на ногах, которые быстро заныли. Но, видимо, тело помнило эту пытку, иначе Саша не смог бы настолько вывернуть ноги.

— А у меня пятерка по Закону Божьему! — похвастался Саша, когда Никса пролетал мимо.

— Бажанов добрый, — объяснил Никса. — Ну, и «Мария», «Город золотой». Не то, чтобы я очень удивлен.

— «Царь Никита» и так далее, — возразил Саша, надеясь, что на таком продвинутом уровне учитель по-русски не понимает, а младшим братьям вся эта литература глубоко по фигу.

— У меня есть текст, — сказал Никса. — Как ты там сказал? «Изящная шутка гения»? Ну, да! Ну, да! Не то, чтобы совсем непотребство. Мило, мило.

— Дай почитать, с удовольствием вспомню.

— Только прячь лучше!

— Как меня это бесит! Ну, зачем это надо прятать! Был бы динамит…

— Что?

— Взрывчатка.

— А что у тебя по физике?

— Обязательно скажешь что-нибудь неприятное!

— Да? Двойка?

— Три. Просто здесь неправильная физика. Зато по матеме пять с двумя плюсами.

— Молодец!

— А у тебя есть этот учебник, который я якобы читал? А то даже не знаю, как выглядит.

— Хорошо, дам.

— Не отвлекайтесь, принц, — прикрикнул мсье Огюст.

Это обращение француз использовал, видимо, потому что «Николай Александрович» выговорить было трудно, а «Ваше Высочество» учителям было прямо запрещено, ибо нечего баловать балбесов.

Сложность заключалась в том, что принцев присутствовало четыре штуки, и понять, какой именно имеется в виду, можно было только по направлению сурового учительского взгляда.

— Pardonnez-moi, — сказал Никса.

— Вторая позиция, принц!

Саша понял, что это ему. Что такое вторая позиция он уже знал. И это было несколько легче первой.

— Менуэт, принц!

Это было Никсе.

— Менуэт? — переспросил Саша. — Разве его еще танцуют?

— Менуэт, принц, выправляет фигуру, учит ловко кланяться, прямо ходить, и грациозно протягивать руку, — возразил учитель. — И делает все движения и манеры приятными. Четвертая позиция, принц! Поклонитесь!

И изобразил изящнейший поклон, каким-то непостижимым образом выгнув ладони.

Саша попробовал, на всякий случай держась левой рукой за шест.

Огюст выразительно поморщился.

— Mon Dieu! — воскликнул он.

И передразнил ученика, изобразив что-то, по его мнению, жутко неуклюжее и прямо отвратительное. Но получилось все равно изящно.

— Глаза должны быть скромно открыты, означая приятную веселость, — пояснил учитель. — Рот не должен быть открыт, ибо это показывает характер сатирический или дурной нрав, а губы сложены в приятную улыбку, не показывая зубов. Не говоря уж обо всем остальном! Первая позиция, принц!

И отвернулся к Никсе.

А Саша понял, что «легко мазурку танцевать и кланяться непринужденно» он не сможет никогда, а значит, нет никаких шансов, что свет решит, что «он умен и очень мил».

— Менуэт, — повторил Огюст.

Никса, оказывается, умел прекрасно передвигаться на носках маленькими шажками, подпрыгивать и кланяться, причудливо выгибая кисть. На лице его, само собой, играла приятная улыбка.

Саша даже забыл про боль в ногах.

— Посмотрите на Николя Александровича, принц! — сказал Огюст. — Вот как надо!

Учитель почти смог выговорить отчество, что было для него очевидным подвигом.

Саша сначала представил на месте Огюста Тину, а потом на месте Никсы себя. Интересно, как она двигается? Самолетики пускала весьма и весьма.

До «па», не говоря об «антраша», в этот день не дошли, зато выучили с горем пополам шесть позиций. Огюст посмотрел на исполнение и влепил два. Это была первая в Сашиной жизни двойка.

Где ты, советская школа!

Тот факт, что уроки надо делать в специально отведенном месте, в компании братьев, да еще под чьим-то руководством стал для Саши открытием.

