В первой главе мы увидели, что американская экономика не служит интересам большинства своих граждан уже много лет, но, несмотря на это, в 2009 году наблюдался небольшой рост ВВП на душу населения. Причина проста: растущее неравенство, разрыв между богатыми и бедными. Во второй главе мы увидели, что одной из причин обогащения богатой верхушки стало явление рентоориентирования – оно позволяет верхушке забирать себе большой кусок пирога, делая его тем самым гораздо меньше для всех остальных.
Мы платим огромную цену за наши невероятные показатели неравенства, но она только продолжает увеличиваться, и пока мы не предпримем решительных действий, плата будет продолжать расти. Представители среднего и низшего классов платят наиболее высокую цену, однако и вся наша страна, все наше общество платит эту цену.
В обществах с подобными показателями неравенства не может быть эффективного функционирования систем, а экономика не может иметь ни стабильного, ни устойчивого характера в долгосрочной перспективе. Когда в обществе та или иная группа по интересам сосредоточивает в своих руках слишком много сил, действия этого общества направлены на обслуживание таких групп и лояльность к ним, вместо лояльности ко всему обществу в целом. Когда богатейшие люди используют своё могущество, чтобы обслуживались интересы корпораций, подотчётных им, огромные потоки средств, в которых нуждаются все члены общества, уходят в карманы всего нескольких его членов.
Однако богатые не живут в вакууме. Для поддержания устойчивости их позиций и получения новых доходов из их активов им необходимо функционирующее общество. Богатые сопротивляются налоговым выплатам, но ведь эти налоги позволяют вкладывать средства в развитие и рост показателей государства. Когда в систему образования вкладывается так мало, школы не могут выпускать блестящих и талантливых учеников, в которых так нуждаются компании. Эта ситуация доведена до абсурда – но именно так мы живём сейчас, и эта тенденция разрушает страну и экономику так же быстро, как лёгкие деньги от добывающей промышленности разрушают экономику стран, богатых нефтью и полезными ископаемыми.
Мы понимаем, как действуют эти крайние механизмы неравенства, потому как многие страны уже проходили подобный путь. Опыт Латинской Америки, региона с наибольшим уровнем показателей неравенства311, рисует нам ясную картину будущего. Во многих странах происходили гражданские конфликты на протяжении нескольких десятилетий, простые жители страдают от высокого уровня криминогенности и социальной незащищённости. Такого понятия, как социальная сплочённость, не существует.
В этой главе мы попытаемся объяснить причины того, почему экономические системы, подобные американской, в которых большинство населения бедно, а заработные платы и доходы держатся на одном уровне в течение долгого времени (а доходы беднейших слоев населения и вовсе уменьшаются год от года), не смогут функционировать надлежащим образом в долговременной исторической перспективе. Сначала мы рассмотрим влияние неравенства на национальный продукт и экономическую стабильность, а затем – влияние экономической эффективности на её рост. Эти эффекты разнообразны и проявляются в большом числе факторов. Некоторые были вызваны увеличением показателей бедности, другие сопровождались выхолащиванием среднего класса, что ещё больше увеличивало пропасть между 1 процентом и остальными. Некоторые из этих эффектов проявили себя в механизмах традиционной экономики, в то время как другие стали последствиями влияния неравенства на нашу политическую систему и общество.
Мы также рассмотрим ошибочную, на мой взгляд, идею о том, что неравенство благоприятно влияет на показатели роста, а принятие как-либо мер по его устранению – например, увеличение налоговой ставки для богатой верхушки – серьёзно повредит экономике.
Вероятно, нет ничего удивительного в том, что такие кризисные ситуации, как, например, Великая депрессия, предвосхищались серьёзными показателями неравенства312: когда основные финансовые средства сконцентрированы в руках верхушки общества, расходы простых американцев ограничены. Или, по крайней мере, в условиях отсутствия искусственно созданных подпор, которые в годы, предшествующие кризису, имели форму мыльного пузыря в сфере недвижимости, одобряемого правительственной политикой. Этот пузырь породил потребительский бум, который обеспечивал видимость благоприятного положения дел. Однако, как мы вскоре увидим, этот инструмент давал лишь временный эффект.
Движение денег снизу вверх в большой степени уменьшает показатели потребления, поскольку люди с более высоким уровнем дохода тратят пропорционально меньшую долю от собственного дохода, чем семьи с меньшим уровнем дохода. В то время как представители низших слоев населения вынуждены тратить весь свой доход целиком, верхушка сохраняет порядка 75–85 % своего дохода нетронутыми313. Как результат: пока мы не предпримем каких-либо мер (например, увеличивая объёмы инвестиций или экспорта), общий объем спроса будет меньше, чем экономика может потребить, – а это, разумеется, означает наличие безработицы. В 1990-х годах в роли подобных мер выступал технологический пузырь; в первое десятилетие XXI века мы наблюдали ту же ситуацию на рынке недвижимости. Теперь единственный ресурс – государственные расходы.
В ситуации безработицы существует серьёзный дефицит совокупного спроса (общий спрос на товары и услуги в экономике, идущий от потребителей, компаний, государства и экспортёров); в некотором смысле, общий дефицит совокупного спроса – а особенно в американской экономике – сегодня может быть вызван растущими показателями неравенства. Как мы уже видели, 1 процент верхушки населения Соединённых Штатов зарабатывает около 20 % от общего дохода. Так вот, сдвиг в сторону среднего и низшего классов (не имеющих возможности откладывать) всего в 5 % (то есть ситуация, при которой 1 процент будет зарабатывать 15 % от общего дохода) приведёт к повышению совокупного спроса всего на 1 %. Но, поскольку денежные потоки находятся в постоянном движении, на выходе мы получим увеличение на 1,5–2 пункта314. В ситуациях экономического спада, подобных недавнему, это будет означать уменьшение уровня безработицы на соответствующий процент. С уровнем безработицы в 8,3 % в 2008 году мы можем сравнить недавние показатели, стремящиеся к 6,3 %. Ещё более масштабное перераспределение доходов у верхушки в 1 процент (в 20 %) снизит безработицу до 5 %.
Есть и другой способ рассмотрения растущего неравенства в ослаблении общей макроэкономической картины. В последней главе мы попытаемся рассмотреть существенное снижение доли оплаты труда в ситуации рецессии; снижение, которое оценивается более чем в $500 миллиардов в год315. Эта сумма гораздо больше той, которую в виде стимулирующих выплат получают члены конгресса: они были призваны, в свою очередь, снизить уровень безработицы на 2–2,5 пункта. Отнять деньги у рабочих – значит поддерживать противоположную позицию, что будет иметь соответствующий эффект.
Со времён великого британского экономиста Джона Мейнарда Кейнса правительства имеют чёткое представление о том, что в условиях дефицита совокупного спроса (и высоких показателей безработицы) они будут вынуждены поддерживать общественный и частный спрос на товары и услуги и осуществлять соответствующие траты. 1 процент упорно трудился, чтобы сдерживать государственные расходы. Частное потребление поощряется снижением налоговых ставок: именно эту стратегию принял президент Буш, осуществив три подобных снижения за 8 лет. Но это не сработало. Бремя компенсации слабеющего спроса было возложено на Федеральную резервную систему (ФРС), которая призвана сохранять низкие показатели инфляции, поддерживать экономический рост и обеспечивать полную занятость. ФРС осуществляет свои функции посредством снижения процентных ставок и вливания денежных средств в банковскую систему, которая, как правило (в условиях стабильной экономической ситуации), даёт кредиты компаниям и частным домохозяйствам. Бо́льшие возможности на получение кредитов под низкий процент зачастую стимулируют больший объем инвестиций, однако эта схема не идеальна. Бо́льшие возможности кредитования могут приводить не столько к инвестированию, ориентированному на успешный долгосрочный рост, сколько к образованию пузырей, которые, в свою очередь, приводят к увеличению объёмов потребления отдельных семей. Вследствие этого долги домохозяйств растут. По мере взрыва образовавшегося пузыря возникает ситуация рецессии. Поскольку неизбежным представляется то, что политики будут отвечать на дефицит спроса, вызванный ростом неравенства, таким образом, что это приведёт к нестабильности и потере значительной части ресурсов, так будет происходить часто.
Федеральная резервная система ответила на рецессию 1991 года низкими процентными ставками и готовностью выдавать кредиты на более выгодных условиях, стараясь при этом создать и сохранить технологический пузырь, который представлял собой феноменальное увеличение цен на рынке технологий, сопровождаемый объёмными вливаниями в этот сектор экономики. Вот что реально лежало в основе того пузыря – технологический переворот, повлёкший за собой революцию в системе коммуникаций и компьютерного обеспечения. Интернет был признан ключевым инновационным компонентом. Однако избыток иррациональных инвестиций превышал все допустимые пределы.
Технологический пузырь возник также благодаря несвоевременному регулированию, ошибкам в подсчётах, а также нечестному и некомпетентному банковскому механизму. Банки, как правило, принимали сторону игроков рынка ценных бумаг, именуемых «собаками». «Стимулы» платить руководству компаний оборачивались стимулами представлять искажённую картину собственных подсчётов, чтобы показать, что их прибыли гораздо больше, чем они есть на самом деле. Правительство могло остановить их посредством регулирования деятельности банков, ограничений на поощрительные выплаты, введением более высоких стандартов бухгалтерского учёта и требованием более высокой маржи (то есть того количества денежных средств, которое теряют инвесторы при сделках на рынках ценных бумаг). Однако защитники технологического пузыря – в особенности главы корпораций и банковских структур – не желали вмешательства государства, посему эта ситуация имела место в течение нескольких лет. Они также верили (правильно, как оказалось), что кто-то другой наведёт порядок.
Однако в то время политические деятели были на стороне защитников технологического пузыря. Этот иррациональный инвестиционный спрос в период технологического бума помог компенсировать ослабевший спрос, спровоцированный высоким уровнем неравенства, создав видимость безупречной картины всеобщего процветания во время президентства Билла Клинтона. Доходы от налогов на прирост капитала и другие доходы, вызванные растущим пузырём, также давали внешне здоровую ситуацию налоговой политики. И, в некоторой степени, президентская администрация могла требовать «кредит» для всего того, что происходило; политика Клинтона в отношении рынка финансов и его дерегулирования и урезания налоговых ставок на прирост капитала лишь подлила масла в огонь316.
