Царь нигилистов 2

Глава 11

— Понимаешь, это все замечательно, — сказал Саша. — Духоподъемные мелодии, военное братство, осады крепостей, маневры, стрельба в цель. Погоны с вензелем папá на плечах. То, что с вензелем папá — прямо супер!

— Ты таким тоном говоришь… — заметил Никса.

— Да, таким тоном. Это все прекрасно, если забыть для чего. Не подумай, что у меня в душе натянуты другие струны. Все тоже самое. Утренняя заря, вечерняя заря, барабанный бой, военный рожок, четкий шаг, поворот, на плечо, и знамена красиво развиваются по ветру.

Только все это ради войны, то есть ради убийств, сожженных деревень, разрушенных городов, добычи мародеров и изнасилованных девчонок, младше нас с тобой Никса.

— Русская армия не делает того, о чем ты говоришь, — сказал Никса. — Мы не ведем захватнических войн.

— Да? Ну, конечно! То-то я наизусть письмо Александра Павловича учил. Про округление границ и наращивание территории. Учил ради французского, а и на русском вызубрить стоило. Спасибо отважному Модесту Корфу, что напечатал. Так вот уважаемый дедушкин брат, придя к власти, стал делать все тоже самое, едва ли не больше, чем предшественники, и границы уже такие круглые, что дальше некуда.

— Что тебя возмущает?

— Понимаешь, Никса, нет армий оккупантов и захватнических войн. Армии делятся на три типа: армии освободителей, армии спасителей и армии защитников. А все остальное — поклеп врагов. И войны бывают освободительные, оборонительные и специальные спасательные операции. А все прочее: клевета тех, от кого спасаем. А иногда и кого спасаем.

— Армия Наполеона была освободительной?

— Умница Никса, схватываешь на лету. Конечно освободительной, ты что не знал? Великая армия французов несла свободу по всему миру, а по дороге даже отдельным счастливым выдавала конституции, Испании, например. А кончилось это тем, что великая освободительная армия европейских держав под предводительством царя царей Александра Павловича спасла Париж от орд презренного корсиканского узурпатора. Я правильно излагаю?

— Как ты так можешь? Сначала с одной точки зрения, а потом сразу с другой.

— Учись, пока я жив, — сказал Саша. — В жизни пригодится. Но суть не в этом. Для того, чтобы увидеть суть надо подняться куда-то в облака к Господу, а не государю. А увидим мы, что война противна человеческой природе, как противно ей насилие, грязь и кровь. Как противна ей смерть, запах пепелища и трупный смрад. Человек любит спать и жрать, любит семью свою и дом, и добро свое, нажитое непосильным трудом, верной службой или изворотливой торговлей. Только в нем еще есть искра божия, что освящает все. И чтобы примирить его с войной нужна именно она — эта самая искра, нужно великое моральное оправдание, великая цель, великая жертва. И тогда все остальное зайдет: и грязь, и кровь, и запах смерти. И для этого музыка, стяги, братство и молитвы. И кадящий смерти полковой поп.

— Ты хочешь сказать, что моральное оправдание обман?

— Обман, конечно.

— А если на нас нападут? Что будем делать без армии?

— Да кто полезет на такую махину? Наполеоны повывелись.

— Откуда ты знаешь? Один до сих пор у власти.

— Ладно, не повывелись. Я и не предлагаю тебе армию распустить. Просто не увлекаться округлением границ. Кого мы там на Кавказе освобождаем?

— Защищаем. Русских от набегов местных диких племен.

— Понятно, а дикие племена, что по этому поводу думают?

— Не знаю. Знаю, что делают: убивают русских, захватывают в плен и обращают в рабов.

— Ладно, надо изучать вопрос. А в Средней Азии мы кого от кого освобождаем?

— Наших пленников. Там тысячи русских рабов, в Бухаре до сих пор невольничий рынок.

— Как они туда попадают?

— С приграничной линии Сибирской и Оренбургской губерний. Пленных захватывают из станиц и деревень: крестьян, рыбаков, солдат, казаков.

