Царь нигилистов 2

Глава 13

— Садитесь, Александр Александрович! — сказал Зиновьев. — Нам надо поговорить.

Саша сел за стол, Гогель и Зиновьев — напротив него.

Николай Васильевич вынул из кармана Никсов портсигар и положил на стол перед Сашей.

Слона-то они и не приметили!

— Вы роетесь в моих вещах? — поинтересовался Саша.

— Я рад, что вы не отпираетесь, Александр Александрович, — сказал Зиновьев.

Саша молчал. Если он скажет, что портсигар не его, это же как дважды два понять, чей.

Если скажет, что его — естественный вопрос «откуда».

— Как вы можете это объяснить? — спросил Николай Васильевич.

— Я не буду ничего объяснять, — сказал Саша. — При всем уважении к вам и Григорию Федоровичу. Прошу прощения, но не могу.

— Знаете, что в этом самое отвратительное? — спросил Зиновьев. — Даже не то, что вы в вашем возрасте тайком курите сигареты. А в том, как вы относитесь к курению других. Отвратительно ваше лицемерие!

Саша усмехнулся.

— А чем моя позиция лицемернее вашей? Вы тоже курите и осуждаете за курение меня.

— Вам нет даже четырнадцати!

— Я его ни разу не открыл после того, как он у меня оказался. Это по поводу лицемерия. А вы бросайте, Николай Васильевич! Правда, вредно. И вы, Григорий Федорович.

— Откуда он у вас? — спросил Гогель.

— Ну, вы же понимаете, что я не могу ответить на этот вопрос, — сказал Саша.

— Мы вынуждены будем доложить государю, — пообещал Зиновьев.

— Конечно, — сказал Саша. — Это ваша обязанность. Но в чем ваша цель? Чтобы я не курил? Я не курю. Вывести на чистую воду того, кто дал мне портсигар? Его не за что выводить на чистую воду. Молодец, что отдал. С тех пор число сигарет в нем не изменилось. А то бы, боюсь, значительно уменьшилось. Какую проблему вы хотите решить? Проблема решена.

Есть два прямо противоположных адвокатских приема: говорить поменьше, чтобы не дать материала следствию, и говорить побольше, чтобы обратить факты в свою пользу. Второй сложнее. Это для тех, кто умеет.

— Ну, доложите вы папá, — продолжил Саша. — И что? Папá придется заниматься этим пустяковым делом, в котором нет никакого криминала. Я бы предпочел, чтобы это кончилось на мне, никому больше не навредило и ничье драгоценное время не отняло.

— Вы сегодня не выходите никуда из своей комнаты, Александр Александрович, — заключил Зиновьев, — и остаетесь без ужина.

Саша чуть не расхохотался. Он бы его еще без сладкого оставил!

Но возможность предупредить Никсу это полностью перекрывало.

Утром пришел ответ от Константина Николаевича.

Письмо здорово подняло Саше настроение.

Он думал, что вовсе не заметит отсутствия ужина. Сколько уж раз в жизни голодал, чтобы сбросить вес. Все-таки профессия публичная. Да, солидному адвокату можно иметь небольшое брюшко, но здесь ключевое слово «небольшое».

Но молодой растущий организм имел на этот счет свое особое мнение, и скромному завтраку из хлеба и молока обрадовался как-то неадекватно.

Понятно, что Константин Николаевич не бескорыстно решил встрять в шинный проект, но одному все равно не справиться.

Саша ответил тут же. Поблагодарил за инвестицию, будущую публикацию и английскую статью, не забыв поинтересоваться, какие в «Морском сборнике» гонорары за переводы.

После завтрака пришел Никса.

— Только сейчас к тебе пустили, — сказал он.

— Зиновьев нашел твой портсигар, — объяснил Саша.

— Уже знаю. Вчера, на сон грядущий, он мне его предъявил.

— Я тебя не назвал.

— Я знаю, — кивнул Никса. — Зиновьев упомянул, что ты предпочел остаться без ужина.

— Что ты ему сказал?

— Что я отдал его тебе на хранение, чтобы не соблазняться.

— А он?

— Он обычно понимает, когда ему не врут.

— Для меня было полной неожиданностью, что будут перетряхивать мой ящик, — сказал Саша.

— Они всегда так делают, — заметил Никса.