Когда же технологический пузырь наконец сдулся, спрос компаний (особенно функционирующих в сфере технологий) на капитал стремительно уменьшался. Экономика шла на спад. Для исправления ситуации были необходимы другие меры. Джордж Буш-младший преуспел в том, чтобы богатые члены общества получили значительные налоговые субсидии посредством решений конгресса. Большая часть налоговых урезаний была выгодна именно богатым: например, уменьшение ставки по дивидендам (с 35 до 15 %)317, дальнейшее снижение налоговых ставок на прирост капитала (с 20 до 15 %), а также постоянное снижение ставок налога на недвижимость. Но поскольку, как мы уже видели, богатые сохраняют (в виде сбережений) бо́льшую часть своих доходов, наблюдается ситуация, при которой подобные налоговые урезания не создают дополнительных стимулов для экономики. Как мы поймём позже, эти меры имеют обратный эффект.
Корпорации, отдавая себе отчёт в том, что налоговые ставки вряд ли останутся столь низкими, используют каждую возможность для того, чтобы выплатить своим сотрудникам столько, сколько возможно, дабы чувствовать себя в безопасности – ровно до той грани, которая позволит им избежать рисков и сохранить будущую жизнеспособность компании. Однако это означает меньшее количество денежных сбережений, которое может быть направлено на реализацию возможностей сопутствующего инвестирования. Инвестирование без учёта реального положения дел фактически падало318, что противоречило прогнозам некоторых представителей правого крыла319. (Частично причиной тому было то обстоятельство, что многие компании во время технологического пузыря тратились на сверхинвестиции). К тому же снижение налога на наследуемое имущество уменьшает расходы; богатые могли теперь прятать больше денег для своих детей и внуков, и у них сделалось меньше стимулов, чтобы тратиться на благотворительность320.
Поразительно, Федеральный резерв и его глава на тот момент – Алан Гринспен – не учли уроков технологического пузыря. Но отчасти это произошло из-за политики «неравенства», не допускавшей альтернативных стратегий, которые могли бы оживить экономику без повторения новых ситуаций взрыва и бума, – эта политика включала в себя снижение налоговых ставок для бедных и увеличение расходов на нуждающиеся в этом инфраструктурные отрасли. Альтернативы безрассудному курсу, которым пошла страна, были проклятием для тех, кто хотел видеть меньшее участие правительства в экономике, однако этим альтернативам не хватало сил, чтобы повлечь за собой прогрессивное налогообложение или политику перераспределения. Франклин Делано Рузвельт постарался применить эти меры в своей политике Нового курса, однако общественность восприняла эти попытки в штыки. Действительно, низкие ставки процента, слабое регулирование, расшатанный и дисфункциональный финансовый сектор могут спасти экономическую ситуацию, – но лишь на короткий промежуток времени.
Однако Федеральная резервная система нечаянно спровоцировала другой пузырь, который в краткосрочной перспективе имел существенный эффект, однако в долгосрочной – казался ещё более разрушительным, чем предыдущий. Руководители ФРС не рассматривали его как проблему, потому как их идеология, их вера в абсолютную эффективность рыночных механизмов подразумевала полное отсутствие пузырей в экономике. Их просто не могло быть. Пузырь рынка недвижимости был более эффективным за счёт повышения расходов не только нескольких технологических компаний, но и более чем десяти миллионов обычных семей, думавших, что они богаче, чем есть на самом деле. Только в течение одного года порядка триллиона долларов было изъято из жилищных займов и ипотеки, – гораздо больше, чем было потреблено321. Тем не менее мы можем говорить о большей разрушительной силе этого пузыря: он оставил десятки миллионов людей на грани разорения и финансового краха. Прежде чем эта кризисная ситуация будет преодолена, миллионы американцев потеряют свои дома, и ещё большее число людей будет вынуждено буквально сражаться за то, чтобы «остаться на плаву».
Избыточность домохозяйств и превышение количества недвижимого имущества уже задерживают рост экономики на протяжении нескольких лет, и ситуация вряд ли изменится в ближайшее время, одновременно сопровождаясь увеличением безработицы и масштабной растратой ресурсов. Технологически пузырь, по крайней мере, оставил и продуктивные следы – сети волоконной оптики и новые технологии, которые обеспечили источники для экономического развития. Пузырь рынка недвижимости спровоцировал положение дел, при котором дома плохого качества имели неудобное расположение, и при этом не отвечали нуждам большинства населения, доходы которого постоянно снижались. Это стало кульминацией тридцатилетнего периода от одного кризиса до другого – без учёта ошибок и извлечения уроков из текущего положения вещей.
Когда в условиях демократии существует высокий уровень неравенства, политические решения редко могут носить сбалансированный характер, комбинация неустойчивой политической системы и неустойчивой экономики может оказаться смертельной.
Существует и ещё один способ, при котором неустойчивая политика, подстрекаемая показателями неравенства, приводит к нестабильности: дерегулирование. Дерегулирование сыграло важнейшую роль в формировании нестабильности, с которой мы, как и большинство стран, столкнулись в последнее время. Предоставление корпорациям, и особенно финансовому сектору, свободы от контроля находилось в рамках краткосрочного интереса богатых: они использовали свой политический вес и своё могущество для формирования своих идей, продвижения дерегулирующих механизмов, – сначала в отрасли авиаперевозок и других транспортных систем, затем в сфере коммуникаций и, что оказалось наиболее опасным, в сфере финансов322.
Регулирование представляет собой правила игры, которые призваны обеспечить более эффективную работу системы – сформировать конкурентную среду, предотвратить проблемные ситуации, защитить беззащитных. Мы можем говорить о том, что без принятия каких-либо ограничений провалы рынка, описанные в двух предыдущих главах, когда рынки испытывают большие трудности с обеспечением прироста прибыли, носят угрожающий характер. Например, в финансовом секторе нарастает конфликт интересов и избытков: избытка кредитов, рычагов воздействия, избытков риска и в конечном счёте образованию пузырей. Однако некоторые представители финансового сектора видят сложившуюся картину по-разному: в ситуации отсутствия ограничений видимыми становятся только показатели роста доходов. Они думают не о широких и часто долгосрочных социальных и экономических последствиях, но об узкой, сиюминутной корысти, прибыли, которую они могли бы получить немедленно, сейчас323.
При последствиях Великой депрессии наблюдалась та же картина с избыточностью многих показателей, и Соединённые Штаты предприняли серьёзные меры по финансовому регулированию, которые включали в себя Закон Гласса – Стиголла от 1933 года (этот закон разделял инвестиционные банки, которые имели дело с капиталами и ценными бумагами богатых людей, и коммерческие банки, связанные с денежными и кредитными операциями обычных людей). Эти законы, проводимые довольно успешно, служили на благо государства: в последующие десятилетия экономика страны избегала кризисных ситуаций, которые тревожили другие страны. С отменой таких механизмов регулирования в 1999 году показатели избытков вернулись едва ли не на более существенные позиции: руководители банков в срочном порядке воспользовались преимуществами в технологиях, финансировании и общей экономической ситуации. Инновации предлагали новые способы повышения эффективности рычагов, которые могли бы обойти имеющееся регулирование и которые бы не были вполне осознаваемы регулирующими: новые способы вовлечения в грабительские условия кредитования и новые пути обмана беспечных владельцев кредитных карт.
Потери от недостаточного использования ресурсов в период Великой рецессии и других экономических спадов были огромны. На самом деле расход ресурсов в период кризисов определялся частным сектором: дефицит в триллионы долларов между тем, что было возможно произвести, и тем, что действительно произвели, был выше, чем расходы любого демократического правительства, когда-либо производившиеся. Финансовый сектор объявил о том, что инновации ведут к более производительной экономической ситуации, хотя для подобных заявлений не было ни одной очевидной причины. Однако в сформировавшейся нестабильности экономики и уровне неравенства сомнений не оставалось. Даже если бы решения финансового сектора привели к росту экономики в 15 % за последние три десятилетия – заявление, которое превышало ожидания самых закоренелых защитников этого сектора, – это едва ли покрыло бы потери вследствие уже совершенных ошибок в принятии решений.
Ирония состоит в том, что пока неравенство порождает нестабильность, нестабильность сама по себе порождает и неравенство, – это один из порочных кругов.
Мы уже наблюдали, каким образом неравенство ведёт к нестабильности: в результате проводимой политики дерегулирования и политики, которая, как правило, предпринимается в ответ на ситуацию дефицита совокупного спроса. Разумеется, существует также одно необходимое следствие неравенства: если бы наша демократия функционировала успешнее, то стало бы возможным противостоять политическому спросу на дерегулирование и отвечать на ослабление совокупного спроса, формируя условия для постоянного роста без создания каких бы то ни было пузырей324.
Есть и другие эффекты от описанной выше нестабильности: в частности, она повышает риски. Компании стараются избегать рисков – это означает, что за подверженность рискам они требуют выплат компенсаций, без которых невозможны серьёзные объёмы инвестирования, а следовательно, и повышение показателей роста325.
Ирония состоит в том, что пока неравенство порождает нестабильность, нестабильность сама по себе порождает и неравенство, – это один из порочных кругов, которые мы обозначаем в этой главе. В первой главе мы могли наблюдать, как Великая рецессия стала губительной и для беднейших слоев населения, и для среднего класса, – и это довольно типичное положение дел: обычные работники сталкиваются с высоким уровнем безработицы, низкими ставками оплаты труда, обесцениванием своего недвижимого имущества и потерей своих сбережений и капиталов. В то время как богатые научились справляться с рисками успешнее, они удостоились права получать вознаграждения, которыми общество «благодарит» их за принятие более серьёзных рисков на себя326. Все складывается удачно для них, они становятся победителями вследствие тех решений, которые они защищают и которые делают невозможными высокие прибыли для других.
