Чан Кайши

Сианьское пленение

Между тем международная обстановка продолжала ухудшаться. В ноябре 1936 года Германия, которую Чан Кайши считал дружественной страной, подписала с Японией антикоминтерновский пакт[63]. Против Китая он, конечно, направлен не был, но заложил основу для развития стратегического партнерства нацистов и японцев, тем более что за несколько месяцев до того немцы заключили торговый договор с Маньчжоу-Го, по существу признав ее «независимость». В том же ноябре 1936 года резко обострилась ситуация в провинции Суйюань, где монгольские ханы, подстрекаемые японцами, начали наступление на войска Чана. В китайском же обществе опять стало разворачиваться мощное антияпонское движение, ослаблявшее позиции Чан Кайши.

В этих условиях Чану надо было разгромить КПК как можно скорее, чтобы укрепить свое положение на переговорах со Сталиным. Как человек очень упрямый и авторитарный, Чан по-прежнему желал чувствовать себя победителем, чтобы в будущем диктовать и СССР, и поверженной китайской компартии свои условия. «Хитрые планы посла России и красных бандитов по-прежнему не меняются, их цель — не допустить моего самоусиления», — записал он в дневнике.

Между тем разочарованный Чжан Сюэлян, вернувшись в Сиань, встретился с Ян Хучэном, чтобы рассказать ему о неудачных переговорах с Чан Кайши и попросить совета.

Он чувствовал себя так, словно в Лояне его окатили холодной водой. В ушах звучали слова генералиссимуса: «Те, кто выступает за союз с большими предателями <коммунистами> — хуже, чем Инь Жугэн[64]».

Генерал помолчал, а потом изрек такое, что вначале поразило Чжана, как удар молнии:

— В следующий раз, когда господин Чан приедет в Сиань, сделай то, что делали в древности, — бинцзянь.

Это означало «увещевание с помощью солдат». О бинцзянь или цянцзянь («увещевание с помощью силы») говорится в старинных комментариях к древней китайской летописи «Чуньцю» («Весна и осень»). Судя по комментариям, в VII веке до н. э. один из командиров царства Чу по имени Юй Цюань, двинув войска, арестовал правителя (Вэнь вана), чтобы вынудить того исправить свои ошибки. Никакого вреда главе государства он не желал, а будучи патриотом, просто прибег к последнему аргументу, пытаясь воздействовать на правителя. В знак преданности Вэнь вану он даже отрубил себе ногу, после чего правитель, устыдившись, исправил ошибки и даже повысил его в звании.

Конечно, ногу себе Чжан Сюэлян отрубать не хотел, но благородная идея бинцзяня запала в его душу.

Последней каплей, переполнившей чашу его терпения, стал арест полицией Чан Кайши 23 ноября 1936 года в Шанхае семерых патриотов — организаторов Всекитайской ассоциации спасения родины. (Восьмым организатором была свояченица Чана, Сун Цинлин, но ее, конечно, арестовать никто не посмел.) Чжан был потрясен и 27 ноября написал письмо Чану, умоляя разрешить ему и его войскам участвовать в антияпонской борьбе, а для этого направить его армию в Суйюань. (Накануне он уже отправил одну из частей своей армии в эту провинцию, но без ведома Чана.)

3 декабря Чжан вновь полетел в Лоян — Чан собирал генералов и офицеров, чтобы обсудить ход шестой антикоммунистической кампании. Но, встретившись с Чаном, вновь не нашел с ним общего языка. Чжан Сюэлян умолял освободить патриотов, а Чан опять вспылил:

— Ты единственный во всей стране, кто видит вещи по-своему. Но я и есть революционное правительство! И то, что я делаю, и есть революция!

Между тем в тот день подразделения морских пехотинцев японской армии высадились в городе Циндао, начав проникновение в провинцию Шаньдун. Потрясенный, Чан решил немедленно активизировать меры, направленные на скорейший разгром КПК, по-прежнему упрямо считая это необходимым условием начала войны с Японией. На следующее утро, 4 декабря, вместе с 49 членами своего штаба он на машинах выехал в Сиань, чтобы переломить ситуацию, сложившуюся в Северо-Восточной армии. Настроен он был по-боевому: почти всю дорогу перечитывал трактат «Искусство войны» древнекитайского философа Суньцзы. Молодой маршал отправился в Сиань вслед за генералиссимусом.

В Сиань, точнее в расположенное в ее северо-западном предместье местечко Хуацинчи (Красивый и чистый горячий источник), Чан приехал в тот же день, в девять часов вечера. Здесь, в старинной резиденции тайского императора Сюаньцзуна (Ли Лунцзи), окруженной живописными холмами и славившейся своими минеральными источниками (температура воды — около 50 градусов), он всегда любил останавливаться. Почему-то особенно ему нравился одноэтажный и довольно мрачный дом Уцзяньтин (Пятикомнатный павильон) в юго-восточном крыле паркового комплекса.

5 декабря Чан Кайши выступил с истеричной речью перед кадетами сианьской военной академии, призвав их разгромить «красных бандитов», а через два дня, по воспоминаниям Молодого маршала, опять наорал на него:

— Нигде, кроме северо-запада, и никто, кроме тебя, Чжан Сюэлян, не осмеливается со мной так разговаривать. Никто не смеет критиковать меня. Я генералиссимус и я не ошибаюсь. Я — это Китай, и Китай не может обойтись без меня!

«Господин Чан был очень упрям, очень консервативен, слишком консервативен, — вспоминал Чжан Сюэлян много лет спустя. — …Если можно вообразить себе императора, то он и был императором… Он никому не мог позволить подорвать свой авторитет. Я же подорвал его авторитет».

Через четыре дня ситуация в Сиани ухудшилась. В ответ на выступление японского военного министра 8 декабря с новыми угрозами в адрес Китая более десяти тысяч студентов на следующий день, 9 декабря, в годовщину бэйпинских антияпонских манифестаций, вышли на улицы. Они потребовали остановить гражданскую войну и объединить все силы против Японии. По дороге из Сиани в резиденцию Чан Кайши их встретили полицейские, открывшие огонь. Двое студентов были ранены. По воле случая они оказались детьми одного из офицеров Северо-Восточной армии. Но студенты все равно продолжили шествие, и через некоторое время на мосту через реку Вэйхэ, недалеко от резиденции, путь им преградили войска. Массовой гибели людей удалось избежать только потому, что к месту события примчался Молодой маршал, со слезами на глазах умолявший студентов повернуть назад.

— Как патриот и солдат, — обратился он к студентам, — я хочу участвовать в антияпонском сопротивлении. Я передам ваши требования Председателю Чан Кайши… Верьте мне… Я дам вам ответ через неделю.

Вслед за Чжаном многие студенты расплакались.

На следующий день Чан принял Молодого маршала в своем павильоне. Тот стал заступаться за студентов, но Чан вновь разозлился: «С этой патриотической молодежью нельзя общаться иначе, как только стреляя по ним из пулеметов!» Опустошенный, Чжан Сюэлян вернулся домой, а Чан вечером того же дня принял Ян Хучэна, но взаимопонимания они тоже не достигли. Перед сном Чан записал в дневнике: «На сердце неспокойно… Чувствую горечь и негодование».

Что же касается Чжана и Ян Хучэна, то они поняли — дальше терпеть нельзя. Своевольный Чан Кайши просто не оставил им выбора. Их поддержал командующий 2-й армией и губернатор Ганьсу Юй Сюэчжун, который тогда находился в Сиани. Ян и Юй были настолько возмущены поведением Чана, что даже не пошли на прощальный обед, который генералиссимус дал вечером 11 декабря (он собирался улетать из Сиани на следующий день, 12-го, в субботу). Осторожный Чжан Сюэлян, однако, на обед пришел, но Чан заметил, что он был «возбужден и растерян», просто «не походил на себя». Перед сном Чан поразмышлял об этом, помолился Богу и решил быть настороже. Ведь, как говорил великий воин Поднебесной Чжугэ Лян (181–234), «подготовленность к непредвиденному — вот путь должного управления».

Когда Чан проснулся, уже рассветало. Часы показывали начало шестого. Сделав обычную получасовую гимнастику, он уже собирался одеваться, как вдруг услышал выстрелы. Он подумал, что на резиденцию напали бандиты, возможно — коммунисты. Успев накинуть лишь легкий халат, он выскочил в окно, добежал до ограды, взобрался на нее, сильно поранив бок, и спрыгнул с девятиметровой высоты в ров, окружавший резиденцию. Его пронзила адская боль: он сильно ударился о мерзлую землю. Потеряв тапочки, босиком бросился бежать по тропинке в горы. Двое слуг следовали за ним. Обнаружив узкую расщелину, Чан спрятался в ней. Позже он будет говорить, что это убежище указал ему Бог.

Что случилось в его резиденции, он не знал. И даже не мог предположить, что на него напали солдаты Молодого маршала, которых тот послал арестовать его.

Дело в том, что, расставшись с Чаном после обеда, Чжан Сюэлян в час ночи 12 декабря собрал в своей штаб-квартире высших офицеров Северо-Восточной армии, объявив им о своем намерении немедленно прибегнуть к бин-цзянь («увещеванию с помощью солдат»). После этого отдал приказ начальнику своей личной охраны 26-летнему капитану Сунь Минцзю отправиться во главе отряда в 120 человек в Хуацинчи и арестовать Чан Кайши. При этом подчеркнул: «Если вам не удастся взять Чан Кайши живым, вы тоже умрете».

В 5 часов 30 минут утра отряд капитана Суня прибыл на место и примерно через полчаса атаковал резиденцию Чана. Ввязавшись в бой с охраной, они потеряли время, дав Чану возможность бежать. Нашли его только в 9 часов утра, босого и жалкого. Он сильно дрожал от холода и не мог вымолвить ни слова: в спешке он забыл свою вставную челюсть[65]. Капитан приветствовал Чан Кайши в соответствии с воинским уставом. Чан наконец с трудом вымолвил:

— Если вы мои друзья, застрелите меня и покончите со всем этим.

— Мы не будем стрелять, — ответил Сунь, по щекам которого текли слезы. — Мы только просим вас возглавить нашу страну в борьбе с Японией. Тогда мы первыми будем аплодировать нашему генералиссимусу.

— Позовите сюда маршала Чжана, и я спущусь, — сказал Чан Кайши.

— Маршала Чжана здесь нет. Войска в городе восстали; мы пришли, чтобы защитить вас.

При этих словах генералиссимус, казалось, успокоился и попросил привести ему лошадь, чтобы он мог спуститься.

— Здесь нет лошадей, — ответил Сунь, — но я спущу вас вниз на своей спине.

И он опустился перед Чан Кайши на колени. Немного помедлив, генералиссимус вскарабкался на широкую спину капитана, и тот вынес его к машине.

Между тем солдаты армии Ян Хучэна арестовали гражданского губернатора провинции Шэньси — Шао Лицзы, отдавшего приказ о разгоне студенческой демонстрации 9 декабря, его жену (ее ранили при аресте), а также сопровождавших Чан Кайши лиц. Затем на старинной Часовой башне (Чжунлоу), выстроенной в центре города еще в период правления основателя Минской династии Чжу Юаньчжана, в 80-е годы XIV века, вывесили огромный плакат в поддержку победы неких «Объединенных антияпонских сил».

Чан же в 10.30 утра был доставлен в Сиань, в штаб-квартиру Ян Хучэна, где, к его удивлению, был встречен не только Чжан Сюэляном и Ян Хучэном, но военным оркестром и почетным караулом. Чжан с Яном явно не желали ему вреда, действуя в строгом соответствии с традицией бинцзянь. Но Чан, как всегда, не способен был себя контролировать и начал истерично кричать на Чжана:

— Если ты еще мой подчиненный, немедленно освободи меня, если же ты не мой подчиненный, застрели меня!

Отвернувшись, Чжан проговорил:

— Да, вы действительно упрямы!

После этого Чан Кайши был посажен под домашний арест, а мятежники направили в ЦИК Гоминьдана, председателю нанкинского правительства Линь Сэню, а также другим государственным деятелям страны и редакциям различных газет открытое обращение, содержавшее восемь требований: реорганизация правительства на демократической основе, прекращение гражданской войны, освобождение семерых патриотов, арестованных в Шанхае, освобождение всех политзаключенных, развертывание массового патриотического движения, предоставление народным организациям политических свобод, выполнение завещания цзунли (Сунь Ятсена) и немедленный созыв конференции по спасению родины. Обращение было передано по телеграфу 12 декабря и на следующий день опубликовано в сианьской газете «Цзефан жибао» («Освобождение»). 12 же декабря маршал Чжан направил личные послания свояку Чана — второму человеку в правительстве Кун Сянси и жене генералиссимуса Мэйлин. Последнюю он постарался успокоить, заявив, что всего лишь «попросил господина Цзе <Чан Кайши> временно задержаться в Сиани».

А тем временем в городе начались дикие солдатские грабежи, не утихавшие три дня. Тон задавали военнослужащие Северо-Западной армии: почти все банки, в том числе главный банк Молодого маршала, склады и магазины были опустошены. Аналогичные погромы произошли в столице Ганьсу, городе Ланьчжоу, вотчине генерала Юй Сюэчжуна, поддержавшего мятеж. Как видно, революция никогда не обходится без грабежей.

Еще до ареста Чана, где-то между тремя часами ночи и пятью утра, Чжан Сюэлян отправил сверхсрочную телеграмму Мао Цзэдуну и Чжоу Эньлаю: «Действуя в интересах китайской нации и перспектив сопротивления Японии, невзирая ни на что, мы сегодня арестовали Чана для того, чтобы заставить его освободить патриотов, реорганизовать и объединить правительство. Что по этому поводу думают старшие братья? Ответьте скорее».

Получив телеграмму, лидеры компартии пришли в восторг. Все слова о едином фронте с Чан Кайши были моментально забыты. На массовом митинге коммунисты приняли «резолюцию, требовавшую “народного суда” над Чаном как над предателем; в городе <Баоани> происходило дикое ликование».

В 12 часов ночи 12 декабря Мао и Чжоу радировали Чжану ответ, сообщив, что в Сиань для «обсуждения большого плана» собирается выехать Чжоу Эньлай. А за 12 часов до того, в полдень, переправили телеграмму Чжан Сюэляна в Секретариат Исполкома Коминтерна.

Там ее получили и расшифровали только 13 декабря. Димитров тоже обрадовался. «Оптимистическая, благоприятная оценка Джан Сюэ-ляна (Чжан Сюэляна. — А. П.). Сов<етскому> Союзу нужно сдержанно относиться и умело реагировать на антисоветскую кампанию в связи с событиями в Сиане», — записал он в дневнике.

Но воодушевление Димитрова угасло после того, как утром 14 декабря он прочитал редакционную статью «Правды», в которой восстание Чжан Сюэляна объяснялось происками «прояпонских элементов в Китае», использующих «все средства для облегчения японскому империализму дела закабаления страны». Аналогичная мысль содержалась в «Известиях». Те же газеты опубликовали и заявление ТАСС, опровергавшее информацию японского агентства «Домей Цусин» о том, что Чжан Сюэлян якобы получает поддержку из СССР. Димитров понял, что такова позиция Сталина, который тоже получил сообщение о Сианьских событиях 13 декабря[66]. Поэтому он сразу изменил свою точку зрения и созвал совещание, чтобы обсудить китайские дела с самыми доверенными лицами. А после этого послал письмо Сталину. В нем он взвалил вину за арест Чан Кайши не только на Чжан Сюэляна, но и на вождей ЦК КПК, явно пытаясь дистанцироваться от них: «Трудно себе представить, что Чжан Сюэлян предпринял свою авантюристическую акцию без согласования с ними или даже без их участия». В подтверждение этого он отправил Сталину еще и доклад одного из руководящих деятелей компартии.

Но Сталин, похоже, уже узнал о первой, радостной, реакции Димитрова на арест Чан Кайши. И был явно недоволен позицией руководства Коминтерна. Ведь казнь Чана неизбежно привела бы к усилению гражданской войны в Китае, сделав эту страну легкой добычей японского империализма, который в дальнейшем мог, опираясь на китайские ресурсы, нанести удар по СССР. Кроме того, Сталин понимал, что на место Чана мог прийти Ван Цзинвэй, а это ничего хорошего не сулило. Дело в том, что находившийся в Германии на лечении Ван встретился с Гитлером. О чем они говорили, Сталин не знал, но мог опасаться, что в случае прихода Вана к власти Китай мог вступить в антикоминтерновский союз.

Между тем эйфория в КПК по поводу ареста Чана не спадала. 15 декабря Политбюро ЦК китайской компартии обратилось к нанкинскому правительству и Гоминьдану с резким письмом, в котором заявило: «В отношении этих требований <сианьских мятежников> нельзя ничего сказать, кроме одобрения… Допустимо ли, чтобы патриоты и руководители Гоминьдана могли беспринципно подчиняться Чан Кай-ши (так в документе. — А. П.) и прояпонской группировке, которая угодничает перед Японией и угнетает народ… Если вы хотите отмежеваться от Чан Кайши и прояпонской группировки, вы должны проявить решимость и принять требования Чжан Сюэляна и Ян Хучэна — прекратить начавшуюся войну, снять Чан Кай-ши с поста и предать его народному суду». (Коммунистических вождей не смущал тот факт, что никакого снятия Чан Кайши «с поста» и предания его суду ни маршал Чжан, ни генерал Ян не требовали: достаточно было того, что они, коммунисты, этого хотели.)

В конце концов ситуацию удалось разрулить. 16 декабря Сталин в своем кабинете в Кремле обсудил ситуацию с Димитровым, секретарем Исполкома Коминтерна Дмитрием Захаровичем Манульским и четырьми членами Политбюро большевистской партии — Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым и Орджоникидзе. После этого в Центральный комитет компартии Китая полетела директива Секретариата Исполкома Коминтерна, обязывавшая китайских коммунистов выступить «решительно за мирное решение конфликта» на основе реорганизации правительства путем включения в него «нескольких представителей антияпонского движения, сторонников целостности и независимости Китая»; обеспечения «демократических прав китайского народа»; прекращения «политики уничтожения Красной армии» и установления «сотрудничества с ней в борьбе против японской агрессии»; а также установления «сотрудничества с теми государствами, которые сочувствуют освобождению китайского народа от наступления японского империализма <то есть с СССР>».

Эта шифротелеграмма пришла в Баоань то ли 17-го, то ли 18 декабря. Из-за возникших технических помех, однако, часть ее вообще не прошла. И только 20 декабря Мао Цзэдун смог прочитать ее полный текст. Но теперь это ничего не меняло: к тому времени и он, и другие вожди КПК уже смогли ознакомиться со статьей «Правды» и заявлением ТАСС, которые не оставляли сомнений в позиции Сталина и Коминтерна.

Поздно вечером 17 декабря в Сиань прибыл Чжоу Энь-лай, который после встречи с Чжаном послал Мао и другим руководителям КПК телеграмму, предложив: «Для того чтобы предотвратить наступление чанкайшистской фракции, облегчить нам раскол Нанкина и развить всекитайское <патриотическое> движение, можно было бы в тактических целях сказать, что мы обеспечиваем безопасность Чана, но сделать <при этом> заявление, что, если Нанкин двинет войска и развяжет гражданскую войну, безопасность Чана не будет гарантирована». 18 декабря ЦК компартии отправил обращение к ЦИК Гоминьдана, выдержанное в духе телеграммы Чжоу. В обращении содержался призыв к формированию единого антияпонского фронта на основе демократизации нанкинского режима. На следующий день ЦК КПК и советское правительство Китая послали в Нанкин и Сиань еще одно письмо, призывая обе стороны разрешить конфликт миром.

Между тем Чжоу встретился с генералом Яном, который считал, что Чан Кайши можно освободить, если тот поставит подпись под восемью пунктами, сформулированными в обращении мятежников от 12 декабря. Чан же находился в злобном настроении и, закутавшись в одеяло, лежал на кровати. Он почти не притрагивался к еде, несмотря на уговоры Чжан Сюэляна, который то и дело извинялся перед ним за вынужденные неудобства. В отличие от Ян Хучэна, он уж и не рад был тому, что ввязался в это опасное дело. Его очень расстроили погромы в Сиани, устроенные солдатами Северо-Западной армии, и сильно пугала неуступчивость Чана. А потому он хотел как можно скорее завершить этот бинцзянь и умолял Чана дать хотя бы устное обещание прекратить гражданскую войну и возглавить общенациональное сопротивление Японии. Но тот не желал обсуждать даже это. «У вас остался только один выход: немедленно покаяться и дать мне возможность вернуться в Нанкин, — твердил Чан Молодому маршалу. — Это как в ваших личных интересах, так и в интересах родины. Не идите в приготовленную вам коммунистами западню. Покайтесь, пока не поздно».

А в это время в Нанкине руководители Гоминьдана решали, что делать. Об аресте Чана они узнали в час дня 12 декабря и вскоре получили требования Чжана и Яна. Мэйлин и Кун Сянси были тогда в Шанхае, а потому получили известие о событиях в Сиани только в восемь вечера. Они сразу же отправились в Нанкин, решив, что оттуда, после того как выяснят обстановку, первым в Сиань полетит советник Чана Дональд, за три года ставший его близким другом. Как мы помним, Дональд был когда-то советником и Молодого маршала, и Мэйлин знала, что он до сих пор имел влияние на Чжан Сюэляна. Больше всего их волновал вопрос, жив ли Чан. Дональд не сомневался, что жив, а потому и Мэйлин, и Кун Сянси, и Т. В. Сун сразу выступили за мирное разрешение конфликта: только бы сохранить жизнь родственнику. Без Чан Кайши их клан потерял бы всю полноту власти. Однако они встретили сопротивление со стороны министра обороны Хэ Инциня, волевого и решительного генерала, начавшего перебрасывать к границам провинции Шэньси войска с целью наказать мятежников. Над Сианью стали барражировать военные самолеты, угрожая начать ковровую бомбардировку. Было похоже, что безопасность Чана не очень волновала генерала Хэ: в крайнем случае он сам мог возглавить страну. Твердо глядя в глаза Мэйлин, Хэ не переставал повторять: «Он <Чан Кайши> мертв, и мы дадим приказ атаковать». Взяв на себя обязанности генералиссимуса, Хэ Инцинь сразу снял Чжан Сюэляна со всех постов, тем самым поставив его вне закона. Только ценой больших усилий родственникам Чан Кайши удалось убедить воинствующего полководца подождать, пока они проведут переговоры с Чжан Сюэляном.

14 декабря, в понедельник, Дональд был уже в Сиани и в 17 часов навестил Чана, который по-прежнему содержался в резиденции Ян Хучэна, находившейся в центре города, в так называемом Желтом дворце — массивном одноэтажном здании с колоннадой (там сейчас находится Народное правительство провинции Шэньси). Чана он застал лежащим на деревянной кровати, завернутым в одеяло с головой и отвернувшимся к стене. В комнате, кроме кровати, пары веников в углу и ведра для отправления естественных потребностей, не было ничего. Дональд окликнул Чана по-английски (как мы помним, он не говорил на китайском языке):

— Привет, Джиссимо!

