Чан Кайши

Аве Мария

Осложнение отношений с Советским Союзом, конечно, огорчало Чан Кайши, но он воспринимал это как данность. «Внешняя политика России явно и коренным образом изменилась, и нам не надо <больше> надеяться на их помощь», — записал он в дневнике в начале 1940 года. Он трезво взвешивал ситуацию, тем более что именно в то время у него появилась уверенность в скором обретении нового друга — Соединенных Штатов Америки.

Американское правительство начало предпринимать меры для обуздания японской агрессии на Дальнем Востоке еще в июле 1939 года. Именно тогда в Чунцин из Вашингтона пришла хорошая новость: президент Рузвельт получил согласие Конгресса на расторжение через шесть месяцев американо-японского договора 1911 года о торговле и навигации, согласно которому США снабжали японцев стратегическим сырьем. Однако американцы, следуя своей изоляционистской политике и имея небольшую армию, в конце 1939 года насчитывавшую вместе с резервами порядка полумиллиона солдат и офицеров, по-прежнему не хотели вмешиваться в конфликт, а потому старались избегать всего, что могло их в него втянуть, в частности отказывались продавать китайцам оружие.

Но к началу 1940 года, то есть к моменту, когда настало время аннулировать торговый договор с Японией, в общественном сознании США произошла большая перемена. Семьдесят процентов американцев, возмущенных японскими зверствами в Китае и испытывавших стыд по поводу того, что их правительство в первые годы войны помогало агрессорам, стали выражать желание наказать Японию, используя против нее «при необходимости военно-морские силы». Эти воинственные настроения подогревались все возраставшими опасениями американских граждан по поводу возможного вторжения японцев в Юго-Восточную Азию, важный источник сырья для американской промышленности.

Сильное недовольство американской общественности и правительства вызывали и союзнические отношения японцев с нацистами, развязавшими Вторую мировую войну и уничтожавшими европейских евреев. Не случайно посол США в Японии Джозеф Кларк Грю еще в апреле 1939 года заявил редактору «Токе нити нити симбун» (Токийская ежедневная газета): «Если бы Япония оказалась в одном лагере с Германией, нашим двум странам было бы трудно сохранить мирные отношения».

Немало надежд возлагал Чан Кайши и на серьезное обострение англо-японских отношений, прежде всего потому, что Великобритания уже воевала с японским союзником — нацистской Германией.

Весной 1940 года надежды Чана стали материализовы-ваться. 7 марта Рузвельт предоставил ему второй заём — на этот раз на 20 миллионов американских долларов. И хотя деньги были небольшие и опять-таки не предназначались для покупки вооружения, Чан не мог не испытывать удовлетворения. «Американский заём маловат, — написал он в дневнике. — …Но его нельзя назвать никчемным в моральном отношении, так как он явно наносит удар по фальшивой организации Ван <Цзинвэя>». Почти одновременно англичане развернули в Китае программу вооружения и подготовки тридцати тысяч китайских партизан.

В июне 1940 года Чан Кайши послал в Вашингтон своего шурина Т. В. Суна для переговоров о предоставлении Китаю большей помощи. Сун получил статус личного представителя генералиссимуса и, прибыв в американскую столицу, тут же развернул бурную деятельность, вовсю используя китайское лобби в американском истеблишменте. При этом, по заданию Чана, он то и дело давал понять вашингтонским властям, что от размеров американской помощи зависит, будет ли правительство Китая продолжать сопротивление врагу. Конечно, и он, и Чан опять блефовали: сдаваться японцам, как мы знаем, Чан Кайши не собирался ни при каких обстоятельствах, но ему нужно было выбить из банков США как можно больше средств. И здесь тактика запугивания была наилучшей. «Если СШ<А> будут по-прежнему стоять в стороне и не вмешаются немедленно <в конфликт>, — написал Чан в телеграмме Т. В. Суну в тот самый день, когда тот прибыл в Вашингтон, — это окажет негативное влияние на нашу войну против <японской> агрессии». После этого Чан через посла США в Китае дал понять Рузвельту, что больше, чем японцев, он боится «открыто неповинующихся коммунистов»; иными словами, попытался устрашить его коммунистической революцией.

Летом и осенью 1940 года на руку Чан Кайши сыграло резкое обострение международной ситуации. В июне гитлеровская Германия разгромила Францию, и индокитайские колонии последней по большому счету остались без хозяина. Стало понятно, что Япония не упустит случая воспользоваться ситуацией, что и произошло всего через три месяца. 22 сентября армия микадо начала оккупацию Вьетнама, и уже через пять дней Япония подписала с нацистами и итальянскими фашистами Тройственный пакт, направленный против США и их союзников. Иными словами, оказалась теперь и официально в одном лагере с ними. В результате Рузвельт и его ближайшие советники пришли к выводу, что США «в конце концов будут втянуты в войну».

Все это вызвало рост симпатий в Китае к Соединенным Штатам, еще более усилившийся после того, как 30 ноября 1940 года, в день, когда японцы признали правительство Ван Цзинвэя, Рузвельт в пику японцам предоставил Чан Кайши самый крупный заём — 100 миллионов американских долларов, половину которого Чан мог теперь использовать на так называемые «общие цели», включая закупки оружия в США (вторая половина предназначалась для стабилизации китайской валюты).

Одновременно Рузвельт разрешил продажу в Китай боевых самолетов, а также посылку американских летчиков-волонтеров (несмотря на то, что статья 1-я Конституции США запрещала офицерам Соединенных Штатов служить в иностранных армиях). Именно этого и хотел Чан, рассчитывавший на то, что американцы помогут ему защитить Чунцин. Еще в октябре он отправил в Вашингтон для решения этих вопросов другого своего родственника — генерал-майора авиации Мао Банчу, 36-летнего племянника своей первой жены. Мао был не только членом семьи, но и учеником Чана по военной школе Вампу, а также однокурсником своего двоюродного брата Цзинго по московскому Университету имени Сунь Ятсена.

В поездке его сопровождал отставной капитан американских ВВС Клэр Ли Шенно, который с июня 1937 года служил гражданским советником Мэйлин, возглавлявшей, как мы помним, китайские ВВС. (Кстати, в Китай этого американца пригласил как раз Мао Банчу, встретивший его как-то на авиашоу в Майами во время своей первой командировки в Штаты.) Шенно был уволен в запас из американских ВВС весной 1937-го в связи с ухудшением здоровья: он стал глохнуть. Летать он уже не мог, но в Китае от него этого и не требовалось: Мао Банчу, Чан Кайши и особенно Мэйлин ценили его прежде всего как выдающегося знатока авиации и талантливейшего организатора. И вот теперь энергичный Шенно с помощью генерала Мао, Т. В. Суна и китайского лобби в Вашингтоне стал работать над созданием чисто американской эскадрильи китайских ВВС. Мэйлин полностью его поддерживала, и Шенно был очарован ею. «Она всегда будет для меня принцессой», — написал он в дневнике. Мэйлин, очевидно, он тоже нравился: высокий, крепкий, решительный — настоящий мачо. Она подчеркнуто называла его «полковником», несмотря на то что он был всего-навсего капитаном в отставке.

Встретившись с американскими официальными лицами, Шенно и Мао сообщили об ужасающем состоянии китайских ВВС, заявив, что хотя в Китае и имеется 480 боевых летчиков, но у них есть только 37 истребителей и 31 бомбардировщик русского образца; зенитная же артиллерия полностью отсутствует. В то же время, рассказали они, у японцев насчитывается 968 самолетов в Китае и 120 в Индокитае.

Шенно и Мао пришлось преодолевать огромные трудности, так как в США в то время господствовал европейско-центристский взгляд на Вторую мировую войну. Считалось, что «сначала надо победить Гитлера… а уж потом разобраться на Дальнем Востоке, ибо последнее будет сделать нетрудно». Поэтому все свободные самолеты направлялись в Англию.

Но в середине декабря 1940 года у посланцев Чана появились реальные шансы добиться успеха. 17 декабря Рузвельт объявил о разработке программы помощи странам, воюющим против агрессоров; программа получила название ленд-лиз («давать взаймы»). Она прежде всего предназначалась для Великобритании, но ее распространение на Китай не исключалось, тем более что Рузвельт испытывал огромную симпатию к Китаю и его народу — это чувство он унаследовал от матери и дяди, живших когда-то в этой стране вместе со своим отцом, его дедом, крупным опиеторговцем.

В конце января 1941 года Рузвельт, по предложению Т. В. Суна, специально послал в Чунцин своего человека для изучения вопросов, связанных с финансовым положением Китая, в том числе инфляционными процессами, а также возможными поставками по ленд-лизу. Сун просил послать бывшего министра торговли Гарри Гопкинса, но Рузвельт выбрал одного из своих экономических советников — Локлина Бернарда Керри. И тот, вернувшись в начале марта, рекомендовал включить Китай в программу ленд-лиза, несмотря на то что Чан Кайши продемонстрировал полное нежелание заниматься сложными экономическими и инфляционными проблемами. Чан был просто уверен, что цены на рынке можно стабилизировать силой, казнив наиболее отъявленных спекулянтов, и даже расстрелял мэра Чэнду. Единственное, в чем он был заинтересован в тот момент, это прямая военная и финансовая помощь со стороны США.

Между тем положение дел в Китае оставалось сложным. Японцы больше не наступали, но после боев 1939 и 1940 годов территория свободного Китая, хотя и ненамного, но сократилась: теперь на ней проживало всего 47,5 процента населения, то есть на оккупированной территории находилось не менее 200 миллионов китайцев. Финансово-экономическое же положение в гоминьдановских районах продолжало ухудшаться, так что Чан зря не желал заниматься этими вопросами: цены на товары первой необходимости катастрофически возрастали (индекс цен в июне 1941 года по сравнению с июлем 1937 года составил 3214 процентов), уровень же инфляции оставался очень высоким. В конце 1940 года за один американский доллар давали шестнадцать китайских, в то время как до войны обменный курс составлял 1: 3,3. В Чунцине остро ощущались перебои с поставками риса. А расходы на армию, насчитывавшую в 1941 году 3 миллиона 856 тысяч солдат и офицеров, достигали ²/₃ бюджета.

Но для Чана гораздо важнее было то, что в начале 1941 года в США был наконец положительно решен вопрос об отправке в Китай первых ста самолетов П-40Б (знаменитых «Томагавков»). 11 марта 1941 года американский Конгресс принял закон о ленд-лизе, а 15-го Рузвельт выступил с заявлением, подчеркнув, что «Китай… выражает потрясающую волю миллионов простых людей к борьбе против уничтожения их нации. Китай устами своего генералиссимуса Чан Кайши просит о нашей помощи. Америка заявила, что Китай получит нашу помощь».

И уже через 20 дней Т. В. Сун представил американцам конкретный запрос о предоставлении Китаю по программе ленд-лиза тысячи самолетов, в том числе трехсот бомбардировщиков, а также современного вооружения для оснащения тридцати дивизий и прочих военных материалов. 26 апреля 1941 года Рузвельт сообщил Чану, что дал добро на отправку в Китай по ленд-лизу товаров на сумму 45 миллионов американских долларов, а 6 мая заявил, что защита Китая жизненно важна для обороны США.

Так что весной — летом 1941 года у Чана четко определился главный союзник — Соединенные Штаты, и Чан мог бы торжествовать, считая недели до начала американояпонской войны, если бы не одно обстоятельство. Оккупировав Вьетнам, японцы перерезали путь, связывавший Китай с внешним миром через порт Хайфон, и у китайцев осталась только одна «дорога жизни» — бирманская, идущая в Куньмин из Рангуна, столицы британской колонии Бирмы. Из Рангуна на север, до бирманского городка Ла-шо, тянулись железнодорожные пути, а затем через горы шла грунтовая трасса, узкой лентой петляя меж отвесных скал. Правда, 12 июля 1940 года новый премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, за два месяца до того сменивший на этом посту Невилла Чемберлена, закрыл свой 188-километровый участок дороги на три месяца, на сезон дождей. В октябре, впрочем, он его вновь открыл и, более того, в декабре представил Чану коммерческий заём в пять миллионов фунтов стерлингов. Но кто знал, не закроет ли Черчилль опять дорогу в новый сезон дождей в 1941 году.

Между тем Сталин тоже наконец дал добро на выполнение контрактов, и с конца 1940-го по июнь 1941-го в Китай поступили более 250 советских самолетов и примерно за то же время — 300 грузовиков, 250 артиллерийских установок, 200 тысяч снарядов и прочее имущество.

Но именно тогда вновь обострились отношения Гоминьдана с китайской компартией. Новый кризис стал развиваться с июля 1940 года, когда коммунисты повели наступление на гоминьдановских партизан в Центральном Китае. К тому времени коммунистическая 8-я армия уже разгромила все гоминьдановские партизанские отряды Северного Китая, и вот теперь тех гоминьдановцев, кто оперировал к югу от старого русла Хуанхэ, начала бить другая армия коммунистов — пятнадцатитысячная Новая 4-я, во главе которой стояли старые вояки Е Тин и Сян Ин. И делать она это стала как раз в тот момент, когда в Чунцине, как мы знаем, Чжоу Эньлай и Чан Кайши, казалось, достигли соглашения о разграничении территорий, занимаемых в тылу японцев коммунистическими и гоминьдановскими партизанами. 19 октября 1940 года Чан отдал Е Тину приказ о передислоцировании Новой 4-й армии к северу от старого русла Хуанхэ, но именно в октябре эта армия разбила войска гоминьдановского губернатора провинции Цзянсу, взяв в плен более восьми тысяч солдат и офицеров. После этого, 31 октября, генерал Бай Чунси заявил Панюшкину: «Коммунисты… ведут себя совершенно неправильно и недостойно… Мы не можем терпеть бесконечные трения, конфликты и столкновения, приносящие огромный ущерб нашим силам».

Но в декабре возникли новые столкновения между Новой 4-й армией и гоминьдановцами. В итоге 6 января 1941 года девять гоминьдановских дивизий атаковали штабную колонну Новой 4-й армии и в течение девяти дней боев, бывших «невиданно ожесточенными», полностью уничтожили ее. Е Тин был взят в плен, а Сян Ин — убит.

На следующий день Панюшкин вместе с новым военным атташе Василием Ивановичем Чуйковым, прибывшим в Китай под новый, 1941 год, и некоторыми другими советскими представителями встретились с Чжоу Эньлаем и Е Цзяньином (начальником штаба 8-й армии) для обсуждения инцидента. Все были смущены, никто не знал, как реагировать — начинать ли борьбу против Чан Кайши или нет. Боевой генерал Чуйков предложил по крайней мере в политической работе компартии «показать, что виновником всех событий является Ч<ан> К<ай>ш<и>», но Панюшкин не согласился. «Важно сохранить сотрудничество, — сказал он. — …Не следует ссылаться на имя Ч<ан> К<ай>ш<и>». Беседа вышла какой-то скомканной, и Панюшкин попросил Чжоу и Е не передавать Мао Цзэдуну их (представителей СССР) «личную оценку создавшегося положения». Собственно и передавать-то было нечего: никакой оценки они не дали.

25 января Панюшкин по приказу Сталина встретился с Чан Кайши, чтобы выяснить, будет ли тот продолжать войну против Новой 4-й и 8-й армий. По данным советских историков, Чан попытался уклониться от ответа, и советскому полпреду пришлось повторить вопрос три раза. Только после этого Чан пообещал все уладить миром. Однако сам Чан Кайши по-иному описывает эту встречу в дневнике: «Русский посол, исполняя приказ своего правительства, спросил меня об инциденте с Новой 4-й армией… Я резко его осадил… Он смущенно замолчал и ретировался». Еще Чан написал: «Стратегия китайских коммунистов заключалась в том, чтобы, используя помощь России Китаю как политическое оружие, подавить Центр (то есть ЦИК Гоминьдана. — А. П.) и антикоммунистическое течение. Их план можно назвать крайне глупой фантазией. <Тем не менее> с самого начала войны они хотели с помощью интриг сокрушить Центр, мечтая захватить власть». Вслед за тем Чан отдал приказ блокировать Особый район Шэньси — Ганьсу — Нинся, где находилось правительство КПК.

В этих условиях ждать новых военных контрактов с СССР было бессмысленно, и 2 февраля в письме Сталину, которое Чан передал с Качановым, отъезжавшим на родину[93], он подчеркнул значение уже не материальной, а лишь моральной поддержки Китая со стороны СССР. Он правильно оценил ситуацию. Поставки советского оружия в конце 1940-го — начале 1941 года были последними.