На волне глобального финансового кризиса 2008 года сейчас набирает обороты консенсус относительно того, что нестабильность и неравенство носят взаимный двунаправленный характер327. Международный валютный фонд (МВФ), то есть – международное агентство, призванное поддерживать и сохранять глобальное экономическое равновесие, которое я строго критикую за уделение слишком малого внимания последствиям их политики относительно беднейшей части населения, запоздало осознало, что невозможно больше игнорировать показатели неравенства. В исследовании 2011 года МВФ пришёл к следующему выводу: «Мы обнаружили, что долгие разговоры относительно роста в значительной степени сопровождаются большей степенью равенства в распределении доходов… В долгосрочных масштабах снижающиеся показатели неравенства и устойчивый рост зачастую становятся двумя сторонами одной монеты»328. В апреле того же года тогдашний его глава, Доминик Стросс-Кан, заявил: «В конечном счёте, занятость и справедливость составляют основу экономической устойчивости и процветания, а также мира и политической стабильности. На этом должна основываться деятельность МВФ, это должно быть ядром всех политических повесток дня»329.
Помимо затрат в условиях нестабильности, которые и порождают эту нестабильность, существует целый ряд причин, по которым высокие показатели неравенства, характеризующие сегодня Соединённые Штаты, становятся ключевыми в вопросах о менее эффективной и производительной экономике. Мы, в свою очередь, постараемся обсудить a) снижение общественных инвестиций и поддержки государственного образования, b) объёмные искажения в экономике (особенно в условиях рентоориентирования), законодательстве и механизмах регулирования и c) влияние на работников моральных факторов, сводящихся к проблеме «мы не хуже других» («keeping up with the Joneses»).
Текущая экономическая ситуация делает акцент на роли частного сектора как двигателя экономического роста. Это нетрудно объяснить: когда мы задумываемся о природе инноваций, мы думаем об Apple, Facebook, Google и других компаниях, которые изменили нашу жизнь. Однако за всем этим стоит государственный сектор: успех этих фирм и вообще жизнеспособность всей экономики зависят в большой степени от хорошо функционирующего государственного сектора. Талантливые и креативные предприниматели есть во всем мире. Разница заключается в том, в состоянии ли они провести свои идеи в жизнь и вывести продукт на рынок – и здесь главную роль играет государство.
С одной стороны, государство устанавливает основные правила игры, оно формирует законодательство. В более широком смысле, оно обеспечивает наличие инфраструктуры на разных уровнях, которая позволяет функционировать обществу и экономике. Если государство не предоставляет транспортных услуг (дорог, портов), образования или других базовых потребностей, если не делегирует свои полномочия другим или не создаёт условий для подобных мероприятий, бизнес вряд ли будет процветать. Экономисты называют такие инвестиции «общественными благами» – технический термин, обозначающий то положение дел, при котором каждый имеет определённые преимущества в, скажем, получении неких базовых знаний.
Современное общество для осуществления таких инвестиций требует коллективных действий и действий, поощряемых государством. Широкий спектр проистекающих из этого социальных преимуществ не может быть обеспечен ни одним частным инвестором, – именно это является причиной того, что передача этих полномочий рыночным схемам не оправдывает ожидаемого объёма инвестиций.
Соединённые Штаты, как и многие другие страны, получили огромные выгоды от финансовой помощи правительства. В предыдущие десятилетия исследования, проводимые нашими государственными университетами и сельскохозяйственными службами, привели к серьёзному повышению производительности сельского хозяйства330. Сегодня исследования, финансируемые правительством, стараются продвигать информационно-технологическую революцию и достижения в сфере биотехнологий.
На протяжении десятилетий США испытывали острую нехватку инвестиций во многие отрасли инфраструктуры, фундаментальные исследования, и образование на разных уровнях. Последующие урезания бюджета в этих сферах не улучшили положение дел. Обе партии получали в наследство от предыдущего управления обязательства по снижению дефицита бюджета и – отказ палаты представителей поднимать налоговые ставки. Между тем урезания следовали даже при очевидности того факта, что увеличение этого финансирования позволило бы экономике вернуть больше средств от частного сектора, что составило бы гораздо большее количество средств, чем те, что тратит правительство331. На самом деле экономический бум 1990-х годов был спровоцирован теми инновациями, которые были введены в предыдущие десятилетия и, наконец, нашли свою нишу в экономике страны. Однако благо, которое может получить частный сектор – для следующей волны трансформационных инвестиций, – иссякает. Прикладные инновации находятся в зависимости от фундаментальных исследований, которых у нас попросту недостаточно332.
Наш провал в том, что касается формирования этих критических государственных инвестиций, не должен быть неожиданностью: это – конечный результат одностороннего распределения богатств в обществе. В этой терминологии, чем более разобщённым становится общество, тем неохотнее средства тратятся на общее благо. Богатым нет необходимости полагаться на государство в вопросах обустройства парков, образования, медицинских услуг или системы страхования – они могут решать эти вопросы самостоятельно и за свой счёт, а значит, дистанция между ними и обычными людьми увеличивается.
Богатые проявляют беспокойство относительно жёстких действий правительства, которое, в свою очередь, может использовать свои полномочия для регулирования общественного дисбаланса путём отъёма денег у богатых и инвестирования их в общественный сектор для осуществления общего блага и помощи тем, кто в этом действительно нуждается. Пока богатейшие граждане как бы жалуются на то правительство, которое сейчас есть в США; на самом деле многим из них оно нравится: слишком неповоротливое для перераспределения средств, слишком разрозненное, чтобы делать что-либо, кроме понижения налоговых ставок.
Недостаточное инвестирования в общественные блага, включая государственную систему образования, привело к снижению экономической мобильности, о которой мы уже упоминали в первой главе. Это, в свою очередь, имеет серьёзные последствия для экономики страны, её роста и производительности. Как бы мы ни уменьшали равенство в возможностях, мы не используем один крайне ценный фактор (а именно – человеческий фактор) настолько продуктивно, насколько это возможно.
В предыдущих главах мы имели возможность пронаблюдать, насколько перспективы получения хорошего образования для детей из бедных семей и семей среднего класса слабы в сравнении с детьми из богатых семей. Доход родителей также становится очень важным, поскольку плата за обучение растёт даже быстрее, чем доходы, – особенно это касается государственных учебных заведений, в которых обучается приблизительно 70 % американцев. Однако можно задать вопрос: не решает ли эту проблему предоставление кредитов на обучение? Ответ, к сожалению, будет отрицательным: и в этом снова виноват финансовый сектор. Сегодня рынок характеризуется целым рядом вызывающих вопросы стимулирующих выплат, которые (совокупно с отсутствием регулирования спорных ситуаций) означают, что образовательные кредиты вместо того, чтобы благоприятствовать вертикальной мобильности бедных студентов, могут (и часто призваны) содействовать их ещё большему обеднению. Финансовый сектор преуспел в том, чтобы сделать образовательные кредиты не подлежащими погашению в условиях банкротства, что, в сущности, означает: заёмщики практически не могут оценить уровень образовательных услуг, ради получения которых они занимают деньги, а также предвидеть размер своих будущих доходов. В это же время платные частные школы (щедро финансируемые) показывают высочайшие стандарты образования, которые ставят бедных (или не имеющих доступа к информации) студентов в то положение, при котором они не имеют возможности взять кредит333. Несложно понять, что молодой человек, видя, каким тяжким бременем ложатся на плечи его родителей расходы на образование, будет вынужден взять кредит на обучение. Примечательно, что многие действительно хотят брать кредиты, хотя средний долг студента на момент выпуска составляет порядка $26 тысяч334.
Есть и другой фактор, который «способствует» снижению вертикальной мобильности, особенно в долгосрочной перспективе, и снижает производительность всего населения. Исследования положения дел в образовании делают акцент на важности домашней атмосферы: так как представители беднейших слоев населения и среднего класса вынуждены выживать (ведь им необходимо работать больше), семьи проводят гораздо меньше времени вместе, родители не могут следить за тем, делают ли их дети домашнее задание. Семьи вынуждены искать компромисс, и многие родители делают для своих детей меньше, чем хотелось бы (хотя об этом и не говорят).
Центральной темой предыдущих глав была мысль о том, что увеличение неравенства в экономике стало результатом рентоориентирования. В своей простейшей форме рента есть лишь перераспределение средств между различными арендаторами. Это как раз тот случай, когда нефтяные и горнодобывающие компании преуспели в том, чтобы получить право на установление цен гораздо ниже должного уровня. Главные траты ресурсов осуществляются на началах лоббирования: более 3100 лоббистов работают в сфере здравоохранения (едва ли не по шесть человек на каждого конгрессмена) и около 2100 – в энергетической отрасли и отрасли природных ресурсов. В общей сложности, более $3,2 миллиарда было потрачено на это лоббирование только в 2011 году335. Главное искажение нашей системы лежит в политической плоскости, а главным неудачником является наша демократическая система.
Однако зачастую рентоориентирование включает в себя ещё и реальное расходование ресурсов, которое значительно понижает производительность экономики и показатели процветания. Оно искажает процесс распределения ресурсов, тем самым ослабляя экономику. Побочный продукт усилий, направленных на получение большего куска пирога, уменьшает сам пирог в целом. Монопольные механизмы и система льготного налогообложения, принятая в чьих-либо интересах, предполагает тот же эффект336.
Разнообразие форм «рентоориентирования» и связанных с ним искажений нашей экономики, которые сложно точно определить, представляется огромным. Частные лица и корпорации, которые преуспевают в рентоориентировании, хорошо вознаграждаются и могут требовать дополнительной прибыли для своих компаний. Однако это вовсе не означает позитивных социальных разработок. В рентоориентированной экономике, к модели которой приближается экономика нашей страны, возвраты от частного и государственного секторов серьёзно смещены. Банковское руководство, привлекающее для своих компаний больше финансирования, щедро вознаграждается, однако, повторюсь, эти стимулирующие выплаты мало связаны с реальными улучшениями экономической ситуации. Что-то идёт не так, и это должно быть очевидным: финансовый сектор призван служить остальным секторам экономики, а не наоборот. ещё до кризиса порядка 40 % всех доходов уходило в финансовый сектор337. Компании, обслуживающие кредитные карты, получают больше средств из транзакций, чем выручают бакалейные лавки от продажи своих продуктов. За движение нескольких электронов на считывателе карты, которое оценивается в несколько пенни, финансовые компании получают приблизительно столько же, сколько получают магазины за сложные операции, позволяющие покупать разнообразные продукты по низким ценам338.