Он всегда звал его так, шутливо сокращая его звание, полностью звучавшее по-английски Generalissimo. Кстати, Мэйлин он звал на тот же манер — «Миссимо» (от слов Madame и Generalissimo).

Чан тут же повернулся к нему и, сев на кровати, разрыдался.

— Я знал, что ты приедешь, — произнес он, а Чжан Сюэлян перевел.

Комната была довольно мрачной и не приспособленной для жилья, поэтому Дональд при согласии Чжана уговорил Чана переехать в более подходящее место — особняк командира 84-й дивизии Северо-Западной армии, выстроенный всего за три года до того. Там были все удобства.

На следующий день, 15 декабря, Дональд слетал в Лоян — только для того, чтобы позвонить и успокоить Мэйлин, так как связь в Сиани не работала. Видно, действительно был хорошим другом. Узнав, что муж жив, Мэйлин послала Чану телеграмму: «Умоляю, согласись на сопротивление Японии, не надо умирать в руках врагов».

А 20 декабря в Сиань прилетел Т. В. Сун. Встретившись с ним, Чжан тут же сказал, что готов все уладить миром, и проводил его к генералиссимусу. Т. В. Сун передал Чану письмо от Мэйлин, в котором говорилось: «Если Т. В. не вернется в Нанкин в течение трех дней, я сама прилечу в Шэньси, чтобы жить и умереть с тобой». Чан опять горько заплакал, и Т. В. Суну пришлось успокаивать его. «Вам симпатизирует весь мир», — пытался он ободрить генералиссимуса. Они обсудили вероятность военной операции правительственных войск против Сиани, и Чан сказал, что это «единственный выход из ситуации», но Т. В. Сун решительно возразил, заметив, что удар по мятежникам не только обострил бы гражданскую войну, но и создал бы смертельную опасность для самого Чана, несмотря на заверения Чжана. Он не ошибался: вечером того же дня Чжан Сюэлян откровенно сказал ему: «На случай, если вспыхнет широкомасштабная война, комитет <восставших> принял решение передать генералиссимуса в более безопасное место — коммунистам (!)».

Т. В. Сун очень испугался. Утром 21 декабря он вновь встретился с Чан Кайши. Тот передал ему три завещания: народу, жене и двум сыновьям, попросив показать их маршалу Чжану. Готовность Чана лучше умереть, чем пойти на компромисс, вызвала удивление Дональда, считавшего, что Чан «ведет себя упрямо», но ни Дональд, ни Т. В. Сун не могли его переубедить. В полдень они вылетели из Сиани в Нанкин.

Перед их отъездом Чан умолял Т. В. Суна не пускать Мэйлин в Сиань, но она все же решила лететь, чтобы уговорить Чжан Сюэляна немедленно освободить мужа. Ходили слухи, что когда-то, в середине 1920-х, Мэйлин и маршал Чжан имели любовную связь. Так это было или нет, неизвестно, но вот то, что Молодой маршал неровно дышал при встречах с первой леди Китая, точно. Вот Мэйлин и решила использовать свой шарм, чтобы вызволить мужа. «Господин Дональд заложил фундамент, Т. В. выстроил стены, я же покрою крышу», — считала она, имея в виду переговоры о мирном разрешении Сианьского инцидента. Т. В. Сун поддерживал ее в этом решении.

В сопровождении Т. В. Суна, Дональда, начальника секретных служб Дай Ли и еще одного генерала Мэйлин вылетела в Сиань 22 декабря. Перед отлетом она протянула Дональду небольшой револьвер.

— Застрелите меня, если я окажусь в плену у вражеских солдат, когда мы приземлимся, — попросила она.

Но ее, конечно, никто не арестовал. Сам Молодой маршал встретил ее у трапа, любезно приветствовал и проводил к мужу. Чан, увидев ее, не мог сдержать волнения. «Я подумал, что это мне снится», — вспоминал он. Под влиянием Мэйлин он наконец согласился принять некоторые требования путчистов («реорганизовать правительство, созвать через три месяца конференцию спасения родины и согласиться на союз с Россией и союз с компартией»), поручив Т. В. Суну провести переговоры с Чжаном. Но категорически отказался подписывать какой-либо документ. Он давал только устные обещания.

23 декабря Т. В. Сун (утром и днем) и Мэйлин (днем) встретились с Чжоу Эньлаем и после долгих переговоров на следующее утро вместе с Чжаном и Яном смогли наконец выработать приемлемое для всех сторон решение, заложившее основы для формирования нового единого фронта, реорганизации правительства и оказания сопротивления Японии. Было решено прекратить гражданскую войну, легализовать компартию и через некоторое время переименовать Красную армию в одну из частей Национально-революционной армии.

Вечером 24 декабря к Чан Кайши пришел Чжоу Эньлай. Это была первая их встреча с 1926 года. Как мы помним, Чжоу тогда служил под началом Чана в школе Вампу, но теперь он обратился к Чан Кайши вежливо, но с достоинством:

— Господин Чан! Мы не виделись десять лет. Вы заметно постарели.

Чан кивнул головой, вздохнул, но потом вдруг решил напомнить Чжоу, что он (Чан Кайши) его командир, пусть и прежний. Дело в том, что для китайцев с их клановым сознанием отношения между старшим и младшим как в семье, так и вне ее носят сакральный и неизменный характер. «Правитель должен быть правителем, чиновник — чиновником, отец — отцом, сын — сыном», — говорил Конфуций. А потому Чан сказал:

— Эньлай! Ты мой подчиненный и должен следовать моим приказам.

Но Чжоу парировал:

— Если господин Чан сможет изменить свою политику, выражающуюся в формуле «до того, как мы начнем сражаться с внешним врагом, надо установить мир внутри страны», прекратит гражданскую войну, объединит страну для сопротивления Японии, не только я смогу следовать приказам господина Чана, но даже наша Красная армия тоже сможет перейти под командование господина Чана.

Чан все понял и, быстро закончив разговор, заявил, что «прекратит карательные операции против коммунистов и совместно с Красной армией будет оказывать отпор Японии». Он также пообещал, что «воссоединит Китай под своим руководством» и назначит Т. В. Суна, Сун Мэйлин и Чжан Сюэляна «своими полномочными представителями» для разрешения с Чжоу всех вопросов, а по возвращении в Нанкин начнет «непосредственно там переговоры» с компартией. Т. В. Сун настойчиво убеждал Чжоу верить Чану.

После этого Чан дал Чжоу понять, что устал, и тот оставил его, сказав на прощание:

— Отдохните, господин Чан, у нас еще будет время поговорить.

Тот кивнул головой:

— Хорошо, хорошо.

Все, казалось, шло к благополучному концу, но 24 декабря, когда слухи о переговорах и скором освобождении Чана достигли офицеров Северо-Восточной и Северо-Западной армий, многие из них возмутились, потребовав, чтобы Чан дал письменное обязательство выполнить требования, предъявленные ему 12 декабря. Вечером 24 декабря у Чжан Сюэляна по поводу освобождения Чана произошел бурный конфликт с Ян Хучэном. Тот тоже не хотел отпускать генералиссимуса без письменных гарантий. «Совершенно ясно, что он отрубит нам головы!» — кричал он. Рано утром 25 декабря офицеры передали угрожающее письмо Т. В. Суну, заявив, что лучше погибнут, но Чана не выпустят. Поняв, что восставшие рисковали, если бы «позволили генералиссиму уехать, получив от него лишь устные обещания», Т. В. Сун сообщил о письме офицеров Чану, и тот, страшно испугавшись, попросил его умолить Чжана освободить его сегодня же.

О том же попросили Молодого маршала и обворожительная Мэйлин, и свояк Чана — Кун Сянси, и он в итоге решил преподнести красивой женщине подарок на Рождество: объявил, что сам будет сопровождать ее с мужем в Лоян и затем в Нанкин!

В начале одиннадцатого утра 25 декабря Чана вновь навестил Чжоу Эньлай. Они договорились о том, что компартия перестанет нарушать единство страны, Красная армия Китая подчинится его (Чана) верховному командованию, а Чан в ответ прекратит свои антикоммунистические кампании. Чан пригласил Чжоу, как только тот «хорошо отдохнет», приехать в Нанкин для продолжения переговоров.

Чан Кайши выглядел откровенным. По словам Чжоу Эньлая, у него «действительно произошел сдвиг, и он был искренним». Правда, в глубине души Чжоу терзали сомнения, и он сожалел, что Чжан Сюэлян собирался отправиться в Нанкин вместе с Чаном. «Чжана отравили старые оперы, типа Ляньхуаньтао[67], — сказал Чжоу позже своим соратникам. — Он, как обезьяна, подражает некоему китайскому Робин Гуду, выказывая великое терпение и великодушие. Он не только отпустил мошенника, но даже признал свою вину!»

Между тем Т. В. Сун попросил Чжоу Эньлая переговорить с генералом Яном, чтобы тот не препятствовал освобождению генералиссимуса. «Он <Чан> дал ясно понять, что если не уедет сегодня, то вообще не захочет уезжать», — сказал Т. В. Сун. Чжоу тут же отправился к Ян Хучэну, и после долгих уговоров тот наконец согласился более не задерживать Чана. Перед отъездом Чан прочел Чжан Сюэляну и Ян Хучэну небольшую нотацию, но при этом признал и свои ошибки, дав им понять, что не держит на них зла.

Во второй половине дня Чжан Сюэлян, усадив Чана, Мэйлин, Дональда и Т. В. Суна в три машины, отвез их в аэропорт. На полной скорости машины въехали на взлетное поле и остановились перед самолетом Молодого маршала. Это был «боинг», за штурвалом которого сидел американский летчик Роял Леонард. Чжан занял место второго пилота, Мэйлин села на другое кресло в кабине, а Чан, Т. В. Сун и Дональд поднялись в салон.

Перед тем как сесть в самолет, Чан сказал Чжану:

— Вспыхни гражданская война до сегодняшнего дня, ответственность за нее лежала бы на вас, а если она возникнет после сегодняшнего дня, то ответственность буду нести я. Впредь я ни в коем случае не буду предпринимать карательные операции против коммунистов. Я признаю свои ошибки, вы же должны признать свои.

Пока он говорил, Мэйлин нетерпеливо ерзала в кресле.

— Вы готовы? — спросила она Леонарда по-английски, когда Чан наконец закончил разговор.

Летчик взглянул на нее и не смог скрыть восхищения. «Слева от меня… сидела одна из наиболее красивых китайских женщин, которую я когда-либо видел», — вспоминал Роял Леонард спустя несколько лет. Он кивнул головой.

— О’кэй! — крикнула разгоряченная Мэйлин. — Тогда давай убираться отсюда!

Было четыре часа пополудни, когда самолет взлетел.

В Лоян они прилетели через час двадцать. «Благодарю Всевышнего, что оберег меня», — записал Чан в дневнике. Отдохнув, на следующее утро все вылетели в Нанкин. Туда Чан Кайши, Мэйлин и Дональд полетели на личном «юн-керсе» Чана с немецким экипажем. Они приземлились в столице в 12.20 под взрывы петард и радостные крики многотысячной толпы, встречавшей их на аэродроме. Очевидец рассказывает: «На этот раз ни один полицейский не пытался выполнить указания городского начальства, запрещавшего <в обычное время> запуск петард. Все города вдоль Янцзы светились огнем».

Чжан же и Т. В. Сун на «боинге» Леонарда прилетели через два часа, и когда Чжан Сюэлян показался из самолета, толпа вскипела от ненависти. Солдаты и агенты секретной службы вынуждены были образовать живой коридор, чтобы дать возможность Чжану пройти. Иначе его просто растерзали бы. По лицу Чжана текли слезы, но он прошел сковь толпу с поднятой головой.

На выходе из аэродрома его тут же арестовали и препроводили в дом Т. В. Суна под охраной. 31 декабря 1936 года, нарушив все обещания, Чан Кайши отдал мятежного маршала под суд военного трибунала.

Ну что ж! Молодой маршал знал, на что шел, и действительно, подобно герою древности Юй Цюаню, пожертвовал собой. Еще 19 декабря в частном письме корреспонденту лондонской «Таймс» Дэвиду Фрэйзеру он написал, что готов последовать за Чаном в Нанкин, «если возможен беспристрастный и честный трибунал». «Я приму любое наказание, даже смерть», — заверял он.

31 декабря Чжан Сюэлян был приговорен к десяти годам тюрьмы и последующему понижению в гражданских правах на пять лет. До конца дней он считал, что от расстрела его спас сам Чан, простивший ему всё[68]. Однако на самом деле его не казнили благодаря энергичному заступничеству Мэйлин, которая и впоследствии проявляла о нем заботу: посылала деньги, одежду, медикаменты; и даже как-то, когда ее любимая собака ощенилась, отправила ему одного из щенков.

Через пять дней, 5 января 1937 года, Чжан Сюэляна перевели под домашний арест (и он будет томиться в неволе долгие годы). 13 января его увезли из Нанкина в Сикоу, родную деревню Чана, где он оставался несколько дней, но 24 января перевезли выше в горы, где поселили в одноэтажном мрачном павильоне, напоминавшем казарму (сейчас там его музей). Обстановка была спартанской, но пленнику разрешалось читать, писать, совершать прогулки и даже встречаться с двумя своими женами (один месяц — с одной, второй — с другой). Охраняли его 30 солдат.

По иронии судьбы его унылая тюрьма находилась рядом с буддийским храмом Сюэдоу, на территории которого возвышается огромная статуя смеющегося Будды Майтрейи. Не над Чжаном ли смеялся мудрый Учитель? Глядя на него, Молодой маршал мог только грустно улыбаться: в 1937 году ему было всего 36 лет, но его карьера подошла к концу.

Забегая вперед скажем, что в ноябре 1946-го, вскоре после начала новой войны с компартией, Чан отправил Чжана, жившего тогда под стражей в предместьях Гуйяна, столицы провинции Гуйчжоу, на Тайвань, где его поначалу поселили в небольшом особнячке в горах в уезде Синь-чжу, в 127 километрах к югу от тайваньской столицы Тайбэй, а потом, через 12 лет после бегства самого Чана на Тайвань, в августе 1961 года, — в окрестностях Тайбэя, у отрогов Янминшани (Горы Ван Янмина). (И в том, и в другом месте сейчас музеи.) За шесть лет до того, в 1955 году, он крестился, став ревностным христианином-методистом. На свободу он вышел только в 1990 году, почти девяностолетним стариком!

После освобождения Чжан Сюэляна на банкете в его честь, устроенном бывшим министром иностранных дел Китая Чжан Цюнем, было много знатных гостей, в том числе председатель Исполнительной палаты Тайваня Хао Байцунь. Вдова Чжоу Эньлая, умершего в январе 1976 года, прислала Чжану из Пекина приветственную телеграмму, а Сун Мэйлин, жившая тогда в Нью-Йорке, — букет цветов. Бывший Молодой маршал растрогался и, отвечая на поздравления, сказал: «В девяносто лет мое зрение и слух ослабли, но я еще не стал развалиной. И если правительство и народ нуждаются во мне, я бы хотел отдать себя им еще больше, чем во времена моей юности». Но тайваньское правительство и народ, похоже, в нем не нуждались, и в 1994 году Чжан Сюэлян вместе с одной из своих жен (вторая к тому времени умерла) переехал на Гавайские острова, в Гонолулу, где и скончался от воспаления легких 14 октября 2001 года в возрасте 100 лет.

Что же касается его подельника, командующего Северо-Западной армией Ян Хучэна, то он, как и ганьсуский генерал Юй Сюэчжун, был снят со всех постов 5 января 1937 года. А через месяц Сиань заняли войска верного Чану генерала Гу Чжунтуна. Генерал Ян, однако, арестован не был. В июне Чан отправил его вместе с женой и малолетним сыном за границу. После начала широкомасштабной войны между Китаем и Японией 7 июля 1937 года генерал Ян просил Чана разрешить ему вернуться для участия в антияпонской борьбе, но получил отказ. Так что ему ничего не оставалось, как путешествовать. Он посетил США, Англию, Францию, Германию, Чехословакию, Австрию, Швейцарию и Испанию. Но в ноябре 1937-го все же не выдержал и на свой страх и риск вернулся в Китай. Однако как только он прибыл в Гонконг 26 ноября, за ним тут же установили слежку тайные агенты Чан Кайши. Вскоре ему позвонил сам Чан, пригласив приехать в Наньчан на встречу. Когда же генерал Ян с семьей прибыл в Китай, их всех тут же арестовали. С тех пор они содержались то в тюрьмах Хунани, то Хэбэя, то Гуйчжоу, то Сычуани. В конце ноября 1946 года его жена начала голодовку и в феврале 1947 года умерла. А 6 сентября 1949 года, перед отступлением с материка, Чан Кайши отдал тайный приказ ликвидировать как генерала Яна, так и двух его детей, сына и дочь. Все трое были зарезаны в Чунцинской тюрьме вместе с секретарем Яна, его женой и малолетним сыном. Как видно, Чан так и не простил Ян Хучэну то, что, в отличие от Чжан Сюэляна, тот не хотел отпускать его из Сиани.

Все это будет позже, а пока, вернувшись в Нанкин и еще не оправившись от перенесенных испытаний, Чан Кайши в тот же день, 26 декабря, получил тревожную телеграмму от своей племянницы из Сикоу — она сообщала, что его старший брат, Жуйшэн, находится при смерти. Дело в том, что, узнав об аресте брата сианьскими мятежниками, Жуйшэн настолько разволновался, что у него тут же случился инсульт. Две недели деревенский врач боролся за его жизнь, но ничего сделать не мог. Вечером 26 декабря Чан послал к брату лучших врачей, но было уже поздно. 27 декабря Жуйшэн скончался. В ожидании похорон, как это было принято, гроб с его телом поместили в глубокий холодный погреб.

Между братьями не всегда были ровные отношения. Как мы помним, Чан долго не мог простить Жуйшэну то, что тот после смерти их отца вероломно разделил имущество, а потом не помогал матери. Но что было, то было, и Чан давно уже простил его, тем более что по конфуцианским законам, как мы знаем, младший всегда должен был почитать старшего — в особенности если тот, как Жуйшэн, был главой семьи. Чан был неутешен. «Увы! — написал он в дневнике. — Нас было трое братьев, а сейчас остался только я один. В тяжелое время у больного старшего брата сердце дрогнуло от испуга, и это привело к его быстрой кончине. Но он получил известие о моем освобождении из неволи, и это, вероятно, успокоило его».

29 декабря 1936 года Чан в очередной раз подал прошение об отставке со всех постов, заявив, что как главнокомандующий несет ответственность за поведение своих подчиненных в Сиани и должен разделить с ними вину. Это был красивый и чисто китайский жест: вся страна должна была оценить скромность Чана. Члены Центрального исполкома Гоминьдана, конечно, единогласно отвергли его просьбу, но он еще дважды просил их об отставке. И, разумеется, тщетно. Ему просто предоставили отпуск на три месяца.

Чану действительно требовался отдых: по некоторым данным, из-за «ушиба при неудачном прыжке из окна во время событий в Сиани и в результате простуды у него обострилась болезнь ног», он получил «контузию берцовой кости», и врачи опасались, что потребуется «ампутация ноги». Но все обошлось: помогли массажи, восстановившие нормальную циркуляцию крови в ногах.

2 января 1937 года Чан приехал в Сикоу, чтобы проститься с братом. Официальные похороны были отложены до весны и состоялись 15 апреля. Помимо Чана и Мэйлин на похоронах присутствовали такие видные деятели Гоминьдана, как Линь Сэнь (глава правительства), Хэ Инцинь (министр обороны), маршал Фэн Юйсян, генерал Янь Сишань, а также старый друг Чана — шанхайский мафиози Ду Юэшэн, которого, как мы помним, все звали «Ушастый Ду». Для тех, кто пришел со всей округи проститься с братом генералиссимуса, накрыли более тысячи столов. Похороны получились торжественные и богатые: на них было потрачено более 12 тысяч юаней.

Через три дня Чан с женой уехал из Сикоу в Ханчжоу. А на следующий день, 19 апреля, они получили радостное известие: в Шанхай прибыл на советском пароходе из Владивостока его старший сын Цзинго с женой и сыном.

Как же Цзинго смог вырваться из СССР, да еще со всей семьей? Сам он полагал, что определенную роль сыграло его письмо Сталину, которое он написал в начале 1937 года, «умоляя… отправить его домой». Но это вряд ли. Его судьба была вопросом большой политики, к тому же Сталин, как известно, не был склонен к сантиментам.

Решение возвратить Цзинго в Китай было принято Сталиным потому, что вслед за мирным разрешением Сианьского инцидента не произошло немедленного объединения Гоминьдана и КПК на единой антияпонской платформе, и Сталин, понятно, был этим недоволен. В нарушение всех договоренностей Чан, получив свободу, продолжил подготовку к шестому антикоммунистическому походу. В конце декабря к границам советского района на севере Шэньси стали активно стягиваться новые военные силы. В ответ Центральный комитет китайской компартии тоже начал «решительно готовиться к < новой > войне» с Гоминьданом.

Пришлось Сталину вновь вмешаться, и 19 января 1937 года он через Коминтерн предупредил Мао Цзэдуна, что мирное разрешение Сианьских событий «может быть сорвано не только благодаря проискам японских империалистов и их агентов, всячески разжигающих внутреннюю войну, но и в результате ошибочных шагов вашей партии». Одновременно он поручил Димитрову направить Мао отдельным письмом директиву о необходимости ради единого фронта «перейти от советской системы <в Китае> к системе народно-революционного управления на демократических основах». Это, конечно, было большой уступкой Чан Кайши.

Далее, с помощью московских руководителей ЦК китайской компартии составил лояльную телеграмму в адрес 3-го пленума ЦИК Гоминьдана пятого созыва, который должен был открыться 15 февраля, пообещав прекратить политику вооруженных восстаний с целью свержения национального правительства в масштабах всей страны. Китайские коммунисты также выразили готовность переименовать советское правительство в правительство Особого района Китайской Республики, а Красную армию — в Национально-революционную, заявив, что будут подчиняться Центральному правительству Гоминьдана и Военному комитету в Нанкине. А кроме того, согласились ввести в Особом районе демократическую систему всеобщих выборов и прекратить конфискацию «помещичьих» земель. Эту телеграмму они отправили в Нанкин 10 февраля.

Но Чан и другие члены Центрального исполкома Гоминьдана, считая, что «время для принятия предложений китайских коммунистов еще не созрело», 21 февраля одобрили в ответ на их «расплывчатые обещания» резолюцию «Об окончательном искоренении красной опасности», потребовав реформирования Красной армии, роспуска китайского советского правительства и прекращения пропаганды коммунизма.