Ну что ж! В феврале 1941 года к отправке в Китай были уже готовы первые американские истребители, и Чан вполне мог рассчитывать на то, что Шенно удастся завербовать человек 250 летчиков США. Так что моральная поддержка со стороны Сталина Чана вполне устраивала.

Но неожиданно 13 апреля 1941 года поздним вечером Чан получил ужасную новость из Москвы: советское правительство, не поставив его в известность, подписало с Японией два документа — пакт о нейтралитете, в который была включена статья, по сути обязывавшая СССР не оказывать помощь Китаю, а также декларацию, по которой СССР признавал территориальную целостность Маньчжоу-Го, а Япония — Монголии. Это уже было нарушением всех моральных обязательств СССР. Тем более всего за два дня до того (!) Панюшкин заверял Чана, что, несмотря на визит в Москву японского министра иностранных дел Мацуока Ёсуке (прибыл 8 апреля), Советский Союз «не намерен по эгоистическим мотивам жертвовать интересами дружественной державы» и «советское правительство проявляет по отношению к Мацуоке лишь обычную дипломатическую вежливость».

Можно не сомневаться, что позже до Чана дошла и другая информация: провожать Мацуоку на Ярославский вокзал вечером 13 апреля прибыл сам Сталин. Такой чести не ожидал даже Мацуока. Поступок был из ряда вон выходящим: ни до, ни после Сталин не провожал иностранных визитеров. Поезд задержали на час, ожидая Сталина. Когда он приехал, то сначала повел Мацуоку в привокзальный ресторан, где они с Молотовым напоили его, а затем, обняв отяжелевшего японца и шепча ему на ухо: «Вы азиат, и я азиат, мы должны объединиться», Сталин довел его до вагона и буквально втащил в поезд на глазах у всего дипломатического корпуса, выстроившегося на перроне. А выйдя из поезда, громко спросил, где тут Шуленбург (посол Германии), подошел к нему и, обняв, сказал: «Мы должны остаться друзьями, и вы должны теперь все для этого сделать!» После чего повернулся к и. о. германского военного атташе Гансу Кребсу и, «предварительно убедившись, что он немец», сказал ему: «Мы останемся друзьями с вами в любом случае».

Конечно, Чан не мог знать, что за день до того во время беседы с Мацуокой в Кремле Сталин сказал японскому министру, что он «убежденный сторонник Оси[94] и противник Англии и Америки», но того, что Чан Кайши узнал, и так было достаточно. Кремлевский диктатор продемонстрировал всему миру, что дружбу с Японией и Германией ставит отныне превыше всего.

Тот день, 13 апреля, у Чана вообще не заладился. В обеденное время у него с Мэйлин была запланирована встреча с четой Хемингуэев, находившейся в Чунцине по журналистским делам (жена писателя, Марта Геллхорн, представляла солидный журнал «Кольеровский еженедельник», а Хемингуэй имел контракт со скромной нью-йоркской газетой «ПМ»). Гостей следовало принимать, а у Чана не было вставной челюсти. Что с ней стало, неизвестно (возможно, сломалась), но факт остается фактом: он вынужден был принимать гостей беззубым. Сначала все шло сносно, поскольку разговор, как обычно, повела Мэйлин. Она старалась обворожить знаменитого писателя. Чан же молча слушал, лишь изредка вставляя короткое «хао» («хорошо»). «Он выглядел забальзамированным, — вспоминала позже Марта. — Худой, с прямой спиной, в простом сером мундире, сидевшем на нем безупречно». Но когда разговор зашел об инциденте с Новой 4-й армией, а Хемингуэй с Мартой дали понять, что не верят в официальную гоминьдановскую версию, он не выдержал и, вмешавшись, назвал инцидент «несущественным». А поскольку гости не поддержали его, повторил это четыре раза, развивая тему. У Марты округлились гл азы: голые десны генералиссимуса поразили ее. Заметив это, Чан свернул беседу, которая, понятно, произвела на него неприятное впечатление. Впрочем, на его гостей тоже.

А вечером пришла эта новость из Москвы, и настала очередь Чан Кайши считать Сталина предателем. Вот что он записал в дневнике: «Россия и Япония в Москве в 14 часов подписали соглашение о нейтралитете[95]. В нем, как я слышал, говорится о взаимном признании территориальной целостности каждого из двух псевдогосударств — Маньчжурии и Монголии. У России, должно быть, уже вошло в привычку вредить другим. Этого следовало ожидать… Это наносит самый большой удар по доверию к России в мире».

19 апреля он заявил Панюшкину: «В народе и армии Китая… очень остро и болезненно восприняли известие о заключении пакта… наш народ и армия действительно были потрясены». И, еле сдерживая негодование, добавил: «Мне хотелось бы надеться на то, что если СССР будет предпринимать какие-либо шаги в отношении Японии, то это не будет тайной для нас». Посол опешил: «То есть что вы имеете в виду?» Так резко Чан никогда еще с ним не говорил.

Возможно поэтому, получив спустя три недели от своей разведки сообщение о том, что Германия собирается напасть на СССР через полтора месяца, Чан 12 мая 1941 года сообщил об этом не Сталину, а Рузвельту (в секретной переписке с ним он и его жена использовали общее кодовое имя — Segac). Правда, эта информация дошла и до Москвы — от знакомого нам советского агента Штеннеса («Друга»), доверенного человека Чана. Сталин, как можно догадаться, ей не поверил.

Вместе с тем в июне 1941 года, когда Советский Союз подвергся агрессии со стороны нацистской Германии, Чан выразил безусловную поддержку СССР, несмотря на то что обида на Сталина, подписавшего договор с Японией за его спиной, у него никогда не ослабевала. Но теперь Чунцин и Москва оказались в одном лагере, сражающемся против держав «Оси». Правда, каждый воевал на своем фронте и против своего врага, но Чан Кайши хорошо понимал: в результате вступления Советского Союза во Вторую мировую войну «у всего человечества появилась светлая надежда». Через 11 дней, 3 июля, в ответ на признание Германией и Италией правительства Ван Цзинвэя он разорвал с этими странами дипломатические отношения.

Вместе с тем опасения Чан Кайши по поводу коммунистической угрозы его режиму не уменьшались, тем более что он читал показания Е Тина, арестованного командира Новой 4-й армии, сообщившего надопросе: «Коммунистический Интернационал в Москве “руководит”» действиями 8-й полевой армии китайской компартии, направленными на «расширение их влияния и силы в оккупированных <японцами> районах», а также на «затягивание японо-китайской вражды». Лишь в самом начале советско-германской войны Чан Кайши надеялся, что СССР и китайские коммунисты «успокоются», но быстро осознал, что этого не произойдет. А потому имел все основания сказать американскому журналисту Теодору Уайту: «Японская агрессия — это болезнь кожи, а коммунизм— это болезнь сердца».

Советский Союз продолжал помогать китайским коммунистам и после начала Великой Отечественной войны! А вот ни денег, ни оружия для Чан Кайши у Сталина уже больше не было. 24 октября 1941 года кремлевский вождь сухо проинформировал Чана, что больше не сможет оказывать ему военную помощь. В феврале же 1942 года Чуйков и другие советские военные советники покинули Китай.

Тем временем американцы уже вовсю разворачивали поставки в Чунцин, несмотря на то что формальное соглашение о ленд-лизе с Китаем они подпишут лишь 2 июня 1942 года. До конца 1941 года американцы представили Чану по этой программе помощь в размере около 26 миллионов американских долларов, что составило 1,7 процента стоимости всех товаров (более полутора миллиардов долларов), отправленных всем дружественным воюющим странам. (Приоритет по-прежнему отдавался Великобритании, которая за то же время получила в 30 раз больше, а также — после нападения нацистской Германии на Советский Союз — и СССР, но летом 1941 года в Аризоне была развернута программа подготовки китайских летчиков.)

Что же касается американских пилотов-добровольцев, то они еще 15 апреля 1941 года получили разрешение Рузвельта вступать в эскадрилью Шенно. Таким образом была создана Американская волонтерская группа (АВГ) в составе первых ста десяти отставных летчиков-истребителей. А вскоре Шенно получил согласие президента на формирование второй группы, состоявшей из ста пилотов-бомбардировщиков, а также 181 стрелка и радиста.

В июле 1941 года этот энергичный советник Мэйлин вернулся в Чунцин, чтобы «доложить генералиссимусу о невероятном успехе американского проекта». А затем направился в Бирму, где был создан тренировочный центр АВГ. Вслед за ним в эту страну прибыла его первая эскадрилья, потом вторая, а в середине декабря — только что сформированная третья (в ней тоже насчитывалось 100 пилотов). Всех их прозвали «Летающими тиграми» — за то, что раскрашивали носы своих «Томагавков» под страшные акульи пасти, кстати, подражая летчикам британских ВВС в Ливии. Почему их звали именно тиграми, а не акулами — неизвестно; на этот вопрос не мог ответить даже сам Шенно.

К сожалению для Чана, из-за долгих тренировок в Бирме и затянувшейся переброски самолетов американские волонтеры смогли вступить в бой с японцами в небе Куньмина только 20 декабря 1941 года. Но дрались они храбро, не хуже советских летчиков. Правда, в отличие от летчиков из СССР, никогда не выходивших за рамки «облика морале» из-за очевидных опасений иметь дело с НКВД, летчики из США все свободное время проводили в компаниях с китайскими проститутками, что вызывало неодобрение китайских властей[96].

Вместе с Шенно в Чунцин прилетел и еще один долгожданный гость Чан Кайши: его новый политический советник, направленный в Китай президентом США, — Оуэн Латтимор, известный китаевед, бывший редактор журнала «Пасифик афферс» («Проблемы Тихого океана»). Прислать ему политического советника просил сам Чан, но именно Латтимора выбрал Керри, согласовавший, разумеется, кандидатуру с Рузвельтом. И оказалось, что лучшего человека нельзя было и желать.

В отличие от других иностранных советников Чана, этот сорокалетний ученый, историк и политолог не только хорошо знал Китай, но мог свободно изъясняться на китайском языке, поскольку до двенадцати лет жил то в Шанхае, то в Баодине, то в Тяньцзине, где его отец преподавал английский, французский и немецкий языки. Причем Латтимор даже понимал чанкайшистский выговор, так как его китайская няня была родом из тех же мест, что и Чан. В общем он был очень полезен генералиссимусу, тем более что по замыслу Чана и Рузвельта должен был играть роль негласного связного между ними — в обход дипломатических служб США, которым, по словам Латтимора, ни Рузвельт, ни Чан полностью не доверяли. Чан советовался с ним по всем вопросам, Латтимор составлял для него послания Рузвельту и после того как Чан их редактировал, отсылал в Вашингтон, но не самому президенту, а Керри. Тот их расшифровывал, а затем передавал лично Рузвельту. Это называлось «горячей линией». Шифр, которым пользовались Латтимор и Керри, был только у двух человек: в Чунцине — у Мэйлин, в Вашингтоне — у Керри.

Латтимора поселили в западном, живописном, квартале города, в особняке Т. В. Суна, расположенном на высоком берегу реки Цзялинцзян и пустовавшем без хозяина — Т. В. Сун, как мы помним, находился в Вашингтоне (до него в этом доме жил Керри). И хотя американский ученый придерживался весьма либеральных взглядов и даже неплохо относился к Мао Цзэдуну и другим вождям коммунистов, которых посетил в июне 1937 года, он быстро поладил с Чаном и Мэйлин. Генералиссимус и его жена не могли не оценить того, что Латтимор изо всех сил старался помочь им не только выбить как можно больше помощи из США, но и убедить Рузвельта признать Китай равноправной великой державой. Он горячо сочувствовал как китайской войне против японского империализма, так и вообще национально-освободительной борьбе Китая. Но на соответствующие предложения Латтимора Рузвельт отвечал молчанием, не желая конфликтовать со своим главным союзником — Великобританией, опасавшейся, что предоставление статуса великой державы Китаю может после войны привести к усилению национально-освободительного движения в Индии, находившейся в колониальной зависимости от нее.

Между тем в октябре 1941 года в Чунцин прибыла американская военная миссия во главе с генералом Джоном Магрудером, чтобы контролировать поставки по ленд-лизу. С этим генералом, бывшим когда-то военным атташе посольства США в Пекине, так же, как с Оуэном Латтимором, у Чана и Мэйлин сложились деловые отношения.

Магрудер пробыл в Чунцине вплоть до июня 1942 года, а вот Латтимор уехал уже в середине января 1942-го. «Зная Чан Кайши лично, — вспоминал Латтимор спустя много лет, — я до сих пор считаю, что он был великим человеком. Он безусловно не был святым, но равным образом не являлся и законченным злодеем. Это был не только патриотически настроенный человек, но и революционер. Он хотел изменить китайское общество… <Но> его менталитет был в какой-то мере отсталым… полуфеодально-милитаристским и полусовременным».

С этой оценкой трудно не согласиться. Так же, как и с утверждением Латтимора о том, что даже во время антияпонской войны Чан Кайши не смог стать диктатором в полном смысле этого слова, несмотря на то что война требовала максимальной централизации власти. Чан был просто не в состоянии подчинить себе всех местных милитаристов и, «будучи китайским военным политиком, взошедшим на вершину власти… должен был балансировать между фракциями» как в партии, так и в армии.

Как мы помним, у Чана не всегда получалось контролировать даже свою семью. Интересно, что он вел серьезные беседы с Латтимором только тогда, когда Мэйлин уходила спать. А до того, сидя в кресле, в основном молчал, наблюдая за тем, как его самоуверенная супруга монополизирует беседу.

С сыновьями, однако, он вел себя очень властно, хотя, как мог, проявлял о них отеческую заботу. Так, еще до начала Второй мировой войны он испугался за младшего сына, учившегося, как мы помним, в Мюнхенской офицерской школе: ухудшение отношений с нацистской Германией могло привести к тому, что Вэйго, как в свое время его старший брат в СССР, мог стать заложником. И когда тот окончил школу, Чан тут же потребовал, чтобы он немедленно уехал в Америку. Там Чан нашел для него место в летном училище на военно-воздушной базе Максвелл Филд (штат Алабама). Вэйго мог покинуть рейх в середине сентября 1939 года, через две недели после германского вторжения в Польшу[97]. И вскоре стал первым китайцем, зачисленным в это училище, Максвелл Филд. Через некоторое время, однако, он по настоянию американцев переехал на другую военную базу — в Форт-Ноксе (штат Кентукки), где делился с американскими коллегами знаниями, полученными в Германии. Вернулся он в Китай 27 октября 1940 года.

По требованию Чана в Гонконг встречать его приехал Цзинго, который не видел брата 15 лет. Он повез Вэйго в гостиницу, где они все ночь пили пиво и общались. На следующий же день Цзинго проводил его к «маме» Мэйлин, находившейся в том же городе на лечении.

Вэйго и Мэйлин встретились впервые: по какой-то причине Чан никогда не знакомил их. До нее, правда, доходили слухи о том, что у ее мужа есть приемный сын, матерью которого является японка, а отцом — некий «политический деятель Гоминьдана». В 1939 году американский журналист Джон Гюнтер пересказал эти слухи в книге «Внутри Азии», которую Мэйлин приобрела и хранила в личной библиотеке. Расспрашивала ли она Чана об этих слухах и интересовалась ли тем, кто являлся настоящим отцом Вэйго, неизвестно, однако трудно предположить, что ей это было неинтересно. Скорее всего, к моменту знакомства она уже знала, что ее «новый ребенок» — сын Дай Цзитао и Золотца Канеко. Судя по воспоминаниям Вэйго и дневниковым записям Чана, «мать» и «сын» понравились друг другу. Вот что, например, написал Чан, узнав о встрече: «Слышал, что в Гонконге мать и сын встретились и очень полюбили друг друга, я очень рад… чувствую, что милость Всевышнего безгранична».

Дети вместе с женой должны были приехать в Чунцин ко дню рождения Чана по григорианскому календарю, 31 октября. Он просил их об этом, так как хотел, чтобы все собрались за праздничным столом. Но они задержались в Гонконге, так что вечером в тот день огорченный Чан записал: «Жена обещала сегодня вернуться, но я ее еще не видел. Она не звонила, и я не знаю, где она».