Рентоориентирование искажает экономику несколькими способами, и не на последнем месте в этом списке находится неправильное распределение уже имеющихся наработок. Мы привыкли к тому, что блестящие молодые люди привлекались ко множеству различных профессий: некоторые – в разные службы (медицина, образование или государственная служба), другие – на ниву расширения границ наук и знания. Некоторые традиционно уходили в бизнес, однако в годы, предшествовавшие кризису, значительная доля самых лучших умов страны выбрала стезю именно финансового сектора. Неудивительно, что при такой концентрации талантливых молодых людей сектор финансов занял лидирующие позиции в отношении инноваций. Стоит заметить, однако, что многие из этих «финансовых инноваций» были созданы с целью обхитрить систему регулирования и значительно ухудшить экономические перспективы. Финансовые инновации не имеют ничего общего с действительными инновациями типа изобретения транзистора или лазера, которые качественно улучшили человеческую жизнь.
Нужно сказать, что финансовый сектор – не единственный источник рентоориентирования в нашей экономике. Поразительным является то, какую превалирующую роль играют ограниченная конкуренция и рентоориентированное поведение в ключевых отраслях экономики. В предыдущих главах мы обращались к сфере высоких технологий (Microsoft). Помимо этого, следует обратить внимание на сферу здравоохранения и телекоммуникации. Стоимость лекарств гораздо выше расходов на продукцию и затрат самих компаний на то, чтобы убедить врачей и пациентов использовать те или иные лекарства, принимая во внимание ещё и то, что затраты на маркетинг гораздо выше, чем затраты на собственно исследования339. И большая часть так называемых исследований носит рентоориентированный характер – производство препарата, который позволит поделить прибыли между фирмами-соперниками, производителями популярного лекарства. Только представьте, насколько конкурентной могла бы быть наша экономика – и сколько рабочих мест было бы создано, – если бы все средства вкладывались в реальные исследования иреальные инвестиции для увеличения производительности страны.
В то время как размер ренты обусловливается монопольными силами, в нашей экономике проявляется большое искажение: цены становятся слишком высокими. Ограничения в производстве товаров провоцируют сдвиг от монопольного продукта к другим продуктам. Примечательно, что в Соединённых Штатах, несмотря на высококонкурентную ситуацию в экономике, определённые сектора продолжают пожинать сверхприбыли.
Экономисты проявляют интерес к тому, почему наша система здравоохранения производит все меньше, затрачивая при этом все больше: медицинское обслуживание в США хуже, чем во многих передовых странах, – и это при условии, что наша страна имеет больший доход на душу населения и сравнительно больший процент ВВП. Мы тратим более 15 % ВВП на здравоохранение, в то время как Франция – порядка 12,5 %. Расходы на душу населения в США в 2,5 раза больше, чем в среднем в других развитых странах340. Неэффективность США окажется огромной, особенно если принять во внимание то, что средний доход в США выше, чем во Франции, почти на треть341. Разумеется, есть много причин для столь серьёзной диспропорции в сфере здравоохранения, однако именно рентоориентирование, особенно в области страхования здоровья и фармацевтических компаний, имеет ключевое значение.
Ранее мы уже приводили ярчайший пример: предоставление более широкого спектра услуг в сфере страхования здоровья по старости (2003 год, президент Буш) привело к увеличению цен на многие препараты в Соединённых Штатах, что увеличило прибыль фармацевтических компаний на $50 миллиардов в год. «Что такое 50 миллиардов?» – могут спросить некоторые. В экономике, оцениваемой в $15 триллионов342, эта сумма составляет меньше процента. Однако, как говорил Эверетт Дирксен (Everett Dirksen), сенатор от штата Иллинойс: «Миллион туда, миллион – сюда, и вскоре речь пойдёт о серьёзных деньгах»343. В случае наших рентоориентированных корпораций, мы говорим: 50 миллиардов туда, 50 – сюда, и вскоре мы начнём говорить о серьёзных деньгах.
В условиях серьёзного ограничения конкуренции реальный эффект от неё стремится к нулю, так как конкуренты лишь борются за право эксплуатации потребителя. Соответственно, высокие прибыли – не единственный признак рентоориентирования. Действительно, искажённая, олигополистическая конкуренция нескольких фирм может даже привести к распылению ренты, но – не к увеличению показателей эффективности экономики; когда прибыль (выше нормального дохода) стремится к нулю (или хотя бы к нормальному доходу на капитал), это необязательно свидетельствует об эффективной экономике. Рентоориентирование очевидно, когда огромные суммы выделяются на привлечение пользователей банковских карт и мобильных телефонов. В этом случае целью становится эксплуатация настолько быстрая и настолько широкая, насколько это возможно, с учётом надбавок и дополнительных расходов, которые нельзя ни проконтролировать, ни предсказать. Компании работают над тем, чтобы усложнить понимание стоимости обслуживания и их различий у разных продуктов, потому как это усиливает конкурентную ситуацию, которая, в свою очередь, мешает им зарабатывать больше.
Американские бизнесмены вынуждены платить больше кредитным компаниям, чем представители аналогичного бизнеса в других странах, которым удалось избежать подобных антиконкурентных практик, а траты американского бизнеса напрямую ложатся бременем на потребителя, тем самым понижая уровень жизни в стране.
Аналогичная ситуация наблюдается на рынке сотовых телефонов: американцы платят более высокие налоговые ставки, получая при этом более низкий уровень обслуживания, чем люди в других странах, где обеспечен более благоприятный и конкурентный рынок.
Иногда искажения рентоориентирования настолько тонки, что плохо отражаются в уменьшении ВВП: это происходит потому, что ВВП часто не учитывает всех расходов на окружающую среду. Он не оценивает происходящего роста. Когда ВВП возникает из использования того, что извлекается из недр земли, мы должны принять во внимание, что общее богатство страны уменьшается до тех пор, пока государство не начнет обратных инвестиций в природные ресурсы и человеческий капитал. Однако наши измерения этого не подразумевают. Рост, который зиждется на постоянном истощении рыбных запасов, эфемерен, однако никто не принимает это всерьёз. Наша система ценообразования трещит по швам, потому как мы не учитываем расходов и трат на многие природные ресурсы. А поскольку наш ВВП покоится на системе рыночных цен, наша метрическая система также ненадежна.
Нефтяная и угольная отрасли промышленности хотят пойти по аналогичному пути. Они не желают достичь дефицита ресурсов или нанести вред окружающей среде, так как это дорого, но и желания видеть, как показатели ВВП должны регулироваться с учётом отражения устойчивости экономики, они не проявляют. Они оказывают воздействие на окружающую среду и ничего за это не платят, поэтому можно считать, что это – скрытая им субсидия, которая мало отличается от других подарков, получаемых промышленностью, типа особых условий налогообложения или покупки ресурсов по ценам ниже рыночных.
Когда я был главой Совета экономических консультантов при президенте Клинтоне, я способствовал принятию в США «Зеленого счета ВВП», который бы отразил степень истощения ресурсов и деградации нашей окружающей среды. Однако представители угольной промышленности хорошо осознавали, что это значит, и воспользовались своим могущественным влиянием на конгресс с целью сокращения финансирования этой программы (и не только этой).
Когда нефтяная промышленность продвигала идею добычи нефти в шельфовой зоне и одновременно с этим просила о законах, которые бы освобождали компании от устранения последствий утечек нефти, на самом деле речь шла о выдаче государственных субсидий. И эти субсидии значили больше, чем рента; помимо всего прочего, эти компании искажали карту распределения ресурсов. ВВП (а если брать более широко – общественное благосостояние) уменьшался. Это стало более очевидным в 2010 году после крупной утечки нефти компании British Petroleum в Мексиканском заливе. Благодаря компаниям нефтяной и угольной промышленности, которые используют свои деньги дабы повлиять на регулирование в сфере экологии, мы живём в мире с огромными показателями загрязнения воздуха и воды, что, разумеется, отталкивает и не обеспечивает здорового отдыха, – такого, какой мог бы быть при ином развитии событий. Расходы компаний показывают нам, что по мере того, как уровень и стандарт жизни простых американцев падает, доходы и преимущества нефтяных и угольных корпораций растут. Повторюсь – имеет место несоответствие между общественными расходами (которые фактически могут быть отрицательными в результате снижения уровня жизни на волне экологической ситуации) и частными прибылями (которые зачастую громадны)344.
Как мы попытались объяснить в двух предыдущих главах, одна из целей рентоориентирования – формирование законодательства и механизмов регулирования в свою пользу. Для этого, разумеется, необходимы юристы. Если мы можем говорить о том, что правительство в Америке состоит из 1 процента, регулируется 1 процентом и работает на 1 процент, то это же можно сказать о юристах. 36 из 44 американских президентов были юристами, а 36 % законодателей так или иначе имели опыт, связанный с юриспруденцией. Даже если они не преследуют интересы юристов, можно говорить об их «ментальном родстве».
Рамки правовых норм должны служить на благо эффективности экономики посредством стимулирования индивидов и компаний и предотвращения каких-либо махинаций. Однако нам удалось создать такую систему, которая больше напоминает гонку вооружений: два героя работают на то, чтобы вытеснить друг друга со сцены, продемонстрировать возможность перерасходования средств, потому как хорошие юристы очень дороги. На выходе получается так, что побеждает не заслуживший победу, а имеющий более глубокий карман. В ходе этого наблюдаются масштабные искажения ресурсов не только при судебных разбирательствах, но и относительно их предмета и возможного предотвращения обращений в суд.