За три дня до того Чан записал в дневнике: «Необходимо решительным образом и до конца бороться с бесчеловечными теориями компартии, аморальным образом жизни коммунистов и их анархистскими, антинациональными измами».

В тот же день он сделал на пленуме доклад о событиях в Сиани, а членам пленума были вручены его «Записки о пребывании в Сиани в течение двух недель», только что написанные. «Записки», переведенные затем на несколько иностранных языков, подготовил секретарь Чана, знакомый нам Чэнь Булэй. По требованию Чана он составил их в виде «дневника», который генералиссимус якобы вел в заточении — для того, чтобы придать истории больше правдивости. (На самом деле дневниковые записи Чана в период сианьского заточения гораздо лапидарнее, чем составленные Чэнь Булэем записки.)

Почти в то же время, 20 января 1937 года, Генеральный секретарь Исполкома Коминтерна Димитров получил от сотрудника полпредства СССР в Китае некоего Никонова донесение о том, что Чан Кайши якобы направил письмо Гитлеру, обязуясь «полностью сотрудничать с Германией вплоть до включения Китая в возможную борьбу с СССР». Тогда же поверенный в делах СССР в Китае Иван Иванович Спильванек сообщил Стомонякову, что «германский посол в Нанкине… предложил МИД <министру иностранных дел> Чжан Цюню, чтобы Китай присоединился к японо-германскому <антикоминтерновскому> соглашению». Было от чего Сталину обеспокоиться.

Между тем новой кампании против коммунистов не последовало. Сталин, отправив китайской компартии в самом начале марта 1937 года 800 тысяч американских долларов и пообещав еще примерно такую же сумму, решил, очевидно, сделать широкий жест и в сторону китайского генералиссимуса, вернув ему сына. События в Сиани привели к тому, что в игре с Чан Кайши Сталин мог считать себя победителем: Чан «потерял лицо» не только потому, что оказался арестованным собственными подчиненными, но и потому, что не последнюю роль в его освобождении сыграл Сталин, который теперь, по-видимому, мог рассчитывать и на то, что коммунист Цзинго сможет убедить своего отца пойти на союз с СССР и коммунистами в целях отражения японской агрессии. В любом случае Сталин явно исходил из того, что отправка Цзинго домой поможет предотвратить возобновление гражданской войны в Китае.

Формально же отправка Цзинго была ответом на непрямую просьбу Чан Кайши, переданную Мэйлин через посла Китая в СССР Цзян Тинфу еще в ноябре 1936 года. По воспоминаниям Цзян Тинфу, Мэйлин перед его отъездом в Москву сказала ему, что генералиссимус «очень хочет, чтобы его сын Цзинго вернулся в Китай». Цзян Тинфу передал эту просьбу заместителю наркома иностранных дел Стомонякову, а тот, разумеется, по инстанции. Но Сталин тянул и, судя по архивным материалам, принял решение не раньше середины февраля 1937 года. 23 февраля то ли опять Ван Мин, то ли кто-то другой из Исполкома Коминтерна от имени Цзян Цзинго подготовил новое письмо его отцу. В нем уже говорилось: «С радостью… отмечаю, что Вы — мой отец, принимаете все меры к объединению Китая… В настоящее время я, как патриот своей страны, решил вернуться в Китай… Совершенно искренне желаю вместе с Вами, рука об руку, бороться за единый независимый, могучий Китай… Через несколько недель я вместе с женой и сыном выезжаю из Москвы».

Было ли отправлено это письмо или по диппочте ушло другое, написанное самим Цзинго, неизвестно, но мы знаем, что 8 марта советское Политбюро постановило: «Не возражать против поездки в Китай сына Чан Кайши, если он сам на это согласен». И уже на следующий день Цзинго получил телеграмму из Исполкома Коминтерна с требованием немедленно приехать из Свердловска в Москву. 10 же марта генсек Исполкома Коминтерна Димитров записал в дневнике (явно выполняя указание кремлевского вождя): «Сына Чан Кай-ши <так в тексте> вызвать <к себе > и послать в Китай». По поручению Сталина с Цзинго встретился и находившийся тогда в Москве полпред Богомолов, после чего 16 марта Цзинго вызвал в Москву Фаину.

До их отъезда — 26 марта — в Китай по железной дороге через Владивосток (о таком маршруте распорядился сам Сталин) Цзинго вручили деньги, чтобы он смог заказать себе и жене приличные костюмы и другие необходимые вещи, а также купить билеты на поезд. Кроме того, выдали валюту — 120 долларов «на путевые расходы». Цзинго поклялся твердо следовать указаниям большевистских вождей: «воздействовать» на отца, который «ведет неустойчивую политику».

Через три дня, будучи в пути, Цзинго отправил телеграмму Димитрову: «Посылаю Вам мой самый сердечный большевистский привет с дороги. Все Ваши инструкции будут выполнены». 12 апреля он отплыл на пароходе из Владивостока в Шанхай, а за десять дней до того полпред Богомолов сообщил «кровному племяннику» Чана — Чэнь Лифу, что сын Чана скоро приедет в Шанхай.

И вот Цзинго через 12 лет вновь вступил на китайскую землю. Из Шанхая он вместе с женой и сыном в сопровождении мэра Ханчжоу, встречавшего его на пристани, в тот же день, 19 апреля, на поезде отправился в этот город, где в то время находился его отец. Но тот не захотел с ним встречаться: ведь сын не попросил у него прощения за то, что неоднократно отрекался от него, да к тому же был еще коммунистом. 20 апреля Чан уехал из Ханчжоу в Шанхай, чтобы удалить больные зубы (с зубами у него давно были проблемы, но вряд ли для этого нужно было ехать в Шанхай, он мог пригласить любого шанхайского дантиста к себе на дом). Так что не приходится сомневаться, что уехал Чан Кайши из Ханчжоу демонстративно. Чэнь Лифу посоветовал Цзинго написать отцу письмо с извинениями и просьбой вступить в Гоминьдан. Цзинго сделал это, и Чан наконец принял его в своей ханчжоуской резиденции Чэнлу 30 апреля, сразу после возвращения из Шанхая.

Рассказывают, что когда блудный сын вошел в комнату, где его ждал Чан, он опустился перед отцом на колени и трижды коснулся лбом пола. После этого они поговорили о будущем, и Цзинго сказал, что у него есть «прогрессивные идеи» и он хочет реализовать их в Китае, но Чан посоветовал ему сначала восстановить китайский язык (Цзинго свободно изъяснялся и писал по-русски, но уже забыл многие иероглифы), а также заново изучить китайскую классику — Конфуция, Мэнцзы, Ван Янмина и других философов, а также работы Сунь Ятсена. Он хотел, чтобы сын вернулся в лоно китайской культуры.

Затем Чан представил Цзинго его новой маме — Мэйлин, которая потихоньку сунула ему конверт с деньгами. Со своей стороны Цзинго вручил отцу и новой маме подарки из Москвы, которые выбирал вместе с послом Цзян Тиифу: Чану он подарил письменный прибор из черного уральского мрамора, а Мэйлин — каракулевую шубу. После этого состоялось знакомство Чана и Мэйлин с Фаиной и маленьким Эриком-Айлунем. И Чану, и Мэйлин невестка и внук очень понравились. И Чан, видимо в тот же день, дал Фаине китайское имя — Фаннян, что значит «Красивая девушка». Тогда же, по-видимому, новое имя (клановое) получил от деда Эрик-Айлунь — Сяовэнь. Дело в том, что на поколение Эрика-Айлуня (ЗО-е по счету в роду Улинских Цзянов) приходился иероглиф «сяо». Он означает «почтительность к родителям», «вэнь» же значит «цивилизованный», «образованный». Иными словами, имя получилось вполне созвучным конфуцианским канонам. Возможно, в тот же день, а может быть, и позже по требованию Чана и Мэйлин Цзинго и Фаина согласились крестить сына. (При крещении ему дадут имя Ален, и с тех пор в семье все будут звать его именно так, правда, произнося это имя на английский манер — Элен.)

Только после этого Чан записал в дневнике: «Сын Цзин вернулся домой из России. Не стоит удивляться тому, что, оторвавшись друг от друга когда-то, кости и мясо вновь соединились спустя двенадцать лет. Дух моей покойной матери может теперь успокоиться».

Помирившись с отцом, Цзинго мог теперь навестить свою мать Фумэй. И в самом начале мая он с женой и сыном приехал наконец в Сикоу. Плача от счастья, Фумэй не могла наглядеться как на него, так и на внука. Понравилась ей и невестка — очень скромная и молчаливая. (Молчала Фаина потому, что совсем не знала китайского языка. Разговорится она через несколько лет, когда в совершенстве овладеет нинбоским диалектом.)

Единственное, что не понравилось матери Цзинго, это китайское имя Фаины.

— Нет, оно никуда не годится. Какая же она девушка, если уже замужем! Надо изменить ее имя на Фанлян («Аккуратная и добродетельная»).

Цзинго имя очень понравилось. Так потом и весь Китай стал звать Фаину.

По требованию Фумэй вскоре была устроена их новая свадьба — на китайский манер. Фаину нарядили в красивое шелковое платье-ципао красного цвета с разрезами до бедер, расшитое цветами и огромными драконами. Цзинго надел костюм-тройку. Были приглашены многочисленные родственники и соседи, и Фаина приготовила несколько русских блюд, правда, с большим трудом, так как деревенские озорники подложили ей в печку мокрый хворост. На китайских свадьбах принято подшучивать над невестами, так что все весело смеялись.

Светловолосая, скромная и трудолюбивая Фаина произвела на местных жителей хорошее впечатление. Сильно удивило их только то, что через несколько дней после свадьбы Фаина вдруг появилась на берегу реки в купальнике! Толпа зевак высыпала на берег — смотреть на «голую» невестку Чан Кайши. Но их прогнала Фумэй.

— Женщины на Западе только так и купаются, — объяснила она. — Так что не на что здесь смотреть.

Молодожены поселились в отдельном каменном доме со всеми удобствами, выстроенном Чаном на восточной окраине Сикоу еще в 1930 году. Одноэтажный особнячок в три комнаты, расположенный прямо на берегу реки Шаньси, и сейчас отличается от остальных домов деревни, так как построен в западном стиле, с плоской крышей, окруженный невысоким парапетом, и каменной лестницей, идущей прямо к реке.

В нем Цзинго прожил полгода — до весны 1938-го, когда уехал на работу в Наньчан. Здесь он написал небольшую книгу воспоминаний «Мои дни в Советской России». И здесь же 15 февраля 1938 года Фаина родила дочку, которую счастливый дед на следующий же день в письме сыну предложил назвать Сяочжан. Как мы помним, «сяо» («почтительный к родителям») — это иероглиф поколения внуков Чан Кайши; иероглиф же «чжан» в данном контексте может иметь двойное значение: во-первых, он близок по смыслу к иероглифу «вэнь» («образованный», «цивилизованный»), есть даже выражение — вэнь юй чжан (буквально: «текст и глава»), а во-вторых, его можно перевести и как «следующий правилам», «организованный». Как видно, конфуцианское значение имени внучки Чана тоже не вызывает сомнений. Цзинго и Фаина согласились, но между собой стали звать дочку Эммой.

Что же касается младшего сына Чан Кайши — Вэйго, то он, приехав в начале декабря 1936 года в Берлин, поступил на ускоренные языковые курсы Берлинского университета, где проучился чуть более четырех месяцев. Во время учебы он едва не попал в неприятную историю, когда хозяин его квартиры, некто барон фон Стенгель донес на него в гестапо, будто он не уважает фюрера и симпатизирует коммунистам. Дело удалось замять. Вэйго переехал на другую квартиру, а через несколько месяцев, в ноябре 1937 года, под именем Вего был зачислен в горнострелковую дивизию вермахта, получив через некоторое время чин унтер-офицера.

Чан Кайши тем временем завершил свой долгий отпуск и 27 мая 1937 года вернулся к исполнению государственных обязанностей. За день до того он прибыл на дачу Мэйлу, находившуюся, как мы помним, недалеко от городка Гулин в горах Лушань (север провинции Цзянси). Здесь 8 июня возобновились его прямые переговоры с представителем китайской компартии Чжоу Эньлаем. Со стороны КПК в них приняли участие такие видные коммунисты, как Линь Боцюй и Бо Гу, а с гоминьдановской — Мэйлин, Т. В. Сун и Чжан Чун (заведующий орготделом Центрального исполкома Гоминьдана).

Первый тур переговоров прошел еще 26 марта в Ханчжоу, но тогда они мало что смогли согласовать. На той встрече Чан высказал уверенность, что из-за сильной оппозиции со стороны ветеранов Гоминьдана сотрудничество коммунистов с его партией невозможно. Он лишь «в принципе» дал свое согласие прекратить гражданскую войну. А вот новый тур переговоров, в Лушани, продолжавшийся до 15 июня, оказался более успешным. Была достигнута официальная договоренность о прекращении гражданской войны и три принципа Сунь Ятсена объявлены идеологической основой сотрудничества. Вместе с тем не все важные вопросы были разрешены. Чан и Т. В. Сун, например, настаивали на том, что компартия «не должна быть слишком многочисленной», что ей нужно сначала, до организации единого фронта, «завоевать доверие страны» и что ее рост не должен «создавать крупных затруднений для Чан <Кайши>». Согласия на это они не получили. Не удалось Чану добиться и того, чтобы Мао Цзэдун выехал за границу (а Чан этого очень хотел). Но, как говорится, «политика есть искусство возможного».

За полтора месяца до того, в начале апреля, Чан Кайши в обстановке секретности провел в Шанхае и переговоры с полпредом СССР Богомоловым: в обмен на союз с китайской компартией Чан хотел заручиться согласием советского правительства помогать Гоминьдану материально. Ему очень хотелось заключить на случай войны договор с Советским Союзом о взаимопомощи, но Сталин по-прежнему не хотел втягиваться в японо-китайский конфликт. 12 апреля Богомолов сообщил новому министру иностранных дел Китая Ван Чунхою, что вместо договора о взаимопомощи Москва стремится к немедленному началу переговоров с Нанкином «о пакте неагрессии», то есть ненападении.

Стороны продолжали обсуждать возможные варианты, но ни Чан, ни Сталин не форсировали заключение пакта. Чан продолжал, как мы видели, дискутировать с коммунистами, а Сталин пребывал в уверенности, что политика Японии на Дальнем Востоке «несколько смягчилась». На эту мысль его настраивал Богомолов, неоднократно докладывавший в МИД, что «“мирный” период <в японо-китайских отношениях> затянется на продолжительное время… К “большой”… войне в Китае они <японцы> не готовы». Советская разведка информировала Сталина в том же духе.

Чан тоже, по-видимому, лелеял надежду, что Япония не решится напасть на Китай. То, что Страна восходящего солнца «старается избегать рисков» в Китае, с апреля 1936 года внушал ему его главный военный советник фон Фалькенхаузен. Этот бравый немецкий генерал даже полагал возможным для китайской армии начать собственное наступление на японские позиции в Китае: засылать диверсантов и партизан в Маньчжурию и саму Японию, а также атаковать японские гарнизоны в Ханькоу, Шанхае, Северном Китае и на западном побережье Кореи. Шансы Китая в будущей войне он оценивал очень высоко, считая, что китайцы вполне могут отбросить японцев к северу от Великой китайской стены.

Однако как советские информаторы Сталина, так и немецкий советник Чана были неправы. И это стало очевидно очень скоро. В середине лета 1937 года японцы нанесли новый удар по армии Чан Кайши, на этот раз в районе Бэйпина. Китайские войска оказали сопротивление, но разгромить агрессора были не в силах. Таким образом, началась широкомасштабная война, которую многие и в Китае, и на Тайване считают началом Второй мировой.

Момент самопожертвования

Трудно винить Чан Кайши в недальновидности или излишней доверчивости по отношению к немецкому советнику. Да, он знал, что японцы сосредоточивают силы недалеко от Бэйпина и Тяньцзиня — об этом ему доносили секретные агенты. Более того, 17 июня 1937 года ему в Гулине рассказал об этом его американский знакомый, корреспондент «Нью-Йорк таймс», только что вернувшийся из поездки в Маньчжоу-Го. Он сообщил о замеченной им переброске больших контингентов японских войск с севера на юг Маньчжурии и об их концентрации на границе с Китаем. Но у Чана была и другая информация — о том, что японцы на границе с СССР только что увеличили свои войска на 20 тысяч человек, вероятно, готовясь напасть на Советский Союз.

Американскому гостю Чан Кайши показался утомленным. После неудачного падения со стены в Хуацинчи в декабре 1936-го он постоянно испытывал боль в позвоночнике и носил корсет. Ни иностранные, ни китайские врачи помочь ему ничем не могли, уверяя, что и операция ничего не даст. Но он, невзирая на все это, теперь был действительно преисполнен решимости сражаться с японцами. По крайней мере, он твердо заявил гостю, что «больше не пойдет японцам на уступки и будет драться до конца».

На такого болезненно самолюбивого человека, как Чан Кайши, Сианьские события не могли не оказать глубокого психологического воздействия. Ведь в Сиани он действительно «потерял лицо», и за это должны были ответить не только маршал Чжан и генерал Ян, но и японские «карлики»! Чаша терпения Чана наполнилась до краев, и достаточно было одной капли, чтобы она переполнилась.

Такой каплей явилось радиосообщение, которое он получил рано утром в четверг, 8 июля 1937 года. В нем говорилось, что накануне, 7 июля, около половины одиннадцатого вечера, в районе моста Лугоуцяо через реку Юндинхэ в 30 ли к юго-западу от Бэйпина произошло вооруженное столкновение японских и китайских солдат. Реку Юндинхэ (Река Вечности) раньше называли Лугоухэ (Черная канава), отсюда — такое неблагозвучное название моста, вообще-то очень красивого, белокаменного, украшенного по обеим сторонам резными фигурками свирепых каменных львов (их насчитывается около пятисот). Этот мост, выстроенный в XII веке, иностранцы называли мостом Марко Поло, так как великий путешественник упомянул о нем в своей книге, отметив, что «в целом свете нет такого хорошего моста».

Само столкновение было заурядным. Началось оно с того, что командир небольшого японского отряда, квартировавшего на левом берегу реки по условиям Боксерского договора 1901 года, закончив запланированные на тот день маневры, обратился к командиру китайского гарнизона, дислоцированного на правом берегу реки, в городке Вань-пин, с требованием пропустить его солдат в город на поиск пропавшего японского военнослужащего. Китайский офицер ответил отказом. После этого началась стрельба. У кого первого сдали нервы, сказать трудно: китайцы, понятно, винят японцев, а те — китайцев. Сначала шла ружейная перестрелка, но затем японцы (и в этом уже сомнений нет) дали залп по китайским позициям из артиллерийских орудий. Китайцы ответили. На следующий день, правда, всё улеглось, да и пропавший солдат нашелся: он, оказывается, провел ночь в китайском борделе. Так что всё, вероятно, могло и обойтись.

Но Чан Кайши, узнав о случившемся, вспылил. Это было вполне в его духе: как мы помним, периоды депрессий у него часто сменялись резкими всплесками ярости. В данный же момент его реакцию несомненно обострило общее физическое состояние. И вместо того, чтобы забыть об инциденте, он решил действовать.

Утром 8 июля, едва получив известие из Бэйпина, Чан созвал срочное рабочее совещание военных и гражданских руководителей Гоминьдана. В Гулине тогда собралось много ответственных работников. Во-первых, потому, что там был Чан Кайши, а во-вторых, потому, что в раскаленном от жары Нанкине находиться было просто невозможно. Здесь же, в горах, чистый воздух, напоенный запахом хвои, оживлял прохладой. Помимо прочих в Гулине проводил время и Ван Цзинвэй, вернувшийся из-за границы после лечения в середине января 1937 года. У него пошаливало сердце, но он проявлял большую активность.

В тот же день, 8 июля, Чан Кайши издал несколько приказов, в том числе генералу Сун Чжэюаню, командующему 29-й армией, войска которой столкнулись с японцами у моста Марко Поло. Чан потребовал от него укрепить Ваньпин и ни в коем случае не отступать. Кроме того, приказал начальнику Генштаба генералу Чэн Цяню двинуть дополнительные войска на север. А вечером записал в дневнике:

Инициативу он теперь хотел оставить за собой. Именно поэтому и двинул дополнительные войска на север, в район Бэйпин-Ханькоуской и Тяньцзинь-Пукоуской железных дорог, прекрасно понимая, что японцы будут недовольны. Ведь продвижение в Северный Китай нарушало условия майского (1933 года) соглашения в Тангу, по которому к югу от Китайской стены создавалась стокилометровая демилитаризованная зона.

9 июля в Гулине он выступил на закрытом собрании гоминьдановских руководителей с двухчасовой речью, заявив, что посылает на север шесть дивизий и что Китай будет сражаться. А на следующий день записал в дневнике: «Их <японцев> цели не ограничиваются <Лугоуцяо>… Я уже активно двинул войска на север и готов к войне». Тем не менее Чан считал, что формально войну объявлять не следует до тех пор, пока это не станет абсолютно необходимым.

Как это ни покажется странным, но в тот момент японский премьер, принц Коноэ Фумимаро, возглавлявший правительство микадо с начала июня 1937 года, в отличие от Чана, не был исполнен решимости начать настоящую войну. 9 июля Коноэ, весьма осторожный человек, отклонил просьбу министра обороны послать в Северный Китай дополнительные пять дивизий и по совету генерал-майора Кандзи Исивара, опасавшегося, что Япония может «увязнуть в Китае точно так же, как Наполеон в Испании», даже отдал приказ подготовить самолет, чтобы лететь в Китай на переговоры с Чаном.

Но этот миролюбивый зигзаг продолжался недолго: агрессивная военная фракция в японском правительстве победила, и уже через два дня Коноэ объявил об отправке войск в Северный Китай, правда, не пять, а три дивизии. Вместе с тем войну он тоже не спешил объявлять, стремясь пока лишь к тому, чтобы установить японский контроль над частью Северного Китая — от Бэйпина и Тяньцзиня до Баодина, после чего собирался предъявить Чану условия мира, которые привели бы к потере китайской независимости. Японские войска в этой части Китая были относительно малочисленны — не более 130 тысяч человек, и, начиная полномасштабные боевые действия, японцы отдавали себе отчет в том, что захватить весь Китай они не смогут.

12 июля, когда новые японские войска уже высаживались в Тяньцзине, Чан обсудил ситуацию с Ван Цзинвэем, с которым у него, похоже, стали налаживаться отношения сразу после возвращения последнего из Европы. В феврале 1937 года Чан даже выдвинул Ван Цзинвэя на пост председателя Постоянного комитета ЦИК Гоминьдана, но не получил поддержку других авторитетных руководителей партии. Как и Чан, Ван в связи с событиями у Лугоуцяо был настроен резко антияпонски, выражая готовность сражаться. При этом он, как и раньше, не отвергал возможность мирных переговоров, оставаясь верен своей формуле: «с одной стороны — сопротивление, с другой — переговоры». Правда, он решительно выступал против единого фронта с коммунистами: «Этот шаг (единый фронт. — А. П.) равносилен осушению бокала с ядом для утоления жажды».