— А миром дело решить? Выкупить?

— Нет, Саша. Никому еще не удалось с ними об этом договориться. Надежда только на силу оружия. Наш граф Перовский, генерал-губернатор Оренбургской губернии, принимал все это близко к сердцу. В Отечественную войну в плену у французов его чуть не расстреляли. Так что каждый раз посылал казачьи разъезды и конные команды преследовать похитителей. Но ничего не помогало. Они возвращали сотню пленных и захватывали вдвое больше. Тогда терпение его кончилось, и он решил захватить Хиву и сменить там хана. Дедушка поддержал. И тогда, в результате похода, удалось вернуть четыре сотни человек. Для их встречи на берегу Урала были накрыты роскошные столы, и каждого из невольников граф встречал сам в парадной форме и, расцеловав, усаживал за стол.

— Очень красиво! — сказал Саша. — А сколько наших погибло в походе?

— Больше, — признался Никса.

— Во сколько раз?

— Саша! Ну, это же не арифметика! Это про твою любимую свободу. И это не все. Мы несем культуру азиатским народам. Ты же не считаешь их культуру равной европейской. Кто говорил, что свет с Запада?

— Свет с Запада, — сказал Саша. — И да, как не странно, мы для них Запад. Несем цивилизацию. Бремя белых, понимаю. Да, я не считаю «Коран» равным Евангелию, адат законам, а шариат — конституции, но культуру не приносят на штыках. Точнее принести-то можно, но ее скорее возненавидят, чем ей проникнутся. Мы все равно не ассимилируем народы других культур.

— Туда сейчас лезут англичане. Не мы — так они.

— В Афганистан лезут?

— Да.

— Они там увязнут, если попытаются оккупировать. Эту страну еще никому не удавалось захватить. А нам там делать нечего.

— Была резня англичан в Кабуле. Они убили английского посланника и пронесли голову по всему городу.

— Очень на них похоже. Когда это было?

— В 1841-м. Потом была резня по всему Афганистану.

— А англичане?

— Собрались с силами, снова взяли Кабул, но не остались там. Заключили мирный договор с эмиром.

— Может так и надо? Не пытаться оккупировать, а договориться. Не удержим мы их все равно.

— Хорошо, что папá этого не слышит, — заметил Никса.

— Папа у нас почти замечательный. Ну тормозит немного, ну, пребывает в плену стереотипов, ну не просекает исторических закономерностей, ну, видит не слишком далеко вперед. Но всё-таки не совсем слеп. И про войну все поймет, если ввяжется в большую. Насмотрится на раненых в госпиталях, услышит их стоны, увидит мертвых на полях сражений — и все поймет. Но будет поздно. Поймет. Но не переживет.

— Когда ты пророчествуешь, становится страшно, — сказал Никса.

— Ну, так! — хмыкнул Саша. — Не зря же пророков убивали, Истина — не самая приятная вещь.

Николай закашлялся.

— Так! — сказал Саша.

— Да все в порядке.

— Для кого-то, может, и в порядке. Здесь вино можно достать?

— Не ожидал от тебя.

— Можно подумать, здесь есть нормальные лекарства!

— Вино — это к Мамонтову, — сказал Никса.

— Ага! Значит, не я первый.

Черноглазого живого кадетика, который обзывал Остроградского «хохлом» Саша нашел во время обеда.

— Будет сделано, Ваше Высочество, — сказал он. — Какое?

— Красное. Тихое. Да хоть молдавское.

— Ваше Высочество, вы уверены?

— Уверен. Это кощунство из французского глинтвейн варить. Чем хуже вино, тем лучше из него глинт. Главное уложиться в пять рублей.

— Сколько бутылок?

— Вообще это для цесаревича. Но, чтобы никому не было обидно, штук пять. Уложимся?

— С молдавским уложимся.

И Саша дал себе зарок дома проверить цены по табличке Гогеля. И с ними честность кадета Мамонтова.

— Еще нужны пряности, — добавил Саша. — Черный перец, корица и гвоздика. И сахар или мед.