— Знаешь, у меня есть еще пара вещей, на которые они к счастью не обратили внимания. Можно их у тебя спрятать?

— Что?

— Книга и листок с записями.

— Представляю себе! — усмехнулся Никса. — Ну, давай.

Саша сунул «Путешествие» за пазуху, и они пошли к Никсе пить чай.

Брат с интересом рассматривал опус Радищева.

— Человек, который мне его дал, считал, что тебе тоже надо прочитать, — заметил Саша. — Тем более, что я уже прочитал.

— Похоже на путевые заметки, — проговорил Никса.

— Видимо, поэтому цензор и пропустил. Прочитал только оглавление.

— А на самом деле?

— Публицистика. В основном против крепостного права, но не только. Автор, в общем, клеймит понемножку все: и суды, и раздачу должностей, и чиновников. Идеализирует Новгород и народное правление. Осуждает Ивана Грозного за его захват и разорение.

— Где-то я это уже слышал, — заметил Никса.

— Я не идеализирую. Хотя и сожалею. Автор за свободу мысли и слова, против цензуры, потому что цензура — это нянька, которая взрослому и просвещенному обществу не нужна. А хорошо выстроенному прочному государству никакие мнения не опасны.

— Понятно, — сказал Никса. — Твой полный единомышленник.

— Во многом, не спорю. Вплоть до американской конституции. Цитирует законы Пенсильвании и Делавэра. Это он соавтор «Всемилостивейшей грамоты, российскому народу жалуемой», о которой я тебе рассказывал.

— Которую Александр Павлович не подписал?

— Да.

— И чем кончилась история «Путешествия»? — поинтересовался Николай.

— Екатерина Великая, прочитав, сказала, что автор — бунтовщик хуже Пугачева и приговорила его к смертной казни.

— Повесили?

— Отправили в ссылку на десять лет. Но Павел Петрович вернул раньше.

— Понятно! — усмехнулся Никса. — В пику прапрабабушке. Книга до сих пор запрещена?

— Да. Хотя не понимаю, насколько еще актуальна. Честно говоря, стихи там иногда довольно радикальные. Но корявые.

— Там еще стихи?

— Ода «Вольность» в пятидесяти, кажется, частях. Но с пропусками, некоторые строфы только упоминаются.

— У Пушкина есть такая. Герцен напечатал.

— У Пушкина значительно короче. Но вдохновлялся, видимо, одой Радищева.

— Ну, процитируй!

— Понимаешь, автор считает, что источник власти — это народ, и царь перед народом отвечает. Так что там есть эпизод, где царь предстает как гражданин перед престолом, на котором сидит народ. И народ его судит:

— Ага! — усмехнулся Никса. — Что там твой «Трубач»! Саш, все с ног на голову! Царь перед Богом отвечает, а не перед народом.

— Была притча… В общем, смысл в том, что на этом свете суд божий творится руками людей. И, как показывает исторический опыт, отвечать иногда приходится перед народом. У Радищева еще про Кромвеля неплохой пассаж:

— И ты предлагаешь это разрешить? — поинтересовался Никса.

— Знаешь, когда автор рассуждает о цензуре, он говорит о том, что живой пример гораздо опаснее любого писанного слова. Что историю будешь запрещать?

— Историю можно трактовать по-разному.

— Верно! Можно говорить о том, что Карла и Людовика казнили неправильно. Но факты ты никуда не денешь. И наследственный ты монарх или избранный президент, народ все равно будет судить тебя, даже если дело не дойдет до эшафота и плахи. Он может судить тебя в светских гостиных. Но это едва ли безопаснее.

— На Павла Петровича намекаешь?

— Например… Ну, что будешь читать? Или перед прочтением сожжешь?

Никса усмехнулся.

— Знаешь, мне дядя Костя рассказывал. Ему с папá и потом младшими братьями историю права преподавал Модест Корф.

— С удовольствием бы у него поучился, — заметил Саша.

— Корф написал свои лекции на основе лекций Сперанского, хотя и не следовал ему во всем. А дедушка вносил замечания и давал рекомендации. Знаешь, что он писал? Все предметы должны быть изложены во всей их полноте и искренности. И история династии — тоже. Без изъятий и умолчаний. Нам должно знать наши фамильные дела в истинном их виде.

— Не будешь сжигать?

— Прочитаю, — сказал Никса.