17 июля Чан Кайши вновь выступил перед высшими лицами партии и государства — на этот раз с речью, предназначавшейся для печати. Это было его своеобразным «Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»[69]. Он напомнил о том, что говорил два года назад, в ноябре 1935-го, на V съезде Гоминьдана: «Мы ни в коем случае не откажемся от борьбы за мир до тех пор, пока надежды на мир полностью не исчерпаны; мы ни в коем случае не будем бездумно призывать к самопожертвованию до тех пор, пока самопожертвование не станет нашим последним рубежом». После чего заявил, что последний рубеж достигнут: «Мы можем только пожертвовать собой и повести борьбу до самого конца. Только решимость к полному самопожертвованию может принести нам окончательную победу».

Чан отверг все надежды на компромисс, подчеркнув, что мир возможен только на основе сохранения территориальной целости Китая и уважения его суверенных прав.

Утром 20 июля это обращение было распространено Центральным агентством новостей Китайской Республики. А через четыре дня Чан написал старшему сыну в Сикоу: «Тебе не надо волноваться по поводу вторжения японцев в Китай, я уверен, что найду возможность их окоротить».

Речь Чана от 17 июля, однако, на японцев не подействовала. Они посчитали, что он блефует, и 26 июля ударили по Бэйпину. Через три дня Сун Чжэюань по приказу Чана оставил город, отойдя на юг, к Баодину, а на следующий день пал Тяньцзинь. Чан был потрясен: «Карлики-бандиты легко взяли Бэйпин и Тяньцзинь, это случилось вне всяких ожиданий. Но если сегодня они так легко сделали это, разве нельзя быть уверенным в том, что в другой день они так же легко потерпят поражение?»

И Чан Кайши решил сам выбрать и этот день, и новое место, где мог бы преподать японцам урок. В начале августа он принял решение перенести боевые действия с северокитайской равнины в Шанхай. Это, по-видимому, порекомендовал ему его главный военный советник фон Фалькенхаузен. И он, и Чан считали, что на улицах города легковооруженным китайским войскам будет удобнее вести боевые действия, чем на просторах Северного Китая. Кроме того, открытие фронта в Шанхае, центре экономических интересов англо-американских инвесторов, могло привести к прямому вмешательству в конфликт западных держав, что скорее всего вынудило бы японцев свернуть боевые действия в Китае, так как к открытому конфликту с Западом Страна восходящего солнца была тогда не готова. Наконец, Чан рассчитывал на то, что война в Шанхае сорвет быстрое наступление японцев в Северном Китае. Вот что по этому поводу писал впоследствии его младший сын Вэйго: «7 августа 1937 года, выработав стратегию на длительный срок, президент Чан решил… “сконцентрировать свои главные силы против врага в Шанхае для того, чтобы вынудить японскую армию оперировать по линии восток-запад вдоль реки Янцзы”… Это было одним из выдающихся достижений стратегического плана генералиссимуса Чана, направленного на изменение операционной линии японской армии».

Поразительно, но ни Вэйго, ни фон Фалькенхаузена, ни самого Чан Кайши не смущало то, что в результате такого «выдающегося достижения» Чан обрекал на смерть десятки, а может быть, сотни тысяч мирных жителей Шанхая — города, который он собирался превратить в ловушку для японцев. Не волновало их и то, что сам город — крупнейший центр промышленности, торговли и культуры Китая — должен был быть разрушен — может быть, до основания!

В тот день, 7 августа, уже находясь в Нанкине, Чан созвал новое закрытое совещание высшего руководства, посвященное вопросам обороны. Сурово глядя в зал, он, срывая голос, нервно обратился к собравшимся:

— Итак, товарищи, нам надо решать: будем ли мы сражаться или будем уничтожены?

Он попросил тех, кто хочет сопротивляться Японии, встать. Поднялись все, в том числе Ван Цзинвэй. «Решение сражаться принято», — записал он в тот вечер в дневнике.

Выбрав Шанхай как главное место сражения, Чан немедленно направил туда крупные силы — 450 тысяч солдат и офицеров, в том числе две лучшие дивизии, вооруженные и натренированные немцами. Как и в случае с переброской войск на север в июле, он хорошо понимал, что нарушает достигнутое ранее с японцами соглашение — на этот раз заключенное в марте 1932 года после японской атаки на Шанхай в начале того года. По этому соглашению, как мы помним, китайцы не имели права держать свои войска ни в Шанхае, ни в его окрестностях. Иными словами, Чан опять сознательно шел на провокацию.

Японцы потребовали, чтобы Чан отвел свои войска, но тот не стал этого делать. Они обратились за помощью к представителям держав, но те, увы, были бессильны. Тогда всем стало ясно, что новой бойни в Шанхае не избежать.

В ответ на действия Чана японцы, во-первых, начали эвакуировать своих граждан, проживавших в шанхайском районе Ханькоу («Маленькое Токио») — их насчитывалось 30 тысяч, во-вторых, переоборудовали поле для гольфа на восточной окраине Международного сеттльмента под аэродром, а в-третьих, стали действительно перебрасывать войска с северокитайского фронта в район Шанхая. Если в самом начале августа в городе насчитывалось пять тысяч японских солдат и моряков, то 9 августа — уже восемь тысяч. Численность же военных японских судов на рейде Шанхая за то же время возросла с трех до двенадцати. Через два дня к Шанхаю приблизились еще 16 японских кораблей, а 13-го, в пятницу (!), вдоль берега выстроились уже 32 боевых судна, в том числе флагманский дредноут «Идзумо», отличившийся еще в 1905 году, во время Русско-японской войны, в знаменитом Цусимском сражении. Жерла артиллерийских орудий были развернуты в сторону городских кварталов.

Уже за день до того, 12 августа, в городе началась паника: тысячи китайцев, помнивших о январской (1932 года) японской бомбардировке, устремились в Международный сеттльмент по мосту через реку Усун. Толпа растянулась на более чем 15 километров. «Мы были… упакованы, как сардины в банке, в этом десятимильном потоке китайцев, шедших в Шанхайский международный сеттльмент — единственный остров безопасности, — вспоминал очевидец. — Мы двигались со скоростью спешащих людей, обутых в шлепанцы… Мои ноги скользили по крови и мясу. Раз шесть я замечал, что иду по телам детей и стариков, попавших под поток и раздавленных бесчисленными ногами». В тот же день китайский мэр Шанхая бежал из города, а власти сеттльмента стали размещать беженцев где придется — на складах, в офисах, магазинах, кинотеатрах, но все равно мест не хватало. Тысячи людей ночевали на улицах, в парках и аллеях.

13 августа в 9 часов 15 минут началась перестрелка. Как и 7 июля у моста Марко Поло, не было понятно, кто первым открыл огонь. В тот же день в 16 часов Чан принял послов некоторых западных держав, заявив, что «у Китая нет желания обострять столкновения <с Японией>… Китай хочет мира». Но как раз в 16 часов японцы начали артиллерийский обстрел Шанхая с кораблей. Китайцы ответили. Чан был вне себя! «Сбросьте врага в море, заблокируйте берег, не дайте ему высадиться», — отдал он приказ войскам.

На следующий день китайские самолеты поднялись в воздух, чтобы ударить по японским кораблям. Их главной целью был «Идзумо». Но один из летчиков, испугавшись шквального огня корабельных зениток, в панике не вовремя открыл бомболюк, сбросив две бомбы на территорию Международного сеттльмента, одну — на знаменитую набережную Банд, а вторую — на отель «Палас». 728 или 729 человек было убито и 861 — ранен. А вскоре еще один китайский пилот по ошибке сбросил две бомбы недалеко от Нового международного развлекательного центра в северо-западной части французской концессии, убив 1011 и ранив 570 (по другим данным, убитых и раненых было более трех тысяч).

Такого мир еще не видел! Чан Кайши и его пилотам явно не повезло в тот день. Очевидец вспоминал: «Пыль, дым и шум заволокли наши глаза и мысли. На нас обрушился шквал строительного мусора… Я побежал на Банд, волшебно очищенный от беженцев. На углу лежал обезглавленный полицейский-сикх, его руки вытянуты, как будто он по-прежнему дирижировал трафиком… Головы, руки, ноги лежали вдали от искореженных туловищ… Здания, тротуары и дороги были полны мертвых тел».

Да, в эту черную субботу мирные горожане заплатили высокую цену за «выдающееся достижение стратегического плана» их генералиссимуса!

И это было только начало. Японские солдаты и матросы высадились на берег, и сражение перенеслось на улицы города. Оно сопровождалось японскими ковровыми бомбардировками городских кварталов и с кораблей, и с воздуха. Вместе с тем уже через несколько дней, следуя гибкой политике, Коноэ через своего министра иностранных дел Хирота обратился к немецкому послу в Токио с просьбой о посредничестве в мирных переговорах с Чан Кайши. Но из этой затеи ничего не вышло.

В начале сентября японцы спешно перебросили в Шанхай с северокитайского фронта и из Тайваня, находившегося под японской оккупацией с 1895 года, солдат. Бои продолжались три месяца, китайские солдаты героически сопротивлялись, но у них не хватало ни оружия, ни патронов, ни снарядов. В воздухе господствовали японцы. Китайские кварталы были почти полностью разрушены, десятки тысяч ни в чем не повинных людей погибли. Помимо мирных граждан более 187 тысяч китайских солдат и офицеров пали в боях или были ранены в этом китайском Сталинграде (в среднем погибало по две тысячи военнослужащих в день!). И хотя Чан требовал, «невзирая на потери, защищать… позиции до последнего человека», ему пришлось признать поражение. В начале ноября 1937 года китайские войска численностью 400 тысяч человек оставили город. 11 ноября с криками банзай! (да здравствует!) его стали занимать японцы, завершившие оккупацию на следующий день. Бежать из Шанхая удалось и 350 тысячам горожан, но большинство мирных жителей этого четырехмиллионного города оказались в оккупации, в руках безжалостных врагов, установивших режим террора.

Японцы были обозлены: в боях за город погибло более сорока двух тысяч японских военнослужащих.

Накануне взятия города, правда, японское правительство, посчитавшее, что китайская армия уже не сможет оправиться, вновь обратилось к немцам (на этот раз и к послу в Токио, и к послу в Нанкине) с просьбой о посредничестве при мирных переговорах с Чан Кайши. Тактика Коноэ по-прежнему заключалась в том, чтобы после нанесения Чану ряда поражений склонить его к миру. И шанхайская победа была, разумеется, самой важной в этом стратегическом плане.

За неделю до падения города, 5 ноября 1937 года, немецкий посол в Китае передал Чану японские условия мира (автономия Внутренней Монголии, расширение демилитаризованной зоны в Северном Китае и Шанхае, прекращение антияпонской кампании, совместная борьба против коммунизма, понижение таможенных тарифов на японские товары и уважение прав иностранных подданных). Но Чан их решительно отверг. Ну что ж, японцы не настаивали: у них пока были силы для новых побед.

Поражение Чан Кайши на всех фронтах неудивительно. Несмотря на мужество китайских солдат и их численное превосходство (китайская армия насчитывала 2 миллиона 378 тысяч 970 военнослужащих, в то время как японская — несколько сотен тысяч)[70], они не могли одолеть врага не только на просторах северокитайской равнины, но и на узких улицах городов. По словам Цзян Вэйго, «в начале войны одна японская дивизия, вооруженная лучше <нас>, в полной боевой комплектации, с офицерами и солдатами, прошедшими хорошую и длительную подготовку, могла <успешно> сражаться против трех наших дивизий… Боевая мощь пятидесяти одной японской дивизии равнялась боевой мощи 153 китайских реорганизованных дивизий». Перед началом войны у Китая было 177 боевых самолетов, но к концу 1937 года они были почти все уничтожены. Танков насчитывалось только 70, а современной артиллерии практически не существовало, имелось лишь 76 зенитных орудий среднего и мелкого калибра и 48 полевых пушек, а снарядов к ним почти не было. Не случайно полпред Богомолов 26 августа 1937 года доносил Сталину, что «военного снаряжения» у китайцев «едва ли хватит больше, чем на три месяца войны». Да и сам Чан в то время оценивал шансы Китая в войне против Японии пессимистически — в том случае, если никто ему не поможет: он считал, что сможет продержаться не более шести месяцев.

Но международная обстановка не благоприятствовала Китаю, так как ни США, ни Англия не были готовы оказать ему реальную помощь. Более того, США, несмотря на политику нейтралитета, которой они придерживались с конца августа 1935 года, активно помогали японцам, поставляя в Японию и вооружение, и такие стратегические материалы, как металлолом, сталь, а главное — нефть, которой у японцев почти не было. Причем американские поставки нефти покрывали потребности Страны восходящего солнца на целых 80 процентов! США в данном случае следовали принципам американо-японского договора 1911 года о торговле и навигации, устанавливавшего между ними режим наибольшего благоприятствования в торговле. Не спешили помогать Китаю и Великобритания с Францией, тоже дорожившие своими торговыми связями с японцами и к тому же опасавшиеся войны на два фронта — и против Германии, угроза со стороны которой становилась все более ощутимой, и против Японии. Накануне войны, в мае — июне 1937 года, англичане вообще вели в Лондоне переговоры с японцами о признании их прав на Северный Китай. И хотя эти переговоры ничем не завершились, Богомолов, например, считал, что именно они «в известной степени развязали японцам руки на севере Китая». И свое мнение не скрывал от китайской стороны.

Чан все это знал, а потому еще 7 августа 1937 года, выразив готовность сражаться, признал: «США и Англия помогут нам морально. Но, как показывает опыт Италии, они не надежны».

Ненадежность Запада подтвердили вскоре и Лига Наций, и Брюссельская конференция девяти держав[71], проходившая в ноябре 1937 года в связи с началом войны в Китае: ни Лига, ни ведущие страны мира ничего не могли поделать с Японией. Ссылка же Чана именно на итальянцев была не случайной: в 1936–1937 годах Муссолини полностью свернул помощь Китаю, обидевшись на Чана, присоединившегося к санкциям, наложенным на Италию Лигой Наций в ответ на вторжение фашистов в Эфиопию в октябре 1935 года. В 1937 году только один известный итальянец, Альберто де Стефани, бывший министр финансов в правительстве Муссолини и член Большого фашистского совета, активно работал на Чан Кайши, будучи его экономическим советником.

Продолжали, правда, оказывать военную помощь Китаю нацисты. Летом и осенью 1937 года Гитлер всячески демонстрировал свое сочувствие Чан Кайши. В сентябре в кулуарах съезда нацистской партии в Нюрнберге он долго жал руку китайскому послу, выражая ему свое восхищение «храбростью» Чан Кайши. В те же дни фюреру представили Цзян Вэйго как «сына китайского генералиссимуса». По воспоминаниям Вэйго, Гитлер «тепло приветствовал» его, попросив передать привет отцу. Явно по поручению Чана в сентябре 1937 года его свояк Кун Сянси, находившийся на лечении в Германии, направил письмо Гитлеру, в котором, рассыпаясь в любезностях, умолял фюрера не поддерживать Японию. Он заверял фюрера в том, что у Китая гораздо больше, чем у Японии, общего с рейхом: ведь в Китае, как и в Германии, — авторитарный режим и во главе государства стоят одна, националистическая, партия и сильный вождь. В Японии же — загнивающая парламентская система. Кун Сянси, правда, не получил ответа, но в ноябре Гитлер все же откликнулся на просьбу Чана предоставить ему новые вооружения на сумму 50 миллионов рейхсмарок (чуть более 20 миллионов американских долларов). В целом в 1937 году Китай получил 37 процентов всего германского экспорта вооружений — на сумму почти 83 миллиона рейхсмарок (около 32 миллионов долларов), в то время как Япония, которой нацисты тоже продавали оружие, — всего 13 процентов — на сумму около 11 миллионов рейхсмарок (чуть более четырех миллионов долларов). А вскоре фюрер согласился на поставку и дополнительного вооружения на сумму 100 миллионов рейхсмарок (более 40 миллионов долларов). Несмотря на яростные протесты японцев, в Китае продолжали работать немецкие военные советники (в начале войны их насчитывалось сорок шесть), а также почти полторы тысячи немецких гражданских специалистов. Германия инвестировала в Китай 400 миллионов рейхсмарок (более 160 миллионов долларов).

И все же полностью доверять нацистам Чан Кайши не мог. Да он, скорее всего, не знал, что 16 августа 1937 года Гитлер заявил своим министрам иностранных дел и обороны, что «в принципе» привержен идее сотрудничества с Японией. Зато был прекрасно осведомлен о том, что Германия еще в апреле 1936 года и в июне 1937-го заключила торговые соглашения с Маньчжоу-Го, а потом, 4 сентября 1937 года, предоставила Пу И кредит на сумму 100 миллионов рейхсмарок в обмен на поставку в рейх маньчжурских товаров. Правда, как мы помним, не только Гитлер вел с Чаном двойную игру в Маньчжурии: такой же была маньчжурская политика Сталина. Так что, получая немецкое вооружение, Чан мог закрывать глаза и на недружественное поведение Гитлера в вопросе о Маньчжоу-Го, как закрывал их на аналогичное поведение Сталина. Хотя, конечно, не забывал, что у фюрера с японцами был подписан антикоминтерновский пакт. Знал Чан и о том, что в Нюрнберге 6 сентября, несмотря на теплое отношение Гитлера к Вэйго и китайскому послу, фюрер все же отметил в своем «Обращении к партии», что Япония, как Германия и Италия, прилагает усилия для «отражения атак на цивилизованный мир» мирового большевизма. Все это, разумеется, заставляло его волноваться по поводу перспектив китайско-германского сотрудничества.

Принимая во внимание сложное международное положение Китая, Чан еще в начале августа 1937 года осознал, что медлить с заключением официального договора с Советским Союзом о ненападении дальше нельзя. Как мы помним, Чану очень хотелось заключить с СССР договор о взаимопомощи, чтобы вовлечь его в войну, но в итоге он вынужден был согласиться и на пакт о ненападении, на чем настаивал осторожный Сталин. Кремлевский вождь в тот момент не хотел связывать себя какими-либо письменными обязательствами помощи, но желал иметь формальную гарантию того, что советское оружие, продаваемое Китаю, не будет использовано против СССР.

Сталин, конечно, был опасным игроком, и печальный опыт единого фронта 1920-х годов не давал Чану расслабиться. Но в тот конкретный момент — и Чан это хорошо понимал — только он мог помочь Китаю без проволочек всеми возможными средствами. И не потому, что так уж сочувствовал китайским националистам, а потому, что поражение Чан Кайши и подчинение Китая Японии могло привести к разгрому китайской компартии и — это главное — к нападению Японии на СССР. У Чана и Сталина, таким образом, был один враг, и Чан все еще мог надеяться, что Советский Союз не только поможет ему оружием и деньгами, но в конце концов вмешается в японо-китайский конфликт, нанеся превентивный удар по Квантунской армии.

Чан знал, что Сталин готов помогать хоть сейчас. Ведь еще за четыре с половиной месяца до начала войны, 8 марта 1937 года, советское Политбюро приняло решение «согласиться на продажу нанкинскому правительству самолетов, танков и другого военно-технического снабжения на 50 млн. мексиканских долларов <то есть почти 14 миллионов американских> с доставкой в течение двух лет, сроком на 6 лет» с покрытием стоимости поставками из Китая стратегического сырья. А через три недели после событий у моста Марко Поло советское руководство по просьбе Чан Кайши пересмотрело это постановление, решив: «1. Увеличить поставку оружия <Китаю> в кредит до 100 мили.[72] кит<айских> долларов (то есть примерно 28 миллионов американских. — А. П.), предложив нанкинскому правительству 200 самолетов со снаряжением и 200 танков на ранее сообщенных ему условиях, но с поставкой в течение 1 года. 2. Предложить нанкинскому правительству допустить в Нанкин небольшую группу наших командиров для ознакомления с нуждами китайской армии. 3. Согласиться принять для обучения у нас группу китайских летчиков и танкистов».

Это было как раз то, в чем нуждался Чан Кайши. А потому, доведенный японцами до крайности, он пошел на сделку со Сталиным, именно на сделку, поскольку хорошо понимал, что в ответ на сталинскую помощь должен будет легализовать китайскую компартию и ее Красную армию.

В середине августа 1937 года проект договора был быстро согласован; по инициативе советской стороны принято решение, что он вступит в силу с момента его подписания, без траты времени на формальную ратификацию, и будет действовать в течение пяти лет. Причем, по требованию Сталина, Чан согласился на то, чтобы министр иностранных дел Ван Чунхой при подписании пакта о ненападении сделал устное «джентльменское» заявление о том, что «Китайская республика не заключит в течение действия договора о ненападении… какого-либо другого договора с третьей державой о так называемых совместных действиях против коммунизма, который практически направлен против СССР». В ответ, по просьбе китайской стороны и с согласия Сталина, Богомолов декларировал, что СССР «не заключит какого-либо договора о ненападении с Японией». Договор был подписан в Нанкине 21 августа 1937 года в 10 часов вечера Ван Чунхоем и Богомоловым.

И на следующий день, 22 августа, Чан Кайши отдал приказ о включении Красной армии Китая в состав находившейся под его командованием Национально-революционной армии. РККА Китая была переименована в 8-ю полевую армию. Вскоре было утверждено и правительство так называемого Особого пограничного района Китайской Республики — так теперь стала называться территория, контролировавшаяся компартией на северо-западе страны. Особый пограничный район с новой столицей — городом Яньанью включал в себя 18 уездов провинций Шэньси, Ганьсу и Нинся. Через месяц, 22 сентября, была опубликована декларация китайской компартии о признании руководящей роли Гоминьдана, а 23-го — заявление Чан Кайши об образовании единого антияпонского фронта всех политических партий страны.

Но с реальным объединением ГМД и КПК по-прежнему существовали проблемы. И главная из них заключалась в том, что ни Чан Кайши, ни Мао Цзэдун не доверяли друг другу и, по сути дела, никакого единого фронта не хотели. «Мы не должны позволить <коммунистам> быть слишком независимыми», — записал Чан в дневнике за два месяца до оформления единого фронта.

Вместе с тем Чан Кайши готов был терпеть китайских коммунистов, так как ему позарез необходимо было советское оружие. К тому же он понимал, что до тех пор, пока Китай ведет войну с Японией, «Россия не позволит <китайской> компартии устроить переворот». Более того, он продолжал рассчитывать на вторжение советской армии в Маньчжурию, все настойчивее проталкивая идею советско-японской войны в разговоре с советскими представителями.