— Найду, — сказал Мамонтов.

И Саша отсчитал деньги, с тоской осознав, что всех сбережений осталось 90 копеек.

— Как бы нам сделать так, чтобы до Гогеля с Зиновьевым не дошло…

— Второй кадетский корпус, — улыбнулся Мамонтов.

— Гениально! Условный противник.

И Саше вспомнились байки о том, как во время гражданской войны в США враги по вечерам устраивали совместные посиделки, а утром вставали и шли сражаться друг с другом дальше.

Никса пил чай третий раз за день и выглядел, вроде, получше. Малиновое варенье Саша выпросил лично (то бишь через лакея) у кухарки Фермерского дворца. Оно ужасно пахло медом, который Саша терпеть не мог, но вкус имело вполне привычный.

Народный рецепт, похоже, работал.

После ночных маневров кадетам дали отдохнуть, и Никсе не надо было идти на стрельбы или на плац. Лагерь подходил к концу, и было понятно, что запланированные винные посиделки — это в общем прощальное мероприятие.

— Ну, как? Готов поработать моим цензором? — спросил Саша.

И потянулся за гитарой.

— Давай! — сказал Никса, отпивая чай.

Гогель с Зиновьевым в очередной раз вышли покурить, так что Саша понадеялся, что премьера песни обойдется без лишних слушателей. В употреблении воспитателями «смердящего зелья» Саша находил все больше положительных моментов.

«Трубач» Щербакова там в будущем всегда был в его репертуаре, так что аккорды он вспомнил без труда, успел напеть в одиночестве еще до обеда и теперь начал вполголоса:

На «вольно дышать» Никса слегка приподнял брови, но не более того.

И Саша продолжил.

Куплет про то, что «небо не ранишь мечом» прошел без эксцессов.

Но потом было:

Никса нахмурился.

— Мне прекратить? — спросил Саша.

— Нет, я хочу до конца дослушать.

— Я просто подумал, что это же абстрактно, про власть вообще, не сказано же про кого.

— Мелодия хорошая, — сказал Николай. — Продолжай.

Саша продолжил:

Никса стерпел. На «невозмутимом, как Юпитер, одиноком трубаче» даже заулыбался.

И Саша пропел:

— Гм… — сказал Никса.

И Саша сделал паузу.

— Все? — спросил брат. — Это конец?

— Нет.

— Так заканчивай, если начал.

Саша кивнул и допел:

— Концовка хорошая, — сказал Никса, отпивая дымящийся чай.

— Можно?

— Я еще не решил. Давай еще раз.

Саша исполнил на бис.

— Саш, не надо это петь, — выдал Николай экспертное заключение.

— Цензура — зло, — сказал Саша.

— Тираны они такие, — усмехнулся Никса.

— Знаешь, есть теория, что внешнее давление только помогает литературе, чем темнее годы — тем выше ее полет. Так вот: это полная ерунда!

— Дедушку многие ругают за цензуру, но ведь Пушкин, Лермонтов, Гоголь…

— Лучшие вещи Пушкина «Колокол» напечатал.

— Не лучшие, просто самые крамольные. А «Ревизора» дедушка отстоял, он был на грани запрета.

— Угу! Царю пришлось вмешиваться.

— При папá свободнее.

— И вот сейчас будет бум! Не три автора — целая россыпь шедевров.

— Ты сам согласился на мою цензуру.

— Я не против твоей цензуры, я против цензуры вообще.

Сашу всегда удивляло, почему наибольшая концентрация шедевров Серебряного века приходиться буквально на три года: 1905-1907-й. И вдруг стало совершенно понятно. Манифест же! 17 октября. Свобода!

Казалось бы, какая связь между манифестом и «Жирафом» или «Незнакомкой». Куда уж аполитичнее! А самая прямая: просто другое состояние души.

Еще что-то появлялось до 1917-го, несмотря на некоторый откат назад в политике: «Бессонница, Гомер…», «В ресторане».