Мэйлин еще долго не возвращалась, а вот оба сына Чана приехали наконец к отцу в Чунцин 3 ноября 1940 года. Чан был несказанно рад обоим, особенно Вэйго, который был, как мы помним, его любимцем и которого он не видел четыре года. Он много расспрашивал Вэйго о Германии и Америке, а тот в свою очередь передал ему большое количество секретных материалов, которые смог вывести из Форт-Нокса. Чан был доволен: Америка и Япония быстрыми темпами двигались к Тихоокеанской войне, и эти документы могли иметь большое значение.

Целый месяц он держал любимого Вэйго при себе и только в начале декабря 1940-го отправил к старшему брату в город Ганьчжоу, на юг провинции Цзянси, — познакомиться с невесткой, племянником и племянницей.

В этот уездный город Цзинго вместе с семьей переехал в марте 1939-го после того, как год проработал в Наньчане в должности заместителя начальника провинциального отдела безопасности. На эту должность его назначил отец по просьбе местного губернатора. Еще в январе 1938 года Цзинго вступил в Гоминьдан, а весной того же года его произвели в генерал-майоры. В Наньчане он почти весь год жил один: город часто бомбили, поэтому Фаина с детьми оставалась в деревне с его матерью. Без мужа она скучала, а тот мог навещать ее редко — примерно раз в три месяца. В марте 1939-го, накануне захвата Наньчана японцами, когда Цзинго в целях безопасности перевели за 400 километров к югу, в Ганьчжоу, она с детьми последовала за ним. В Ганьчжоу Цзинго возглавил отдел безопасности всего административного района южной Цзянси, территории более чем в 23 тысячи квадратных километров, охватывавшей 11 уездов с населением свыше 1 миллиона 600 тысяч человек. Кроме того, он исполнял обязанности комиссара (то есть специального представителя губернатора) в этом районе. Иными словами, в его руках была сконцентрирована вся местная власть. Он искоренял бандитизм, боролся с проституцией, опиекурением и азартными играми, проводил аграрную реформу, снижая арендную плату на 25 процентов и перераспределяя землю, читал лекции на курсах молодых кадровых работников, издавал газеты и проводил кампанию по ликвидации безграмотности. В 1941 году Цзинго даже учредит трехлетний план экономического развития района. Каждый день он вставал в четыре-пять утра, а ложился спать в два ночи, так как дел было невпроворот. Что же касается Фаины, то она работала заведующей детским домом для детей в возрасте от 3 до 15 лет (через четыре года число ее воспитанников составило более шестисот человек).

Вэйго ознакомился с работой брата, подружился с Фаиной, с удовольствием пообщался с племянником и племянницей. Кроме того, навестил свою приемную мать, Яо Ечэн, бывшую любовницу Чан Кайши, к которой он, как мы помним, был очень привязан. Она жила здесь же, в Ганьчжоу. Вместе с Цзинго съездил в соседнюю с Цзянси провинцию Чжэцзян, в их родную деревню Сикоу, где они оба поклонились могилам предков. Они вовремя сделали это, так как через полгода, 22 апреля 1941 года, японцы захватят Сикоу и, дабы оказать негативное влияние на геомантику Чана, разрушат могилы его кровных родственников.

Вернулся Вэйго в Чунцин только 24 декабря — к Рождеству, а в начале 1941 года Чан Кайши откомандировал его в Сиань, в армию одного из своих доверенных генералов.

Радость от встречи с детьми, однако, не могла заглушить боль Чана от разлуки с Мэйлин, уехавшей лечиться в Гонконг еще 6 октября 1940 года и, невзирая на просьбы Чана, отказывавшейся вернуться.

Мэйлин действительно болела. Тяжелый климат Чунцина был явно не для нее, она то и дело простужалась и даже заказывала лекарства в Америке для лечения респираторных заболеваний. Кроме того, Мэйлин страшно боялась бомбежек, и ее нервы совершенно расшатались, она страдала бессонницей. А когда одна из бомб упала на лужайку перед их городским домом и взрывная волна выбила в нем все стекла, первая леди Китая просто запаниковала. «Бомбардировщики все еще кружат над нами, — написала она своей бывшей однокурснице. — Они прилетают эскадрильями — в большом количестве — и выглядят как огромные черные вороны. Бах, бах, бах! Сейчас они сбрасывают бомбы на другой берег реки. Я не могу видеть взрывы, так как нахожусь в Хуаншани. Мы с мужем живем в горах, поскольку наш дом в Чунцине больше не пригоден для жилья. Японцы знают и этот наш дом, так как предатель Ван Цзинвэй, посетив нас однажды, рассказал им о том, где мы живем… Боже! Как нам не хватает здесь самолетов! У нас достаточно подготовленных летчиков, но прискорбно мало самолетов».

Помимо прочего, у Мэйлин в то время сильно болели спина и шея, и врачи определили смещение позвонков. Это было связано с автомобильной аварией, в которую она и Дональд попали осенью 1937 года, когда ездили на шанхайский фронт. У машины тогда лопнуло заднее колесо, и пассажиров выбросило на дорогу. Дональд легко отделался, а вот у Мэйлин оказалось сломано ребро. Врачи тогда не придали этому значения. В итоге ребро срослось, а вот позвоночник чем дальше, тем больше давал о себе знать.

В довершение всего жена Чана страдала от резкой зубной боли, природу которой чунцинские дантисты не могли определить. Наверное, и эта боль развилась на нервной почве.

Вот почему в начале октября 1940 года она и отправилась в Гонконг, а Чану пришлось без нее справлять свой день рождения по лунному календарю (в тот год 15-й день 9-го месяца пал на 15 октября), а затем и по григорианскому.

Болезни Мэйлин, однако, были лишь одной из причин ее долгой разлуки с мужем (она отсутствовала более четырех месяцев, вернувшись в Чунцин только 12 февраля 1941 года). Другой, похоже, была ревность. Встретившись с Вэйго, она вдруг засомневалась в том, что он приемный сын ее мужа. То ли потому, что Вэйго показался ей чем-то похожим на Чан Кайши, то ли еще почему-то. Но она явно почувствовала себя обманутой.

Ревность, ожесточенная болезнями, привела к тому, что она возненавидела Чунцин. В письме американской подруге, собиравшейся навестить ее, когда она вернулась в этот город, 10 апреля 1941 года, Мэйлин написала: «Здесь нет ни одного увеселительного заведения и никакой культурной жизни (выделено в документе. — А. П.). Ничего, кроме беспрерывной, утомительной, дух захватывающей работы между авианалетами. Жара и дождь, никакой романтики». Она жаловалась на плохие условия жизни, отвратительную еду, недостатки с водоснабжением и болезни.

И это было не столько нытье избалованной и капризной барыньки, сколько крик уставшей и больной женщины. Вернувшись в Чунцин, Мэйлин ко всем несчастьям подцепила еще малярию и лихорадку денге (острое вирусное заболевание). Кожа ее покрылась сыпью, лимфатические узлы увеличились. На фотографии с Хемингуэем и его женой, сделанной в апреле 1941 года, Мэйлин выглядит исхудавшей и утомленной, особенно рядом с толстым улыбающимся американцем, довольным жизнью. Хотя — и это тоже правда — по-прежнему блещет красотой.

Но, как бы то ни было, Мэйлин все же осталась в Чунцине и, хотя не сразу, простила Чана. Правда, за что? Он не был ни в чем виноват. Но, как говорят в Китае, хао нань бу гэнь нюй доу (умный мужчина не спорит с женщиной). Так что Чан предпочел не обострять отношений, тем более что по характеру жена была намного сильнее его. Очевидно, ему все же удалось убедить ее в том, что Вэйго не его сын, и к апрелю 1941 года их семейная жизнь наладилась. Чан был на седьмом небе. 31 марта он записал в дневнике: «В семье между мужем и женой, матерью и детьми мир, любовь и союз — это начало счастья в жизни, обновление тела и успокоение сердца, возношу молитвы».

Правда, он не знал, что Мэйлин вскоре после возвращения из каких-то одной ей ведомых причин (коварство? злость? интрига?) предложила ничего не подозревавшему Вэйго, опять гостившему у отца в Чунцине, почитать на досуге упомянутую выше книгу Гюнтера. Возможно, она хотела проверить его реакцию или спровоцировать на разговор с Чан Кайши. Но Вэйго проявил выдержку, хотя, разумеется, был потрясен: никакие слухи о его рождении до него не доходили, и он был уверен, что является родным сыном Чана. Каким-то образом он сообразил, что под «политическим деятелем Гоминьдана», названным в книге его отцом, скорее всего имелся в виду Дай Цзитао, «кровный брат» Чан Кайши. И он навестил его, чтобы обо всем расспросить. Но тот только расхохотался и, принеся из другой комнаты зеркало и портрет Чана, попросил Вэйго сравнить, на кого тот похож. Вэйго перевел взгляд с портрета на Дай Цзитао, а потом на свое отражение и сказал:

— Вроде я больше похож на отца <то есть Чан Кайши>.

Вновь расхохотавшись, Дай Цзитао спросил:

— Ну тогда закончим на этом?

Больше Вэйго вопросов не задавал. Но, возвращаясь домой, подумал: «В конце концов, и отец и дядя великие люди, быть сыном любого из них почетно».

Ни Мэйлин, ни Чану он об этом разговоре ничего не сказал.

Между тем в середине ноября 1941 года до Чана дошли тревожные известия о том, что Рузвельт выразил готовность договориться с японскими «карликами», уладив спорные вопросы миром. Генералиссимус был потрясен: ведь все, казалось, шло к американо-японской войне, тем более что в июле президент США даже заморозил японские активы в американских банках. А тут вдруг Рузвельт стал рассуждать о модус вивенди (временном мирном сосуществовании) с Японией! Даже Черчилль выразил удивление, написав Рузвельту: «Конечно, это Ваше дело, и мы безусловно не хотим дополнительную войну. Но есть один вопрос, который нас волнует. Как насчет Чан Кайши? Не сидит ли он на очень строгой диете? Мы беспокоимся о Китае. Если они потерпят поражение, опасность для всех нас возрастет в огромной мере».

Чан, конечно, не знал о секретной телеграмме Черчилля Рузвельту, а потому, почувствовав, что либеральный Запад его предает, впал в настоящую истерику. Он попросил Латтимора послать срочную телеграмму в Вашингтон о том, что «опора на Америку — основа всей его национальной политики». При этом намекнул на то, что, если Рузвельт помирится с японцами, это навсегда подорвет престиж США в Китае так же, как закрытие Бирманской дороги подорвало престиж Англии. Кроме того, попросил предупредить Рузвельта, что американо-японская разрядка усилит режим Ван Цзинвэя, ослабив позиции китайского национального правительства. Латтимор сообщил Керри, что он «на самом деле никогда не видел Чан Кайши в таком возбуждении».

Беспокойство Чан Кайши не ослабевало вплоть до того момента, пока в четыре часа утра 8 декабря 1941 года его не разбудил телефонный звонок заместителя заведующего отделом пропаганды Центрального исполкома Гоминьдана Холлинггона Дуна, того самого, кто в начале 1906 года был его учителем в уездной школе в Фэнхуа. Дун сообщил важнейшую новость: три часа назад японская авиация атаковала военно-морскую базу США Пёрл-Харбор на Гавайях. Жесточайная бомбардировка длилась 2 часа 12 минут, потоплены пять линкоров и три крейсера, уничтожены 177 самолетов, убито более двух тысяч военнослужащих и еще свыше двух тысяч человек — ранены или пропали без вести. Почти одновременно японцы напали на английские колонии Гонконг, Британскую Малайю и Сингапур.

Как ни ужасны были жертвы, Чан не мог не почувствовать облегчения: ведь в войну с Японией вступали мощнейшие державы — США и Великобритания. А это означало, что победа над жестоким врагом становилась близкой и что Китай, встав в один ряд с союзниками, мог наконец-то обеспечить себе статус великой державы.

В волнении Чан поставил на граммофон одну из своих любимых пластинок — «Аве Мария» («Радуйся, Мария») Иоганна Себастьяна Баха и Шарля Гуно и, сев в кресло, слушал, испытывая блаженство. А когда эта пластинка закончилась, заменил ее другой — тоже «Аве Мария», но Франца Шуберта. Он любил оба произведения.

Спешить уже было некуда: судьба Китая отныне решалась на фронтах Тихоокеанской войны.

Игры с Рузвельтом

Как ни прекрасна была музыка, долго наслаждаться ею Чану не дали. Все ждали его реакции, а потому уже через четыре часа в своем городском офисе он созвал экстренное заседание Постоянного комитета ЦИК Гоминьдана, на котором было принято решение немедленно обратиться к США, Великобритании и СССР с предложением создать военную коалицию, заключив союзный договор и объявив совместную войну Германии, Италии и Японии. Во второй половине дня Чан передал соответствующие предложения американскому и советскому послам[98], а с Панюшкиным даже провел отдельную беседу, пытаясь убедить его (а через него — Сталина) в необходимости нанести превентивный удар по Японии. Понятно, что разговор с Панюшкиным не получился: за три дня до того советские войска только начали контрнаступление под Москвой, и одновременная война с Японией Сталину могла привидеться только в кошмарном сне. Поэтому вечером, проводя заседание Военного совета, Чан пригласил на него военных атташе только посольств США и Соединенного Королевства, заявив им, что Китай разделит с их странами все невзгоды войны. Он также предложил организовать совместное военное командование под руководством Соединенных Штатов.

А на следующий день, 9 декабря 1941 года, китайское правительство официально объявило войну Японии, с которой до тех пор шла война необъявленная, а также Германии и Италии. На день раньше войну Японии объявили Соединенные Штаты и Великобритания, all декабря 1941 года Соединенным Штатам объявили войну Германия и Италия. В итоге китайско-японский фронт превратился в театр Второй мировой войны.

На тот момент японские вооруженные силы насчитывали примерно два с половиной миллиона военнослужащих, из которых в Китае действовали более 600 тысяч, а в районе Тихого океана — 230 тысяч. США, Англия и Голландская Индия (Индонезия) вместе могли выставить против них 370 тысяч солдат и офицеров. Китайская армия была самой многочисленной: 3 миллиона 819 тысяч человек, но по-прежнему не очень эффективной. Из 316 китайских дивизий только тридцать лучших являлись личными войсками Чан Кайши, остальные же по-прежнему подчинялись своим региональным командирам, бывшим милитаристам. Поэтому Чан, прежде чем отдавать приказ этим командирам, неизбежно задумывался: «А выполнят ли они его?»

Понимая слабости своей армии и устав от беспрерывных неудач на фронте, Чан испытал смешанные чувства при известиях о первых поражениях союзников: от сочувствия до злорадства. 10 декабря 1941 года он записал в дневнике: «По-видимому, англо-американские военноморские силы на Тихом океане уничтожены на восемь десятых. Это неизбежный результат чрезмерной болтовни, а также совершенной неподготовленности англо-американских вооруженных сил. Но, если говорить о ситуации в мире в целом и о последствиях <этого события> для войны на Дальнем Востоке, то вполне можно из катастрофы извлечь выгоду. Отныне Англия и США не смогут не концентрировать все свои силы на решении прежде всего вопроса с японскими бандитами на Дальнем Востоке, то есть они не будут более ставить Китай и Дальний Восток на второе <после Европы> место».

Вскоре Рузвельт предложил Чан Кайши провести в Чунцине военную конференцию представителей союзных держав, чтобы выработать совместную стратегию. И Чан с энтузиазмом взялся за дело. Однако созванная 23 декабря конференция выявила разногласия между Чаном и командующим британскими войсками в Индии генералом Арчибальдом Уэйвеллом, заносчивым аристократом. За неделю до того японские войска вторглись в Бирму, а потому Чан, опасаясь, что они могли установить контроль над «дорогой жизни», связывавшей Китай с остальным миром, 24 декабря за завтраком предложил Уэйвеллу план переброски в Бирму на помощь англичанам двух китайских армий численностью в 80 тысяч человек. Однако сэр Уэйвелл, как и положено британскому лорду, высокомерно ответил:

— Нам, британцам, было бы стыдно, если бы китайские войска освобождали для нас Бирму.

Чан очень обиделся, тем более что, как и все китайцы, считал Северную Бирму китайской территорией, незаконно отнятой у Китая англичанами в 80-е годы XIX века.