«Ставка на японо-китайскую войну остается у Чан Кайши по-прежнему идеей фикс, — докладывал в Москву еще 17 июля Богомолов. — В недавнем разговоре с Лепиным[73] он опять высказал мнение, что с японской точки зрения основной проблемой является не китайская, а советская проблема». В августе же гоминьдановцы стали буквально бомбардировать советских представителей просьбой вмешаться в войну — либо напрямую, либо «произвести на маньчжурской границе кое-какое передвижение советских войск для того, чтобы “отвлечь внимание Японии от Китая”». 1 августа с этим предложением к наркому Литвинову обратился посол Китая в СССР Цзян Тинфу, а на следующий день аналогичный запрос Богомолову сделал Сунь Фо, председатель Законодательной палаты, сын Сунь Ятсена. 28 августа сам Чан попросил Богомолова передать Сталину просьбу не только ускорить доставку советских самолетов, но и разрешить советским летчикам «поступить волонтерами в китайскую армию». Осенью же с просьбой к руководству СССР вступить в антияпонскую войну обратился генерал Ян Цзе, возглавлявший китайскую делегацию в Москве на секретных переговорах о военных поставках. Он передал записку наркому обороны Клименту Ефремовичу Ворошилову, заметив, что это личная просьба Чан Кайши. В ответ Ворошилов посоветовал Чану навести порядок в своей армии, «прибрав к рукам» всех генералов и губернаторов. «В настоящее время ЧКШ <Чан Кайши> должен стать диктатором, — заявил он, пояснив: — Нужно снимать голову каждому генералу, если он пытается увильнуть от выполнения своего долга».

В словах Ворошилова был смысл: Национально-революционная армия по-прежнему представляла собой конгломерат милитаристских клик, и генералы не всегда повиновались приказам вышестоящих военачальников, поскольку боялись потерять в боях свои войска, источник их власти и обогащения. И это тоже было одной из причин неудач Чан Кайши на фронте.

Местничество проявилось даже во время битвы за Шанхай. Так, по словам английского генконсула, пятидесятитысячная китайская армия, дислоцированная на юге Чжэцзяна, не стала вмешиваться в сражение, потому что провинциальные власти опасались, что некому будет оборонять их собственную территорию. Еще хуже повели себя бывшие войска Чжан Сюэляна, переброшенные из Сиани в город Уси в провинции Цзянсу, к северу от Шанхая.

Не желая помогать генералиссимусу, арестовавшему их командующего, они просто отказались пропустить транспорт с оружием к истекавшим кровью защитникам китайского Сталинграда. «Провинциализм тяжело умирает, — заключал генконсул. — Можно только посочувствовать Чан Кайши, стремящемуся создать национальную армию».

Между тем 14 сентября делегация Ян Цзе достигла соглашения с советской стороной о военных поставках: в течение месяца (с 25 сентября по 25 октября) в Китай должны были прибыть 225 самолетов. Причем официального договора о денежном кредите Китаю, под который поступали эти самолеты, пока подписано не было. Первый такой договор будет заключен только 1 марта 1938 года и не на 14 или 28 миллионов американских долларов, а на 50 миллионов. К тому времени в Китай будет уже переправлено 282 самолета, а всего по этому договору Советский Союз предоставит Китаю 297 самолетов, 82 танка, 425 пушек и гаубиц, 1825 пулеметов, 400 автомашин, 360 тысяч снарядов, 10 миллионов винтовочных патронов и другие военные материалы.

За день до падения Шанхая, 11 ноября 1937 года, генерал Ян Цзе получил аудиенцию у Сталина. И, разумеется, воспользовался случаем, чтобы напрямую попросить вождя СССР вступить в японо-китайскую войну. И тут вдруг Сталин не стал отвергать такую возможность, заявив, что «СССР вступит в войну», если «Япония начнет побеждать» Китай. Зачем он это сделал, трудно сказать: все имеющиеся у нас документы показывают, что участвовать в этой войне Сталин не собирался.

Можно представить, как счастлив был Чан Кайши, когда генерал Ян Цзе, вернувшись в Китай, передал ему слова Сталина! Чан тут же (25 ноября 1937 года) написал кремлевскому вождю письмо — первое в серии писем, которые затем последуют. Он тепло поблагодарил Сталина «за моральную поддержку и материальную помощь», заверив его в «дружеских чувствах». И не довольствуясь одним письмом, на следующий день написал второе, попросив кремлевского вождя решить «вопрос о посылке Ваших войск» в Китай. Как видно, ковал железо, пока горячо.

1 декабря 1937 года в Нанкине приземлились первые советские самолеты: 25 истребителей И-16 и 20 бомбардировщиков СБ. Чан был рад, но с горечью записал в дневнике: «Увы, слишком поздно, хотя их еще и можно использовать».

А через два дня, 3 декабря, Чан Кайши получил от японцев новые предложения мира, переданные ему послом Германии в Китае. Японцы теперь требовали признать Маньчжоу-Го, независимость Внутренней Монголии, а также присутствие японских войск в Северном Китае, расширить демилитаризованную зону, развивать экономическое сотрудничество, совместно бороться против коммунизма и пресечь антияпонскую кампанию.

Желая подтолкнуть Сталина поскорее вступить в войну с Японией, Чан тут же проинформировал об этом нового военного атташе посольства СССР, комдива Михаила Ивановича Дратвина, которого знал еще с середины 1920-х, когда тот служил советником в его школе Вампу. Дратвин только что прибыл в Нанкин вместе с первой группой советских военных специалистов и, помимо прочего, стал исполнять обязанности главного военного советника Чан Кайши. Дратвин тут же сообщил о разговоре с Чаном в Москву. И только после того, как Чан через него получил новые заверения из Москвы о поддержке Китая, он передал немецкому послу отрицательный ответ для японцев.

Решимость Чана сражаться насмерть оставалась непреклонной, он закусил удила. Таков уж был его характер: дикий и необузданный, как и в далеком детстве. Новые заверения из Москвы он ждал лишь потому, что блефовал: ему нужно было внушить Сталину мысль, что он легко может закончить войну, если Советский Союз не окажет ему достаточной помощи. На самом же деле согласиться на мир с агрессором он мог только в одном случае: если бы японцы восстановили статус-кво, существовавший до событий у моста Марко Поло. Кто-то посчитает это упрямством, а кто-то — героизмом.

Кровь и пепел

Тем не менее, пока Чан Кайши ждал ответа от Сталина, его войска потерпели новое поражение, на этот раз в самой столице — Нанкине. Этот город, расположенный в 600 ли (300 километрах) от Шанхая вверх по реке Янцзы, оказался под непосредственной угрозой сразу же вслед за падением китайского Сталинграда. А потому Чан еще в конце ноября 1937 года решил эвакуировать правительство во главе с престарелым ветераном Линь Сэнем в глубокий тыл — город Чунцин, а ставку военного командования — в Ухань. Оба города тоже находятся на реке Янцзы, но выше Нанкина, к западу. Чунцин — почти за 1700 километров, в провинции Сычуань, а Ухань — более чем за 800, в провинции Хубэй.

В середине ноября 1937 года в Нанкине Чан Кайши провел три военных совещания по вопросам обороны города. Не все участники считали необходимым держаться за столицу, которую трудно было оборонять: враг мог окружить ее с трех сторон, а с четвертой отступление китайским частям преградила бы Янцзы. На сдаче города без боя особенно настаивали гуансийские генералы Ли Цзунжэнь и Бай Чунси, полагавшие, что после разгрома в Шанхае армия утратила боевой дух и ей нужен отдых. Они предлагали объявить город «беззащитным», дабы не дать японцам повода для репрессий в отношении мирного населения. Их поддерживал фон Фалькенхаузен. Но Чан, боясь «потерять лицо», принял решение оборонять столицу. «Здесь находится Мавзолей Отца Государства, — заявил он. — И мы должны его защитить».

Конечно, Чана можно понять: вождь не мог так легко уступить врагу свою столицу, несмотря на то что Нанкин не имел стратегического значения, да и его оборона была обречена на провал. Этот город был символом Нового Китая. И все же решение Чана оборонять его до последнего было, по-видимому, ошибочным. Оборона обернулась колоссальными жертвами как среди китайских военных, так и гражданского населения.

В боях за Нанкин участвовали и советские летчики, но и они не могли переломить ситуацию. Сконцентрировав большое количество артиллерии, самолетов и танков, японцы 7 декабря атаковали город. Китайские войска смогли продержаться только пять дней, потеряв за это время 70 тысяч убитыми (их число за день превысило шанхайские потери в семь раз!).

Сам Чан вместе с Мэйлин бежал из города рано утром 7 декабря: встав в четыре утра и помолившись Богу, уже в 5.30 он с женой сел в самолет, чтобы через два с половиной часа приземлиться в городке Гулин, расположенном, как мы помним, в цзянсийских горах Лушань. Выйдя из самолета, Чан жадно вдохнул чистый воздух. «Как здесь спокойно, — записал он вечером в дневнике, — отдыхаю душевно, да и мысли приходят в порядок». Прилетевший вместе с ним его советник Дональд вспоминал, что они «совсем не думали ни о тяжести ситуации, ни о поражении», просто бродили по горным тропам, «совершенно не волнуясь» по поводу «ужасающих событий войны». Завидное спокойствие!

Между тем ситуация в столице становилась ужасающей. 8 декабря из Нанкина сбежал его мэр. К тому времени всё, что можно было вывезти (главным образом предметы культуры и искусства), было отправлено в Чунцин. После этого солдаты начали поджигать или взрывать здания. В городе наступил всеобщий хаос. Люди пытались выбраться из осады, но переправиться через полуторакилометровую Янцзы не могли. Улицы были запружены народом, уже не обращавшим внимания на канонаду. А тем временем на подступах к городу шли кровопролитные бои. Вечером 12 декабря командующий нанкинскими войсками генерал Тан Шэнчжи отдал наконец приказ отступать. В тот же день поздно вечером он сам отплыл из города на небольшом катере. А 13 декабря в два часа пополудни японские солдаты вошли в Нанкин.

Все иностранцы, за исключением человек тридцати, покинули столицу еще осенью. Те же, кто остался (бизнесмены, миссионеры и врачи), приняли меры к созданию в центральной части города вокруг посольства США так называемой Зоны безопасности[74]. Среди них — двое российских эмигрантов: читинец Николай Подшивалов, которому было всего 25 лет, и татарин Циал (о нем известно лишь то, что он был механиком). Они огородили белыми флажками с красными крестами территорию почти в четыре квадратных километра, объявив ее «нейтральной» и устроив там лагеря беженцев. Чтобы управлять этой зоной и охранять ее, они образовали международный комитет. Смелые, но наивные люди надеялись, что японцы не рискнут войти в эту зону, опасаясь дипломатических осложнений. Ведь там, помимо их комитета и посольства США, располагались и нанкинский комитет Международного Красного Креста, и посольство Италии, и дипмиссия Нидерландов, и международный и немецкий клубы, и женский колледж Цзиньлин[75], управлявшийся американцами. Но, как показало ближайшее же будущее, зона, конечно, не была полностью безопасной.

Перед падением города в зоне скопилось до 200 тысяч китайцев (население Нанкина к началу войны составляло миллион человек), а затем добавилось еще тысяч пятьдесят. И вскоре зона превратилась в перенаселенное гетто: люди ютились в заброшенных зданиях, подвалах, землянках, окопах, наскоро сооруженных шалашах, даже на улицах под открытым небом. Самое страшное было то, что японцы то и дело наведывались в эту зону и, несмотря на решительные протесты членов международного комитета, а часто и героическое сопротивление, убивали и насиловали беженцев.

И все же те, кто скрывался в зоне, просуществовавшей до середины февраля 1938 года, имели хоть какие-то шансы выжить. А вот остальные жители Нанкина оказались в аду. То, с чем они столкнулись, иначе как резней не назовешь. В течение как минимум шести недель японские солдаты и офицеры, опьяненные победой и озлобленные сопротивлением китайской армии, в буквальном смысле уничтожали нанкинцев. При этом, издеваясь, повсеместно вывесили объявления, гласившие, что японцы — единственные друзья китайцев!

Никто такого не ожидал. Очевидец-иностранец рассказывает: «Мы думали, что с приходом японских солдат… наступит мир… Но были просто поражены тем, чему стали свидетелями: грабежи, пытки, убийства, насилие, поджоги — все, что только можно себе представить, осуществлялось с самого первого дня без всяких границ. В наше время с этим не может сравниться ничто. Нанкин превратился почти в живой ад… Солдаты брали все, что хотели, и уничтожали все, что им было не нужно; открыто, на глазах у людей, насиловали сотни и тысячи женщин и девочек… а затем закалывали их штыками». А вот еще одно свидетельство (запись от 19 декабря 1937 года): «Никогда прежде я не испытывал такой ужас, как в эту неделю. Я и не думал, что японские солдаты могут быть такими варварами. Это была неделя убийств и насилия… Они не только убивали всех пленных… но и огромное число обычных граждан всех возрастов. Многих застрелили на улицах, <японцы> гонялись за ними, как за зайцами. По всему городу валяются тела».

В итоге за шесть недель массового террора японцы, по разным данным, уничтожили от трехсот до трехсот пятидесяти тысяч ни в чем не повинных людей — около трети предвоенного населения Нанкина!

Нельзя сказать, чтобы Чан совсем не переживал по этому поводу. 16 декабря 1937 года он обратился с посланием к нации, в котором взял на себя ответственность за сдачу столицы. Узнав же о масштабах нанкинской трагедии, записал в дневнике 22 января 1938 года: «Жестокие убийства и чудовищные насилия, совершаемые бандитами-карликами в столице, еще не закончились. Враг упрямо движется вглубь <страны>… страдания моих соотечественников огромны». За месяц до того, 24 декабря 1937 года, он направил послание президенту США Рузвельту с просьбой о помощи, но тот ничего конкретного не обещал.

В то же время Чан Кайши дал интервью немецкому корреспонденту, заявив, что «китайский народ полон решимости сопротивляться». При этом отметил (скорее всего, сознательно, ибо, как мы знаем, хотел вызвать конфликт между Японией и СССР), что получает в достаточном количестве военное снабжение и оружие из Советского Союза. Сталин был вне себя: ведь советское вооружение поставлялось в Китай неофициально. Но, поразмыслив, кремлевский вождь успокоился: в конце концов в тот момент для него было важно, чтобы Чан продолжал сопротивляться Японии. А потому он написал Молотову и Ворошилову: «Чан-Кайши <так в тексте> поступил не совсем осторожно, — ну и черт с ним». Послать Чана к нечистому и Молотов, и Ворошилов конечно же согласились.

Между тем 26 декабря 1937 года в Учане, куда Чан Кайши прибыл 14 декабря, германский посол вновь посетил его, передав ему третий проект японских условий мира, практически сводившихся к тому же, что и предыдущие два: японцы добавили лишь требование об уплате Китаем «соответствующей контрибуции». Через два дня Чан рассказал об этих условиях новому полпреду СССР в Китае Ивану Трофимовичу Луганцу-Орельскому (настоящая фамилия — Бовкун)[76], опять-таки стараясь напугать Сталина. «Положение таково, — сказал он, блефуя, — что если СССР не выступит открыто вооруженной силой на помощь Китаю, то поражение Китая неизбежно… Среди китайских общественных кругов… начинают укрепляться настроения: поскольку надежды на военное выступление СССР оказались необоснованными, поражение неизбежно и лучше поддержать японофильское правительство». Чан развивал эту мысль в течение двух с половиной часов. (Так и видишь эту картину: уставший от забот и худой до изнеможения Чан то и дело возвращается к волнующей его теме, а «плотный мужчина богатырского телосложения», сын кузнеца Луганец-Орельский, совмещавший должность полпреда с обязанностями резидента советской внешней разведки, внимательно слушает.)

Стремясь напугать и другие ведущие страны, чтобы вынудить их помогать Китаю, Чан Кайши распорядился направить японские условия мира также правительствам США, Англии и Франции. То, что он блефовал, очевидно: 27 декабря, выступая на заседании Высшего совета национальной обороны и доложив о требованиях Японии, он дал понять своим подчиненным, что ни в коем случае не собирается принимать требования Японии. «Сегодня уже не может быть мира без капитуляции, а выживания <нации> без сопротивления», — заявил он. А за пару дней до нового года записал в дневнике: «Сегодня самое опасное — это прекратить войну и начать говорить о мире».

Тем не менее Чан дал задание Кун Сянси, который советовал ему не отвергать посредничество немцев, провести с японцами переговоры, чтобы выиграть время. Но японцы потеряли терпение, и 16 января 1938 года Коноэ объявил, что отныне не будет иметь дела с правительством Чан Кайши. Вслед за чем японцы приступили к образованию марионеточных правительств в Северном и Восточном Китае. В ответ Чан отозвал своего посла из Токио. Тогда японцы отозвали своего. Таким образом, дипломатические отношения Японии и Китая оказались прерваны[77].

Отдавая дань уважения Китаю, продолжавшему сопротивляться Японии, несмотря на тяжелейшие поражения и многочисленные жертвы, американский «Тайм», издававшийся Генри Люсом, горячо симпатизировавшим этой стране, 1 января 1938 года объявил Чан Кайши и Мэйлин «мужем и женой года». Чан был изображен в китайском халате с фетровой шляпой в левой руке, а Мэйлин — в строгом костюме западного фасона. И оба — почему-то на фоне каких-то римских колонн. Возможно, чтобы сделать их ближе западному читателю.

Чан же тем временем, расположившись в Учане, в здании провинциального правительства Хубэя, стал прилагать усилия для обороны трехградья Ухани, новой фактической столицы страны, имевшей не только политическое, но и огромное стратегическое значение: город находится на пересечении двух важнейших транспортных артерий Китая — текущей с запада на восток реки Янцзы и Бэйпин-Кантонской железной дороги[78]. Ухань был и одним из крупнейших мегаполисов страны: в нем насчитывалось около двух миллионов жителей, включая несколько сотен тысяч беженцев. «Как удержать Ухань? — записал Чан в дневнике 1 января 1938 года. — Надо дать понять бандитам-карликам, что им не удастся проглотить Китай, надо, чтобы они узнали, как это трудно сделать, и остановились».

10 января он прилетел в Кайфэн, бывшую столицу Сунской династии (960–1127), расположенную в 450 километрах к северу от Ухани, где на следующий день провел новое совещание высшего командования. Он метал гром и молнии, даже отдал приказ арестовать генерала, губернатора провинции Шаньдун Хань Фуцзюя, уступившего врагу без боя город Тайань. Генерал был отдан под суд военного трибунала и через несколько дней расстрелян. Чан решительно требовал укрепить военную дисциплину и мобилизовать все силы для защиты Уханьского региона. А через 20 дней вновь отправил письмо Рузвельту с просьбой вмешаться в войну. Но, как и прежде, американцы придерживались политики нейтралитета.

А вот Советский Союз оказал Чану большую помощь в обороне Ухани. По словам бывшего посла Китая в СССР Цзян Тинфу, в то время «Москва была настроена более прокитайски, чем Вашингтон или Лондон. Это проявлялось и в дипломатии, и в поставках военного снаряжения». Сначала Дратвин, а с июля 1938 года — сменивший его новый главный военный советник Александр Иванович Черепанов (приехал в Китай под псевдонимом Чагин; тоже знакомый Чана по 1920-м годам) со своими штабами участвовали в разработке военных операций, а десятки военных советников находились на фронте в боевых частях. В январе-феврале 1938 года на уханьском аэродроме приземлился 31 советский бомбардировщик, а в Наньчане совершили посадку 40 истребителей. К середине февраля в районе трехградья было дислоцировано уже 100 советских самолетов. В целом же к началу сентября китайцы приобрели в СССР 123 бомбардировщика СБ, 105 истребителей И-16 и 133 — И-15. С мая по октябрь 1938 года советская авиация уничтожила свыше 100 японских самолетов и более 70 военных и транспортных судов. Но немало погибло и наших летчиков. Из всего авиапарка (602 самолета[79]), находившегося на вооружении китайской армии летом 1938 года, к 28 октября 1938 года осталось только 87.

В марте прибыли первые советские танки — 40 боевых машин Т-26 с инструкторами. Вскоре же с помощью советских советников была сформирована первая в китайской армии механизированная дивизия. В апреле прибыли первые советские артиллерийские орудия. 1 июля в Москве было подписано новое соглашение о кредите Китаю — вновь на 50 миллионов американских долларов. По этому договору СССР должен был предоставить Китаю 180 самолетов, 300 орудий, 1500 ручных пулеметов, 500 станковых пулеметов, 300 грузовых автомашин, авиационные моторы, запасные части, снаряды, патроны и прочие военные материалы.

Но Чану этого было мало. Весь 1938 год он беспрестанно просил Сталина увеличить помощь вооружением и советниками, прилагая дальнейшие усилия, чтобы вовлечь СССР в войну с Японией. Более того, умолял заключить либо секретный военный союз, либо договор о взаимопомощи, либо издать совместную политическую декларацию, либо просто обменяться нотами о дружбе. Китайский посол в СССР Цзян Тинфу уверял Чана, что это бессмысленно: Сталин не вступит в войну, но Чан, не желая этому верить и разозлившись, отозвал Цзяна, заменив его на знакомого нам Ян Цзе. Со своей же стороны, Чан Кайши настойчиво обещал Сталину, что отныне будет всегда следовать в фарватере советской внешней политики. Кроме того, с начала июня 1938 года он то и дело просил Сталина прислать к нему главным военным советником Блюхера, с которым, как мы помним, у него сложились прекрасные отношения в 1920-е годы. В июне 1938 года Чан даже предложил Сталину принять его (Чана) в Москве «для обсуждения этих вопросов».

Но Сталин, неизменно заверяя его в том, что «будет сделано все возможное для помощи великому китайскому народу», вступать в войну, подписывать секретное военное соглашение, новый договор или декларации отказывался. Не желал он и обмениваться нотами о дружбе или посылать Блюхера в Китай[80] да и принимать Чана у себя.

И все же помощь СССР Китаю трудно переоценить, поскольку именно тогда резко ухудшились отношения Чан Кайши с другим союзником — нацистской Германией. То, о чем Гитлер говорил своим партайгеноссе еще 16 августа 1937 года, обрело реальное содержание: с февраля 1938 года фюрер стал открыто поддерживать Японию. Гитлер не мог простить Чан Кайши его сближения с большевиками, несмотря на то что министр иностранных дел Китая еще до опубликования китайского пакта с СССР заверял посла Германии (а также послов Франции, Англии, США и Италии) в том, что этот пакт не означает отказ от «традиционной» антикоммунистической «политики китайского правительства». В японском же антисоветизме фюрер не сомневался: тесное сотрудничество Германии с Японией развивалось именно на антисоветской платформе. Кроме того, у Гитлера имелись и экономические резоны. Впечатляющие успехи японской армии, оккупировавшей огромную часть Китая, привели к тому, что фюрер стал выражать заинтересованность в широком развитии торговых связей с Японией. Ведь необходимое Германии китайское сырье она могла теперь получать от японцев.