А в 1918-м большевики все закатали под асфальт, уже в январе закрыв больше сотни газет. И кончился Серебряный век.

— Ладно, — сказал Саша. — Как скажешь. А то я надеялся, что ты мне на трубе подыграешь. У тебя твой корнет здесь?

— Нет, в Сосновом доме, но я могу за ним послать.

— Тебе не полезно сейчас, наверное. Когда выздоровеешь.

— Я прекрасно себя чувствую.

— Может, тогда отменим вечеринку?

— Это почему?

— Потому что у нее цель чисто медицинская.

— Не отменим. Чтобы уж наверняка.

Корнет прибыл в течение часа.

Он представлял собой свернутую несколько раз медную трубу с клапанами и пистонами. И был, пожалуй, красив.

Никса попытался наиграть что-то военное. И обошелся без кашля, что несколько успокаивало.

— Знаешь, — сказал Саша. — Я вспомнил классную мелодию без слов, может цензура пропустит.

И напел начало из «The Final countdawn»:

— Ту-ту-ту! Ту! Ту-ту-ту! Ту-ту-ту-ту!

Никса довольно неуверенно и не без фальши, но повторил. Прозвучало не так конечно, как на синтезаторе, но тоже ничего.

— А что за мелодия? — спросил он.

— Шведская, кажется. Про Рагнарёк.

Низкие тона корнета очень хорошо подходили к этой версии.

Николай попробовал еще раз, а на третий исполнил вполне терпимо. Но закашлялся.

— Все баста! — сказал Саша. — Глинтвейн тебе, а не корнет.

В девять вечера ударили в колокол, барабанщики пробили вечернюю зарю. На построении кадет Мамонтов оказался прямо за цесаревичем.

— Все готово, Ваше Высочество! — тихо сказал он. — Левый фланг, последняя палатка. Там подлесок. Будем ждать в половине одиннадцатого.

Никса медленно кивнул.

В половине одиннадцатого могло быть уже прохладно, но раньше они бы точно не вырвались из лагеря.

— Дождитесь нас, — не оборачиваясь сказал Саша. — А то мало ли что…

— Не сомневайтесь!

Прозвучала команда:

— Каски долой!

Прочитали «Отче наш».

С флагштока спустили черно-желто-белую «имперку». За время пребывания в лагере Саша уже почти с ней смирился. Не воспринималась она здесь флагом Романовых.

В половине одиннадцатого было уже темно. В небе горели звезды и то и дело вспыхивали росчерки Персеид.

Саша не был вполне уверен в надежности генеральского сна Григория Федоровича Гогеля, однако прихватил гитару, тихонько вышел из палатки и шагнул к палатке Николая. Брат уже ждал его. С корнетом в футляре.

У оконечности лагеря их остановил часовой в возрасте Никсы. Но узнал и взял по козырек. О том, что тут делают в такое время Их Высочества, спросить не посмел.

Под прикрытием подлеска их ждал Мамонтов.

Сашу накрыло давно забытым чувством куража от нарушения дурацких запретов. Также они пили с одноклассниками классе этак в восьмом, потом на выпускном в десятом. Правда, было проще. Всегда находился закуток в школьном подвале между покрытыми пылью старыми партами, где можно было употребить принесенный отважным другом коньяк. И всегда все неизменно сходило с рук. Причем крутая 179-я школа в этом отношении ничуть не отличалась от обычной в спальном районе, где он учился первые восемь лет.

Белеющая в чаще тропинка вела куда-то вправо и вниз. Действительно к позициям Второго кадетского корпуса.

Влажный воздух пах грибами и хвоей. Наконец к нему примешался запах костра и, кажется, шашлыка.

Они вышли к огню, и кадеты приветствовали их вставанием, отданием чести и приглушенным «Ура!»

На углях, точнее на железных опорах чуть над ними, действительно жарились самые настоящие шашлыки. А рядом — картошка в мундире. Около костра стоял котелок.