Он вообще, как мы знаем, был ранимым. А в конце 1941 года его нервы совсем расшатались в связи с новой семейной неприятностью. Дело в том, что любимая племянница Мэйлин по имени Линцзюнь — дочка Кун Сянси и Айлин (в семье ее все звали Жанетт), вернувшись в середине декабря из атакованного японцами Гонконга, привезла в собой не только многочисленных служанок, но и семнадцать (!) собак и щенков. Вместе с ними она заняла весь салон самолета, который Чан вообще-то послал для того, чтобы эвакуировать из Гонконга издателя старейшей китайской газеты «Дагун бао» («Общественная газета»). Но из-за собак для издателя в самолете не нашлось места. Все бы ничего, но когда лающая компания выбралась на чунцинский аэродром, главный редактор «Дагун бао», встречавший издателя, был настолько возмущен, что тут же написал редакционную статью, вызвавшую большой шум. Как мы помним, семейство Кунов давно пользовалось дурной славой в Китае, а тут такой скандал!

Со временем, разумеется, все более-менее улеглось, но осадок у многих остался. Неунывающая же Жанетт, как ни в чем не бывало, подарила дяде и тете одного из щенков-сеттеров. Пес был очаровательный, и супруги Чан не могли, конечно, ему не радоваться, тем более что вообще любили собак. Но скандал омрачал подарок, что, правда, не отразилось на судьбе щенка. Чан его полюбил и теперь ходил гулять только с ним.

А тем временем в Вашингтоне в конце декабря Рузвельт и Черчилль провели ряд встреч, получивших кодовое название «Аркадия». Их результатом стала публикация 1 января 1942 года «Декларации Объединенных наций» (термин был введен в оборот президентом США). Она была подписана представителями двадцати шести стран — участниц антифашистской коалиции. Для Чана, да и всего Китая, особое значение имело то, что подпись китайского представителя Т. В. Суна, с 23 декабря 1941 года являвшегося новым министром иностранных дел Китая, шла четвертой — сразу за подписями Рузвельта, Черчилля и Литвинова (в то время — заместителя министра иностранных дел и посла СССР в США). Остальные подписи стояли в алфавитном порядке соответствующих стран. Знал ли Чан, что Рузвельт изначально поставил Китай на второе после США место в списке подписантов и только потом заменил его на Соединенное Королевство, очевидно, опасаясь недовольства Черчилля? Возможно. Но и включение Китая в четверку ведущих союзных держав значило многое: это была великая победа китайской национальной революции.

За день до того Рузвельт предложил Чан Кайши взять на себя верховное главнокомандование союзными войсками на китайском театре военных действий, который включал в себя, помимо Китая, часть территории Таиланда и Индокитая. 3 января Чан принял это предложение, попросив прислать ему высокопоставленного генерала на должность начальника его объединенного (союзного) штаба, в который он хотел включить представителей США, Китая, Великобритании и Голландии.

А через три недели, подводя итоги месяца, Чан с гордостью написал в дневнике: «После опубликования совместной декларации двадцати шести государств США, Англия, СССР и Китай официально сделались центром, в итоге наша страна стала одной из четырех великих держав. Более того, после того, как я согласился стать главнокомандующим на китайском театре военных действий, включающем в себя Вьетнам и Сиам <Таиланд>, престиж и место <нашей> страны и каждого гражданина фактически упрочились до невероятной степени, такого еще не было в истории… Мы можем уже ничего не бояться».

В январе 1942-го Рузвельт согласился дать Чан Кайши четвертый, самый крупный, заём — на полмиллиарда долларов, и 7 февраля Конгресс одобрил это решение. С таким кредитом можно было смело продолжать войну до победы. Тем более под волшебные звуки «Аве Мария».

Воодушевленный поддержкой Рузвельта, Чан решил поставить англичан на место, заставив считаться с новым статусом Китайской Республики[99]. Те, правда, тоже помогали ему деньгами: 3 февраля, например, предоставили 50 миллионов фунтов[100], но, как мы знаем, относились к Китаю, как к третьесортной державе, поэтому в феврале 1942 года Чан вместе с Мэйлин посетил Индию — английскую колонию (!), где в пригородах Калькутты в течение пяти часов беседовал с заклятым врагом англичан, лидером индийского национально-освободительного движения Махатмой Ганди. И сделал он это, несмотря на то что генерал-губернатор Индии Виктор Александр Джон Хоуп через британского посла в Китае — барона Арчибальда Кларка Керра просил Чана воздержаться от такого поступка. Но генералиссимус явно упивался своей новой ролью революционера, превратившего наконец свое государство в великую державу, а потому хотел выступить посредником между Ганди и англичанами. Он желал показать последним, что без него они не смогут убедить отца индийской нации поддержать их в антияпонской борьбе. И когда Ганди согласился «не вредить войне против Японии», не мог скрыть радости. «Вот вам, заносчивые британские империалисты, — читалось на его лице. — Что бы вы без меня делали!»

С равным успехом прошла встреча Чана и Мэйлин с Джавахарлалом Неру, председателем Индийского национального конгресса (ИНК) — националистической партии, близкой по своим установкам к Гоминьдану. 21 же февраля Мэйлин зачитала по калькуттскому радио обращение Чана к индийскому народу, в котором китайский генералиссимус открыто призвал англичан представить индийцам свободу «как можно скорее» (на следующий день оно было опубликовано в Индии). Чан был убежден, что колониальные народы Азии и Тихого океана можно было мобилизовать для борьбы с Японией только в том случае, если бы Великобритания и Голландия передали им «реальную политическую власть».

В тот же день Чан с Мэйлин вернулись в Китай, но уже 1 марта вновь были в пути. На этот раз — в Бирму, где хотели прояснить обстановку, обострившуюся после постыдного поражения английских колониальных войск у моста через реку Ситтан на юге этой страны в конце февраля. Они прибыли в бирманский городок Лашо, расположенный у ворот на «дорогу жизни», куда через два дня прилетел и вновь назначенный Рузвельтом начальник союзного штаба Чана, генерал-лейтенант Джозеф Уоррен Стилуэлл, большой знаток Китая.

Чан был знаком с этим американцем. Начиная с 1911 года тот четырежды приезжал в Китай в длительные командировки, а в 1935–1939 годах даже служил военным атташе американского посольства (в целом он прожил в Китае более десяти лет). Это был высокий худой человек лет шестидесяти, опытный и решительный военачальник. Рузвельт назначил его на эту должность 23 января 1942 года по совету начальника Генштаба своей армии Джорджа Кэтлетта Маршалла-мл., однокурсника Стилуэлла по пехотной школе, и Чан был рад новой встрече с ним. Тот мог оказать ему огромную помощь: помимо исполнения обязанностей начальника его штаба, он должен был осуществлять командование всеми американскими войсками на китайском театре военных действий. Правда, он был излишне горяч и груб, «труден в общении, нетерпелив и временами язвителен», за что заслужил в войсках прозвище «Уксусный Джо», но Чан не стал придавать этому большого значения. Стилуэлл обязан был подчиняться ему как верховному главнокомандующему, и Чан надеялся, что они поладят.

Увы, он не знал, что Стилуэлл не питал к нему добрых чувств. «Уксусный Джо» давно составил себе впечатление о Чане как о «совершенно бездарном» вояке и в своих дневниках называл его не иначе как «проклятым дураком». Даже голос Чана — «резкое, отрывистое стаккато» — его раздражал. Незадолго же до прибытия в Бирму, во время полета над Атлантикой, обсуждая с подчиненными напряженные отношения между Чаном и генералом Уэйвеллом, он с радостью подхватил шутку двух молодцов по поводу того, что позиции Чана «слишком шатки, чтобы лелеять обиды» на англичан.

— Принимая во внимание ту неразбериху, в которой находится сегодня Китай, он <Чан> похож на… — один из парней запнулся, подыскивая правильное сравнение.

— Пинат (земляной орех. — А. П.), водруженный на кучу навоза! — подхватил другой шутник.

Стилуэлл расхохотался:

— Неплохое имечко для старины Чана — Пинат.

Все грохнули со смеху, поняв игру слов: ведь «пинат» (peanut, «земляной орех») на американском сленге означает «мелочь пузатая». Именно так — Пинат («Мелочь пузатая») — тилуэлл с тех пор будет часто называть генералиссимуса. За глаза, конечно. Для Мэйлин же он и его американские подчиненные придумали более приличную кличку — «Белоснежка». А семерых главных чанкайшистских генералов стали называть по именам гномов из этой сказки.

Встреча в Лашо тем не менее прошла исключительно хорошо. Чан и Мэйлин тепло приветствовали Стилуэлла.

Через два дня все трое были уже в Чунцине, но к тому времени ситуация в Бирме вновь обострилась. На этот раз в связи с захватом японской армией 6 марта 1942 года Рангуна, столицы этой страны, — того самого города, куда по ленд-лизу доставлялись грузы из США. Британские войска начали стремительно отступать, и даже Черчилль вынужден был констатировать: «Жестокость, ярость и мощь Японии намного превзошли все наши ожидания». Тут уж было не до капризов Уэйвелла, который, кстати, впал в глубокую депрессию: англичане согласились на предложение Чана прислать в Бирму две его лучшие армии.

В тот же день, 6 марта, Чан представил Стилуэлла командующим этими армиями (5-й и 6-й), приказав китайским генералам подчиняться американцу:

— Генерал Стилуэлл командует вами, а я — Стилуэллом. Разве генерал Стилуэлл не мой начальник штаба?

Стилуэлл был приятно удивлен и готов был уже изменить мнение о Чане, записав в дневнике: «Похоже, он жаждет сражаться и сыт по горло отступлением и вялостью англичан. К тому же сильно подозревает их в дурных мотивах и намерениях… Я вздохнул спокойно, поняв, что Джи-мо[101] предполагает отдать командование в Бирме мне… Никогда прежде иностранцу не позволялось ни в какой мере контролировать китайские войска[102]… В его словах есть много смысла».

Стилуэлл тоже не питал теплых чувств к англичанам, считая их «сукиными детьми» и «ублюдками» за то, что они оставили Рангун. 11 марта 1942 года он вылетел в Бирму, где провел шесть дней, изучая обстановку. А вернувшись, представил Чану оперативно-тактический план, предложив перебросить китайские войска на юг Бирмы, чтобы занять оборону примерно в 280 километрах к северу от Рангуна.

И вот тут-то у них начались трения. Все, что предложил американец, Чан отверг, заявив, что надо выстроить оборонительную линию в Центральной Бирме, то есть на расстоянии порядка 600 километров к северу от Рангуна. Понятно, что Чан считал себя более сведущим в военных делах, чем «Уксусный Джо».

В дурном настроении Стилуэлл вернулся в Бирму, а тем временем Чану пришлось вновь переключиться на семейные проблемы. В марте 1942 года Жанетт выкинула еще один фортель. Гуляя как-то по окрестностям Чунцина, она обратила внимание на симпатичного юношу и тут же бесстыдно предложила ему уединиться с ней. Молодой человек, однако, вежливо отказался (может быть, приняв Жанетт за гомосексуалиста, так как, будучи весьма экзальтированной особой, она любила носить мужскую одежду). Разгневанная Жанетт велела своим четырем охранникам избить «негодяя». Что те и сделали. К несчастью, юноша оказался сыном знакомого нам Бай Чунси, одного из вождей гуансийской военной клики и заместителя начальника Генштаба чанкайшистской армии! Генерал Бай, конечно, поднял шум, и Чану опять пришлось улаживать дело.

А в конце марта 1942 года новый сюрприз Чану преподнес уже его старший сын Цзинго. Неожиданно приехав к нему в Чунцин 27 марта, он сообщил отцу, что у того почти месяц назад (1 марта) родились два новых внука — близнецы Лиэр и Шиэр (Красавчик и Львенок). Как и старший внук Ален, они были недоношенными: без малого семимесячными, поэтому их еще называли Дамао и Сяомао (Большой котенок и Маленький котенок)[103]. Это было, конечно, радостным событием для 55-летнего деда, но оказалось, что новые внуки не от Фанлян (Фаины), законной супруги Цзинго, а от любовницы, некоей Чжан Яжо, о которой Чан понятия не имел. Не знали о ней и Фаина с Мэйлин.

То, что Цзинго завел любовницу, Чана не удивило: у него и самого их в свое время было немало, но пикантность ситуации заключалась в том, что иностранка Фаина, не привыкшая к китайским традициям многоженства, могла, если бы узнала о мужниной измене, устроить скандал. А это не только нанесло бы ущерб престижу генералиссимуса, но и осложнило политическую ситуацию в стране.

Поразмыслив, Чан изменил странные имена внуков Лиэр и Шиэр, которые, по словам Цзинго, его любовница дала им по названию улицы, на которой жила — Лиши лу (Улица красивого льва), и нарек их в соответствии с генеалогической хроникой своего клана: Сяоянь и Сяоцы. Как мы помним, на ЗО-е по счету поколение в роду Улинских Цзянов приходился иероглиф «сяо» («почтительность к родителям»), иероглиф же «янь» значит «строгий», а иероглиф «цы» — «добрый». Позже, при крещении, дети получат и западные имена — Джон и Уинстон. Но Чан строго-настрого запретил давать новым внукам родовую фамилию, потребовав, чтобы они носили фамилию матери — Чжан. Узнав об этом, любовница Цзинго впала в депрессию: она поняла, что ее детям отказано в правах наследства.

Это была красивая, но наивная женщина. В декабре 1939 года, когда они с Цзинго встретились, ей уже исполнилось 26 лет, но выглядела она на восемнадцать: маленькая, полненькая, с круглым лицом и губками бантиком.

Родилась Чжан Яжо в 1913 году в поселке Учэн на севере Цзянси в семье шэньши (деревенского интеллигента). Ее детским именем было Маоли («Очаровательная сливка»), и оно, как нельзя лучше, подходило ей. В семнадцатилетнем возрасте ее выдали замуж, и от этого брака она родила двоих сыновей, но спустя шесть лет ее муж по какой-то причине покончил с собой. Когда в марте 1939 года пришли японцы, она, оставив детей на попечение матери, уехала на юг Цзянси, в Ганьчжоу. Романтически настроенная, Чжан Яжо решила отдать себя целиком героической борьбе за освобождение родины, а потому поступила на ганьчжоуские курсы молодых кадровых работников. И через несколько месяцев, в ноябре, на большом городском собрании впервые увидела Цзинго. Стоит ли говорить, что молодой человек, красивый и веселый, да к тому же сын Чан Кайши, ей сразу понравился.

После окончания курсов Яжо стала работать в местной администрации, и здесь-то на нее обратил внимание сам Цзинго, вскоре предложивший ей перейти к нему на работу секретаршей. Ну а дальше — все понятно. Роман длился почти два года, в полной тайне от Фаины, которая вместе с детьми тоже жила в Ганьчжоу. И это несмотря на то что Фаина хорошо знала Яжо и даже время от времени просила ее присмотреть за своими детьми, Эриком-Аленом и Эммой, когда должна была куда-нибудь отлучиться. По просьбе Фаины Яжо даже занималась с ней китайским языком.

Может быть, Цзинго увлекся Яжо потому, что она совсем не походила на Фаину, женщину не менее красивую, но ярко выраженного славянского типа? А может, ему, говоря словами поэта, захотелось «звон свой спрятать в мягкое, женское» и покорная пухленькая Яжо (что в переводе значит «Послушная») отвечала его желаниям больше Фаины, по характеру не менее сильной, чем Мэйлин? Ну а может быть, его просто потянуло «на клубничку»? Кто знает? Вроде бы это была обоюдная страсть. Он ласково называл ее «Хуэйюнь» («Светлое облако»), а она его — «Хуэйфэн» («Сильный ветер»), заимствуя эти имена из китайских выражений фэньюнь цзихуэй и фэньюнь були («ветер и облако встречаются» и «ветер и облако никогда не расстаются»).

Как бы то ни было, но в октябре 1941 года все закончилось — после того, как Яжо с замиранием сердца сообщила своему возлюбленному, что беременна. Тут-то Цзинго, похоже, перепугался. Дав ей изрядную сумму денег, он отправил Яжо в сопровождении подруги по имени Гуй Чандэ подальше от Ганьчжоу — в Гуйлинь, на север провинции Гуаней. Недалеко от этого города у нее жил брат, уездный начальник.

После рождения двойни, правда, Цзинго приехал в Гуйлинь, дал Яжо еще денег, но, понимая, что рождение детей не удастся сохранить в тайне, тут же отправился к отцу в Чунцин. Ну а потом, вроде бы все уладив, вернулся в Ганьчжоу, к законной жене.