— Ты прелесть.

— Как же легко ты переходишь от бунтарства к лести!

— Это не бунтарство — это честный взгляд на вещи, и это не лесть — это искренно.

Никса усмехнулся.

— Думаю, что дедушка хотел нас защитить, когда наставлял Корфа ничего не скрывать, — заметил Саша. — Не должны ли мы защищать народ? Просвещение защищает лучше невежества. От кого мы хотим защитить его запретами? Не от нас ли? Грош цена власти, от которой надо защищать. Если от нас надо защищать, значит, мы что-то не то делаем.

— От него самого, — сказал Никса.

— Почему дедушка не стал защищать нас от нас самих?

— Мы несколько образованнее народа.

— Вот именно! К этому и вернулись. Просвещение лучше невежества.

Никса отложил Радищева и развернул листок со списком запрещенных шедевров.

— Написал все-таки, — прокомментировал он.

— Давно уже. Все не было случая тебя посветить.

— «Путешествия» нет, — заметил Никса.

— Потому что не шедевр, — сказал Саша. — Но все равно мастрид.

— А что за десятая глава «Евгения Онегина»? Там же восемь глав.

— Она не сохранилась. Только отдельные отрывки. Я где-то слышал, что Пушкин посылал ее дедушке, и дедушка запретил ее печатать. После чего Александр Сергеевич ее частью зашифровал, перепутав строки, частью уничтожил, но что-то осталось в воспоминаниях его друзей. Я помню только отдельные фрагменты.

— Ну, процитируй!

— Например:

— Там что все про это? — спросил Никса.

— В списке? Нет, что ты! «Царь Никита», например, совсем не про это.

— Помню, кстати, мне его обещали.

— Кто?

— Ну, Саш…

— Хорошо, неважно.

— Вставай! Пойдем-ка!

Никса привел его в свой кабинет. Усадил за письменный стол и выдал бумагу.

— Пиши все, что помнишь, — приказал он. — А то я тебя не поймаю. Кстати, для тебя будет подарок.

Что-то в этом было не так. Что-то насторожило и кольнуло.

— Что ты задумался? — спросил Никса. — Испугался?

— Нет, — сказал Саша.

И взял перо.

— Только прячь получше, — добавил он.

— У меня портсигары не находят, — заметил брат.

До обеда Саша исписал страниц десять.

— Все? — спросил Никса.

— Все, что помню.

Николай просмотрел бумаги, поусмехался, поподнимал брови.

— Ладно, — резюмировал он. — Потом повнимательнее прочитаю. Почерк у тебя — ужас!

И отнес написанное куда-то в другую комнату.

Вернулся с двумя деревянными боккэнами.

— Наконец-то! — восхитился Саша.

И получил один из деревянных мечей.

Он был сделан вполне прилично, с красивой черной оплеткой рукояти и качественно отшлифованным деревянным клинком.

Любуясь подарком, Саша немного успокоился. И чего всполошился? Вручил брату собственноручно написанный компромат на десяти листах? И что? Никса пока не предавал. Под угрозой показа папá потребует покорности? Тут требовать не надо. Уж чего Саша не собирался так это бунтовать против отца и брата. Гнуть свою линию — да. Но желательно на позиции системного либерала. Бунтовать? После того как шанс на сотрудничество появился? После двадцати лет в глухой оппозиции. Наконец-то!

Если правительство хоть отчасти ведет страну в правильном направлении, уважающий себя либерал должен построиться и помогать правительству.

Ломишься в открытую дверь, братец Лис!

Они вышли в сад и до обеда сражались на боккэнах на садовых песчаных дорожках. Двигался Никса классно. Не зря же его с детства учили танцевать мазурку и ездить верхом.

Первое сентября порадовало Сашу девятым номером «Морского сборника» с патентным проектом. Журнал был увесистым, страниц этак пятьсот, на обложке имел изящный якорь и ссылку на «Морской ученый комитет», а на первой странице — отметку о допуске цензурой: «Печатать позволяется». И фамилии цензоров.

Сашин опус располагался ближе к концу в разделе «Смесь». Где-то между «Порядком снабжения хронометрами Великобританского флота» и статье о «Поднятии кораблей, затопленных в Севастопольской бухте».

В сопроводительном письме к «Сборнику» дядя Костя писал, что гонорары за переводы колеблются от 20 до 30 рублей за статью, в зависимости от объема.