Макроэкономический эффект американского сутяжнического общества был рассмотрен в нескольких исследованиях, обнаруживших, что страны с меньшим количеством юристов (на душу населения) имеют более быстрый рост345. Другие исследователи предположили, что главный канал, через который большое количество юристов на самом деле вредит экономике, – это отчуждение наиболее талантливых из них от инновационных сфер деятельности (например, инженерных наук или фундаментальных исследований), о чем мы уже упоминали ранее в обсуждении сути финансового сектора346.
Следует прояснить: приписывание успехов представителям финансового сектора и корпораций в большей степени выхолащивает те механизмы регулирования, призванные защищать обычных граждан, ведь законодательная система зачастую остаётся единственным источником защиты для представителей среднего и беднейшего слоев населения. Однако вместо системы с высокой социальной сплочённостью, высоким уровнем ответственности перед обществом и достаточным регулированием экологических проблем, системы защиты работающих граждан, потребителей, мы продолжаем курс на крайне затратную систему отчётности по факту свершившегося. Она в своей основе зиждется на наказании тех, кто вредит, скажем, окружающей среде, уже после того, как преступление произошло, вместо того чтобы принять ограничения, которые действовали бы до совершения противоправного поступка347.
Корпорации успешно отбиваются от механизмов регулирования в борьбе с остальными членами общества, однако главные битвы происходят на ниве юриспруденции. Обе стороны тратят много средств на то, чтоб показать, что именно они достойны вести деятельность, направленную на получение ренты. В ходе этой гонки вооружений баланса часто не получается – в конце концов, существует несколько уравнительных сил, контролирующих деятельность корпораций. Пока баланс лучше, чем мог бы быть, корпорации устанавливают свои собственные правила, при которых их жертвы не получат никакого доступа к ресурсам, а потому текущая система обходится довольно дорого всему остальному обществу.
Один процент, формирующий нашу политическую систему, не только искажает нашу экономику бездействием, попустительствуя частным и общественным стимулирующим выплатам, но и делает то, что не в его компетенции. Постоянное субсидирование банковской системы, которое не мешает банкам принимать на себя все большие риски, представляет собой самый показательный пример348. Однако многие говорят о том, что едва ли не бо́льшие траты влечёт за собой внешняя политика. Убедительным представляется объяснение цели войны в Ираке при президенте Буше не как смещение диктатора, а как выход к иракской нефти (а также, вероятно, к тем сверхприбылям, которые достались приспешникам Буша, включая корпорацию Halliburton вице-президента Ричарда Чейни)349.
В то время как верхушка диспропорционально распределяла полученное в ходе войны, можно говорить о том, что она меньше всего пострадала от неё. Верхушка редко имеет отношение к армии – реальность такова, что добровольцам не платят достаточно для того, чтобы привлечь детей богатых родителей350. Богатейший класс не чувствует проблем при увеличении ставок налогов во время ведения войны: одолженные деньги окупят себя; а если бюджет затрещит по швам, будут урезаны именно налоговые преимущества представителей среднего класса и расходы на социальные программы, в то время как с налоговыми ставками для богатых и с многочисленными лазейками для богатых ничего не случится.
Внешняя политика по определению включает в себя баланс национальных интересов и национальных ресурсов. С долей богатейших людей в 1 процент, которые не платят за войну, понятия баланса и ограничений вылетают в трубу. Мы можем делать все что угодно: корпорации и подрядчики будут лишь зарабатывать. На локальном уровне подрядчики по всему миру питают слабость к дорогам и строительству зданий, с помощью которых они могут значительно обогатиться, особенно при правильном принятии политических решений. Для подрядчиков США армия представляет собой золотое дно, которое трудно поддаётся воображению.
Центральная тема этой главы заключается в том, что большая часть неравенства в нашем обществе происходит от различия в частных вознаграждениях и социальных выплатах. А также в том, что высокий уровень неравенства, характеризующий сейчас Соединённые Штаты, а также повсеместное принятие этого неравенства (несмотря на тревожные знаки движения «Захвати Уолл-стрит») значительно усложняют принятие важных и необходимых политических решений. Провалы в этом включают, в том числе, решения касательно макроэкономической стабилизации, дерегулирования промышленности и недостаточности инвестиций в инфраструктуру, образование, социальную защиту населения и фундаментальные исследования.
Сейчас мы рассматриваем целый комплекс причин, благодаря которым высокий уровень неравенства делает нашу экономику менее эффективной и производительной, чего мы могли бы избежать при ином стечении обстоятельств. Люди – не механизмы, их необходимо мотивировать на трудную и усердную работу. Если они почувствуют несправедливость по отношению к себе, процесс их мотивирования окажется безуспешным. Этот пункт является одним из наиболее существенных в современной экономике труда, включённой в теорию эффективной заработной платы. Теория эта, в свою очередь, настаивает на том, что модели отношения компаний со своими работниками (включая размеры оплаты труда) влияют на их производительность. Фактически эта теория была разработана почти сто лет назад Альфредом Маршаллом, великим экономистом, который в 1895 году писал о том, что «высокооплачиваемый труд является самым эффективным и потому благодарным». Хотя он признавал, что это – тот самый «факт, который вселяет надежды на будущее человеческого рода гораздо больше, чем любое известное нам явление, однако выяснить его влияние на теорию распределения представляется крайне затруднительным»351.
Второе рождение этой теории началось с развития экономики, когда теоретики осознали, что недоедающие работники менее производительны352. Однако это наблюдалось и в более развитых индустриальных странах, как случилось в Америке во время Второй мировой войны, когда рекруты существенно недоедали, что, разумеется, отражалось на их военных достижениях. Исследователи образования обнаружили, что голод и плохое питание значительно ухудшают процесс обучения, поэтому программа школьных обедов оказалась так важна353. В ситуации, когда каждый седьмой американец сталкивается с отсутствием продовольственной безопасности, процесс обучения многих детей из бедных семей также ухудшился.
В современной экономике показатель эффективности обусловлен не столько плохим питанием, сколько целым рядом других факторов. Обнищание представителей беднейшего и среднего слоев населения вынуждает их беспокоиться о целом ряде вещей: потеряют ли они своё жилье? дадут ли они своим детям образование, которое позволит им преуспеть в жизни? как их родители смогут прожить на одну пенсию? Чем больше сил уходит на подобные тревоги, тем меньше энергии остаётся для высокой производительности на рабочем месте.
Экономист Сендхил Мулланайтен (Sendhil Mullainathan) и психолог Эдьдар Шафир (Eldar Shafir) в ходе своих экспериментов выяснили, что жизнь в нужде часто предполагает выбор, который может привести к ещё большей нужде: «Бедные вынуждены заимствовать больше, вследствие чего они остаются бедными, подобно тому, как занятые откладывают что-то, чтобы потом иметь ещё больше дел»354. Результаты довольно простого исследования иллюстрируют когнитивные ресурсы, которые люди должны вырабатывать в ежедневной борьбе за выживание, но лучше их положение не становится. В ходе этого исследования люди, только что вышедшие из продуктового магазина, опрашивались относительно того, сколько они потратили в целом и какова была цена на некоторые товары из их продуктовой корзины. Бедные, как правило, могли ответить на эти вопросы довольно точно, в то время как небедные точных цифр не знали. Индивидуальные когнитивные ресурсы ограничены. Стресс от отсутствия достаточного количества денег при случае столкновения с неожиданными тратами мог ухудшить возможности этих людей в деле принятия решений по той или иной проблеме. Ограниченный набор когнитивных ресурсов иссякал, и это могло привести людей к принятию иррациональных решений.
Стрессы и тревоги могут также играть негативную роль в случае освоения новых навыков и приобретения знаний. Если процесс обучения шёл туго, то производительность труда также не показывала высокого роста, что не предвещало долгосрочных успехов в развитии экономики.
Не менее важным в деле мотивирования работников оказывалось то, что, по их мнению, с ними должны были обходиться справедливо. Конечно, не всегда ясно, что именно означает это «справедливо», человеческое понятие о справедливости зачастую основывается на собственном представлении каждого, и, может быть, поэтому чувство несправедливости в оплате труда в последние годы только увеличивалось. Пока руководители отстаивали позицию уменьшения заработной платы работников с целью следования интересам всей компании (одновременно повышая оплату собственного труда), работники справедливо полагали, что с ними поступали нечестно. Это влияет на их работу и их усилия сегодня, на их лояльность к компании, их желание работать совместно с другими и их желание вложений в собственное будущее. Как знает любой руководитель: счастливый работник – работник производительный, а работник, уверенный в том, что руководство получает непомерно высокую зарплату, вряд ли будет счастлив этому факту355.
Детальное исследование Крюгера и Маса (Krueger and Mas) на предприятиях, поставляющих комплектующие для производящего шины концерна Bridgestone/Firestone, содержит яркую иллюстрацию. После прибыльного года управление потребовало перехода с 8-часового рабочего дня на 12-часовой, который имел дневные и ночные смены, а зарплата новичка уменьшалась на 30 %. В результате на предприятиях сложились такие условия, которые привели к производству большого количества некачественных шин. Помимо этого, было допущено более тысячи ошибок, шло производство некондиционной продукции – вплоть до отзыва продукции Firestone в 2000 году356.
При коммунизме в России чувство несправедливости, которое испытывали работники по отношению к себе, сыграло важную роль в разрушении экономики. Как гласит советская пословица: «Они делают вид, что платят нам, а мы делаем вид, что работаем».
Недавние эксперименты в сфере экономики показали всю важность справедливости. Один из них обнаружил, что повышение зарплаты работникам, чувствовавшим, что им платят слишком мало, возымело невероятный эффект на их производительность, а вот на тех, к кому изначально относились справедливо, это повышение никак не подействовало.