Руководство осуществляла Вера Николаевна Скрипицына — строгая дама под шестьдесят, служившая гувернанткой еще у Лины — старшей дочери государя, умершей от менингита.

Саша Веру Николаевну естественно не помнил, зато она его помнила прекрасно.

Так что была явно удивлена, когда он, быстренько сделав свое задание по математике, попытался решить задачи за Володьку. Было жалко смотреть как брат мучается с десятичными дробями. Впрочем, судя по тому, что у Володьки в одиннадцать была примерно та же программа, что у Саши в тринадцать, младший считался талантливее.

— Александр Александрович, — строго заметила Скрипицына, — вам кажется, что вы помогаете Владимиру Александровичу, а вы ему вредите! У вас задания нет?

— Не на завтра, — сказал Саша.

— Можно сделать заранее, — возразила Скрипицына. — Разрешите посмотреть вашу математику.

Он протянул тетрадь.

Скрипицына просмотрела решения задач: каждая через алгебру и через арифметику. Сухонин этого даже не требовал, но Саше было легче сначала решить через «x», а потом уже придумать арифметический метод.

Веру Николаевну увиденное повергло в шок.

— Блестяще, — сказала она. — Только над почерком надо работать.

— Завтра Лагузен, — сказал Никса. — Поработает.

Учитель протестантского училища святых Петра и Павла, то бишь «Петришуле», чистокровный немец Иван Иванович Лагузен был преподавателем чистописания.

— Мне кадеты сунули задачки от академика Остроградского, — сказал Саша. — Вера Николаевна, можно мне их пока порешать?

— Точнее Сашка вытряс из кадетов задачки Остроградского, — выдал Никса.

И Саша достал из кармана свернутый вчетверо листочек с задачками. По 179-й школе он знал, что для того чтобы успешно решить листочек от Константинова, нужно везде таскать его с собой и постоянно над ним думать.

— Я первые восемь, вроде, решил, — проговорил Саша, — а последние две совсем неберучки!

— Как вы сказали, Александр Александрович? — поинтересовалась Скрипицына. — Неберучки?

— Ну, как крепость, которую никак не взять: ни приступом, ни осадой.

— Можно посмотреть? — спросила Скрипицына.

— Конечно.

И Саша протянул ей листок.

Вера Николаевна, едва начав читать, села на стул, потом надела очки и стала похожа на классическую бабушку, как на пакете молока «Домик в деревне», только полнее и суровее.

Перечитала еще раз.

— Александр Александрович! — удивилась она. — Но это для выпускного класса! Вы отсюда что-то смогли решить?

— Первые восемь, — скромно повторил Саша.

— Сашка за лето прочитал учебник по математике для Николаевского инженерного училища, — предъявил Никса штатное объяснение. — Ему Сухонин поставил пятерку в полстраницы, с двумя плюсами.

— Это очень достойно, — похвалила Скрипицына. — А решения у вас с собой, Александр Александрович?

— Да.

И Саша извлек из другого кармана гору помятых листков.

Вера Николаевна посмотрела неодобрительно.

— Я потом красивым почерком в тетрадь перепишу, — пообещал Саша.

— Сашка! Ну, право нехорошо обещать то, чего не сможешь выполнить, — усмехнулся Никса. — Откуда ты возьмешь красивый почерк?

— Сопру у Лагузена.

— Ну, как вы выражаетесь! — возмутилась Вера Николаевна.

— Я хотел сказать, то научусь, — скучно поправился Саша.

Скрипицына тем временем просматривала листки.

— Вы знаете тригонометрию? — удивилась она.

— Немного, — признался Саша. — А чего там? Косинус разности выводится из теоремы косинусов, а все остальное из него следует.

Вера Николаевна немного опешила. Саша предположил, что она не помнит, как выводится косинус разности.

— И логарифмы? — спросила она.

— Они еще проще, там вообще все из определения следует. Как вам мои решения, Вера Николаевна?

— Думаю, что первые пять правильно. По поводу остальных вам лучше спросить у учителя математики.

— Хорошо, — кивнул Саша. — Спрошу. Можно мне девятую пока порешать?

Девятая задача была геометрическая, на доказательство, и речь в ней шла о выпуклом многоугольнике и его диагоналях. Саша давно понял, что она из тех задач, что гордо подписывают своим именем и предлагают на всерос.