Что же касается Яжо, то она вместе с близнецами осталась жить в Гуйлине. В августе 1942-го она заметила за собой слежку. Затем кто-то, сломав замок, проник в ее дом, унес какие-то вещи, после чего она решила заявить в полицию. Там ее принял сам начальник, не только внимательно ее выслушавший, но и угостивший чаем, а затем распорядившийся выставить у ее дома охрану. Все вроде бы вышло хорошо, но вскоре после визита в полицейский участок у Яжо начался сильный приступ диареи, сопровождавшийся острыми спазмами желудка. Ее раздирала боль. Насмерть перепуганная Гуй Чандэ вызвала врачей, и Яжо госпитализировали, положив в отдельную палату. Верная Гуй провела с ней всю ночь.

К утру 15 августа больной стало лучше. Пришел врач, представившийся Ваном (самая распространенная в Китае фамилия, как у нас Иванов), и сказал, что надо сделать укол. Она вытянула левую руку, он быстро уколол и ушел, не сказав больше ни слова. Что это был за укол и от какой болезни, никто не знал. «Доктор Ван» больше не появлялся. А вскоре Яжо, схватив свою левую руку правой, закричала: «Мне плохо! Я ничего не вижу!» Доктор попросил брата Гуй Чандэ, бывшего в палате, сбегать на улицу купить льда, но лед не понадобился: когда его принесли, Яжо уже была мертва. Ее друзьям дали справку, что она скончалась от «заражения крови».

То, что ее убили, не вызывает сомнений. Но по чьему приказу, неясно. Некоторые обвиняют Цзинго, несмотря на то что он очень переживал по поводу смерти Яжо до конца своей жизни и перед смертью во сне шептал ее имя. Другие возлагают вину на его однокурсника по Университету имени Сунь Ятсена некоего Хуан Чжунмэя, учившегося в Москве под псевдонимом Малышев и работавшего под началом Цзинго в ганьчжоуской службе безопасности. Якобы он сделал это по собственной инициативе, чтобы «спасти лицо» своего начальника и друга. Эта версия вполне вероятна, тем более что впоследствии Хуан Чжунмэй был арестован и ликвидирован секретными службами Гоминьдана. Может быть, за то, что убил Чжан Яжо?

Однако, скорее всего, за убийством стоял не кто иной, как Чан Кайши. Именно на него указывал, например, бывший сотрудник гоминьдановских спецслужб генерал Гу Чжэнвэнь, в 2004 году заявивший об этом в интервью. Старый разведчик, кроме того, обвинил в этом убийстве и близкого соратника генералиссимуса, хорошо нам знакомого Чэнь Лифу, его «кровного племянника». А такому человеку, как Гу, трудно не поверить, тем более что рассказал он об этом за три года до своей смерти.

Как бы там ни было, но то, что Чан, дав имена своим новым внукам, никоим образом не хотел, чтобы адюльтер его сына стал известен общественности, хорошо известно. Он очень опасался скандала, который мог приобрести международный характер. Поэтому даже наедине с собой не откровенничал на эту тему. Вот что он, например, записал в дневнике спустя два года после рождения внуков, 6 июля 1944 года: «Моя жена получает очень много анонимных писем, в том числе с клеветой на меня. Одно из них, судя по выражениям, написано англичанином. Эти письма не только чернят меня, но и обоих моих сыновей — Цзина и Вэя. Особенно много клеветы в отношении сына Цзина — о том, что у него в Чунцине есть любовница, и она уже родила ему близнецов, которых отдали на воспитание ее матери. Все эти сплетни на руку как компартии, так и англичанам с американцами, которые используют их не только для того, чтобы подорвать доверие народа ко мне, но и полностью опорочить мою семью».

Чан, как видно, кривил душой. В пересказанных им «сплетнях» неправдой являлось только то, что любовница Цзинго жила в Чунцине. Все же остальное — верно, в том числе и слух о том, что детишек отдали бабушке. Та, будучи уверенной, что ее дочь убили, постаралась сделать все возможное, чтобы их обезопасить. Она даже зарегистрировала их под разными датами рождения. Возможно, поэтому до сих пор существует путаница в историографии: одни биографы считают датой их появления на свет 1 марта, другие — 13 марта, третьи — 2 мая, четвертые — 21 мая. И это несмотря на то что старший из близнецов, Чжан (Цзян) Сяоянь, с 2008 по 2014 год занимал один из важнейших постов в Китайской Республике — заместителя председателя Центрального исполкома Гоминьдана, а младший, Чжан (Цзян) Сяоцы, вплоть до своей смерти в 1996 году был членом Центрального исполкома этой партии и ректором Сучжоуского университета в Тайбэе. Интересно, что в паспорте Чжан (Цзян) Сяояня до сих пор датой его рождения указано 2 мая 1942 года, хотя он еще в августе 2002 года получил из Второй народной больницы Гуйлиня (бывшей Гуандунской провинциальной больницы), где он с братом родился, копию свидетельства о рождении, из которой явствует — они родились 1 марта 1942 года.

Между тем конфликт между Стилуэллом и Чан Кайши разгорался. Заметив, что генералиссимус не во всем поддерживает своего начальника штаба, многие китайские генералы стали саботировать приказы американца. 31 марта 1942 года разгневанный Стилуэлл записал в дневнике: «Китайские командиры… чувствуют, конечно, настоятельную необходимость ублажать генералиссимуса, и, если мои предложения или приказы противоречат тому, что он, как они думают, от них хочет, они приводят бесконечные отговорки… Я же не могу их расстрелять и не могу их снять; простые же разговоры с ними бесполезны» (выделено в документе. — А. П.).

На следующий день он дал такую характеристику самому Чану: «Чан Кайши был боссом так долго, и его окружают так много подпевал, что он считает себя непогрешимым в любом предмете… Он человек умственно неуравновешенный и может сказать тебе в лицо много такого, чего на самом деле совсем не имеет в виду… Я же совершенно не могу конкурировать с роями паразитов и сикофантов, окружающими его».

В начале апреля 1942 года Чан и Мэйлин навестили Стилуэлла в Бирме, стараясь как-то сгладить возникшую напряженность. Чан даже сказал Стилуэллу, что тот имеет право снимать с должности и наказывать любого китайского офицера. Казалось, инцидент исчерпан: на фотографиях, сделанных 7 апреля, не видно никакого напряжения между ними, все трое широко улыбаются.

Но вскоре ситуация изменилась в связи с тем, что в начале мая английские и китайские войска потерпели сокрушительное поражение в Бирме, и Стилуэлл вместе с остатками своих армий вынужден был в течение двадцати дней пешком через джунгли пробираться в Индию. В Чунцин он вернулся только в начале июня 1942 года, страшно исхудавший (он потерял десять килограммов) и озлобленный. В поражении он винил Чана, не отвечавшего на его телеграммы и посылавшего ему из Чунцина «бессмысленные» приказы (например, отступать не в Индию, а к границе Китая, где китайские войска могли попасть в окружение). Именно так и произошло с теми, кто подчинился приказу генералиссимуса: японцы их окружили и рассеяли. Чан был вынужден согласиться со Стилуэллом. Понятно, что Чан «потерял лицо», а этого он не мог простить американскому генералу.

Чан Кайши выступает с речью о начале войны сопротивления Японии. Лушань, 17 июля 1937 г.

Чан Кайши с женой Сун Мэйлин (третья справа) и ее сестрами — Сун Айлин (вторая справа) и Сун Цинлин (четвертая справа). Чунцин, 1940 г.

Чан Кайши (в центре) с работниками советского посольства: Н. Т. Федоренко (второй слева), послом А. С. Панюшкиным (четвертый), военным атташе В. И. Чуйковым (пятый). Чунцин, 1941 г.

Чан Кайши и Сун Мэйлин с генералом Джозефом Уорреном Стилуэллом («Уксусным Джо»). 1942 г.

Чан Кайши и Сун Мэйлин в Индии. Сидят (слева направо): Сун Мэйлин (вторая), генерал-губернатор и вице-король Индии Виктор Александр Джон Хоуп (третий), Чан Кайши (четвертый) и супруга Хоупа — Дорин Мод Милнер. Нью-Дели, 10 февраля 1942 г.

Чан Кайши размышляет. Чунцин, 1943 г.

Чан Кайши читает свою книгу «Судьба Китая». Чунцин, 1943 г.

Каирская встреча. Сидят слева направо: Чан Кайши, президент США Франклин Д. Рузвельт, премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, Сун Мэйлин. 27 ноября 1943 г.

Чан Кайши выступает перед молодежью. Чунцин, декабрь 1943 г.

Чан Кайши с генералами Альбертом Ведемейером (второй слева), Патриком Дж. Хэрли (первый справа) и министром иностранных дел Китая Т. В. Суном (первый слева). Чунцин, 1 ноября 1944 г.

Чан Кайши и командир 14-й воздушной армии США генерал Клэр Ли Шенно. 24 марта 1945 г.

Чан Кайши принимает документ о капитуляции Японии из рук заместителя начальника Генерального штаба Национально-революционной армии Китая генерала Лэн Синя. Чунцин, 10 сентября 1945 г.

Мао Цзэдун и Чан Кайши во время переговоров о мирном объединении страны. Чунцин, 28 августа 1945 г.

Чан Кайши и Сун Мэйлин с председателем Исполнительной палаты Т В. Суном (крайний справа), будущим губернатором Тайваня генералом Чэнь Чэном (крайний слева во втором ряду) и сыном Цзинго. Чунцин, 3 октября 1945 г.

Чан Кайши (первый справа), Сун Мэйлин и специальный представитель президента США Г. Трумэна — Джордж К. Маршалл-мл. Чунцин, 22 декабря 1945 г.

Чан Кайши слушает донесение о ходе новой гражданской войны с коммунистами. Май 1947 г.

Президент Китая Чан Кайши (крайний слева) и вице-президент Ли Цзунжэнь направляются на церемонию вступления в свои должности. Нанкин, 20 мая 1948 г.

Дворец президента Чан Кайши в Нанкине

Поражения в гражданской войне с китайской компартией не удалось избежать. Солдаты армии Чан Кайши перед эвакуацией на Тайвань

Чан Кайши и генерал Дуглас Макартур. Тайбэй, конец июля 1950 г.

Чан Кайши выступает с призывом искоренить «коммунистических бандитов» и вернуться на материк. Тайбэй, 12 ноября 1962 г.

Чан Кайши в рабочем кабинете. Тайбэй, 7мая 1964 г.

Сын Чана — Цзинго с женой Фаиной и внучкой Юмэй. Тайбэй, 8 октября 1965 г.

Чан Кайши с родными в день своего восьмидесятилетия по принятому в Китае летоисчислению. Тайбэй, 31 октября 1966 г.

Чан Кайши с женой на параде по случаю 60-й годовщины Синьхайской революции. Тайбэй, 10 октября 1971 г.

С сыном Цзинго, будущим президентом Тайваня

Чан Кайши в кругу семьи накануне своего 84-летия по принятому в Китае летоисчислению. Тайбэй, 14 октября 1970 г.

Чан Кайши в день своего 87-летия по принятому в Китае летоисчислению. Тайбэй, октябрь 1973 г.

Родственники прощаются с Чан Кайши

Автор книги у саркофага Чан Кайши в Мавзолее Цыху. Тайвань

Автор книги с шестым президентом Тайваня Ма Инцзю. Тайбэй, Президентский дворец, 26 июля 2015 г.

Несколько дней Стилуэлл почти безвылазно провел в своей резиденции — в том самом доме Т. В. Суна, где до него гостили Керри и Латтимор (по адресу: деревня Цзялин, 3¹⁰⁴). Из окон этого красивого, модернового особняка открывался захватывающий вид на долину реки Цзялинцзян и окрестные холмы, но «Уксусному Джо» было не до любования пейзажами. В его дневнике появляется все больше негативных характеристик Чана, даже злобных выпадов против него: «Китайское правительство — это структура, основанная на страхе и фаворитизме, находящаяся в руках невежественного, деспотичного и упрямого человека. Она сплетена из семейных и финансовых нитей и связей, которые легко разорвут ее на части, если за них потянуть… Он <Чан>, исходя из своей “интуиции”, может перепрыгнуть через логику и смысл; он отвергает общеизвестные принципы и методы, говоря, что китайская психология другая… И его упрямство отвергает дискуссию. По существу, он потерял какую бы то ни было способность к дискуссии, потому что все вокруг него — подпевалы. Никто не осмеливается сказать ему неприятную правду, так как он разозлится. Он в огромной опасности».

15 июня конфликт вырвался наружу. В разговоре с Чаном Стилуэлл вдруг вспылил, так что Мэйлин пришлось его успокаивать. Чан сдержался, но через три дня излил свое негодование в письме Т. В. Суну в Вашингтон. А через неделю уже открыто выразил недовольство политиком США. Как раз в то время Рузвельт принял решение направить американские войска, дислоцированные в Индии, в Северную Африку на помощь англичанам, сражавшимся против лучшего немецкого полководца, фельдмаршала Эрвина Роммеля. Чан Кайши, обидевшись на то, что американцы, с его точки зрения, не считаются с интересами антияпонской войны, через Стилуэлла потребовал от Рузвельта до конца августа направить три американские дивизии на границу Индии и Бирмы, предоставить Китаю не менее пятисот самолетов и ежемесячно переправлять до пяти тысяч тонн грузов. В противном случае он намекал на возможность капитуляции перед врагом. Чан попросил Стилуэлла поставить перед Рузвельтом вопрос: «Заинтересованы ли США в сохранении китайского театра боевых действий?»

Стилуэлл расценил это как «ультиматум», о чем с неудовольствием заявил Мэйлин (которую в то время часто за глаза называл «Мадамиссима», «Гранд-дама» или даже «Мадам императрица»). Никакие «ультиматумы» своему президенту он передавать не хотел, тем более что поражение в Бирме привело к закрытию «дороги жизни» и почти полной блокаде Китая. Если в течение 1941 года ежемесячные поставки в Китай возросли с четырех тысяч до почти пятнадцати тысяч тонн американских грузов, то теперь даже пять тысяч тонн казались ему нереальными. Ведь отныне с Китаем существовало только воздушное сообщение через Индию и Гималаи.

Стилуэлл заявил Мэйлин, что он солдат, а не «резиновый штемпель» или «почтовое агентство». Та вспылила и доложила обо всем Чану. В общем, получился скандал, и «Уксусный Джо» даже заболел: всю ночь у него были рези в желудке, и он то и дело бегал в сортир.

Но Рузвельт поддержал своего генерал-лейтенанта, и конфликт вроде бы удалось потушить. Хотя с того времени Стилуэлл стал именовать Чана в своем дневнике не иначе как «Мелочь пузатая», а в письме жене довольно смешно назвал китайских бюрократов (officialdom) «официальными дураками» (officialdumb).

В сентябре, однако, Рузвельт проинформировал Чана, что может прислать хоть и не 500, но все же 265 самолетов и постарается довести объем грузов до пяти тысяч тонн. После этого умная Мэйлин старалась сглаживать противоречия между мужем и «Уксусным Джо» и даже иногда принимала сторону Стилуэлла, который, правда, с октября стал появляться в Чунцине лишь наездами, поскольку Чан предоставил ему полный контроль над китайскими войсками, переброшенными в Индию.

А вскоре Чану стало совсем не до Стилуэлла, так как у него опять возникли проблемы на семейном фронте. В начале октября его жена неожиданно закрутила роман с прибывшим в Чунцин высоким гостем — личным посланцем Рузвельта Уэнделлом Уилки, совершавшим тогда турне вокруг света. В ноябре 1940-го он как кандидат в президенты США от Республиканской партии проиграл Рузвельту с огромным счетом: за него подали голоса 82 выборщика, в то время как за действующего президента — 449. Но Уилки не унывал, собираясь принять участие в следующих выборах в 1944 году. И он имел шансы стать президентом: он был очень красив, нравился женщинам и, как бы то ни было, в 1940-м за него все же проголосовали почти двадцать два с половиной миллиона американцев (из пятидесяти миллионов, пришедших на избирательные участки).

Уилки провел в Китае шесть дней и за это время несколько раз встречался с Чаном и Мэйлин, беседуя на разные темы — от индустриализации Китая до войны на советско-германском фронте. Чан его очаровал: «Генералиссимус, как человек и вождь, превосходит даже свою легендарную репутацию… Если он не в военной форме, он носит китайскую одежду, и это усиливает то впечатление, которое он производит: он кажется ученым — почти клириком — более, нежели политическим деятелем. Он несомненно подготовленный слушатель, привыкший заимствовать идеи. Он качает головой в знак согласия, повторяя мягкое короткое “да, да”; это тонкий комплимент, разоружающий беседующего с ним человека… и завоевывающий его в определенной мере на сторону Чана… Он, без сомнения, искренен, и в его достоинстве и внутренней невозмутимости есть что-то почти жесткое».