А вот ещё подтвержденная экспериментами ситуация. Предполагалось, что если в группе работников, выполняющих одну и ту же работу, повысить зарплату труда одним и понизить другим, то продуктивность получивших больше возрастет, а продуктивность тех, чей труд оплачивается скуднее, понизится в равной мере. Однако экономическая теория, подкреплённая рядом экспериментальных исследований, говорит о том, что снижение продуктивности низкооплачиваемых работников гораздо выше, чем увеличение продуктивности их высокооплачиваемых коллег, а посему общая производительность все-таки снижается357.
Мы уже описали случаи, при которых неравенство в значительной степени оказывает влияние на рост и эффективность экономики, а также на социальное благополучие в краткосрочной и долгосрочной перспективе, посредством целого ряда экономических механизмов. Механизмы эти спровоцированы и сформированы политиками и их моделями принятия решений. Однако во влиянии неравенства на наше общество есть и более глубокие факторы. Экономика просачивания может оказаться химерой, однако поведение при этом носит вполне реальный характер. Люди, не входящие в 1 процент верхушки, склонны к тому, чтобы походить на её представителей. Разумеется, для беднейших слоев общества такая ситуация вряд ли представима. Однако для людей, близких к верхушке, эта самая верхушка является главным вдохновителем; в свою очередь, представители «третьей волны» вдохновляются близкими к топу в 1 процент, и так далее.
Экономисты подчёркивают важность «сравнительного дохода» и сравнительных потерь. Имеет значение (для индивидуального благосостояния, например) не абсолютный доход человека, а его доходы в сравнении с доходами других358. Важность сравнительного дохода в развитых странах настолько велика, что этот вопрос в экономической науке остаётся открытым, несмотря на то что в долгосрочном периоде существует отношение между ростом ВВП и индивидуальным благосостоянием человека359. Индивидуальные вопросы потребления человека зависят от других – мы имеем дело с проблемой «мы не хуже других», что позволяет помочь в объяснении того, почему столь большой процент американцев живёт не по средствам и почему они вынуждены так много работать.
Много лет назад Кейнс поставил этот вопрос. На протяжении тысячелетий бо́льшая часть людей тратила бо́льшую часть своих заработков, только чтобы выжить, – оплачивая еду, одежду и крышу над головой. Затем, с началом промышленной революции, беспрецедентный рост производительности стал означать, что все больше и больше людей освобождались от оков жизни «на выживание». Для все возрастающей доли населения требовалось все меньшее количество времени, чтобы заработать себе на жизнь. Вопрос был поставлен следующим образом: как люди будут тратить дополнительные заработки из-за увеличившейся продуктивности?360
Ответ на этот вопрос не был очевидным. Они могли решить использовать эти средства для удовлетворения своей потребности в отдыхе или приобретения больше товаров. Экономическая теория не даёт на этот счёт никаких прогнозов, хотя можно представить себе ситуацию, когда человек мог потратить заработанное и на дополнительные товары, и на организацию отдыха в свободное время. Так обстояли дела в Европе. Однако Америка шла по другому пути – меньше свободного времени на отдых (расчёт на каждое хозяйство, женщины тоже включались в работу) и больше, и больше трат на дополнительные товары.
Высокий уровень неравенства в Соединённых Штатах, а также чувствительность одного человека к процессу потребления другого, может помочь нам в объяснении. Можно представить это так, что мы вынуждены работать больше, чтобы поддерживать наш уровень потребления в сравнении с потреблением других, что представляет собой своеобразные крысиные бега, которые, в человеческом смысле, рациональны, но абсолютно бесполезны в вопросах достижения установленной цели. Адам Смит установил это около 250 лет назад: в «этой общей борьбе за превосходство кто-то идёт вверх, в то время как остальные с неизбежностью падают в пропасть»361. Поскольку верного ответа на вопрос Кейнса в соответствии со стандартами экономической теории нет, в случае американской экономики есть один тревожный сюжет362. Человек говорит, что он усердно работает в интересах семьи, но, поскольку он работает действительно много, на семью остаётся все меньше времени, и семейное благополучие разрушается. Как бы там ни было, средства оправдывают несообразные цели.
В предыдущих главах я постарался объяснить, каким образом неравенство во всех своих проявлениях губительно для нашей экономики. Как мы видели ранее, есть также встречный нарратив, фокусирующий (с опорой, в первую очередь, на политические права) внимание на стимулирующих выплатах. Утверждается, что эти выплаты полезны и необходимы для надлежащего функционирования экономики, а неравенство – неизбежное последствие подобных систем, с тех пор как одни производят больше, чем другие. Любая программа перераспределения будет поэтому связана с ослаблением стимулирующих надбавок. Защитники такого подхода говорят о том, что неверно фокусироваться на неравенстве по доходу, да ещё и в рамках лишь одного года. Значение имеет неравенство по многим показателям жизни человека, а ещё большее значение имеет наличие доступа к возможностям, поэтому они настаивают на наличии компромисса между эффективностью и равенством. В то время как мнение людей может различаться в вопросах о том, насколько эффективным должен быть работник, чтобы претендовать на большее равенство, по мнению представителей правого крыла, американцы платят слишком высокую цену за равенство для всех. Однако на самом деле все происходит наоборот, так как представители беднейшего и среднего классов, особенно зависящие от государственных программ, в этом случае страдают больше всех: в ситуации ослабленной экономики доходы будут уменьшаться, а государственные социальные расходы – сокращаться ещё больше.
В этой главе мы говорим о том, что нам совершенно необходима более эффективная и производительная экономика с высокими показателями равенства. В этой части я повторяю основные пункты расхождений по этому вопросу: правые мечтают о совершенной конкурентной экономике с частными вознаграждениями, равными социальной отдаче. На самом деле наша экономика ознаменована проявлениями рентоориентирования и других искажений. Представители правых всерьёз недооценивают общественные (коллективные) силы в качестве возможностей исправления провалов рынка и переоценивают важность финансового сектора. В результате этих ошибок складывается ситуация, при которой переоцениваются расходы и недооцениваются преимущества прогрессивного налогообложения.
Основная мысль данной книги состоит в том, что рентоориентирование губительно для американской экономики, оно оказывает негативное влияние на общую экономическую эффективность. Огромные пропасти между зарплатами (включающими различного рода вознаграждения) и социальной отдачей, столь ярко характеризующие американскую экономику сегодня, означают, что выплаты, получаемые людьми, зачастую не совпадают с их реальным вкладом в общественно-экономическое развитие. Рассматривая подобные примеры, мы можем говорить о том, что в условиях, когда доходы богатых непомерно велики относительно доходов бедных, перераспределение смогло бы уменьшить общий уровень неравенства и повысить производительность363.
Заставляя рынок работать должным образом посредством уравнения и уменьшения масштабов проявления рентоориентирования, а также попутного исправления провалов рынка, которые особенно влияют на средний класс и бедных, мы также можем одновременно уменьшить неравенство и увеличить показатели эффективности, то есть сделать все то, против чего возражают правые.
Правые недооценивают также другие несовершенства нашей экономики: если бы наша рыночная система капиталов была совершенна, то каждый человек мог бы вкладывать в себя до той степени, пока дополнительные доходы не окажутся равными расходам капитала. Однако рынки капитала далеки от идеальных, а посему частные лица не имеют столь лёгкого доступа к капиталам и не могут избегать рисков.
Нехватка средств по многим параметрам ограничивает многие семьи в том, чтобы они могли быть более полезными для общества: уменьшаются возможности инвестирования в образование своих детей, они не могут стать собственниками недвижимости, что препятствует их участию в городской жизни и построению соседских отношений, а также предложить залог, который может достоверно показать кредиторам, что цель, на достижение которой берется займ, вполне достижима – с пользой для получения банковского кредита на приемлемых условиях.
Имущество в виде залога играет роль катализатора в потребительском кредитовании, а вовсе не роль «пропуска», с которым готовы расстаться364. Самое важное последствие этого рыночного недостатка заключается в том, что в условиях, когда большая часть семей владеет маленьким капиталом или не владеет им вовсе, а правительство сильно ограничивает их в доступе к хорошему образованию, наблюдается серьёзная нехватка инвестиций в человеческий капитал.
В результате доход родителей и уровень их образования (особенно в условиях отсутствия хороших государственных школ) будет главным детерминирующим фактором для жизни их детей. Неудивительно, что в Америке с её высоким уровнем доходов и не менее высокими показателями неравенства общество страдает от острой нехватки равенства возможностей (мы говорили об этом в первой главе). Рост равенства возможностей и общего равенства (в совокупности) существенно повысил бы производительность населения.
Однако есть и другая причина, по которой компромисса между неравенством и неэффективностью не существует. Рынки с высокими показателями рисков, делегируя человеку возможность приобрести страховку у частных лиц в условиях столкновения с серьёзными рисками типа безработицы, остаются несовершенными или отсутствуют вовсе, а потому тяжёлая ноша ложится на плечи людей именно с низким доходом. Вследствие этого отсутствует социальная защита, а капиталы большинства населения стремительно уменьшаются, а потому желание заниматься рискованными видами деятельности также снижается. Обеспечение социальной защиты населения укрепит экономику страны и позволит ей развиваться динамично.
Представители правого крыла, как и многие экономисты, привыкли переоценивать преимущества и недооценивать расходы на стимулирующие выплаты. Есть определённые контексты, в которых денежные премии потенциально направлены на то, чтобы сфокусировать внимание на сложнейшей проблеме и решить её. Подробный пример изложен в книге Давы Собел (Dava Sobel) «Долгота: подлинная история открытия, изменившего мир». Как говорится в этой книге, в Законе о долготе (Longitude Act) 1714 года британский парламент установил «премию, равную королевскому выкупу (на сегодня это – порядка нескольких миллионов долларов) за «практичное и полезное» средство определения долготы». От этого зависели успехи трансокеанской навигации. Джон Харрисон, часовщик без образования (но с невероятной смекалкой), посвятил свою жизнь этому вызову и получил премию в 1773 году365. Этот выразительный пример мощи материального стимулирования человеческих умов на поиск ведёт к идее, что денежные стимулы – это ключ к высокой производительности в целом.