В результате Гитлер 20 февраля 1938 года официально признал Маньчжоу-Го, заявив при этом, что «вне зависимости от того, как в конце концов завершатся события на Дальнем Востоке, Германия, обороняющаяся от большевизма, будет всегда рассматривать и ценить Японию как фактор защиты. Защиты человеческой цивилизации». (За три месяца до того, 29 ноября 1937 года Маньчжоу-Го было признано Муссолини, 6 ноября присоединившимся к японо-германскому антикоминтерновскому пакту.)

Чан был обескуражен. И в марте 1938 года, пытаясь произвести на Гитлера хорошее впечатление, через немецкого посла поздравил его с аншлюсом (захватом Австрии). Кстати, в австрийской кампании в чине унтер-офицера горнострелковой дивизии вермахта участвовал младший сын Чана — Вэйго, о чем, конечно, и Чан, и Гитлер знали. В октябре того же года Вэйго со своей дивизией принял участие и в германском вторжении в Судеты, после чего его зачислили в Мюнхенскую офицерскую школу. В том же письме Чан попросил фюрера продать ему 20 бомбардировщиков. А в апреле 1938 года новое дружеское письмо Гитлеру послал Кун Сянси.

Но ни Чан, ни Кун ничего не добились. В конце апреля Гитлер отдал приказ прекратить поставку вооружения в Китай, потребовав также, чтобы все немецкие военные советники (а их тогда насчитывалось в Китае 32 человека) вернулись в Германию. Не все подчинились: семеро остались, но большинство все же выехало из Китая через Гонконг в течение двух месяцев. Последние, в том числе фон Фалькенхаузен, покинули страну 5 июля 1938 года. Одновременно с ними был отозван в Берлин и посол Германии. За три дня до отъезда Чан пригласил их всех на прощальный обед, во время которого тепло поблагодарил за службу. Японское же правительство направило в Берлин благодарность.

Осложнение отношений с Германией было, конечно, неприятно, но времени на долгие переживания Чан не имел. Всю весну, лето и начало осени 1938 года он изо всех сил укреплял уханьскую военную базу. С 29 марта по 1 апреля в здании Уханьского университета в Учане он провел Всекитайский чрезвычайный съезд Гоминьдана. (Открылся он в Чунцине, но Чан туда не приезжал; все остальные заседания проходили в Учане.) В съезде участвовали 272 делегата, приглашенные Центральным исполкомом партии (в условиях войны организовать выборы было невозможно). В качестве наблюдателя пригласили представителя компартии Чжоу Эньлая: в критический момент Чан хотел собрать воедино все силы страны. В последний день съезда Чан Кайши выступил с докладом «О войне сопротивления Японии и перспективах партии», в котором особо подчеркнул, что антияпонская война есть продолжение революции.

Съезд наделил Чана поистине диктаторскими полномочиями, избрав его на вновь учрежденный пост цзунцая (генерального директора, вождя[81]). Его старого врага Ван Цзинвэя избрали заместителем цзунцая, чтобы более-менее уравновесить разные фракции. Принятые съездом «Манифест» и «Программа вооруженного сопротивления и строительства государства» в целом были расплывчатыми, но в них содержалась главная мысль: Китай никогда не склонится перед захватчиками. С этим, казалось, все делегаты были согласны. Оба документа призывали и к более тесному сотрудничеству всех партий страны для противодействия японцам, а в «Программе» говорилось о необходимости «образовать новый комитет для участия народа в делах государства».

Такой комитет был учрежден в начале июля 1938 года. Он получил название Национально-политический совет (НПС). В него вошли 200 человек, половина из которых не являлась членами Гоминьдана. Власти НПС никакой не имел, но давал возможность различным партиям открыто излагать свои взгляды, служа тем самым совещательным органом единого антияпонского фронта при правительстве Чана. Членами НПС стали и семь коммунистов, включая Мао Цзэдуна, который, правда, никакого участия в его работе не принимал, так как в Ухань не приезжал. Компартия Китая, кроме того, имела в Ухани свое представительство, так называемое Чанцзянское бюро ЦК КПК (Чанцзян — китайское название реки Янцзы).

Все это время Чан был невероятно занят. Он не только принимал участие в разных военных и политических мероприятиях, выступал с лекциями и речами, но и разрабатывал планы военных операций, то и дело выезжал на фронты, связывался по телефону или рации с командующими военными зонами и командирами отдельных частей. Казалось, что у него «сотни пар рук и глаз… Каким образом его жилистое худое тело генерировало столько энергии — загадка», — удивлялся очевидец. Похоже, что только теперь, во время обороны Ухани, он пришел в себя, оправившись от первых поражений и превратившись «в более решительного и эффективного руководителя».

Мэйлин тоже не сидела без дела, устраивая сиротские дома для бездомных детей, наводнивших Ухань. Город вообще был переполнен беженцами, разместившимися прямо на тротуарах или набережных Янцзы. Из дома в дом ходили нищие, прося милостыню. Тут и там по улицам маршировали солдаты, сновали кули, тащившие чьи-то пожитки. На улицах стояли невыносимый шум и гам, время от времени перекрываемые сиренами, оповещавшими о налетах вражеской авиации. После отбоя воздушной тревоги повсюду валялись искореженные тела и слышались истошные крики раненых.

Чан еще более исхудал, осунулся и стал выглядеть гораздо старше своих лет. Впервые увидевший его в начале лета 1938 года военный советник Александр Яковлевич Калягин вспоминает: «Распахнулась боковая дверь, и показался среднего роста человек, одетый в форму цвета хаки без погон… Он шел медленно, сутулясь… Старческая походка… тщедушная фигура, облаченная в нарочито простой мундир, сухие руки, бегающие глаза». Несмотря на это, в нем чувствовалась какая-то жизненная сила, хотя и было заметно, что он напряжен, как дикий зверь в минуту опасности. Вот что рассказывает другой очевидец, английская журналистка: «Чан Кайши поразил меня главным образом жизненной энергией, настороженностью, спокойной уверенностью, а также загадочным выражением лица — улыбающегося, худого и красивого. Он изящен и грациозен в движениях… Он очень уверен в себе и учтив, но видно, что он никогда не расслабляется и все время начеку. Его глаза — самое выразительное, что в нем есть: большие, очень темные и яркие, чрезвычайно умные, полностью скрывающие его внутренний мир… Он походит больше на пуританина семнадцатого века, чем на диктатора двадцатого».

А тем временем война в Китае продолжалась, и ей, казалось, не будет конца. Весной с фронта пришли и радостные вести: в марте — апреле китайские войска нанесли крупные поражения японцам — в битвах под городами Линьи и Тайэрчжуан на юге провинции Шаньдун. Но на ход войны они не оказали влияния. Захватив все крупные центры на севере и востоке Китая, в том числе 19 мая город Сюйчжоу — важный узел на Лунхайской (идущей с запада на восток) и Бэйпин-Пукоуской (с севера на юг) железных дорогах, японские «карлики» в конце мая стали быстро продвигаться вдоль Лунхайской дороги в направлении города Чжэнчжоу, еще одного крупного транспортного узла, но уже на пересечении Лунхайской и Бэйпин-Ханькоуской железных дорог.

6 июня японцы захватили Кайфэн, расположенный всего в 76 километрах к востоку от Чжэнчжоу. Ситуация создалась критическая. И Чан, находившийся 12 мая в Чжэнчжоу, понял, что город падет через несколько дней. Взятие же Чжэнчжоу могло быстро приблизить падение Ухани.

Никакие человеческие силы не могли, похоже, остановить японцев. И тогда командующий 1-й военной зоной, расположенной вдоль Бэйпин-ханькоуской железной дороги, Чэн Цянь, он же председатель правительства провинции Хэнань, предложил Чану план, который не может не поразить своей чудовищностью: взорвать дамбы на реке Хуанхэ, особенно полноводной после проливных дождей, чтобы устроить искусственное наводнение на огромной территории Великой Китайской равнины и тем самым остановить японских «карликов».

Да, план казался эффективным с военной точки зрения, но обрекал на голод, разорение и смерть сотни тысяч соотечественников, о которых Чан так горевал в своем дневнике. Тем не менее Чан принял его. 9 июня пара тысяч солдат за обещанное вознаграждение в две тысячи юаней каждому выполнила ужасную задачу, разрушив дамбы в 17 километрах к северу от Чжэнчжоу (в сорока восьми — от линии фронта). Операцию провели в полной секретности: местных жителей, конечно, не предупредили, чтобы об операции не узнали японцы.

Мощный поток шириной в 200 метров и высотой в полтора метра обрушился на землю и устремился на юго-восток, сметая все на своем пути. В результате 54 квадратных километра территории в Центральном Китае — 44 уезда в провинциях Хэнань, Аньхой и Цзянсу — оказались затоплены, около пяти миллионов человек лишились крова и, по разным данным, от 500 до 890 с лишним тысяч погибли. Иными словами, Чан собственными руками убил чуть ли не в два с половиной раза больше мирных китайцев, чем японские «карлики» в Нанкине!

Интересно, что Йозеф Геббельс, узнав об этом, назвал действия Чан Кайши «гораздо более варварскими», чем действия японцев. Из его уст, правда, осуждение Чана звучало неубедительно. Ни один диктатор, ни Гитлер, ни Сталин, ни Мао Цзэдун никогда не останавливались перед сотнями тысяч невинных жертв ради достижения своих целей. Хотя — и это тоже верно — никто из них не топил сотни тысяч собственных мирных жителей. Так что действия Чан Кайши на самом деле не имеют аналогов в истории[82].

Чан и сам понимал, что совершил преступление. А потому уже 11 июня послал секретную телеграмму Чэн Цяню: «Надо объявить народу, что дамбы на Хуанхэ разбомбили вражеские самолеты». И никогда впоследствии ни Чан Кайши, ни Чэн Цянь не признавались в том, что совершили, а гоминьдановская пропаганда, выполняя приказ Чана, упорно взваливала вину на японцев.

Бог Чану судья. Тем более что с военной точки зрения, даже принимая во внимание то, что наводнение действительно затормозило на пять месяцев японское наступление на Ухань, оно не оказалось чрезвычайно эффективным. В середине июня японцы начали новое наступление в направлении Ухани, теперь вдоль Янцзы, то есть к югу от наводнения. 15 июня они взяли Аньцин, крупный город в провинции Аньхой в 170 километрах вверх по Янцзы от Нанкина, а 26 июля — важный речной порт Цзюцзян. Здесь они устроили новую резню мирного населения, стремясь запугать китайцев.

А после того как 22 октября 1938 года японцы неожиданно и быстро, за десять дней, захватили Кантон, судьба Ухани была решена. Ведь они перерезали Кантон-учанскую железную дорогу, связывавшую Китай через Гонконг с большинством стран мира.

— Падение Кантона обнажило наш фланг, — объяснил Чан Дональду. — Теперь мы должны уйти <из Ухани>.

«Он говорит о потере города так, как если бы потерял фигуру в шахматной игре», — подумал Дональд.

Как будто прочтя его мысли, Чан добавил:

— Я не волнуюсь по поводу потери городов. Если мы потеряем слишком много, мы построим еще больше.

(Пораженный Дональд не знал, что Чан повторял мысль Сталина, переданную ему Сунь Фо после разговора с кремлевским вождем: «Главное — …не бойтесь отдать тот или иной город. Это не имеет значения в ходе борьбы».)

Ухань пала 25 октября 1938 года. При ее обороне погибли и получили ранения более полумиллиона китайских солдат и офицеров[83], но панического бегства не было. Чан смог организовать плановый отход основных сил на запад и перед тем, как покинуть город, даже, не торопясь, в открытой машине провел смотр войск, выстроившихся вдоль набережной. Но в то же время отдал еще один страшный приказ — полностью разрушить Ухань, чтобы не досталась врагу.

Сам же вместе с женой улетел из морозной, запорошенной снегом Ухани на юг, опять в горы, только на этот раз не в Гулин, а в местечко Наньюэ, расположенное в горах Хэншань, в 170 километрах к югу от Чанши, столицы провинции Хунань. Из высокого начальства они с Мэйлин последними покинули дымившийся город — в 10 часов вечера 24 октября.

В Наньюэ, что в переводе означает «Южная гора», они добрались более-менее спокойно. Но через несколько дней, испугавшись, что японцы скоро возьмут и Чаншу (до нее от Ухани всего 350 километров), Чан вдруг запаниковал и, не в силах овладеть собой, совершил еще одно жуткое преступление: приказал губернатору Хунани генералу Чжан Чжичжуну сжечь этот город дотла, если враг к нему приблизится.

Ретивые подчиненные, думая, что город падет не сегодня-завтра, подожгли Чаншу ночью 12 ноября. Никто из них даже не подумал предупредить жителей, мирно спавших (!). Древний город, основанный три тысячи лет назад, горел два дня: 12 и 13 ноября. Очевидец, врач американского госпиталя, вспоминает: «Два дня и две ночи гул огня, все застилавший дым и страшные разрушения — вот что сидело в моем сознании… Жара была ужасающей… <Врачи> видели языки пламени и то, как какие-то несчастные на локтях пытались выбраться из дверей и окон госпиталя; больные и раненые солдаты сгорали заживо». В огне погибли от двадцати до тридцати тысяч человек.

Однако японцы не стали брать Чаншу. И Чан, опомнившись, опять попытался выйти сухим из воды. Мэйлин прислала письмо в американский госпиталь в Чанше, заявив, что она и генералиссимус ужасно удручены случившимся и что поджог не был произведен по приказу Чана. Генералиссимус свалил вину на местных военных. Командир гарнизона, бывший одним из «кровных братьев» Чана, командир одного из полков и начальник городской полиции были арестованы и расстреляны, а хунаньский губернатор генерал Чжан Чжичжун — отправлен в отставку.

Да, в трагические минуты Чан явно изменял древнему правилу великого китайского полководца Таиской эпохи Ли Цзина (571–649), которое гласило: «Являть собой устрашающую силу, но при этом оставаться заботливым — вот должное равновесие».

Затяжная война

С 25 по 28 ноября 1938 года Чан Кайши, все еще находясь в Наньюэ, провел самое многочисленное с начала войны военное совещание, чтобы подвести печальные итоги и выработать стратегию и тактику на будущее. Он по-прежнему пылал решимостью продолжать сопротивление, несмотря на колоссальные потери в живой силе и технике (по разным данным, число убитых, раненых и пропавших без вести солдат и офицеров составило от одного до почти полутора миллионов), захват японцами половины территории собственно Китая[84], причем наиболее развитой — в Северном, Восточном и Южном Китае, включая основные города и коммуникации, и потерю до 90 процентов индустриальных мощностей, а также до 80 процентов налоговых сборов. Чан твердо верил в окончательную победу и даже, начиная с конца октября, стал всерьез раздумывать над тем, не объявить ли официально Японии войну. Делать он этого, однако, не стал, так как встретил серьезную оппозицию среди членов правительства. Вместе с тем в речи на открытии совещания в Наньюэ заявил, что с падением Ухани закончился только первый этап войны и теперь Китай вступил во второй этап, когда «от обороны мы перейдем к наступлению и от поражения — к победе».

Это было своего рода ответом на прозвучавшее за три недели до того, 3 ноября, радиообращение Коноэ к японскому народу, в котором премьер Японии изложил принципы так называемого «нового порядка в Восточной Азии». Коноэ на этот раз предложил установить равноправное сотрудничество между Японской империей, Китаем и Маньчжоу-Го, заявив об отсутствии у Токио материальных претензий к Китайской Республике и пообещав аннулировать японские концессии и право экстерриториальности в Китае. Хотел он только совместно с китайцами и маньчжурами бороться с коммунизмом и западным империализмом.

Отвергнув предложения Коноэ, Чан Кайши уделил особое внимание необходимости развернуть в японском тылу партизанскую войну, попросив Чжоу Эньлая и Е Цзяньина, начальника штаба коммунистической 8-й полевой армии, присутствовавших на совещании, помочь Гоминьдану в подготовке кадров для этой войны. Вскоре в Наньюэ открылись партизанские курсы, к которым был даже прикреплен один из советских военных советников.

О необходимости вести партизанскую войну Чан говорил и ранее. Первый раз — 2 августа 1937 года на заседании своего Генштаба, после чего неоднократно возвращался к этой теме. Однако до падения Ухани этот вопрос так и не был переведен в практическую плоскость, поскольку по большому счету Чан не понимал, как эту войну вести. Он просто думал перебросить во вражеский тыл несколько частей и подразделений, чтобы те развернули в тылу врага такие же регулярные действия, что и солдаты на фронте. Но многие генералы отнеслись к этому с предубеждением, полагая, что те, кто отправляется в японский тыл, на самом деле увиливают от настоящей схватки, «спасая свои шкуры». Поэтому идея войны в тылу стала крайне непопулярной среди офицеров, не желавших «терять лицо».

Но с падением Ухани и японской оккупацией огромной части страны Чан вновь заострил этот вопрос. Дело в том, что японцы не имели достаточного числа солдат, чтобы оккупировать каждый квадратный километр китайской земли; они контролировали только более-менее крупные города и другие стратегические объекты, включая линии коммуникаций. Так что в их тылу сохранились участки территории, на которые их власть не распространялась. Вот там-то и могли действовать китайские партизаны.

В марте 1939 года Чану удалось переломить высокомерное отношение своих офицеров к партизанщине, и гоминьдановцы наконец стали направлять за линию фронта большое количество войск, а сам японский тыл разделили на пять военных зон (всего в Китае было организовано десять военных зон). Но Чан так до конца и не осознал, что война во вражеском тылу не могла быть ни позиционной, ни маневренной, а только народной. Организовывать население в иррегулярные боевые отряды он не стал.

В отличие от коммунистов, которые занялись развертыванием в тылу врага именно народной войны, в полной мере используя опыт, накопленный в период советского движения, Мао не отказывался помогать «дружеским регулярным войскам», но, с его точки зрения, 8-я армия могла и должна была вести только чисто партизанские или маневренно-партизанские («воробьиные», как он их называл) боевые действия в японском тылу независимо от Гоминьдана, «взяв инициативу в свои руки». Такой метод войны, считал он, будет «свободнее, живее и эффективнее». Это же советовал ему Сталин. И Мао, и Сталин полагали, что антияпонская война будет носить затяжной характер. Надо набраться терпения и ждать, разъяснял Мао, пока японская армия истощит силы. И продолжал следовать своему излюбленному правилу: «Враг наступает — мы отступаем; враг остановился — мы тревожим; враг утомился — мы бьем; враг отступает — мы преследуем».

В начале 1939 года, по данным японцев, к северу от Янцзы в тылу японских войск действовали уже 300 тысяч партизан, в Центральном Китае — 100 тысяч, а в районе между Шанхаем, Нанкином и Ханчжоу — 250 тысяч. Китайцы давали другие цифры, заявляя, что за линией фронта оперируют два с половиной миллиона вооруженных патриотов. По сведениям же голландского разведчика, жившего в Шанхае, в 1939 году в тылу японцев сражалось от восьмисот тысяч до одного миллиона партизан. Часть из них действовала под руководством гоминьдановцев, часть — коммунистов.

Так же, как Мао со Сталиным, Чан тоже начал понимать, что война против Японии будет затяжной. А потому стал уделять огромное внимание не только строительству и вооружению армии, но и подготовке и воспитанию руководящих кадров партии. «Кадры решают все, — записал он в дневнике 15 ноября 1938 года, — реализация политической линии, стратегии и тактики партии теснейшим образом связана с тем, насколько сильны партийные кадры, насколько силы партии разобщены, насколько кадры связаны с массами, насколько велик у кадров практический опыт и насколько высок уровень их теоретической подготовки».

Как видно, он вновь цитировал Иосифа Виссарионовича — на этот раз его речь в Кремлевском дворце перед выпускниками военных академий 4 мая 1935 года. Похоже, Чан Кайши проявлял большой интерес ко всему, что говорил советским вождь, не упуская возможности у него поучиться.

На следующий год Чан даже запланировал что-то вроде конференции под лозунгом «Кадры решают все». «Политика важнее военного дела… Дух важнее материи», — заявил он на совещании в Наньюэ.

1 декабря 1938 года он вылетел из Хунани в Гуйлинь (северо-восток Гуаней), а через неделю прибыл в Чунцин — свою новую столицу. Выбрал он этот город, находившийся в провинции Сычуань, не случайно, учитывая прежде всего его стратегическое расположение — на берегу главной водной артерии страны, Янцзы, при ее слиянии с другой широкой рекой Цзялинцзян (Река, текущая меж красивых холмов). Последняя берет начало на севере страны, в Шэньси. Будучи зажатым с двух сторон этими водными потоками, город возвышается на крутых холмах вдоль узкого полуострова, напоминающего клюв попугая. От линии фронта до него было довольно далеко — более 800 километров, к тому же подходы к нему перекрывали горные хребты и речные теснины «Сянься» («Три ущелья»), отделяющие Сычуань от остального Китая.

Кроме стратегического значения город Чунцин мало чем мог привлечь внимание. Это было «заброшенное, скучное и невеселое место». Вновь прибывшего оно сразу же поражало тем, что «удивительно не подходило для жизни человека, так как ровной территории не было. Чтобы куда-нибудь добраться, превращаешься в козла».

К декабрю 1938 года Чунцин был уже страшно перенаселен за счет беженцев со всех концов Китая. Городское население увеличилось более чем в два раза: с 480 тысяч в июле 1937 года до 1 миллиона 100 тысяч. Это, конечно, обострило все городские проблемы: продовольственную, жилищную, санитарную, транспортную и т. д. Резко возросла преступность.

С утра до вечера почти все 400 городских улиц и переулков кишели народом, галдевшим на разных диалектах. Множество людей прямо на улицах и жили, и спали, и справляли нужду. Полицейские не могли установить порядок. Везде было полно нищих — худых, оборванных, грязных, кто-то сидел на обочине, кто-то преследовал прохожих, хватая их за одежду. А рядом «вдоль улиц валялись трупы, и их никто не убирал… Полиция не обращала на них внимания». Многие нищие «были больны проказой… Надо было успеть найти деньги в сумочке, если же ты мешкал, они касались твоей кожи, пока ты старался увернуться». По улицам бегали крысы, их было неисчислимое множество[85].

Девять месяцев в году Чунцин был затянут облаками, почти все время моросил мелкий дождь, и улицы превращались в сточные канавы. Солнечные лучи так редко пробивались сквозь тяжелый смог, что местные жители говорили: «Когда в Чунцине светит солнце, собаки на него лают, как на незнакомца». В летние же дни жара достигала 40 градусов при почти стопроцентной влажности, и люди задыхались.

В общем, как писала жена Эрнеста Хемингуэя, посетившая вместе с мужем эту военную столицу Китая, «Чунцин… выглядел как большая серо-коричневая куча камней… хаотичный и грязный, нагромождение скучных цементных зданий и лачуг бедноты, лучшим местом которого был оживленный рынок». Писателю город тоже не понравился. «Жизнь в Чунцине невероятно трудна и неприятна», — писал Хемингуэй.