Но еще больше пятидесятилетнему ловеласу Уилки понравилась Мэйлин — «одна из наиболее прекрасных, образованных и сексуальных женщин». Понравилась настолько, что он недолго думая соблазнил 45-летнюю красавицу, уведя ее из-под носа генералиссимуса. Вернувшись в Штаты, он, правда, уверял, что уединялся с женой Чан Кайши лишь для того, чтобы в тиши «решать проблемы мирозданья».

Возможно, и так. Но, судя по рассказу основателя журнала «Лук» Гарднера Коулза, сопровождавшего Уилки в поездке, эти проблемы не были главными. Вот что он рассказывает:

«Однажды вечером в Чунцине генералиссимус устроил грандиозный прием в нашу честь… Где-то через час (после начала торжеств. — А. П.)… он <Уилки> шепнул мне, что исчезнет вместе с мадам через несколько минут, попросив… прикрыть его. Я устроился рядом с генералиссимусом и каждый раз, когда чувствовал, что его внимание отвлекается, сыпал вопросами о Китае. Он <Чан> оставался на приеме еще час, а затем вдруг, хлопнув в ладоши, позвал помощника. Он собрался уходить, и я решил сделать то же самое. Мой помощник проводил меня назад в дом <Т. В.> Суна, где мы остановились… Мне было интересно, куда подевались Уэнделл и мадам. К девяти часам я начал волноваться… А вскоре… во дворе послышался сильный шум. В дом ворвался генералиссимус, явно разгневанный, в сопровождении трех охранников с пистолетами-пулеметами Томпсона. Стараясь сдержать гнев, генералиссимус холодно поклонился, и я ответил тем же.

— Где Уилки? — спросил он».

Коулз ответил, что не имеет понятия. Тогда Чан обыскал дом, но никого не найдя, удалился. Казалось, он успокоился.

Уилки же появился только в четыре часа утра, довольный, как «молодой студентик после успешной ночи с девочкой». Он, рассказав Коулзу о своем похождении, заявил, что «никогда ничего подобного не испытывал» и вообще «первый раз в жизни влюблен». А потом добавил, что уговорил мадам поехать с ним в Вашингтон. Коулз взорвался:

— Ведь вас на аэродроме будут встречать жена и сын! Появление мадам разрушит вашу репутацию. Как же вы будете баллотироваться в 1944 году?

Поразмыслив, Уилки согласился с этим доводом и попросил Коулза сходить к Мэйлин, чтобы замять дело:

— У нее есть квартира на верхнем этаже больницы для женщин и детей здесь в городе. (Именно там у них проходило рандеву.)

Но визит Коулза к Мэйлин был не вполне удачным. Услышав, что Уилки передумал брать ее с собой, «Белоснежка» подскочила к основателю «Лука» и, не скрывая ярости, расцарапала ему обе щеки своими длинными ногтями.

Что там произошло дальше, никто не знает. Но хотя Мэйлин и не полетела в Штаты на одном самолете с Уилки, ни он, ни она не захотели прервать отношения. Перед тем как уехать, Уилки официально пригласил «Мадамиссиму» посетить Америку в ближайшее время. «С ее умом и шармом, щедрым и мудрым сердцем, благородными и прекрасными манерами и поведением, а также с горячей убежденностью <в своей правоте>, она как раз тот гость, который нам нужен», — сказал он Кун Сянси и его жене Айлин.

Как благое для Китая дело поездка Мэйлин в Штаты была представлена и Чану. И тот скрепя сердце согласился. Возможно, просто отказывался поверить в любовную связь жены с кандидатом в президенты США, а может быть, жертвовал личным ради общественного.

Скорее всего, второе. Ведь Мэйлин не очень-то и скрывала свою связь. В тот день, когда Уилки улетал из Чунцина, она опять встречалась с ним наедине: они провели вместе почти полтора часа. А затем не только поехала на аэродром проводить его, но и на глазах у всех Уилки запечатлел у нее на губах страстный поцелуй. И это в Китае, где даже мужу с женой считалось неприличным демонстрировать чувства на публике!

Через некоторое же время Мэйлин заявила мужу, что ей срочно нужно поехать в США «на лечение». И врачи тут же обнаружили у нее массу болезней, убедив Чана в том, что только в Штатах ее смогут вылечить.

Слов нет, Мэйлин действительно была не вполне здорова, но настолько ли серьезно она болела, чтобы ей срочно требовалась госпитализация в одной из клиник Нью-Йорка, — неизвестно. Как бы то ни было, но в середине ноября 1942 года она надолго улетела в США. С собой она взяла любимую племянницу Жанетт, секретаршу Перл Чэнь, врача, трех медсестер и заместителя заведующего отделом пропаганды Центрального исполкома Гоминьдана Холлингтона Дуна — в качестве личного пресс-секретаря. В самолет ее внесли на носилках, дабы ни у кого не возникало сомнений относительно ее тяжелого физического состояния.

Между тем наступил 1943 год, принесший Китаю великую весть: 11 января Соединенные Штаты и Великобритания отменили неравноправные договоры с ним, заключив новые соглашения.

Этому событию Чан Кайши посвятил две работы — «Судьба Китая» (книга вышла в свет 10 марта 1943 года — к восемнадцатой годовщине смерти Сунь Ятсена[105]) и «Китайская экономическая теория», опубликованная вскоре.

Обе книги были посвящены вопросу, как Китайской Республике следует развиваться в новых международных условиях. В них Чан сформулировал собственную парадигму общественного прогресса, представив жестко этатистскую интерпретацию общественно-политических идей Сунь Ятсена — «трех народных принципов» (национализм, народовластие и народное благосостояние). Чан, по сути, выступил апологетом некоего нового авторитаризма, объявив — в развитие идей Суня — необходимым усиление в Китае государственного контроля над экономикой и частное предпринимательство в духе традиционной, присущей восточному деспотизму, системы государственной монополии, резкое ограничение иностранных инвестиций, коллективизацию сельского хозяйства, укрепление политической монополии Гоминьдана и искоренение диссидентов.

По заданию Чан Кайши черновики обеих работ были подготовлены к печати Тао Сишэном, 44-летним бывшим профессором целого ряда китайских университетов, в том числе Пекинского.

Наибольшее значение Чан придавал первой книге, «Судьба Китая»; задание подготовить рукопись он дал Тао Сишэну 10 октября 1942 года, в день тридцать первой годовщины Синьхайской революции, — вскоре после того, как узнал о намерении США и Великобритании в будущем году отменить право экстерриториальности в Китае. В начале 1943-го Тао подготовил рукопись, и Чан сам внимательно ее отредактировал. В итоге он остался «очень доволен».

Ее начальный тираж составил 200 тысяч экземпляров, продажная цена была искусственно заниженной, чтобы ускорить распространение. Книгу тут же включили в университетские программы и признали своего рода катехизисом гоминьдановца. Через десять дней Чан лично потребовал, чтобы книгу начали изучать во всех средних школах, директора которых должны были отчитаться о проделанной работе. А еще через десять дней он решил, что книгу должны проштудировать и все высшие офицеры. До конца 1943 года «Судьба Китая» была переиздана 200 раз.

Тогда же министерство информации Китая распространило в Нью-Йорке краткое содержание книги на английском языке, а китайская англоязычная газета «Вест Чайна мишионэри ньюс» («Новости миссионеров Западного Китая»), издававшаяся в Чэнду, опубликовала ее отдельные части. Полный англоязычный перевод, однако, китайское правительство не опубликовало, несмотря на то, что он был готов тогда же, в 1943 году. В дело вмешалась Мэйлин, вернувшаяся из Штатов 4 июля после семимесячного отсутствия и посоветовавшая мужу не делать этого, принимая во внимание откровенно антизападный и антилиберальный характер работы. Некоторые замечания Мэйлин были учтены Чан Кайши при переиздании книги на китайском языке в январе 1944 года, однако англоязычный перевод так тогда и не вышел в Китае.

К англоязычному изданию «Судьбы Китая» не стремились и правительства западных стран, хотя в Государственном департаменте США такой перевод был сделан, но хранился в архиве под грифом «Совершенно секретно». Характерно, что когда в январе 1946 года шесть конгрессменов обратились в Госдеп с запросом дать им возможность ознакомиться с переводом книги, им ответили, что надлежащий момент для предания текста гласности еще не наступил.

Два полных англоязычных перевода «Судьбы Китая» вышли в Нью-Йорке лишь спустя три года после исправленного китайского издания. И тот и другой — примерно в одно время, в начале 1947-го. Первый, тот самый гоминьдановский, подготовленный еще в 1943 году, сопровождался восторженными комментариями известного американского журналиста китайского происхождения Линь Юйтана, а второй — новый, независимый — яростными обвинениями Чан Кайши в фашизме и прочих грехах со стороны американского сталиниста Филиппа Джаффе, одного из издателей прокоммунистического журнала «Амэрейша». Джаффе даже сравнил эту книгу с гитлеровской «Майн камф» («Моя борьба»). Он же издал в 1947 году и первый англоязычный перевод «Китайской экономической теории», тоже с убийственными ремарками. Как «нацистскую» писанину, «оскорбляющую» читателя, книги Чан Кайши восприняли тогда все западные либералы.

В советской и российской историографии книги Чан Кайши тоже считаются «фашистскими», «реакционными» и «ксенофобскими». Известный историк Арлен Ваагович Меликсетов называл содержащиеся в них идеи «утопическими» и «сомнительными».

Но так ли все это на самом деле? Можно ли чановский авторитаризм приравнять к фашизму или считать утопическим? Никоим образом.

В своих книгах Чан Кайши действительно стремился показать, что Китай не готов ни к какой демократии, так как в силу особенностей своего исторического развития вообще чужд западной идеологии и политики. Большая часть «Судьбы Китая», как и менее объемной «Китайской экономической теории» посвящены тотальной критике Запада, включая западные принципы рыночной экономики. Но в чем же здесь фашизм или утопизм?

О том же самом, по существу, неоднократно писал и Сунь Ятсен. И Сунь, и Чан, хорошо знавшие китайскую историю и философию, понимали: китайский тип цивилизации отличается от западного прежде всего тем, что китайская экономика, в отличие от западной, рыночной, базирующейся на частной собственности, всегда основывалась на собственности коллективной, персонифицированной в особе правителя. Иными словами, не частные собственники, а государство, неизменно стремившееся монополизировать основные средства производства, прежде всего землю, недра, воду и ирригационную систему, играло основную роль в экономике. Подчеркивая это, Чан Кайши ссылался на выдающихся экономистов и философов Китая — Гуань Чжуна (720–645 годы до н. э.), Шан Яна (390–338 годы до н. э.), Фань Чжуньяня (989–1052), Ван Аньши (1021–1086) и Чжан Цзюйчжэна (1525–1582). Каждый из них, служа при дворе разных династий, исходил в своих воззрениях именно из приоритета государства над личностью. «Теории вышеупомянутых экономистов различались между собой, но их характер и цели оставались едиными, — отмечал Чан. — Ни одна из них <этих теорий> не исходила… из каких-либо личностных устремлений отдельного индивидуума или индивидуумов. Все базировались на природе человека, исходили из необходимости национального (то есть государственного. — А. П.) планирования и народного благосостояния… В центре всех их лежала идея экономического планирования и < государственного > контроля <над рынком>». Именно эту идею Чан Кайши и собирался воплотить в жизнь, отвергая как неприменимую к Китаю либеральную западную теорию Адама Смита (laissez faire la nature[106]). Но об этом писал и Сунь Ятсен: «Социальные явления никогда нельзя предоставлять естественному течению. Они подобны дереву, которое разрастается хаотически, если не вмешиваться в его развитие».

Отвергая западные ценности, Чан справедливо обращал внимание на то, что китайцы в силу особенностей экономического развития Поднебесной по самой своей социальной психологии коллективисты, поэтому «традиционная философия Китая основана на идее о том, что люди не отдельные личности, не разобщенные “я”, а каждый из них — часть множественного “мы”».

Именно поэтому, развивая идеи Сунь Ятсена, Чан Кайши представлял будущее идеальное китайское общество следующим образом: частная собственность, как и в сакраментальном прошлом, будет находиться под жестким контролем государства, пресекающего возникновение частнокапиталистических монополий и осуществляющего экономическое планирование; права на землю будут уравнены за счет государственной экспроприации дифференциальной земельной ренты; и крестьянство будет работать в колхозах, своего рода военных поселениях, где все мужчины будут составлять отдельные военизированные отряды (некую народную милицию). Государство, кроме того, возьмет на себя функции посредника в урегулировании споров между рабочими и капиталистами и организацию широко развитой системы социальной помощи населению. «Экономическая обязанность правительства — вспомоществование народу, то есть < осуществление принципа> народного благосостояния, с одной стороны, и защита народа — национальная оборона — с другой», — резюмировал Чан, настаивая на том, что только таким путем Китай сможет прийти к «великой гармонии» или «великому единению» (датун), который «воплощает в себе окончательную экономическую цель трех народных принципов». Речь, по сути дела, шла о построении в Китае мирным путем государственного социализма, то есть того самого общества, о котором и мечтал Сунь Ятсен.

Так что Чан никоим образом не отступал от основных идей своего учителя: ведь Сунь Ятсен тоже исходил из необходимости «сохранения… традиций гос<ударственного> регулирования» и утверждал превосходство «кит<айской> цивилизации… над западной».

Не вызывает сомнений, что программа Чан Кайши соответствовала экономическим и социальным особенностям Китая, но он переоценил возможности, открывшиеся перед его страной в связи с предоставлением ей либеральным Западом полной независимости. Отмена неравноправных договоров вовсе не означала, что Чан от имени китайского правительства мог свободно выдвигать теории, шедшие вразрез с либеральными ценностями, принятыми на демократическом Западе. Тем более в то время, когда во всем мире шла кровопролитная война между тоталитаризмом, ассоциировавшимся в массовом сознании с политическими режимами Германии, Италии и Японии, и демократией, главными поборниками которой считались тогда не только США и Великобритания, но и — парадоксальным образом — СССР.

Как видно, Чан Кайши совершил политическую ошибку. И она была особенно непростительна, потому что за три года до того, в конце 1939-го — начале 1940-го, с диаметрально противоположной интерпретацией идей Сунь Ятсена выступил Мао Цзэдун, объявивший о своем стремлении воплотить в жизнь после прихода к власти так называемую теорию «новой демократии». Вождь китайской компартии заявил о необходимости осуществить в Китае либерально-демократические реформы, отказавшись от борьбы за социалистическую диктатуру. Он обещал полностью гарантировать права частных собственников, стимулировать национальное предпринимательство и привлекать иностранных инвесторов под строгим государственным контролем. Кроме того, призывал к снижению налогов, развитию многопартийной системы, организации коалиционного правительства и осуществлению демократических свобод. От «старой западной демократии» теория «новой демократии» отличалась, по словам Мао Цзэдуна, тем, что должна была проводиться в жизнь под руководством коммунистической партии. Однако компартия Китая недвусмысленно меняла свой имидж, выступая уже не как политическая организация рабочего класса, а как блок единого революционного фронта, стремившийся к объединению «всех классов и слоев населения, которые способны быть революционными». Будущий Китай, утверждал Мао, будет не республикой пролетарской диктатуры, а республикой «объединенной диктатуры нескольких революционных классов»; в ее экономике будут сосуществовать как государственная и кооперативная, так и частнокапиталистическая собственность.

Общественно-политические взгляды Мао и Чана, таким образом, коренным образом различались, по крайней мере на бумаге. Мао Цзэдун представал в образе демократа, в то время как Чан Кайши — диктатора.

Чан явно недооценил степень влияния демократических идей на китайскую общественность. А ведь Китай первой половины XX века отнюдь не был страной, никогда не слышавшей о демократии. Многие факторы в то время стимулировали существенное обновление китайской политической культуры. Среди них были победа антимонархической Синьхайской революции 1911 года, провозглашение республики 1 января 1912 года, принятие Конституции 1912 года, выборы в первый парламент и парламентские дебаты, борьба Сунь Ятсена с Юань Шикаем и его планами реставрации монархии, антияпонское движение 4 мая 1919 года, массовые бойкоты иностранных товаров, а также сотрудничество и противоборство компартии и Гоминьдана в период первого единого фронта 1924–1927 годов. Все эти события усиливали демократические настроения китайской интеллигенции, и именно эта часть общества первая с энтузиазмом приняла «новую демократию». (Не случайно в декабре 1939 года, работая над концепцией «новой демократии», Мао Цзэдун подготовил даже специальное решение о привлечении интеллигенции на сторону партии.)