Тем не менее абсурдность стимулирующих выплат в некоторых случаях проясняется примером того, как это может быть приложимо к деятельности врачей. Можно ли представить себе, что доктор, делающий операцию на сердце, прилагал бы больше усилий или проявлял бы больше заботы, если бы его заработная плата зависела от того, выживет пациент после операции или сердечный клапан прослужит ему больше пяти лет? Доктора работают так, чтобы абсолютно каждая операция прошла успешно, и причины этого кроются не в материальной составляющей. Интересно, что во многих сферах мы можем наблюдать очевидный вред стимулирующих выплат: свидетелям на судебном заседании не разрешается никаких выплат по итогам того или иного дела.
Из-за того что финансовая система выплат никогда не может быть отрегулирована идеально, часто можно наблюдать искажённые картины: чрезмерный акцент на количестве и недостаток внимания к качеству366. В результате в большинстве секторов экономики упрощённые (и искажающие) схемы стимулирования, как те, что используются в финансовой сфере, так и те, что применяет руководство компаний, не используются. Действительно, при оценке принимаются в расчёт сравнительные картины в той или иной сфере: таким образом, имеет место быть оценка долгосрочных перспектив и потенциалов, ведь часто именно от этого зависит размер вознаграждения. Однако признается (особенно для высококвалифицированных видов труда), что работники хорошо работают и в отсутствие «стимулирующих надбавок»367.
Стимулирующие выплаты, особенно в том смысле, как они функционируют в финансовом секторе, ярко иллюстрируют, насколько компенсации и премии могут быть на самом деле искажены: у банкиров был стимул принимать чрезмерные риски, показывать недальновидность, а также обманчивую и непрозрачную бухгалтерию368. В удачные годы банкиры могут заработать значительные суммы, в менее удачные – держатели акций могут понести большие потери, а в действительно кризисное время бремя возлагается на всех, кроме руководства. Так что это – процесс односторонний: главы банков остаются в выигрыше, в то время как все остальные несут бремя потерь.
Даже в том случае, если бы система выплат банковскому руководству имела смысл до Великой рецессии, она не имела бы смысла после, когда жизнь банков обеспечивалась общественностью. Ранее я описывал то, как правительство дало им карт-бланш, одалживая деньги под нулевой процент с тем, чтобы они выдавали выгодные кредиты и поправляли своё положение. Как сказал мне один мой приятель из банковской среды, «в таких условиях разбогатеет даже мой 21-летний сын». Однако банки, получив прибыль, посчитали это своей заслугой, а размеры компенсаций – полностью оправданными.
Однако в то время, как подобные схемы обнаруживали пробелы в системе так называемых стимулирующих надбавок, проблема оказалась ещё более серьёзной. Опционы на акции были столь же односторонними, как и банковские компенсации – руководство оставалось в выигрыше, когда дела шли хорошо, но ничего не проигрывало в кризисные моменты. Но опционы на акции также спровоцировали появление обманных схем в бухгалтерских бумагах, которые удерживали компанию и весь рынок в целом на плаву.
Частью эти обманные схемы включали в себя бухгалтерию, касающуюся самих опционов, потому акционеры не могли знать точную стоимость своих акций с учётом новых пунктов и факторов. Когда Совет по стандартам финансового учёта (FASB) (номинально независимая организация, устанавливающая стандарты учёта финансов), поддержанный Комиссией по ценным бумагам и биржам (SEC) и группой экономических советников (CEA), постарался вынудить компании вести честную игру и отправил к ним своих экспертов, то получил от корпоративного топ-менеджмента жёсткий ответ, демонстрировавший склонность руководителей не менять существующего положения дел. Предложенные меры не затрагивали интересы компаний на рынке опционов, а лишь призывали обнародовать суммы, выданные их руководству для прояснения ситуации для остальных акционеров. Чтобы рынок работал эффективнее, нужно больше информации, – вот чего мы добивались.
Вследствие того, что стандарты финансового учёта влияют на то, как рыночная система воспринимает будущие перспективы компаний, и того, что компании хотели для себя более выгодных стандартов, обеспечивающих более высокую стоимость ценных бумаг хотя бы в краткосрочном периоде, мы приняли решение создать независимую организацию по установлению стандартов финансового учёта. Однако корпорации воспользовались своим главным козырем – политическим влиянием, и, в качестве главных политических фигур в деле принятия решений в сфере того, что призвано быть независимым и свободным от политики, смогли сохранить свои привилегии на обман369. Их давление возымело результат.
Действительно, если кто-либо заинтересован в получении стимулирующих выплат – а не в обманных схемах, то он может создать совершенно различные модели систем вознаграждений и компенсаций. Например, на рынке опционов акций стимулирующие надбавки выплачиваются руководителям в случае бума на рынке ценных бумаг. Также руководителям выплачиваются вознаграждения в том случае, если стоимость их продукции возросла или цена исходных материалов понизилась, причём это происходит независимо от тех усилий, которые были затрачены (или не затрачены) на это. Затраты на топливо крайне важны для авиакомпаний, а это означает увеличение бонусных выплат их руководству в случае падения цен на нефть. Грамотно построенная система стимулирующих выплат может основываться на показателях того, как компания представляет себя на конкурентном рынке. Все это свидетельствует о том, что недооценка роли выплат или отсутствие интереса к выработке системы вознаграждений относятся к внешней стороне дела370.
Недостаток правильно организованной схемы выплат компенсаций, подобной описанной выше, отражает другой, не менее важный, провал рынка, к которому мы обратимся в последней главе, а именно – дефицит корпоративного управления, при помощи которого для руководства этих самых корпораций открывается серьёзное поле для действий в собственных интересах, включая формирование такой системы, которая будет действовать на благо их обогащения, а не на благо акционеров, и уж тем более не на благо всего общества.
Критика стимулирующих выплат, которую я последовательно проводил, лежит в рамках традиционного экономического анализа. Однако эти выплаты касаются, прежде всего, мотивирования людей, например, на более усердную работу. Психологи, специалисты по вопросам трудоустройства и другие исследователи стараются изучить факторы, которые влияют на мотивацию людей, однако, по причине многих обстоятельств, экономисты понимают их неверно.
Человек зачастую мотивирован некими внутренними, свойственными ему, вознаграждениями, например, тем, что работа сделана на совесть, а не тем, что за неё хорошо платят. Посмотрим на учёных, чьи идеи и исследования изменили нашу жизнь коренным образом за последние двести лет, – они не были мотивированы материально и не делали свои открытия в погоне за богатством. По большому счету, то, что они стали учёными, а не, например, ростовщиками, случайность и, в некотором смысле, удача. Это был поиск истины, удовольствие от владения таким инструментом, как сознание, чувство удовлетворения от собственных достижений – и осознание собственной значимости – вот что двигало этим людьми371. Разумеется, это вовсе не означает, что они отвергали все предлагавшиеся им материальные блага. Как мы заметили ранее, человек, лишённый возможности зарабатывать и знать, что его семья обеспечена обедом, вряд ли сможет вести свои исследования и делать определённую работу должным образом.
Под давлением некоторых обстоятельств акцент именно на материальном вознаграждении может лишь ослаблять усилия человека. Большинство (или существенная доля) учителей стали ими не из-за материальных соображений, а из любви к детям и желания посвятить свою жизнь этой профессии. Большинство из них могли бы отлично зарабатывать в банковских или иных подобных структурах. Сложно представить, что, если платить учителям $500 или $1500 сверх их заработной платы, они будут прилагать больше усилий к тому, чтобы действительно чему-то научить детей. Наоборот, стимулирующие выплаты могут иметь искажающий характер: они напоминают учителям о том, насколько низка оплата их труда. И, возможно, те из них, кто ориентирован на увеличение лишь собственного дохода, отправятся на поиски более стабильного и высокооплачиваемого места, оставив позади тех, для кого преподавание – единственное дело жизни. (Естественно, это происходит в том случае, если учителя считают, что им платят недостаточно, что подрывает их боевой дух и вызывает столь негативные эффекты от подобных стимулирующих выплат.)
Или вот другая история такого рода. В кооперативном центре дневного ухода за детьми были проблемы с родителями, которые забирали детей несвоевременно. Центр решил взимать плату за дополнительное время, стимулируя родителей деньгами к тому, чтобы опозданий не было. Между тем многие родители, в том числе и те, кто опаздывал редко, стремились забирать детей вовремя не потому, что это как-то связано с деньгами, а – чтобы сделать «как надо», даже если они были не всегда идеальны. Однако взимание плат конвертирует социальную обязанность в денежные транзакции. Родители больше не чувствовали социальной ответственности, а взвешивали, даёт ли их опоздание преимущества по сравнению со штрафом. Они стали опаздывать чаще372.
Есть и другой дефект, присущий стандартным схемам стимулирующих выплат. В бизнес-школах мы делаем акцент на важности командной работы. Бо́льшая часть работодателей признает, что именно командная работа имеет решающее значение в достижении компанией успеха. Проблема в данном случае состоит в том, что стимулирующие выплаты могут пагубно влиять на коллективную работу373. Они могут быть столь разрушительны, сколь созидательной может быть конкуренция. Напротив, общая работа существенно зависит от того, как покажет себя вся команда374. Ирония состоит в том, что традиционная экономическая теория всегда умаляет значение подобных схем, утверждая, что отдельный работник не должен получать дополнительных надбавок, потому что зачастую влияние одного человека на общую работу (даже если эта работа выполняется небольшим числом людей) практически ничтожно.
Причина, по которой экономическая теория оказалась неспособной верно оценить эффективность командного стимулирования, состоит в том, что она недооценивает важность личных связей375. Человек усердно работает на благо других ещё и потому, что верит в правильность своего дела. Экономисты серьёзно переоценивают эгоизм индивидов (несмотря на то что именно экономисты более эгоистичны, чем все остальные)376. Поэтому неудивительно, что компании, возглавляемые своими же работниками – или теми, кто щедро делится полученными прибылями, – работают успешнее в кризисные моменты и увольняют меньшее количество сотрудников377.