Дмитрий Скалон подал бутылку красного вина. Этикетка, черно-белая, зато с виноградными гроздьями, рогом изобилия и каллиграфической надписью, не мудрствуя лукаво сообщала, что сие есть молдавское красное столовое вино. И мелким шрифтом: знакомое слово «фетяска».

Да, вино было достаточно плохим для хорошего глинтвейна.

И тут до Саши дошло, что сейчас он попробует то самое дофиллоксерное вино, без ужасного по словам знатоков «лисьего» вкуса.

— Плесните мне немного на пробу, господин Скалон, — попросил Саша.

Вино оказалось самым обычным: фетяска, как фетяска. Наверное, надо было быть профессиональным сомелье, чтобы постичь, что такое «лисий вкус».

Бутылки вылили в котелок, Саша бросил туда несколько шариков черного перца и немного гвоздики. Добавил корицы и меда, повесил на огонь. Запах пошел великолепный.

Дегустация показала, что корицы он, как всегда, переложил. Но народ был доволен.

Занялись шашлыком, который оказался такого вкуса, что Саша решил, что мясо надо готовить исключительно на костре и никак иначе. Впрочем, царских детей едой не особо баловали. Пища всегда была простой и аскетичной.

— Великолепно, — прокомментировал он. — Какой герой замачивал?

— Да есть тут одна мясная лавка в Петергофе, — улыбнулся Мамонтов.

С непривычки публика быстро захмелела.

После второй кружки Никса взялся за корнет и исполнил начало «The Final countdawn». Даже довольно прилично.

— Слушай, Саш, — сказал он. — Никогда ничего лучше не пил.

— Я старался! — улыбнулся Саша.

И взял гитару.

Спел «Марию», «Балаган» и «Город золотой».

— «Балладу о борьбе» можно?

— Хорошо, — разрешил Никса.

И принялся за третью кружку.

— Знаешь, спой твоего «Трубача», — сказал он после «Баллады». — Не «Марсельеза», в конце концов.

И Саша спел «Трубача». Потом еще раз. И еще.

Обнаружилось, что песенка Темпеста очень хорошо предваряет «Трубача». А концовка замечательно звучит хором:

В лагерь возвращались за полночь и не очень твердым шагом.

— Я тут подумал, когда именно полный текст «Трубача» ляжет на стол к папá, — проговорил Саша.

— Никогда! — беспечно ответил Никса. — Это же кадеты!

— И что?

— Саш, не выдадут. Мне знаешь, какую историю рассказывали? Во время декабристского бунта, когда по бунтовщикам начали стрелять из пушек и среди них появились раненые, некоторые из них попытались скрыться в здании кадетского корпуса. В основном это были солдаты батальона Московского полка. Кадеты разместили раненых по солдатским койкам в казарме, перевязали им раны и накормили едой со своего стола.

Когда построились к ужину, по всему фронту передали шепотом слова: «Пирогов не есть — раненым. Пирогов не есть — раненым…». А на следующий день, пятнадцатого декабря в корпус неожиданно приехал дедушка.

— Значит, кто-то донес, — предположил Саша.

— Не знаю. Но вот, что было дальше. Дедушка был в бешенстве. Вызвал директора корпуса генерал-майора Перского. Сказал, указав на кадет: «Они у вас бунтовщиков кормили!» Тогда Перский ему ответил: «Они так воспитаны, Ваше Величество: драться с неприятелем, но после победы призревать раненых, как своих».

— И что дедушка?

— Гнев его не прошел, но он не сказал более ни слова и уехал.

— А Перский после этого остался директором корпуса?

— Конечно. Он и умер на этой должности.

— Но все-таки кто-то выдал, — вздохнул Саша.

— Саш, это разные вещи. Измена — не песенка про трубача.

Приближался лагерь.

Всю дорогу Никсу пришлось немного поддерживать. Саша предполагал, что с запахом тоже не все ок. Цедру лимона бы пожевать. Но об этом надо было думать заранее. Отобьет ли запах пряностей аромат вина?

Одна надежда на здоровый сон господ воспитателей.

Саша простился с Никсой и приоткрыл полог палатки.