На самом деле, однако, теория Мао Цзэдуна носила не стратегический, а тактический характер — она основывалась на обмане. «Новодемократический» маневр должен был позволить китайской компартии значительно расширить массовую базу за счет переманивания на свою сторону представителей промежуточных слоев, выступавших против любой диктатуры, как коммунистической, так и гоминьдановской. И в итоге подготовить условия для дальнейшего захвата власти в стране.

Идею такого маневра еще в ноябре 1937 года подсказал Мао Цзэдуну Сталин, развивавший тогда новую тактику всего мирового коммунистического движения. Сталин пытался заставить не только китайских интеллигентов и Чан Кайши, но и весь буржуазный Запад поверить в то, что компартии разных стран — за исключением, понятно, ВКП(б) — начиная с VII конгресса Коминтерна (июль — август 1935 года), отказались от борьбы за социализм, заменив эту цель некоей идеей построения гуманного общества «народной (или новой) демократии».

Иными словами, парадигма общественного прогресса, сформулированная Мао Цзэдуном, являлась фикцией. Ни Мао, ни большинство его сторонников не собирались ее реализовывать. Им важно было ослабить Гоминьдан, заклеймив Чан Кайши как диктатора, а себя представив подлинными демократами.

Но Чан, похоже, не отдавал себе в этом полного отчета. А потому напрасно противопоставлял свою стратегическую программу чисто тактическим идеям Мао[107]. И в то время как Мао, искусно вводя в заблуждение и китайскую, и мировую общественность, беспрерывно твердил о необходимости немедленного перехода к «конституционному правлению», Чан, недооценивая произошедшую в ходе войны мощную поляризацию общемировых сил тоталитаризма и демократии, упрямо настаивал, по сути, на незавершенности периода «политической опеки», чем вызывал неудовольствие все более усиливавшихся либеральных кругов не только в Китае, но и на демократическом Западе.

Реакция западных либералов была особенно опасна. Авторитет Чан Кайши на демократическом Западе стал ослабевать, в то время как авторитет Мао Цзэдуна — возрастать. Этому способствовали и многочисленные публикации западных журналистов о неэффективности и коррумпированности чанкайшистского режима и тяжелейших условиях жизни китайского народа. Особенно сильное впечатление на публику производили античанкайшистские публикации Теодора Уайта, Эдгара Сноу, Т. А. Биссона, Фриды Атли и Агнес Смедли. Все эти живые свидетели в один голос уверяли мир в том, что китайские коммунисты не имеют ничего общего с марксизмом-ленинизмом. Особенно показательна в этой связи статья Т. А. Биссона, прямо утверждавшего, что существуют два Китая: «демократический» — под властью компартии, и «феодальный» — под властью Чан Кайши. В итоге «мрачный диктатор» Чан и его режим неуклонно «теряли очки», проигрывая в глазах многих американцев «либеральному» националисту Мао и его «народному» правительству.

Негативный образ Чан Кайши и его режима постепенно складывался и в Белом доме. И не только под влиянием либеральной и левой прессы, но и на основе конфиденциальной информации, поступавшей от Стилуэлла, посла США Клэренса Эдварда Гаусса, презиравшего Чана[108], а также второго секретаря посольства Джона Стюарта Сервиса и др. Вновь посетивший Чана осенью 1942 года Латтимор тоже выразил недовольство генералиссимусом — за то, что тот перекладывает бремя войны с Японией на Соединенные Штаты. В то же время близкий друг Рузвельта, его бывший телохранитель капитан Эванс Карлсон, посетивший Яньань еще в мае 1938 года, докладывал президенту США, что Мао — «мечтатель, гений», а «китайская коммунистическая группа (так называемая) — не коммунистическая в том смысле, какой мы вкладываем в этот термин… Я бы назвал их группой либеральных демократов, а может быть, социал-демократов (но не нацистской породы). Они хотят равенства возможностей и честного правительства… Это не коммунизм в нашем понимании». О том, что китайское коммунистическое движение больше похоже «на пробудившихся националистов и аграриев, чем на международный или пролетарский заговор», — сообщал по возвращении в Вашингтон и Уилки.

Немалый урон престижу Чан Кайши и его правительства нанесло и американское турне Мэйлин. Амбициозная мадам хотела сочетать в поездке полезное с приятным: поправить здоровье и вместе с тем развлечься. Сердце Уилки она уже покорила и теперь желала не только продлить роман, но и завоевать остальную Америку. Она намеревалась произвести на американцев впечатление и как женщина, и как крупный политический деятель для того, чтобы обеспечить своей стране безоговорочную и всестороннюю поддержку со стороны США. Цель, конечно, была благородной, но Мэйлин явно переоценила свой шарм.

Чета Рузвельтов, принявшая мадам Чан сначала очень радушно, к концу ее пребывания уже не знала, как от нее избавиться. Миниатюрная больная женщина первое время вызывала естественную симпатию. Элеонора Рузвельт, посетившая ее в пресвитерианском медицинском центре Колумбийского университета, даже почувствовала желание позаботиться о ней «как о собственной дочери» (миссис Рузвельт была на 14 лет старше Мэйлин). Но когда, выписавшись из госпиталя, мадам Чан по приглашению Рузвельтов 17 февраля 1943 года перебралась в Белый дом, президент и его супруга испытали большое разочарование.

К тому времени из меморандума директора Федерального бюро расследований Джона Эдгара Гувера (от 15 января 1943 года) Рузвельт уже знал, что «Суны помешаны на деньгах, и их желание приобрести все новые фонды, похоже, определяет каждый их шаг». Гувер обвинял весь клан Сунов в «гигантском заговоре» с целью присвоения кредитов, отпускаемых по ленд-лизу. Организация Сунов, писал он, «очень сплочена и действует беспощадно… Непокорных либо подкупают, либо убивают». «Мозгом» группы, по его словам, являлась сестра мадам Чан — Айлин, жена министра финансов и управляющего Центральным банком Кун Сянси. Гувер высказывал подозрение, что истинной целью приезда мадам Чан в США было не лечение, а контроль за финансовыми потоками из Америки в Китай.

Пуритански настроенных Рузвельтов не могла также не удивить роскошь, в которой предпочитала жить Мэйлин, поражавшая своими драгоценностями и не желавшая спать на хлопчатобумажных простынях, которыми были застелены кровати в Белом доме (она привезла с собой из Китая четыре комплекта шелковых простыней, причем требовала, чтобы горничные меняли их каждый день[109]). Нескромно вели себя и ее молодые родственники — 23-летняя племянница Жанетт и 26-летний племянник Кун Линкань (Дэвид), приехавший к тетушке из Гарварда. Они тоже поселились в Белом доме — к неудовольствию слуг, которых родственники Мэйлин третировали «как китайских кули» и с которыми, к смущению Рузвельтов, «совсем не хотели быть дружелюбными», как будто тая на них «какую-то обиду», по словам жены президента. Особенно всех поразила Жанетт, задиравшая нос по причине того, что она — прямой потомок Конфуция, и одевавшаяся в мужскую одежду. Рузвельт вначале по ошибке даже назвал ее «мой мальчик». Удивила Рузвельтов и неожиданная жестокость внешне «доброй, мягкой и хрупкой» Мэйлин, когда за обедом на вопрос президента: «Что бы вы в Китае сделали с таким профсоюзным лидером, как Джон Льюис[110]?» — миниатюрная мадам молча чиркнула себя по горлу.

В общем, когда в конце февраля 1943 года Мэйлин наконец покинула Белый дом, вернувшись в Нью-Йорк, Рузвельт, по свидетельству вице-президента Генри Эгар-та Уоллеса, вспоминая о ней, всегда «держал пальцы скрещенными» (знак, означающий «чур меня»).

В Нью-Йорке Мэйлин заняла целый этаж в фешенебельном отеле «Вальдорф Астория» и целыми днями ходила по дорогущим магазинам на Пятой авеню. Уилки заваливал ее цветами и навещал, но их роман оборвался в середине апреля 1943 года, вскоре после публикации его книги о путешествии вокруг света. Книга ли послужила разрыву или что-то еще, нам знать не дано (в книге он писал о Мэйлин только в восторженных тонах). Как бы то ни было, но вскоре после разрыва Мэйлин в частном разговоре с Рузвельтом назвала бывшего любовника «вечным подростком». Забегая вперед скажем, что через год Уилки примет участие в новой президентской гонке, но сойдет с дистанции уже во время праймериз. А вскоре, 8 октября 1944 года, скончается от инфаркта.

А пока, 26 мая 1943 года, советник президента Керри получил от своего информатора сообщение о том, что чеки на сумму в 370 тысяч долларов США — пожертвования, собранные Мэйлин в Америке — положены на счет ее племянника Дэвида Куна. По новой информации, 10 июня деньги ушли на личный счет Мэйлин, где на тот момент числилось 800 тысяч американских долларов.

Чем дольше Мэйлин оставалась в Штатах, тем больше «грязного белья» удавалось обнаружить не только американской контрразведке, но и репортерам. К концу ее пребывания пресса уже кричала о капризах и богатстве «перламутровой красавицы» из Китая. Причем в самой Америке тогда средний уровень жизни был невысок, а в условиях военного времени правительство даже ввело контроль за ценами и нормированием продуктов. И тут такая вызывающая роскошь, да еще в тот момент, когда на родине Мэйлин разразился страшный голод, эпицентром которого стала провинция Хэнань. Американцы с ужасом читали сообщения о гибели сотен тысяч людей и случаях массового каннибализма. И невольно задавались вопросом: «Как же жене Чан Кайши не стыдно демонстрировать свое богатство?»

Конечно, было бы несправедливым считать в целом визит Мэйлин в США провальным. Ее артистические страстные речи в Конгрессе 18 февраля 1943 года наряду с пресс-конференциями и многочисленными выступлениями от Бостона до Лос-Анджелеса способствовали росту симпатий американцев к Китаю и его борьбе за независимость. Но конкретных результатов Мэйлин не добилась: на Рузвельта ее шарм не подействовал, и ничего конкретного он ей не пообещал. Напротив, в ответ на ее попытки заводить с ним разговоры о политике президент лишь улыбался. Он давал ей возможность выступать на всевозможных собраниях, высказываться по всем вопросам, в том числе военной стратегии, агитировать за то, чтобы союзники сначала разгромили Японию, а уж потом Германию, и призывать к увеличению американской помощи Китаю. Но было понятно, что как полноправного правителя Китая он ее не воспринимал, оставляя решение конкретных вопросов до личной встречи с Чан Кайши. В конце ее пребывания в США Рузвельт был уже настолько утомлен, что даже позволил себе заметить одному из конгрессменов: было бы лучше, если бы эта «примадонна» поскорее вернулась домой, чтобы «раздражение» по поводу ее визита «могло улечься».

В общем, длительное американское турне мадам принесло больше вреда, чем пользы, хотя по возвращении в Чунцин в начале июля 1943 года Мэйлин и заявила на пресс-конференции о «колоссальном духовном подъеме», который она испытала от проявления «спонтанных чувств доброй воли» американского народа. Но это была хорошая мина при плохой игре.

А тем временем Рузвельт стал прорабатывать идею личной встречи с Чан Кайши, который к тому времени занял в Китае уже все высшие посты: в августе 1943 года после гибели в автомобильной катастрофе 75-летнего Линь Сэня он получил и пост председателя правительства.

Рузвельт уже давно хотел пригласить Чан Кайши хотя бы на одну из тех встреч в верхах, которые проводились между главами союзных держав, чтобы обсудить общую военную стратегию. Но из-за противодействия Черчилля, не желавшего признавать Китай великой державой, Чана не пригласили ни на встречу в марокканской Касабланке в январе 1943 года, ни на саммит в канадском Квебек-Сити в августе того же года. Чан, конечно, был страшно обижен.

Свое недовольство он выражал в дневнике, а также срывал зло на Стилуэлле, отношения с которым к осени 1943 года оказались на грани разрыва. В начале октября через Т. В. Суна Чан потребовал у Рузвельта отзыва строптивого генерала Стилуэлла. Президент США не возражал, но, желая смягчить противоречия, передал Чану приглашение принять участие в следующей встрече союзников — в Каире в ноябре 1943-го. Это приглашение доставил Чану генерал-майор Патрик Дж. Хэрли, бывший министр обороны США, которого Рузвельт специально для этого послал в Чунцин. Ожидалось, что на каирскую встречу прибудет не только Черчилль, но и Сталин. (Вождь СССР, правда, вскоре отказался, не желая раздражать японцев своей встречей с Чан Кайши, поскольку у СССР с Японией, как мы помним, был подписан пакт о нейтралитете. Рузвельт приглашал и Молотова, но тот, понятно, тоже не приехал. В итоге было решено, что Рузвельт и Черчилль встретятся со Сталиным сразу после Каира, в Тегеране.)

Вряд ли стоит говорить, что Чан Кайши с радостью согласился и даже решил не отправлять Стилуэлла в отставку.

21 ноября он прибыл в Каир. Конечно, вместе с Мэйлин, несмотря на то что она опять была больна. Чан, конечно, волновался о жене, но был в приподнятом настроении: впервые в истории лидер Китая на равных должен был участвовать в саммите с главами двух ведущих держав!

Сама конференция была короткой: четыре дня, с 23 по 26 ноября 1943 года, но для Чан Кайши и для Китая она действительно имела колоссальное значение. Чан смог наконец встретиться и с Рузвельтом, и с Черчиллем — как в формальной, так и в неформальной обстановке. Он смог составить о них личное мнение, а также решить ряд важнейших вопросов. Рузвельт ему очень понравился, а вот Черчилль — нет: «Он политик английского типа, классический представитель англо-саксонской нации. И по своим идеям, и по моральным качествам, и по характеру его никак нельзя поставить рядом с президентом Рузвельтом. Узколобый и склизкий эгоист и упрямец».

Интересно, что у Черчилля, напротив, сложилось о Чане довольно хорошее впечатление, а вот у Рузвельта — не совсем. Президенту США не понравилось то, что Чан старался вытянуть из него как можно больше средств и вооружений, а сам отнюдь не собирался использовать их против японцев. Несмотря на то что Чан накануне конференции записал в дневнике, что воздержится от каких бы то ни было просьб к американскому президенту, он 26 ноября 1943 года послал к Рузвельту свою жену, с тем чтобы она «выцыганила» у него целый миллиард золотых долларов!

Рузвельт почувствовал, что Чан хочет его обмануть, «припрятав» деньги и оружие для послевоенной борьбы с коммунистами. А он, понятно, не собирался таскать для Чана, саботировавшего, по его мнению, войну с японцами, каштаны из огня. Во время встреч в Каире Рузвельт делал все возможное, чтобы убедить Чана не конфликтовать с коммунистами, сконцентрировав усилия на борьбе с японцами. Он даже поставил это условием дальнейшей поддержки Китая, потребовав, чтобы Чан «сформировал объединенное правительство с яньаньскими коммунистами пока еще идет война» (выделено в документе. — А. П.), Чан обещал — если Рузвельт даст гарантии, что СССР будет уважать границы Маньчжурии, а англичане и другие иностранцы не будут иметь особые права в Гонконге, Шанхае и Кантоне. Рузвельт согласился.

Сразу после Каирской конференции, 27 ноября 1943 года, на рассвете, Рузвельт и Черчилль вылетели в Тегеран, попросив Чана и Мэйлин задержаться в Каире: они планировали вернуться туда, чтобы еще раз скоординировать с ними стратегию уже после Тегеранского саммита со Сталиным. Но супруги отказались и в тот же день, 27-го, вылетели из Каира домой. Рузвельт, прилетев в Тегеран, сообщил Сталину о договоренностях с Чан Кайши по поводу коммунистов и о его просьбах к СССР соблюдать границы Маньчжурии. И советский вождь на все это согласно кивнул головой.