Впрочем, иностранцы, как и богатые китайцы, жили за городской чертой, к югу от Янцзы, в дачном районе Хуан-шань (Желтая гора). Там тоже были холмы, но на них росли сосны и кипарисы, а воздух был чист и свеж.

Разумеется, и супруги Чан поселились в Хуаншани, тем более что они, как мы знаем, вообще любили природу. К их приезду правительство выкупило дачи у владельцев, так что, помимо четы Чанов, в этом уютном месте обосновались еще несколько высокопоставленных чиновников, в том числе свояк Чана и Мэйлин — Кун Сянси, с января 1938 года вновь стоявший во главе Исполнительной палаты. Он жил тогда один, так как его жена Айлин, старшая сестра Мэйлин, вместе с третьей сестрой Цинлин, вдовой Сунь Ятсена, находилась в Гонконге. Не было рядом и старого друга и наставника — «цикады Чжана», он из осажденной Ухани уехал в Швейцарию, на лечение. Забегая вперед скажем, что через год Чжан отправится в Нью-Йорк, где и останется насовсем. После войны Чан будет звать его вернуться, но он не поедет и вскоре, 3 сентября 1950 года, скончается от болезни сердца, в общем не очень-то и старым человеком — в возрасте семидесяти трех лет.

Чан, конечно, не мог не скучать о старом друге, но у него было слишком много дел. Его дача на южном берегу Янцзы по адресу Хуаншань, дом 23, стала на время войны штаб-квартирой китайского сопротивления Японии. Деревянный особняк в три этажа из десяти комнат в густом хвойном лесу, выстроенный в смешанном китайско-западном стиле и принадлежавший когда-то банкиру, находился на вершине небольшого холма Хуаншань. В подвале соорудили комфортное бомбоубежище, что было немаловажно.

У Чан Кайши была резиденция и в городе, даже две. Одна — в центральном районе, в небольшом переулке Дэаньли (Переулок морали и спокойствия), — двухэтажный особняк с колоннами под номером 101, по соседству с представительством компартии, в котором во время посещения Чунцина работал Чжоу Эньлай. Рядом же находилось и здание контрразведки, и других секретных служб китайского правительства, которые по-прежнему возглавлял «китайский Гиммлер» Дай Ли. Вторая резиденция располагалась в южном пригороде, в гостинице Сяоцюань (Маленький источник), занятой в то время студентами и преподавателями Политического университета Центрального исполкома Гоминьдана. Поскольку Чан часто приезжал туда на разные мероприятия, для него выстроили небольшой павильон в западном стиле для отдыха и работы.

Но больше всего Чан любил свою дачу в Хуаншани, которую назвал «Пещерой в облаках», вспомнив одно из произведений великого поэта Тао Юаньмина, в котором говорилось:

Жители Чунцина, правда, именовали его резиденцию «Гнездом орла» — по аналогии с баварским шале Гитлера, но Чан не любил это сравнение.

Резиденции Чана охраняли несколько десятков солдат под командованием начальника его личной охраны Вальтера Франца Марии Штеннеса, одного из семи немецких военных советников, не пожелавших уехать на родину в июле 1938 года. Штеннес, бывший когда-то одним из организаторов нацистской партии и ее штурмовых отрядов, еще в начале 1930-х порвал с Гитлером и в 1933-м, с приходом фюрера к власти, вынужден был бежать. С тех пор он жил в Китае, работая на Чан Кайши. Этот отважный человек лет сорока, арийской внешности, «высокий и белокурый», пользовался полным доверием Чана и его жены, которые, увы, не знали, что в марте 1939 года он предложил свои услуги советской разведке, после чего начал поставлять в Москву секретную информацию. На Лубянке ему присвоили кодовое имя «Друг».

Несмотря на войну и переезды, Чан, как всегда, придерживался строгого распорядка дня. Вставал по-прежнему в начале шестого утра, сначала молился Богу, читал Библию (подаренную ему когда-то тещей), затем полчаса медитировал перед открытым окном, делал зарядку и обливался ледяной водой, никому не позволяя к себе входить. Потом кричал «вэй!», и в дверях появлялся денщик, подававший горячее полотенце. Чан насухо обтирался, после чего обязательно выпивал стакан теплой кипяченой воды. (Как мы помним, он не пил ни чая, ни кофе.) Затем выходил подышать свежим воздухом, что-то напевая или бормоча себе под нос: он всегда так делал во время прогулок. Часа через полтора подавали легкий завтрак (овощи, лапшу или рисовую кашу), Чан ел и уходил в кабинет работать. В час дня вместе с женой обедал (рис, немного мяса, соленые овощи), затем до трех спал, опять недолго гулял, а потом вновь шел в кабинет. В шесть вечера в третий раз шел на прогулку, теперь уже с Мэйлин. В 7.30 подавали ужин, как и завтрак, и обед, всегда «по-спартански простой». К ужину Чан обычно приглашал нескольких гостей. «Он любил смотреть, как люди едят, считая, что они раскрывают себя в манере поглощать пишу, — писал один из его биографов. — Любил, когда люди ели быстро… не проявляя интереса к еде». После ужина он либо опять работал — до позднего вечера, либо, что чаще случалось в Чунцине, — вместе с Мэйлин и гостями смотрел какой-нибудь фильм. Перед сном кратко записывал в дневнике события дня, а если не успевал, делал это на следующее утро. В начале 11-го, помолившись, ложился спать.

От обслуживающего персонала он требовал строжайше следовать раз и навсегда заведенному порядку и часто гневался на нерадивых слуг. Он был очень строг, редко улыбался и никогда не шутил с обслугой. Зная крутой и вспыльчивый нрав хозяина, в доме все его боялись. Только Мэйлин пользовалась свободой: ложилась спать в час или два ночи, вставала в 11 утра. Правда, заставляла себя минут на пятнадцать просыпаться, когда Чан поднимался ни свет ни заря, и вместе с ним молилась Богу. Но потом ложилась досыпать. Она любила красиво одеться, хорошо поесть, умела танцевать и шутить, курила длинные русские папиросы, которыми ее снабжал корреспондент ТАСС Владимир Николаевич Рогов, и пила дорогое вино. Все окружающие были от нее в восторге. В общем, она совсем не походила на своего довольно скучного супруга.

Не успев обжиться в новом доме, Чан на следующий же день после прилета, 9 декабря 1938 года, провел в нем заседание Высшего совета обороны, на котором повторил то, что сказал в Наньюэ: война затяжная, мы не сдадимся. «Его решимость продолжать войну была твердой», — вспоминает очевидец.

Среди тех, кто присутствовал на заседании, был и второй человек в партии и государстве Ван Цзинвэй, заместитель цзунцая. После сдачи Нанкина он все время находился в подавленном состоянии. Потеря же Ухани и особенно Кантона, в окрестностях которого он родился, совсем выбила его из колеи. В частной беседе с Чаном он поделился мыслями о том, что теперь настало время сесть с японцами за стол переговоров, поскольку Китай не знает, «как вести войну», а Япония — «как ее закончить», а Коноэ заметно смягчил требования к Китаю. Ван по-прежнему исходил из формулы: «с одной стороны — сопротивление, с другой — переговоры». Но Чан не согласился, несмотря на то что знал: это позиция не одного Вана, но и многих других деятелей партии, в том числе Кун Сянси и Чэнь Лифу, его близких соратников. Существовала даже группа, именовавшаяся «Клуб пониженных тонов», все время агитировавшая против «военной истерии». С членами клуба Ван Цзинвэй поддерживал тесные связи.

Тем не менее Ван продолжал настаивать на переговорах с японцами. У него было много аргументов, но главных — два. Первый — продолжение сопротивления приведет к гибели китайской нации, а второй — из-за индифферентности западных держав Китай оказался под контролем СССР, использующего военную помощь, чтобы диктовать Чану свою волю и расчищать путь для прихода к власти китайской компартии.

Но Чан, казалось, «совершенно не понимал той трудной ситуации, в которой оказалась страна… бездумно отвергая предложения о мире». Во время беседы он даже не выдержал, вспылил, разговор получился бурный.

Ван был подавлен, но через неделю опять навестил «слепого оптимиста» (так он и его единомышленники называли между собой Чан Кайши). Увы! Они так ни к чему и не пришли. Вот что об этом вспоминает Цзян Тинфу, бывший посол Китая в СССР: «Он <Ван Цзинвэй> был совершенно опустошен. Он сказал мне, что генералиссимус абсолютно не разделяет его взгляды». К тому времени позиции Чана значительно упрочились: 15 декабря 1938 года Рузвельт принял решение предоставить Китаю первый заём — на 25 миллионов американских долларов. Правда, эти деньги нельзя было использовать на покупку американского вооружения, так как США по-прежнему придерживались изоляционистской политики, но уже сам факт предоставления займа свидетельствовал об изменении отношения американцев к японо-китайскому конфликту. «Американский заём — сильнейший удар по врагу», — написал Чан в дневнике.

В итоге Ван Цзинвэй решил действовать на свой страх и риск и вступить в открытые переговоры с японцами без одобрения Чана[86]. Он полностью отдавал себе отчет в том, что его за это могут подвергнуть всеобщему осуждению, но был готов, по его собственным словам, «принести себя в жертву» во имя спасения Китая.

18 декабря, через два дня после последней встречи с Чаном, он, заранее отправив своих детей за границу, вместе с женой и близкими соратниками улетел из Чунцина. Сначала — в Куньмин, столицу Юньнани, где обратился за поддержкой к местному губернатору Лун Юню. Но тот не сказал ни твердого да, ни твердого нет, и Ван со своими единомышленниками на следующий день улетел в город Ханой (Северный Вьетнам), откуда затем перебрался в один из окрестных горных курортов.

Узнав о побеге Вана, премьер Японии Коноэ вечером 22 декабря выступил с новым заявлением, предложив «тем дальновидным китайцам, которые разделяют наши идеалы и устремления», мир на основе всего трех принципов: «добрососедские отношения, совместная оборона против коммунизма и экономическое сотрудничество».

Между тем Чан, получив 21 декабря донесение о побеге Ван Цзинвэя, потерял сон. Он ведь не знал, насколько серьезной поддержкой Ван пользовался в партии и армии.

Больше всего его волновал вопрос, не взбунтуются ли Юньнань и Гуандун. Через день он провел встречи с высшими чинами армии (он успел побеседовать с более чем восьмьюдесятью генералами!). Но он зря волновался. Несмотря на довольно формальное подчинение генералиссимусу, губернаторы Юньнани и Гуандуна не поддержали Вана. 26 декабря Чан официально отверг три принципа Коноэ, ознакомив со своим заявлением все западные державы.

Через три дня, однако, Ван Цзинвэй послал «мирную телеграмму» бывшим товарищам в Чунцине, открыто заявив, что принципы Коноэ — разумная основа для переговоров.

В ответ Чан, совершив ранним утром 1 января 1939 года обряд поклонения духу умершего Сунь Ятсена (для того, очевидно, чтобы заручиться его поддержкой), созвал заседание Постоянного комитета Центрального исполкома Гоминьдана для обсуждения поступка Вана. Со своей стороны, Чан скромно предложил собравшимся послать изменнику «предупреждение», объяснив ему, что не надо попадаться «на японскую удочку», но большинство присутствовавших, понимая, чего на самом деле хочет цзунцай, потребовали исключения ближайшего ученика Сунь Ятсена из партии «на вечные времена» и лишения его «всех должностей как по партийной, так и другим линиям». Чан тут же объявил перерыв на обед, после чего, возобновив обсуждение, сделал вид, что подчиняется мнению большинства. «Ван Цзинвэя надо исключить из рядов ГМД и лишить всех должностей, — заявил он, — так как он на 90 процентов является предателем». Разыграв, таким образом, спектакль, он предложил проголосовать: «Кто за исключение?» Из шестидесяти восьми членов Постоянного комитета руки подняли шестьдесят четыре (по другим данным — из шестидесяти присутствовавших руки подняли пятьдесят восемь). Среди тех, кто не согласился с решением, был, кстати, Кун Сянси, заявивший, что сначала было бы хорошо объявить Вану выговор, а уж потом, если не одумается, — исключить.

Рассказывая об этом советскому послу 2 января, сын Сунь Ятсена — Сунь Фо заметил, что Ван Цзинвэй — китайский Троцкий: «Вы изгнали своего Троцкого, и мы изгнали своего Троцкого — Ван Цзинвэя». Луганец-Орельский, до того всё время пытавшийся по поручению Сталина склонить китайцев к борьбе с троцкизмом, был, понятно, доволен таким сравнением. Чан же через несколько дней написал в дневнике: «То, что Ван сбежал, благо для партии и страны».

Действительно, с бегством Вана позиции Чана в партии, армии и стране упрочились. На 5-м пленуме Центрального исполкома Гоминьдана пятого созыва, проходившем в Чунцине с 21 по 30 января 1939 года, Чан получил новый пост: стал уже не только цзунцаем, но и председателем Высшего совета национальной обороны, объединившим руководство партии и армии. 10 февраля он послал человека в Ханой, чтобы уговорить Ван Цзинвэя уехать куда-нибудь подальше — например, во Францию, и даже передал ему загранпаспорт и 500 тысяч юаней на дорогу. Но тот решительно отказался.

Тогда Чан отдал тайный приказ главе спецслужб ликвидировать предателя — точно так же, как сделал Сталин за полгода до того в отношении Троцкого[87]. 21 марта 1939 года убийцы проникли в спальню Вана, дали автоматную очередь по спящему на кровати человеку и быстро скрылись. К страшному разочарованию Чана, Ван Цзинвэй избежал смерти: по каким-то причинам он накануне поменялся спальнями со своим секретарем. В результате бедный молодой человек поплатился за преданность шефу, а Ван, испугавшись, что Чан на этом не остановится, в конце апреля уплыл из Вьетнама в более безопасное место — в оккупированный японцами Шанхай.

Да, ему повезло больше, чем Льву Давидовичу Троцкому, которого агент НКВД смертельно ранит через полтора года в Мексике, но и у Ван Цзинвэя судьба оказалась незавидной. Прибыв в Шанхай 5 мая 1939 года, он отдал себя во власть японцев. И в итоге его романтические мечты о «добрососедском мире» с агрессором разбились о грубую реальность — отныне у него был один путь: стать японской марионеткой. И он ею стал, начав создавать прояпонское правительство.

А в Чунцине тем временем нарастал патриотический подъем. Каждое утро по радио гремел национальный гимн, а вечерами отовсюду слышались звуки горна, сопровождавшие спуск государственного флага. В кинотеатрах же «перед просмотром фильмов на экране демонстрировались изображение развевающегося государственного флага и фотографии вождей партии и государства. Все обязаны были вставать и молча слушать национальный гимн». В городе разворачивалось движение «За новую жизнь!», прилагались усилия для решения городских проблем. «Тысячи рабочих трудились день и ночь, прорубая бомбоубежища в чунцинских скалах, — вспоминает очевидец. — Добытый же таким образом камень шел на строительство заводов, магазинов, офисов и жилых домов». Торговля опиумом, процветавшая до того, была решительно пресечена. Всем жителям приказано было одеваться просто, соблюдать гигиену, нормы морали и нравственности. Общие бани, издавна процветавшие в Чунцине, закрыли, продажу алкоголя прекратили, запрещено было плевать на улицах, проводить пышные банкеты, даже в дни свадеб и похорон, а женщинам, кроме проституток, — ходить на каблуках. По-революционному переименовывали улицы: улица Сунь Ятсена, улица Чжун-чжэна (то есть Чан Кайши), улица Национализма, улица Народовластия, улица Народного благосостояния (три «народных принципа» Сунь Ятсена). Были проложены новые дороги и тротуары, и начали даже строить водопровод, чтобы доставлять в город воду из Янцзы и Цзялинцзяна. Это было настоящей революцией, потому что такого чуда техники, как водопровод, горожане никогда не видели: водоснабжение города всегда обеспечивали кули, перетаскивавшие воду в бадьях на коромыслах, длинными вереницами поднимаясь наверх, в город, по каменным ступеням.

Иными словами, жизнь в Чунцине да и во всей Сычуани и других свободных районах Китая постепенно налаживалась. Богатая провинция Сычуань, самая большая в стране, насчитывала тогда около пятидесяти миллионов жителей и была, по сути, самодостаточной, то есть могла прокормить себя. Правда, в ней не было хлопка-сырца, да и современная промышленность полностью отсутствовала, но все проблемы можно было решить. Хлопок стали завозить из других мест, эвакуированные заводы заработали. И даже с местными властями, до того полностью контролировавшими Сычуань, у Чана не возникло осложнений. Генералиссимусу повезло: сычуаньский милитарист Лю Сян, плохо подчинявшийся ему, скончался задолго до переезда Чана в Чунцин, 20 января 1938 года. «Это счастье для страны», — записал Чан в дневнике в тот день, отметив, что хотя он и «глубоко опечален» кончиной Лю Сяна, «но теперь Сычуань можно будет объединить, заложив фундамент войны сопротивления». Вот этот фундамент он теперь и закладывал.

КИТАЙСКО-ЯПОНСКАЯ ВОИНА (1937–1945 гг.) Карта:

Время от времени, правда, Чунцин подвергался японским бомбардировкам. Первая, самая страшная, произошла в начале мая 1939 года. «Армада, наибольшая из всех, которые я когда-либо видел в Китае, пронеслась над моей головой, — вспоминает австралийский корреспондент. — …Я вскарабкался на скалу, осторожно пробрался сквозь район горящих лачуг и вышел к стене старого города. Тяжелораненые брели к воротам. Человек с распухшим лицом, ничего не видя, тыкался в стены и телефонные будки… Везде лежали убитые и умирающие, а из разрушенных горящих зданий… неслись стоны». В результате этой жуткой бомбардировки, продолжавшейся два дня, число жителей центральной части города сократилось почти вдвое. «Чунцин стал одним огромным кладбищем», — ужасался французский миссионер.

До середины сентября 1939 года японцы совершили 30 налетов на город, и каждый приносил новые разрушения и жертвы. Из-за бомбежек то и дело повреждалось энергоснабжение и отключался водопровод.

Между тем, в дополнение ко всем трудностям, весной 1939-го у Чана начали портиться отношения с его главным союзником — Сталиным. Внешне вроде бы все оставалось нормальным, и СССР продолжал помогать Китаю. Да и советские летчики делали все возможное, чтобы защитить Чунцин, и не их вина была в том, что японские бомбардировщики все равно прорывались. Но Чан Кайши не мог не почувствовать, что что-то пошло не так, поскольку весной 1939-го Сталин начал неожиданно оттягивать заключение третьего соглашения о займе, самом крупном — на 150 миллионов американских долларов.

До того все казалось безоблачным. На 5-м пленуме Центрального исполкома Гоминьдана в январе 1939-го Чан даже заявил, что Советский Союз — лучший друг Китая. Он также выразил надежду на то, что Китай, СССР, США, Англия и Франция составят фронт мирных стран, чтобы противостоять агрессивному блоку Японии, Германии и Италии. 22 марта в связи с отъездом в Москву полпреда Лу-ганца-Орельского (в отпуск «месяца <на> 2–2,5») Чан передал с ним письмо Сталину, в котором, в частности, написал: «Моим непоколебимым мнением является то, что на протяжении будущих пятидесяти лет СССР и Китай должны быть тесно связаны в едином фронте». Он подчеркнул, что рассчитывает на заём в 150 миллионов долларов, чтобы «покрыть наш недостаток в военных материалах», и, кроме того, вновь предложил заключить дополнительный договор — на этот раз под названием «общий пакт защиты мира на Дальнем Востоке». Одновременно он отправил в Москву Сунь Фо — в качестве своего специального посла с полномочными правами и личного представителя для подписания соглашения о займе. (Сунь и Луганец-Орельский, вылетев из Чунцина на одном самолете 25 марта, прибыли в Москву 7 апреля.)

Но Сталин поступил с Сунь Фо точно так же, как десять лет спустя с Мао Цзэдуном: поселил на подмосковной даче и стал игнорировать. Через разных официальных лиц Чан неоднократно передавал просьбы Сталину удостоить Суня аудиенции, да и сам Сунь настойчиво просил о том же, но Сталин уклонялся от встречи под разными предлогами. Через Луганца-Орельского, например, Сунь Фо было передано, что Сталин «находится вне Москвы», несмотря на то что он был в городе. И только через пять недель, 15 мая 1939 года, Сталин принял наконец посланца Чана, что, однако, ничего не значило. Встреча носила формальный характер, и, хотя Сталин и пообещал предоставить Чану «снабжение», он отнюдь не спешил подписывать с Сунем новое соглашение о займе, да и вопрос о дополнительном договоре не пожелал рассмотреть. Возможно, поэтому он в начале встречи потребовал, чтобы стенограммы беседы не велось, а в конце отобрал у переводчика, Сергея Леонидовича Тихвинского, блокнот, в котором тот делал записи по ходу разговоров. А на следующий день Молотов, в кабинете которого проходила аудиенция, на голубом глазу сообщил Суню, что поскольку «сведения относительно нашей беседы, состоявшейся недавно вечером, стали известны на стороне , Советское правительство решило продлить и, следовательно, отсрочить, в ожидании дальнейших событий, теперешние переговоры об оказании советской помощи Китаю».

Чан предполагал, что «резкое изменение политики СССР в отношении Китая» объяснялось приходом в Наркомат иностранных дел СССР в начале мая 1939 года Молотова — вместо Литвинова: по какой-то необъяснимой наивности он, похоже, считал, что наркомы в Советском Союзе могут влиять на политический курс страны. Но он ошибался. Скорее всего поведение Сталина было связано с тем, что именно весной 1939 года резко обострились отношения гоминьдановцев с китайскими коммунистами в тылу японцев в провинции Хэбэй.

Союз двух бывших смертельных врагов не мог, конечно, и сам по себе длиться вечно, а уж в условиях, когда коммунистические и гоминьдановские партизаны вынуждены были в японском тылу действовать бок о бок, должен был неминуемо дать глубокую трещину. Ведь прокормить всех — и японцев, и коммунистов, и гоминьдановцев — местные крестьяне не могли, так что «трения», то есть вооруженные конфликты между войсками КПК и ГМД за фураж и продовольствие, были неизбежны. Начиная с конца 1938 года Чан неоднократно пытался урегулировать коммунистическую проблему. Он настаивал на строгом разграничении зон боевых действий в тылу японцев, требовал от Мао и Чжу Дэ (командующего коммунистической 8-й армией) неукоснительно исполнять все его приказы и даже неоднократно предлагал коммунистам либо вступить в Гоминьдан, либо ликвидировать обе партии, образовав единую организацию под названием «республиканская» или «социалистическая». По требованию Чана 3 июня 1938 года Центральная контрольная комиссия Гоминьдана восстановила в партии Чэнь Дусю, Чжан Готао, Чжоу Эньлая, Мао Цзэдуна и еще 26 прежних и нынешних вождей компартии, которые входили в Гоминьдан раньше — в период первого единого фронта 1920-х годов.