— Вы у меня ее будете до завтра решать, — сказала Скрипицына. — Если не до конца недели.

Поспорить было трудно.

— У вас есть еще задание? — спросила она.

— Есть. Закон Божий, география, история, русский язык и физика.

— Этим и займитесь. А Остроградский — в свободное время.

Доброго Бажанова хотелось порадовать, и Саша начал с Закона Божьего.

Языки ему всегда давались так себе, так что в процессе «вспоминания» французского он не понял, что хард ему достался не то, чтобы дерьмовый, но точно слабо тренированный.

Механическая память у него и в будущем была не блестящая, он выезжал на логике и силе воли, а здесь, кажется, была еще хуже. По крайней мере, на вызубривание двух молитв и символа веры он потратил больше часа.

Попросил Скрипицыну проверить. Ответил не без запинки, но более или менее.

— Я потом еще повторю, — пообещал он.

После чего он решил, что категорически не хочет больше ничего сегодня зубрить, и еще успел почитать записи Грота по географии. Слава Богу, физической.

Утро началось с чистописания. Иван Иванович Лагузен оказался человеком добрейшим и аккуратнейшим. Писал он так, что Саше вспомнилось высокое японское искусство каллиграфии. Обучение состояло в том, чтобы копировать прописи. Но в случае Лагузена это было все равно, что копировать Леонардо да Винчи.

Иван Иванович посмотрел Сашины каракули, вздохнул и подтер в нескольких местах, а подтертое место замазал продолговатым кусочком, похожей на канифоль субстанции светло-желтого цвета.

— Теперь пишите снова, — сказал он. — Чернила не растекутся.

— Можно?

Лагузен кивнул, а Саша взял двумя пальцами таинственный цилиндрик. Он пах смолой и имел внутри вкрапления из трав и коры, а сверху был покрыт чем-то, вроде белой пудры.

— А что это? — спросил Саша.

— Сандарак, — с некоторым удивлением объяснил Лагузен, — не помните?

Саша помотал головой.

— У меня очень испортился почерк? — спросил он.

— Да, нет, — сказал учитель. — Был тоже не образцовый. Поправим.

Саше никогда не нравились подобные занудные предметы, но сам же просил пару семестров чистописания. Да и доброго Ивана Ивановича не хотелось огорчать.

Лагузен подумал и поставил четыре (за старание).

После чистописания был английский. Помня о физике, Саша уже не столь радовался, ожидая подводных камней.

Фома Иванович Шау преподавал английский язык и словесность в Александровском императорском (бывшим Царскосельском) лицее и Санкт-Петербургском университете, и был англичанином не только по роду занятий, но и по происхождению, поскольку родился в Лондоне и окончил Кембридж.

В России, кроме преподавания, он занимался переводами, в частности переводил на английский Лажечникова и Пушкина. И издал «Контуры английской литературы» — книгу, по которой уже десятилетие учились не только в России, но и Европе, Англии и Североамериканских штатах.

Саша подозревал, что Шау, на самом деле, Шоу, и не Фома, а Томас. Но англичанин успешно отзывался на «Фому Ивановича».

Урок начался как непринужденный разговор на тему «Как вы провели лето, Александр Александрович?» Понятное дело, на английском.

Саша рассказал почти обо всем, что случилось после болезни: про гостиную мама́, про визит Константина Николаевича, про именины и День рождения императрицы, про кадетский лагерь и про День рождения Никсы. И, вроде, говорил неплохо. Но Шау с каждым словом мрачнел все больше.

— Что-то не так? — спросил Саша. — Я многое забыл…

— Очень странно, — сказал Шау. — С одной стороны, вы говорите лучше, чем раньше: свободнее, правильнее строите фразы и формулируете мысли, больше используете слов. Но как вы говорите!

— Произношение? — предположил Саша.

— Если бы только! — вздохнул Шау. — Вы говорите, как мастеровой с Лондонской окраины!

— Может быть, не так плохо, если русский говорит по-английски, как лондонский рабочий…

— Я вам польстил, — возразил Шау. — Даже английские мастеровые так не говорят. Этот ужасно некрасивый русский акцент, который ни с чем ни спутаешь!