Шоры экономической теории в данном случае связаны с широким дефицитом в этой сфере. Бо́льшая часть построений моделей поведения в традиционной теории делает акцент на рациональном индивидуализме. Бо́льшая часть предпосылок индивида исходит из того, что то, что делают другие люди, сколько им за это платят и на каких условиях, – неважно. Человеческие качества – враждебность, зависть или обостренное чувство справедливости – не существуют или, во всяком случае, не играют никакой роли в экономическом поведении; если это все же происходит, значит, что-то идёт не так. Экономический анализ подразумевает их отсутствие.
Неэкономистам данный подход видится нелепым, и мне, кстати, тоже. Ранее я постарался объяснить, например, каким образом человек может сокращать свои усилия, если чувствует, что с ним несправедливо обходятся, и как командный дух может смотивировать его. Однако ориентированная на индивида экономика, созданная специально для короткосрочных финансовых рынков Америки, подрывает доверие и лояльность к этой самой экономике.
Короче говоря, в пику тому, что представители правого крыла считают стимулирующие выплаты необходимыми для поддержания высоких уровней производительности страны, некоторые виды стимулов, используемые корпорациями, не просто увеличивают неравенство, но оказываются совершенно контрпродуктивными.
Правые не только недооценили расходы на неравенство и проигнорировали описанные нами преимущества в вопросах искоренения искажений рынка, искажений, которые они же и породили. Они также переоценили расходы на коррекцию показателей неравенства посредством прогрессивного налогообложения и недооценили преимущества расходов на общественные нужды.
В последней главе мы пронаблюдали, как президент Рейган, например, объявил, что, сделав налоговую систему менее прогрессивной, а именно ослабив налоговые ставки для верхушки, все смогут заработать больше денег, так как сбережения и объёмы труда будут расти. Он оказался неправ: доходы от сбора налогов существенно упали. Меры, предпринятые президентом Бушем, лишь увеличили дефицит бюджета. Президент Клинтон увеличил налоговые ставки для верхушки – Америка испытала быстрый экономический рост, а показатели неравенства снизились. Конечно, правые были правы, утверждая, что если предельные налоговые ставки приближаются к ставке в 100 %, то стимулы будут значительно ослаблены, однако эти примеры показывают, что мы ещё очень далеки от той точки, которая может вызвать беспокойство. Действительно, профессор Калифорнийского университета Эммануэль Саэз, Томас Пикетти из Парижской экономической школы и Стефани Станчева (Stefanie Stantcheva) с кафедры экономики МТИ признают, что эффекты от более высокого процента налога в условиях общественной необходимости уменьшения неравенства говорят о том, что для самых богатых людей налоговый процент должен составлять порядка 70 % – как это было до того, как Рейган начал свою кампанию по обогащению богатых378.
Однако даже эти расчёты полностью не отражают, как мне видится, преимуществ от более прогрессивной системы налогообложения – по трём причинам. Во-первых, ранее мы заметили, что растущая степень справедливости (и чувства справедливости) повышает производительность, а бо́льшая часть показателей экономического анализа этот факт игнорирует.
Во-вторых, мера, в которой наша экономическая и политическая система несправедлива, подрывает степень доверия, необходимую для нормального функционирования общества. В следующей главе мы постараемся более подробно объяснить, каким образом неравенство и причины его возникновения в Соединённых Штатах подорвали доверие граждан, ослабив при этом экономическую и демократическую системы. Введение более прогрессивного налогообложения может вернуть веру в то, что наша система, помимо всего прочего, может быть справедливой: это создаёт огромные преимущества для всего общества, не исключая экономической сферы.
В-третьих, как мы замечали в предыдущей главе, отсутствие прогрессивной налоговой ставки (а именно низкие налоговые ставки для самых богатых, включая кандидата в президенты Митта Ромни) в качестве основания имеет особые условия налогового кодекса (низкие ставки налога на капитал или лазейки в корпоративном и индивидуальном налоге на доход)379. Эти процессы существенно искажают экономику, уменьшая производительность. Как мы уже говорили, одна из причин, по которой компании платят столь небольшие налоги, состоит в том, что их «иностранные» прибыли налогом не облагаются до тех пор, пока производство не будет перенесено на территорию США, поэтому положения налогового кодекса побуждают корпорации к зарубежным инвестициям больше, чем к инвестициям в Соединённые Штаты. Устранение этих налоговых положений увеличит прогрессивность и укрепит экономику США.
Более того, в той степени, в которой доходы верхушки зависят от ренты, и в той степени, в которой возможно планирование объёмов этой ренты, мы можем рассчитывать на более прогрессивную налоговую систему без каких-либо отрицательных эффектов.
Урезание налоговых ставок для богатых повысило дефицит, и национальный долг приобрёл качественно иной эффект: возникло давление, направленное на уменьшение государственных вложений в образование, развитие технологий и инфраструктуры. Представители правого крыла недооценили важность этих государственных инвестиций, которые не только дают серьёзную отдачу, но и создают основу для инвестиций в высокодоходный частный сектор. Ранее я уже отмечал вклад, который внесли государственные инвестиции в развитие технологий и фундаментальных исследований (включая первый телеграфный аппарат, охвативший всю территорию Северной Америки в XIX веке, и изобретение сети Интернет и первых поисковых систем в XX веке). Недавние исследования показали, что годы, предшествовавшие Второй мировой войне, были временем подъёма производительных сил, создавших фундамент для ещё большего подъёма в последующие годы. Среди его причин – правительственные инвестиции в создание транспортных путей (которые играли все большую роль в увеличении производительности железнодорожной системы)380. Подобные государственные расходы могут устойчиво финансироваться только за счёт налогообложения, при этом учитывающего, что уровень неравенства требует хорошо продуманного прогрессивного налогообложения, менее искажающего действительность, чем налогообложение регрессивное. Директор корпорации не станет прикладывать меньше усилий к тому, чтобы компания работала хорошо, просто потому, что его чистый заработок составит $10 миллионов в год, а не, скажем, $12 миллионов. В любом случае, возможные потери в показателях общественно важных видов деятельности от налогообложения немногих (верхушки в 1 процент, которая вследствие высочайших показателей неравенства получает огромные прибыли) меркнут в сравнении с теми эффектами, которые подействуют на остальных, вынужденных платить больше при неизменном доходе381.
Некоторые из критических эффектов неравенства могли бы быть менее существенными в том случае, если бы бедные сегодня становились бы богатыми завтра, или – при наличии реального равенства возможностей. Когда движение «Захвати Уолл-стрит» обратило внимание на растущие показатели неравенства, реакцией правых сил был ответ, произнесённый едва ли не с гордостью: в отличие, дескать, от представителей демократов, верящих в равенство результатов, мы преданы идее равенства возможностей. Согласно Полу Райану (Paul Ryan), республиканцу из Висконсина, который возглавлял бюджетный комитет палаты представителей, ответственный за принятие решений относительно бюджета, влияющих на будущее государства, ключевое различие между партиями состоит во взглядах на то, «являемся ли мы нацией с верой в равенство возможностей или, наоборот, нацией с верой в равенство результатов»382. В продолжение он говорил о том, что «нет необходимости фокусирования внимания на перераспределении; гораздо эффективнее работать с показателями вертикальной мобильности».
Однако относительно этой перспективы существуют две проблемы. Во-первых, предполагается, что в случае провала равенства результатов шанс на удержание равенства возможностей сохраняется. В первой главе этой книги я показал, что это в корне неверно. Как колко отмечал Джонатан Чейт, «факты не должны следовать за шутливыми фантазиями»383.
Вторая проблема состоит в том, что утверждение прогрессивных перспектив, в сущности, противоречит ситуации равенства результатов. По мысли Чейта, реальность состоит в том, что демократы не спорят с положением о равенстве результатов, они спорят лишь относительно политики, которая «оставляет неизменными стремительно набирающие обороты показатели неравенства доходов, лишь слегка сдобренные государственными мерами по его уменьшению»384.
Вероятно, самый существенный момент состоит в том факте, что никто не ведёт дел сам по себе. В развивающихся странах есть целая плеяда блестящих, трудолюбивых и энергичных молодых людей, которые остаются бедными не потому, что у них не хватает трудолюбия или они прикладывают недостаточно усилий, а потому, что экономика их стран не работает должным образом. Все американцы пользуются преимуществами наличной или институциональной инфраструктуры, которая была создана общественными и государственными усилиями в ходе истории. Беспокойство вызывает именно то, что верхушка в 1 процент – в попытках заполучить несправедливо бо́льшую долю общественных благ – старается разрушить систему, чтобы сохранить накопленное ею.
В этой главе мы попытались дать объяснение тому, что мы платим чрезмерно высокую цену за неравенство, которое, в свою очередь, разрушает нашу экономику, уменьшая производительность, эффективность, рост, одновременно увеличивая нестабильность. И потому ещё преимущества от уменьшения показателей этого неравенства, по крайней мере в текущей ситуации, далеки от тех, которых можно было бы ожидать при ином раскладе. Мы обнаружили целый пучок каналов, посредством которых функционируют негативные эффекты от неравенства. Нижняя линия экономики, несмотря на то что бо́льшая степень неравенства сопровождается меньшими показателями роста, принимая во внимание другие значимые факторы, может верифицироваться рассмотрением большего числа государств или посредством изучения большего временного среза385.
Из всех расходов, возложенных на общество верхушкой, самые серьёзные, вероятно, состоят в том, что происходит разрушение американской идентичности, в которой так важны честная игра, равенство возможностей и чувство коллективной ответственности. Америка долго гордилась своей ипостасью справедливого государства, где каждый имеет шанс добиться своей цели, однако нынешняя статистика говорит об обратном: шансы представителей беднейших слоев населения и среднего класса в США на сегодняшний день намного меньше, чем в странах Европы. А поскольку неравенство само по себе разрушает экономический уклад, надеяться на оптимистичные прогнозы не приходится.
Помимо утраты национальной идентичности и ослабления экономики, существует и иной, негативный для американского общества, аспект: наша демократия подвергается опасности. Именно это положение будет рассмотрено нами в двух следующих главах.