Но все было тщетно. В тот же день, 3 июня, Мао и другие руководители КПК отклонили решение ЦКК Гоминьдана, отказавшись от восстановления. И продолжили проводить операции в японском тылу независимо от Чан Кайши. Понимая, что Китай в одиночку не победит Японию, Мао использовал время для того, чтобы создать как можно больше военных баз КПК на захваченной японцами территории. И к 1940 году таких баз было уже более десяти (коммунисты в пропагандистских целях называли их «освобожденными» районами, хотя на самом деле никого не освобождали: в большинстве деревень за линией фронта японцев не было).

Чан хотя и возмущался, но не прекращал снабжать 8-ю армию деньгами — так, как это было оговорено еще при ее образовании в августе 1937 года: по 675 тысяч китайских долларов ежемесячно. Но иной раз и у него сдавали нервы и он начинал принимать кое-какие антикоммунистические меры, в основном, правда, ограничиваясь областью пропаганды (запрещал, например, продажу книг о 8-й армии или распоряжался распространять листовки против коммунистов). Но как только он это делал, советские представители и Мао тут же сообщали в Москву об «ужасном» антикоммунизме Чана.

Вот Сталин и захотел проучить китайского генералиссимуса, специально затянув заключение договора о займе. Он дал добро на заключение соглашения о новом займе Китаю на 150 миллионов американских долларов лишь в июне 1939 года. 16 июня был заключен торговый договор между СССР и Китайской Республикой, а еще через четыре дня — контракты о поставке Советским Союзом Китаю военной техники и иных припасов для сопротивления японской агрессии.

17 июня 1939 года Сталин в своем кабинете в Кремле принял будущего нового полпреда и главного резидента советской внешней разведки в Китае, старшего майора госбезопасности Александра Семеновича Панюшкина (Луганец-Орельский вместе с женой к тому времени были арестованы сотрудниками НКВД, 8 июля они будут ликвидированы).

— Вам надо попробовать себя на дипломатической работе, — сказал он этому сравнительно молодому человеку (Панюшкину шел тридцать пятый год), занимавшему тогда должность начальника 3-го (оперативного) спецотдела Наркомата внутренних дел (НКВД), в ведении которого находились наружное наблюдение за подозреваемыми, обыски и аресты. И до отъезда Панюшкина в Китай, то есть до 10 июля, еще два раза встретился с ним для того, чтобы определить его задачи.

По словам будущего полпреда, вождь сказал ему: «Советский Союз будет и впредь неуклонно оказывать моральную поддержку Китаю и, безусловно, выполнит свои обязательства по советско-китайскому договору о ненападении и кредитным соглашениям о поставках вооружения и материалов».

Вполне возможно, что он так и сказал, но вот выполнять обязательства явно не торопился, тем более что в июне 1939 года в японском тылу в провинции Хэбэй произошло настоящее сражение между 120-й дивизией 8-й армии и гоминьдановскими войсками. И хотя последние были полностью разбиты, а их командир бежал из провинции вместе с губернатором, Сталин не мог не испытывать раздражения по поводу Чан Кайши. Ведь получалось, что советское оружие, поставляемое им Чану, использовалось против коммунистов. Поэтому кремлевский вождь стал тянуть с его поставкой.

30 июля 1939 года Чан Кайши написал письмо Ворошилову, заметив, что «все вооружения, которые Вами обещаны Китаю, по слухам, до сих пор еще не отправлены», но ничего не добился. Первая партия вооружения в счет нового займа (250 артиллерийских орудий, 500 автомашин, более 500 тысяч снарядов, 50 тысяч винтовок, 2 миллиона 100 тысяч патронов) придет в Китай только через несколько месяцев.

Вместе с тем в Китае, на фронте и в тылу, продолжали активно работать советские военнослужащие. В октябре 1939 года военных советников из СССР в этой стране насчитывалось 80 человек, а прочих специалистов — более трех с половиной тысяч. Интересно, что одним из них был Андрей Андреевич Власов, будущий генерал-лейтенант, который в июле 1942 года перейдет на службу к нацистам. Он был командирован в Чунцин из Киева под псевдонимом Волков в ноябре 1938-го и, проработав несколько месяцев военным советником Янь Сишаня в провинции Шаньси, был затем, в мае 1939-го, назначен начальником штаба главного военного советника Черепанова. Находился он в командировке до конца ноября 1939-го и даже успел после отъезда Черепанова домой в конце июня 1939 года и до прибытия нового главного военного советника, комдива Кузьмы Максимовича Качанова (псевдоним — Волгин), в октябре того же года, то есть в течение трех с половиной месяцев, послужить в должности и. о. главного военного советника Чан Кайши. С последним у него, как и у Дратвина, Черепанова и Качанова, сложились хорошие личные отношения.

Опираясь на опыт советских советников и специалистов, Чан в апреле, июле и сентябре 1939 года даже предпринял три попытки прорвать фронт. Правда, успеха не имел — в отличие от японцев, которым в конце марта 1939-го опять повезло: они взяли столицу Цзянси город Наньчан. И так же, как в Нанкине, устроили там страшную резню.

Между тем как гром среди ясного неба в Китае прозвучала новость о том, что 23 августа 1939 года Советский Союз заключил с нацистской Германией договор о ненападении. Конечно, о секретном протоколе к договору[88] в Китае, как и во всем мире, ничего не знали, но Чан очень встревожился, поскольку на его идее создания фронта мирных стран (Китая, СССР, США, Англии и Франции) против агрессивного блока Японии, Германии и Италии можно было поставить крест. А ведь он так надеялся на этот фронт, тем более что в Москве с апреля 1939 года шли англо-франко-советские переговоры о заключении договора о взаимопомощи и их успешное окончание казалось не за горами. Он не знал, что и думать, а потому, пригласив нового советского полпреда вечером 25 августа на обед, выспрашивал, что значит советско-германский договор и что будет с англо-франко-советскими переговорами. Чана также волновало, не заключит ли СССР под влиянием Германии аналогичный договор с Японией. Он попросил Панюшкина выяснить мнение Сталина по этим вопросам. По его просьбе это же попытались выяснить в Москве Сунь Фо и посол Китая генерал Ян Цзе.

Панюшкину Чан Кайши запомнился стройным, подтянутым, «с пронзительным взглядом небольших глаз и коротко подстриженными седеющими усами». Движения Чана показались ему «медленными, неторопливыми». Он сразу понял, что перед ним «опытный восточный политик».

В начале сентября Чан снова предложил Сталину заключить договор о взаимопомощи. Ему казалось, что такой договор выбил бы почву из-под ног Японии и она не смогла бы договориться с СССР о ненападении. Но Сталин опять отказал в подписании этого договора, передав Панюшкину для Чана: «Не понимаем, почему волнуется Чан Кайши. Слухи о том, что будто бы японцы предложили СССР пакт ненападения и что будто бы ведутся об этом переговоры, лишены всякого основания».

А тем временем в Европе уже вспыхнула Вторая мировая война, и Чан прекрасно понимал, что явилось ее катализатором. 5 сентября 1939 года Кун Сянси, явно не без ведома Чана, заявил советскому полпреду: «Германия не могла бы напасть на Польшу, если бы Франция, Англия и СССР договорились между собой… СССР мог бы своим веским словом прекратить войну».

11 сентября сам Чан Кайши, получив сообщение о частичной мобилизации в Советском Союзе, прямо поставил перед Панюшкиным вопрос: «Какую позицию СССР занимает в отношении к этой стране <Польше>?» — подчеркнув, что «Китайское Правительство по этому вопросу никаких решений еще не принимало, но… симпатии о<бщест>ва на стороне Польши, подвергшейся агрессии». Полпред неубедительно промямлил, что «СССР будет придерживаться благожелательного нейтралитета в отношении Польши».

То ли он лгал, то ли не был посвящен в сталинские планы, но уже через шесть дней, 17 сентября, Советский Союз ввел войска в Польшу, а после раздела Польши, 28 сентября, подписал с фюрером еще один договор — о дружбе и границе. Расчеты Чана на вовлечение СССР в японо-китайскую войну рухнули, поскольку Япония была ближайшим союзником Германии — нового друга СССР.

Чан был потрясен. «Сегодня утром советские войска напали на польскую территорию под предлогом того, что польское правительство развалилось… но в то же время они заявили, что по-прежнему придерживаются нейтралитета в германо-польской войне. Разве это не смешно? Вчера они пошли на соглашение с Японией[89], а сегодня напали на Польшу. Их принципы и убеждения не имеют ничего общего с международными нормами морали». Через неделю в новой беседе с советским полпредом Чан Кайши дал понять — он догадывается о том, что «Германия и СССР договорились о разделе Польши». И даже не старался скрыть симпатии к «храбрым» польским солдатам.

При этом Чан, конечно, ничего не мог сделать, так как по-прежнему зависел от советской военной помощи. «Да, на международной арене мы должны идти на компромисс с СССР, — записал он в дневнике, — но весть о советской агрессии против Польши вызывает боль в сердцах всех нравственных людей в мире».

Боль болью, но в сентябре 1939 года именно с помощью советских военных советников войскам Чан Кайши удалось отразить наступление 120-тысячной армии врага на Чаншу, что явилось большой победой: за месяц боев китайцы уничтожили 40 тысяч солдат и офицеров противника (то есть порядка трети).

Однако в конце ноября японцы, неожиданно высадив десант на побережье провинции Гуаней, захватили город Наньнин. А накануне до Чана дошли новые тревожные известия из Москвы — о том, что японский посол в СССР предложил Молотову еще 9 сентября 1939 года подписать советско-японский торговый договор, а 4 октября — временное соглашение о торговле и мореплавании. Чан взволновался и дважды — 13 и 21 ноября — попросил Панюшкина передать советскому правительству, чтобы оно не вело с Японией «никаких торговых дел». Но Сталин 16 ноября дал японцам согласие на заключение торгового договора. Да уж, скучать со Сталиным Чан Кайши не приходилось!

30 ноября 1939 года кремлевский вождь преподнес ему новый неприятный сюрприз: заручившись поддержкой Германии, неожиданно напал на Финляндию. Это было уже посерьезнее Польши, так как поставило Чан Кайши в тяжелейшее положение. Дело в том, что через некоторое время аргентинское правительство, поддержанное большинством латиноамериканских государств, поставило перед Лигой Наций вопрос об исключении Советского Союза из членов этой организации. Как на грех, Китай был одним из государств, обладавших в Совете Лиги правом вето, так что, конечно, мог не допустить исключения, но тогда бы он, как и СССР, оказался в международной изоляции. Ведь не только латиноамериканские страны, но и западные демократии выражали резкое недовольство действиями Советского Союза. Более того, англичане и французы даже рассматривали планы посылки в Финляндию совместного экспедиционного корпуса и планировали бомбардировки нефтяных месторождений Баку. В итоге в день голосования, 14 декабря 1939 года, китайский делегат Веллингтон Ку воздержался. И хотя кроме него воздержались представители еще восьми государств, а двадцать восемь проголосовали за исключение, Сталин расценил как предательство именно поведение делегата Китая. Что, собственно, неудивительно.

И никакие неуклюжие извинения Чана и его ссылки на некие «технические обстоятельства» не помогли. Не задобрило кремлевского вождя и лицемерное заявление Чана, переданное через его специального представителя генерала Хэ Яоцзу 30 декабря 1939 года о том, что якобы «те мероприятия, которые проводит СССР на Балтийском море с момента возникновения войны в Европе для осуществления мирной политики (?!), общественное мнение Китая признает весьма правильными, войдя в положение Советского Союза».

И тут в дополнение ко всему в самом Китае — в северной провинции Шаньси, в тылу японских войск — вновь начались столкновения между коммунистическими и гоминьдановскими партизанами. Да еще какие! С участием десятков тысяч солдат и командиров. И самое неприятное, что произошли они во время нового, зимнего, наступления чанкайшистской армии, причем самого крупного, для которого Чан мобилизовал 450 тысяч солдат.

Это наступление шло с переменным успехом, так как китайцам катастрофически не хватало вооружения. На всю армию, насчитывавшую тогда четыре с половиной миллиона солдат и офицеров, имелись лишь 1 миллион 600 тысяч винтовок, 68 тысяч 762 автомата, 17 тысяч 700 пулеметов, 5 тысяч 884 мортиры и 2 тысячи 650 артиллерийских орудий разных калибров.

А тут еще столкновения с коммунистами! Из-за «трений» с компартией губернатор Шаньси генерал Янь Сишань не смог принять участие в наступлении и даже вступил в переговоры с японцами, чтобы с их помощью разгромить коммунистов. Но у него ничего не получилось, и войска коммунистов одержали новую убедительную победу над гоминьдановцами.

Этим дело не ограничилось. Примерно в то же время коммунистические партизаны южного Хэбэя, находившиеся под командованием Лю Бочэна и Дэн Сяопина, учредив еще в октябре 1939-го собственный банк, начали в больших масштабах печатать бумажные деньги, получившие широкое хождение на севере Китая. Это не могло не подорвать финансово-экономическую систему страны. Более того, именно в 1939 году Мао Цзэдун, по некоторым данным, стал регулярно продавать японцам секретную разведывательную информацию о положении дел на гоминьдановской территории.

Между тем 12 декабря 1939 года японская авиация впервые подвергла бомбардировке родную деревню Чана, Си-коу. Его отчий дом был разрушен, а его первая жена, Мао Фумэй, получив тяжелейшие ранения (на нее рухнула одна из стен), скончалась на следующий день. Ей было всего 57 лет. Чан был глубоко опечален, но не смог поехать на похороны. 13 декабря, узнав о ее кончине, он попросил Цзинго взять на себя все заботы о ее погребении. Похоронив мать, Цзинго установил на ее могиле плиту, на которой его почерком были выбиты четыре иероглифа: и сюэ си сюэ («кровь будет смыта кровью»).

Вместе с тем на фронте 16 декабря китайские войска достигли успеха, отбив у врага Кайфэн, правда, не смогли его удержать. И в конце концов, весной 1940-го, проведя 960 боев и 1340 мелких стычек, вынуждены были отступить почти по всей линии фронта, потеряв в результате 200 тысяч солдат и позволив японцам продвинуться вглубь страны еще более чем на 300 километров — до городка Ичан на реке Янцзы. Теперь до Чунцина врагу оставалось всего 500 километров. Но армия микадо не могла их преодолеть; фронт стабилизировался, и никакого генерального наступления на Сычуань и Чунцин японцы предпринимать не стали. Они лишь продолжили бомбить китайскую столицу, совершив в 1939–1941 годах 268 авианалетов и превратив Чунцин в город, подвергшийся самым интенсивным бомбардировкам в мировой истории[90].

А Чан Кайши тем временем, в январе 1940 года, начал новые переговоры с представителями компартии о полном территориальном размежевании в тылу японских войск. Широкомасштабная война с Мао ему была совсем не нужна. Это, кстати, спустя много лет, в 1970-е, поняли даже советские историки, относившиеся к Чан Кайши негативно. Но и они не могли не признать, что в конфликтах компартии и Гоминьдана в 1939–1940 годах Чан был не виновен. Во-первых, от ссор со Сталиным он ничего не мог выиграть, так как при всех «за» и «против» СССР по-прежнему оставался главным поставщиком вооружения в Китай, а во-вторых, Чан не мог не учитывать, что в то время в Нанкине быстрым ходом шло оформление режима Ван Цзин-вэя, которому развал единого антияпонского фронта был на руку. (Марионеточное правительство Ван Цзинвэя будет образовано 30 марта 1940 года.)

Переговоры шли тяжело, и только в середине июля 1940 года Чан Кайши и Чжоу Эньлаю, вновь представлявшему КПК, удалось, казалось, достичь соглашения, согласно которому все коммунистические войска, находившиеся к югу от старого русла Хуанхэ, должны были быть отведены на север.

Но именно в то время, в июле, Молотов получил предложение японского посла в СССР заключить соглашение о нейтралитете, по существу направленное против Китая: посол разъяснил, что «нейтралитет» означает отказ СССР от «предоставления помощи чунцинскому правительству». Молотов, не краснея, заявил японцу, что «все разговоры о <советской> помощи Китаю не имеют под собой почвы», хотя и не отрицал, что «раньше» СССР оказывал Китаю помощь «людьми, оружием и самолетами». Но, заметил он, «другое положение сейчас». Тем самым второй после Сталина человек дал смертельным врагам Китая понять, что Москва не против обсудить за спиной Чан Кайши соглашение с Токио.

Молотов знал, что говорил — похоже, кремлевский вождь стал тогда склоняться к тому, чтобы в скором времени поменять партнера на Дальнем Востоке. По крайней мере, он начал все сильнее тормозить поставки вооружения в Китай.

Задержки с поставками, разумеется, вызывали у китайцев волнение. И в сентябре 1940 года советник китайского посольства в СССР Лю Цзэжун пожаловался в Наркомат иностранных дел: «Ни один вопрос, поставленный <нашим> послом в Наркомвнешторге[91], не решен. — Может быть, это является общим отношением к китайским делам. Наш посол Шао Лицзы[92]… ехал сюда с очень бодрым настроением, но в настоящее время он находится в сильно удрученном состоянии».

В не менее расстроенных чувствах пребывал и Чан Кайши. В начале сентября 1940 года он записал в дневнике: «Надо телеграфировать Сталину и спросить, что в конце концов <происходит>. (Он не ответил ни на телеграмму, переданную через посла Паня <Панюшкина> и главного советника, ни на письмо, переданное послом Шао. Получил ли он их, прочел ли? Напряженно думаю о китайско-советских отношениях, возможно ли вообще получение материальной помощи в этот момент.)».

В 1940 году в связи с войной в Европе сильно осложнились отношения Чана и с его ближайшим другом и советником австралийским журналистом Дональдом. С 3 сентября 1939 года Австралия находилась в состоянии войны с Германией, так что Дональд стал выражать резко антинацистские настроения, стараясь повлиять на Чана в том же духе. Но китайский генералиссимус был очень осторожен, особенно в связи с советско-германским пактом, и как-то в сердцах даже назвал Дональда «предателем», жертвующим интересами Китая ради интересов Великобритании. В другой же раз, более спокойным тоном, заметил ему:

— Я не воюю с Германией.

— А я воюю, — ответил Дональд, понимая, что пора расставаться.

Как раз в то время у него произошел и тяжелый разговор с Мэйлин, которой он со свойственной ему прямотой указал на непозволительное поведение членов ее семьи, замеченных в коррупционных сделках и спекуляции на валютном рынке. Первая леди Китая, вспыхнув, гневно сказала ему:

— Дональд, вы можете критиковать правительство и все остальное в Китае, но есть некоторые люди, которых даже вы не смеете критиковать!

Слов нет, коррупция и воровство существовали в Китае всегда, в том числе при Гоминьдане. Но незаконное обогащение властей предержащих и прежде всего членов семьи Чана становилось особенно неприемлемым с моральной точки зрения в условиях войны. Однако Мэйлин да и сам Чан не пожелали вмешаться, приняв ситуацию как должное. А когда одна из иностранных журналисток как-то заметила Мэйлин, что коммунисты, похоже, менее всех коррумпированы в Китае, мадам Чан с раздражением воскликнула: «Да, они не коррумпированы! Но это потому, что еще не добрались до власти!»

То, что Чан Кайши не был коррумпирован, не вызывает сомнений, но вот его свояка Кун Сянси, с 1933 года занимавшего пост министра финансов, управляющего Центральным банком, и жену Куна Айлин (Нэнси) вряд ли можно считать невинными. Их богатство до неприличия бросалось в глаза. Жене Хемингуэя, встретившей Нэнси на одном из приемов, она напомнила «толстую богатую вульгарную матрону из отелей в Майами Бич… Я помню ее платье — одно из красивейших, которые я когда-либо видела. Оно было классического китайского покроя… из черного вельвета. Маленькие пуговки, на которые такое платье застегивается от воротника до колен, обычно делаются из шелковых узелков; у нее же были бриллианты размером с пуговицы. Она сказала, что у нее есть еще рубиновые и изумрудные пуговицы».

В 1941 году Кун и особенно Нэнси станут объектами мощной критики как в китайской, так и в зарубежной прессе.

«Я был поражен почти всеобщей ненавистью по отношению к мадам Кун, — свидетельствует очевидец, живший в Чунцине во второй половине 1941 года. — Все верили в то, что она контролирует особый банк, через который скупает американские доллары прямо накануне очередного резкого падения китайской валюты». В 1942 году одного из протеже Куна даже казнят по обвинению в коррупции, а в 1943 году еще нескольких его сотрудников арестуют. Но Кун выйдет сухим из воды, никакого расследования в отношении него не будет.

Между тем в мае 1940-го Дональд покинул Чанов, а с ними и Китай, свое второе отечество. В течение двух лет на своей яхте «Мэйхуа» (можно перевести как «Красивый цветок» или «Цветок Мэйлин») он путешествовал по Тихому океану, а в январе 1942-го попал в плен к японцам в Маниле. Те, правда, так и не узнали, кого захватили: Дональд скрыл свое имя. После войны он уехал в США, и там, в Нью-Йорке, случайно встретил Мэйлин. По ее просьбе он вернулся в Китай и, будучи тяжело больным, лег в шанхайский госпиталь. Мэйлин часто навещала его и даже украсила его палату тайваньскими орхидеями. Врачи делали все возможное, но ему становилось все хуже. На прощание Дональд поцеловал Мэйлин руку, сказав: «Береги себя». Он умер 9 ноября 1946 года — как раз тогда, когда Чан в нем, похоже, больше всего нуждался.

Кто знает, может быть, умный совет старого друга мог бы спасти Чан Кайши, а с ним и Китай от катастрофы, обрушившейся на них через три года, в октябре 1949-го, когда Чан проиграл последнюю войну с коммунистами, а Китай оказался в тисках коммунистической диктатуры?

Хотя вряд ли. Чану и его супруге надо было слушать Дональда раньше, весной 1940-го, когда честный советник прямо указал им на страшную опухоль, пожиравшую их правительство, — коррупцию властей предержащих. Эта опухоль в последующие годы антияпонской войны даст смертельные метастазы, которые наряду с другими факторами и приведут к гибели режима Чана. Интересно, что за несколько месяцев до смерти Дональд предсказал этот трагический конец, связав его именно с разросшейся коррупцией.

Так что трудно не согласиться с очевидцем, американским летчиком Клэром Ли Шенно, вспоминавшим: «Трагедией для всего Китая был провал попытки Дональда в 1940 году убрать с высоких постов в гоминьдановском правительстве реакционеров и устранение самого Дональда с его места позади кресла генералиссимуса… Дональд был непримиримым врагом восточной политической коррупции и некомпетентности».

Нельзя не признать и правоту Конфуция, говорившего в свое время: «Когда добродетель не совершенствуют, в учение глубоко не вникают, а зная принципы долга, не могут им следовать и не могут исправить недостатки, — все это повергает меня в скорбь».