Двадцать пять рублей гонорара за проект дядя Костя прислал с лакеем. Гораздо меньше цены велосипеда, но куда больше, чем ожидал Саша.

Бли-ин! На эти деньги жить можно! Статья в месяц — и жалованье титулярного советника. И о чем только думал этот самый Раскольников, ютясь в своей нищей каморке? Он что языков не знал? Да, переводы, конечно, прозаичнее философских трактатов о том, кому что позволено, и заточки топора для старушки!

Статья о «Великобританском флоте», кстати была переводная и подписана инициалами «А. Л.». И еще один перевод с голландского тоже подписан инициалами: «А. В.» Так что его «А. А.» благополучно терялись на этом фоне…

Господа Фребелиусы за велосипед взялись, но закончить работу к восьмому сентября — Дню рождения Никсы не представлялось возможным.

На следующий день, второго, он добрался до каретной мастерской. Зиновьеву этот визит не понравился, но удался при поддержке дяди Кости. Дело осложнялось тем, что Константин Николаевич притащил шкодливого Николу, и Саша ждал с его стороны какого-нибудь хулиганства, но, вроде, все обошлось.

Колеса для велосипеда сделали, как передние у ландо, те, которые пониже. Сложнее было с рамой, цепью и педалями. Последние, вместе с седлом, заказали в Англии, что затягивало дело по крайней мере недели на две. А потом еще педали надо будет под цепную передачу переделывать.

Вечно в нашем российском производстве какой-нибудь ерунды не хватает. Впрочем, зачем свои педали изобретать, если на Великобританских велозаводах есть?

Саша рассмотрел колесо, повернул вокруг оси, как волчок, попробовал поднять. Деревянный обод, обитый железом, редкие и толстые деревянные спицы. Тяжелое, как сволочь! Уж не стоило ли и колеса в Англии заказать?

— Господин Фребелиус, можно облегчить конструкцию? — спросил Саша. — Спицы тонкие и железные, ну, пусть их будет больше. Как я вам рисовал. Ну, как у «костотряса».

— Постараемся, Ваше Высочество, — сказал мастер.

— Размер колес, что надо, — подсластил Саша пилюлю.

Сообразительный Никола вникнул в цель визита и безапелляционно заявил:

— Папá, я тоже такой хочу!

Дядя Костя обреченно кивнул.

Саше что-то подсказывало, что с импортными деталями цена велосипеда возрастет рублей до пятисот.

— Сначала надо сделать опытный образец, — сказал Саша. — Еще посмотрим, как будет бегать.

Дядя Костя посмотрел с благодарностью.

Шестого сентября, за два дня до Никсова ДР, Саша размышлял за завтраком та тему, что подарить, если велик накрылся. Ничего дельного как на зло не приходило в голову.

Можно, конечно, сделать какой-нибудь особый небесный фонарик, написать «Милому Никсе» и запустить над морем. Но повторяться не хотелось.

Можно что-нибудь купить. Денег было 27 рублей 40 копеек.

— Григорий Федорович, а сколько стоит пистолет системы Лефоше? — спросил Саша.

— Рублей сорок, — предположил Гогель.

— Понятно, — вздохнул Саша.

Впрочем, даже сорокорублевому Лефоше трудно было бы конкурировать с Кольтом дедушки и катаной от Голландской королевы.

— А вам зачем? — спросил воспитатель.

— Думаю, что Никсе подарить.

Саша взял лист бумаги и стал выписывать варианты: оружие, книга, картина или фотография…

Вздохнул и сложил из листка самолетик. Запустил в сторону Володьки.

— Вот это да! — отреагировал брат. — Он летает!

— А что бы ему не летать, — задумчиво проговорил Саша. — Он же самолет. Никогда не видел?

— Никогда! — сказал Володя.

Гогель тоже смотрел с удивлением.

Володька поднял самолетик и запустил в Сашу.

Однако не рассчитал. В комнату как раз вошел Зиновьев, и летательный аппарат врезался ему прямо в грудь.

— Что это? — спросил Николай Васильевич.

— Самолет, — отчитался Володя. — Сашка придумал.

Зиновьев поднял самолетик, бросил на него рассеянный взгляд и доложил:

— Александр Александрович, вас зовут во дворец Коттедж.