Как всякий либерал, Саша любил на разные лады и всякими разными словами поругать Эту Страну, но, как все либералы, терпеть не мог, когда тоже самое делали иностранцы. Это наше неотъемлемое право Эту Страну четырехэтажным матом крыть, а вы не лезьте, все равно ничего не понимаете!

Про ужасный русский акцент, там в будущем, он уже слышал. И от кого? От каких-то чехов с поляками, которые вообще по-английски говорить не умеют — ничего не поймешь!

— Где вы только этому научились? — поинтересовался преподаватель. — Китти так не говорит.

Ну, где? У Бонк, конечно!

— В России, наверное, — предположил Саша.

— Вы раньше так не говорили, — заметил Фома Иванович. — Как это возможно?

— Наверное, последствия болезни.

— Если бы вы просто половину забыли, было бы неудивительно, — сказал Шау, — Удивительно, как могло общее владение языком улучшится, а произношение — ухудшиться?

— У меня со всем так, — сказал Саша. — Сегодня, на чистописании, я не узнал сандарак, хотя прекрасно помню, зачем нужно перо и чернильница.

— Сандарак не так распространен, как перо и чернильница, — возразил Шау, — так что это как раз неудивительно.

— А на физике вчера я в уме вычислял сумму сил, но не смог вспомнить, сколько золотников в фунте, — сказал Саша. — Не знаю, почему так. Может быть, работает логическая память и подводит механическая.

— Почему тогда словарный запас вырос?

— Новые знания от чтения, — объяснил Саша. — Я много читаю.

— И по-английски?

— Да, — соврал Саша.

— А что прочитали за последнее время?

Этого вопроса следовало ожидать. И Саша начал лихорадочно вспоминать, кого из английских авторов они знают.

О Вальтере Скотте, вроде, Пушкин писал…

— «Айвенго», — сказал Саша.

Тем более, что действительно когда-то прочитал «Айвенго» по-английски, правда, несколько адаптированный вариант.

— Достойно, — кивнул Шау. — Но то, как вы говорите, это не из Вальтера Скотта. У Вальтера Скотта еще правильный английский, не испорченный последними веяниями. Скажите мне, пожалуйста, ну почему вы глотаете «r»?

— Мне казалось, что произнесение «r» — это американизм. Разве не так?

— Не так. Еще Томас Шеридан — основатель английского красноречия — писал, что «r» следует произносить всегда. Нет никаких исключений! Разумеется, американцы его произносят, они сохранили свой язык с семнадцатого века. Но и лондонцев никто от этого не освобождал!

Мда… Честно говоря, Саше всегда казалось, что американский английский звучит красивее хваленого британского.

— И что это за носовой звук на конце слова «moning»? — вопросил Шау. — Он там откуда? У нас английский, а не французский!

— А как правильно?

— Просто обычное «n», «g» вообще не произносится.

Понятно, как в США.

— Я бы хотел послушать, как это на самом деле должно звучать, — сказал Саша.

— Конечно. Почитаю Шекспира. И вам, и Николаю Александровичу.

Американец Шекспир… Так по чему же IELTS сдают? По британскому новоделу?

— Ладно, «четыре», — смилостивился англичанин. — Но произношение придется ставить заново.

— Ок, — сказал Саша.

— Ок? — переспросил Шау.

— Американское выражение, — улыбнулся Саша. — Вроде бы появилось на какой-то их войне и означает «0 killed» — «никто не убит», то есть «все хорошо».

— Точно не это, — возразил Шау. — Было в одной из газет в Бостоне, это искаженное «all correct», написанное с двумя ошибками. Александр Александрович, вот таких американизмов следует избегать. Это понимаете… все равно, что публично высморкаться. Не для приличного общества.

— Хорошо, — согласился Саша. — Только Оксфордский английский. Как в Америке.

После Шау был Грот с церковнославянским с нуля и немецким — тоже с нуля. Саша подумал, что три языка в один день — это некоторый перебор, но то, что случилось после обеда, с лихвой перевесило все эти проблемы, потому что Гогель вывел его в сад, и к нему подвели лошадь.