Но вернувшись поздно вечером 2 декабря в Каир, Рузвельт вновь стал сомневаться в надежности Чан Кайши. И через четыре дня вызвал Стилуэлла, тоже присутствовавшего на саммите, чтобы тот рассказал ему все, что думает о Чане. Можно представить, что «Уксусный Джо» наговорил президенту! В итоге Рузвельт велел ему сделать все возможное, чтобы «Китай продолжал воевать», добавив: «А если Чан полностью обанкротится, поддержите кого-нибудь другого». Стилуэлл воспринял слова президента как приказ подготовить план покушения на Чан Кайши, чтобы в соответствующий момент привести его в исполнение. Вернувшись с саммита, он сказал своему заместителю, полковнику Фрэнку Дорну: «Большой мальчик сыт по горло Чаном и его истериками». И через две недели план был готов. Но Стилуэлл так и не получил приказ из Вашингтона на его исполнение.

А Чан между тем, ни о чем не подозревая, благополучно вернулся в Чунцин. Он остался доволен результатами саммита. Ведь в итоговую декларацию был вписан очень важный для всех китайцев параграф: «Все территории, отнятые Японией у Китая, такие как Маньчжурия, Формоза <Тайвань> и Пескадорские острова, будут <после войны> возвращены Китайской Республике». И Рузвельт, и Черчилль согласились на это.

Это был звездный час Чан Кайши. И генералиссимус был горд и счастлив, даже не заметив, что во время встречи в Каире недоверие Рузвельта и к самому Чану, и к его режиму, вызванное визитом Мэйлин в США, усилилось. Так что можно только сожалеть, что, вернувшись из Каира домой, Чан не вспомнил слова мудрого Лаоцзы: «Добившись успеха — отступай. В этом — Путь Неба».

Горький вкус победы

Вечером 7 декабря 1943 года, через шесть дней после возвращения в Чунцин, Чан Кайши ужинал со старшим сыном в Хуаншани. Они мирно беседовали, когда Чану принесли секретную телеграмму Рузвельта, из которой он узнал, что на позднюю весну 1944 года союзники запланировали операцию «Оверлорд» («Повелитель»), то есть высадку войск в Нормандии. Об этом Рузвельт и Черчилль в Тегеране договорились со Сталиным, настаивавшим на открытии второго фронта против нацистской Германии.

Чан был страшно разочарован. Ведь всего за несколько дней до того в Каире Рузвельт заверил его, что весной 1944 года союзники высадят морской десант на юге Бирмы, осуществив операцию под кодовым названием «Бакканир» («Пират»). Цель операции заключалась в снятии блокады Китая путем восстановления британского контроля над бирманской «дорогой жизни». Правда, ее детали Рузвельт обсуждал с Чан Кайши без согласия Черчилля, который был решительно против высадки в Бирме. Поэтому неудивительно, что в Тегеране Черчилль поддержал Сталина, так что президенту США ничего не оставалось, как согласиться с главными партнерами по антигитлеровской коалиции. И Чану теперь он предлагал подождать с операцией «Пират» до ноября 1944 года.

Не в силах сдержать себя, Чан Кайши 8–9 декабря 1943 года набросал Рузвельту резкое письмо, вновь пригрозив капитулировать перед японцами: «Если китайская армия и народ сейчас узнают о радикальном изменении в политике и стратегии, они будут настолько обескуражены, что, боюсь, это скажется на способности Китая дальше вести войну». Он также заметил, что японцы не преминут воспользоваться ситуацией, и пока союзники будут заняты войной в Европе, несомненно начнут «в наступающем году… генеральное наступление против Китая». Понимая, однако, что Рузвельт не пойдет против Сталина и Черчилля, он призвал президента США доказать «искреннюю заботу о китайском театре военных действий», потребовав чуть ли не в ультимативной форме в качестве компенсации предоставить ему (Чану) заём в миллиард золотых долларов, удвоить количество американских самолетов в Китае и довести поставки через Гималаи до 20 тысяч тонн в месяц.

Ответа он не дождался, а потому 17 декабря, очевидно, испугавшись, послал Рузвельту новое, более спокойное письмо, согласившись подождать с операцией «Пират» до ноября 1944 года. Вместе с тем вновь, уже умоляя, попросил, как можно скорее предоставить ему финансовые средства и вооружение.

Рузвельт коротко ответил только 18 декабря: «Я беседовал с министерством финансов и телеграфирую Вам в понедельник <20 декабря>». И действительно, 20-го через Стилуэлла отправил развернутый ответ (Чан получил его на следующий день вечером). Исходя из того, что американцы уже в несколько раз увеличили поставки через Гималаи (в декабре 1943 года они переправили в Китай почти тринадцать с половиной тонн грузов — в два раза больше, чем за весь 1942 год), президент отклонил соответствующую просьбу Чана. Отказом ответил Рузвельт и на просьбу удвоить число американских самолетов в Китае, а насчет займа почему-то написал, что вопрос все еще «прорабатывается министерством финансов», хотя еще 18-го получил от министра финансов категоричный ответ, в котором черным по белому говорилось: «Заём Китаю… не может быть оправдан». (Кстати, фраза о том, что вопрос о займе «прорабатывается министерством финансов», была вписана в текст письма самим президентом. В проекте письма, подготовленного его секретарями, говорилось, что этот вопрос «сейчас серьезно рассматривается мною».)

Это, конечно, разочаровало Чана, так как ему позарез нужна была либо бирманская «дорога жизни», либо доллары, а лучше и то и другое, чтобы в первую очередь остановить катастрофические темпы инфляции, грозившие свободному Китаю экономическим коллапсом. В письме Рузвельту от 9 декабря он откровенно написал, что «экономическое положение Китая хуже, чем военное», и был прав. Если в 1939 году оптовые цены в Чунцине, где экономическая ситуация была еще не самой худшей, увеличились по сравнению с 1938 годом на 99 процентов, то в 1940 году — еще на 301 процент, в 1941 году — на 144 процента, в 1942 году — на 154 процента, а в 1943 году — еще на 192 процента. (Для сравнения — ежегодный уровень инфляции в США составлял тогда только 9,6 процента, в Англии — 4,4 процента, а в нацистской Германии за весь период 1939–1943 годов цены выросли лишь на 10 процентов.)

Еще более резким был рост розничных цен. Житель Чунцина рассказывает: «Когда началась война в 1937 году… за три китайских доллара давали один американский. К1939 году официальный курс вырос до шести за один; цены удвоились соответственно. Но к весне 1940 года цены вновь возросли в два раза, а к концу осени того же года — еще в два. К июню же 1941 года… цены были уже в шестнадцать раз выше, чем в начале войны… а осенью 1942 года — в тридцать два раза. К зиме же 1942 года они возросли в шестьдесят четыре раза по сравнению с довоенными… Ко времени вступления Америки в войну <7 декабря 1941 года> официальный курс вырос до двадцати китайских долларов за один американский. Но так как китайская валюта обесценилась, реальный курс составлял сто к одному; к началу же 1944 года он был уже двести к одному».

В январе 1943 года чанкайшистское правительство установило жесткий контроль над ценами (их потолок не должен был превышать уровня цен на 30 ноября 1942 года), но это только ухудшило ситуацию, так как многие товары начали исчезать с прилавков, а предприятия — закрываться. Кому хотелось работать в убыток? Ведь отрез полотна, например, стал официально стоить дешевле, чем хлопок, из которого его изготовляли.

Чан прибегнул к репрессивным мерам, начав расстреливать спекулянтов, бороться с черным рынком и конфисковывать товары, продававшиеся по ценам выше установленных. Но реальные цены продолжали расти: с ноября 1942-го по январь 1943 года они выросли на 12 процентов, а под конец декабря 1943 года — более чем на 200 процентов. И если в Чунцине стоимость жизни с июля 1937-го по конец 1938 года возросла всего на 40 процентов, а с января 1939-го по декабрь 1942-го — в 48 раз, то за один 1943 год она увеличилась в целых 208 раз!

Причины инфляции заключались прежде всего в страшнейшем дефиците государственного бюджета, вызванном войной. Не будучи в состоянии оплатить расходы на армию, вооружение, капитальное строительство, чиновников и других бюджетников, правительство пускало в оборот все больше бумажных денег, ничем не обеспеченных. В 1943 году, например, было напечатано 42 миллиарда китайских долларов — в два раза больше, чем в 1942-м.

Не менее важную роль играло и сокращение товарной массы из-за блокады Китая японцами и оккупации значительной территории страны. Существенным фактором являлось и увеличение покупательского спроса в связи с резким ростом населения свободных районов за счет притока беженцев (только с 1937 по 1940 год население свободного Китая увеличилось на четверть). Кроме того, правительство не могло организовать централизованный сбор налогов с территории, формально находившейся под его контролем: этому противились региональные власти.

Инфляция, естественно, увеличивала масштабы коррупции, пронизывавшей общество сверху донизу. О серьезности проблемы свидетельствует, например, тот факт, что в конце 1943 года секретная полиция «китайского Гиммлера» Дай Ли раскрыла заговор молодых офицеров, планировавших арестовать Чан Кайши в Куньмине по возвращении с Каирской конференции, чтобы заставить его очистить правительство от коррупционеров, в первую очередь — от Кун Сянси, министра обороны и начальника генштаба Хэ Ин-иня и братьев Чэнь Гофу и Чэнь Лифу. Похоже, это была попытка нового бинцзянь («увещевания с помощью солдат»), но она не удалась, и несколько сотен офицеров арестовали, а их вождей, в том числе 16 генералов, расстреляли.

Чан просто не знал, что делать. Как же можно было пресечь коррупцию, если, например, в городе Чэнду в 1943 году цены по сравнению с довоенными выросли в 174 раза, а зарплата даже профессоров — только в девятнадцать? Для тех, кто сидел на зарплате, было только два выхода из положения — воровать или брать взятки. «Ни один чиновник не мог долго оставаться честным, — вспоминает очевидец. — …Инфляция сделала со средним классом в городах и университетах то же, что голод сделал с крестьянами в Хэнани: вся их лояльность < Гоминьдану> испарилась и осталось только одно желание — выжить».

А как можно было остановить коррупцию в вооруженных силах, если национальное правительство не в состоянии было обеспечить солдат ни деньгами, ни продовольствием? К 1944 году военнослужащие, включая генералов, на линии фронта почти повсеместно торговали с неприятелем, особенно с военнослужащими марионеточных войск, с которыми могли найти общий язык. Кроме того, они нещадно обирали местное население, что часто вызывало крестьянские бунты. В дополнение ко всему офицеры и старослужащие измывались над рекрутами (в которые с августа 1944 года стали набирать даже студентов средних учебных заведений): били, отбирали у них еду, жалованье и даже убивали. Нередко солдаты умирали и от истощения.

В первый день нового, 1944 года Чан Кайши открыл свой дневник цитатой из Конфуция: «Кунцзы <Учитель Кун> сказал Цзы Чжану[111]: “Надо почитать пять хороших и избавляться от четырех скверных качеств, и тогда можно успешно управлять государством. Благородный муж добр, но не расточителен; он понуждает народ к труду, но не вызывает гнева на вышестоящих; он желает обрести, но не ради корысти; он величав, но не высокомерен: грозен, но не свиреп”».

В качестве примера такого благородного мужа Чан привел своего старшего сына. Но таких работников, как Цзин-го, всеми силами старавшегося превратить Южную Цзянси в образцовый район, поднимавшегося в четыре-пять утра, а ложившегося спать в два часа ночи, в Китае было очень мало, так что все надежды в преодолении финансово-экономического кризиса Чан возлагал на помощь США.

Однако 5 января 1944 года Рузвельт известил генералиссимуса о том, что министерство финансов отказало ему в миллиардном займе. Обиженный Чан не отвечал десять дней, а затем вручил послу Гауссу резкий ответ, в котором, во-первых, заявил о том, что министерство финансов США ведет себя не так, как положено союзнику, а во-вторых, потребовал, чтобы американцы в таком случае сами оплачивали расходы на содержание своих войск, дислоцированных в Китае, сами строили и ремонтировали аэродромы и другие военные объекты. Причем расплачивались по официальному курсу — 20 китайских долларов за один американский. Он не мог совладать с собой и, передавая письмо, «серьезно предупредил» посла, что «ситуация сейчас несравнимо хуже, чем в прошлом году… и если США не могут помочь Китаю деньгами, то американская армия должна будет опираться на собственные силы, начиная с 1 марта 1944 года».

Он также добавил, что Китай «не мелкий воришка и не грабитель с большой дороги», чем вызвал улыбки и у посла, и у сопровождавшего его советника посольства Джорджа Ат-чесона-мл., а также пригрозил, что его страну ждет «неминуемый экономический и военный коллапс».

Американцы не отказывались оплачивать пребывание своих войск в Китае, однако требование производить расчеты по нереальному курсу 20:1 было для них, разумеется, неприемлемо. Гаусс, ссылаясь на мнение американского советника китайского правительства, предлагал потребовать от Чана принять курс 60:1 или 75:1, что тоже было весьма убыточно для Америки, но все же более реалистично.

20 января Рузвельт вежливо заметил Чан Кайши, что «не надо принимать скоропалительных решений, не соответствующих интересам ни одного из наших народов», сообщив, что правительство США будет тратить на содержание своих войск в Китае 25 миллионов американских долларов и ни цента больше, при этом ничего не сказал об обменном курсе. При сохранении обменного курса 20:1 это означало, что американские военнослужащие (а их насчитывалось в Китае несколько тысяч) не могли бы свести концы с концами и неизбежно покинули бы страну.

Вопрос с обменным курсом так и остался не решен: министр финансов Кун Сянси согласился поднять его только в два раза. Но это, понятно, не устроило американцев. В результате самим китайцам пришлось предоставить на содержание американских войск в течение трех весенних месяцев 1944 года 15 миллиардов китайских долларов. Реальный обменный курс в то время уже составлял 230:1.

Для дальнейшего обсуждения финансовых проблем в Вашингтон в июне 1944 года вылетел Кун Сянси. К этому любителю дорогих сигар, однако, в Белом доме относились с недоверием, даже презрением. И не только из-за его невероятной коррумпированности, но и потому, что этот низкорослый толстяк, с точки зрения работавших с ним американцев, был плохим экономистом — на уровне менялы с набережной Банд в Шанхае. Не случайно его американский советник говорил: «Проблема Китая не в том, что генералиссимус не разбирается в экономике, а в том, что в ней не разбирается его министр финансов». Известно, например, что Кун в одном из интервью журналисту Уайту восклицал: «В Китае нет никакой инфляции! Если люди хотят платить двадцать тысяч долларов за авторучку, это их дело, это не инфляция. Они сумасшедшие, вот и все. Пусть не платят». Да, Чана можно было пожалеть.

Между тем весной 1944 года катастрофически ухудшилась ситуация на китайском фронте. В апреле японцы прорвали хэнаньский фронт, развернув стремительное наступление, и Чану пришлось заниматься исключительно военными делами. План японских «карликов» был ясен: установить полный контроль над Бэйпин-Ханькоуской, Учан-Кантонской и Хэньян-Гуйлиньской железными дорогами, чтобы обеспечить бесперебойное снабжение армии и гражданского населения Японии сырьем, добываемым в Юго-Восточной Азии, прежде всего нефтью. Дело в том, что начиная с лета 1942 года японцы терпели одно поражение за другим от американцев на Тихом океане. В итоге транспортные суда Японии уже не могли эффективно осуществлять транспортировку грузов: авиация союзников успешно топила японские танкеры, и к концу 1943 года морские перевозки Страны восходящего солнца сократились на 77 процентов. Надо было срочно менять трафик, а потому японцы 22 ноября 1943 года разработали план кампании по соединению северных территорий оккупированного Китая с южными. Они хотели захватить огромный район — от бассейна реки Хуанхэ до Индокитая. Кроме того, им необходимо было сровнять с землей китайские аэродромы в провинциях Хунань и Гуаней, с которых воздушная армия генерала Шенно совершала дерзкие рейды в японский тыл. Это была «крупнейшая кампания в истории японской армии».

В декабре 1943 года операция получила название Итиго (№ 1), и в середине апреля 1944-го войска микадо численностью 140 тысяч начали ее первый этап, переправившись через Хуанхэ. Этим известием Чан был захвачен врасплох. До последнего момента он не верил, что японцы возобновят крупное наступление в Китае, ведь 8 марта 1944 года они с территории Бирмы атаковали Индию, казалось бы, начав масштабную индийскую операцию. Кто мог подумать, что это — отвлекающий маневр, а главный удар японцы нанесут в Хэнани? Даже когда Чан получил сообщение о боевых действиях в районе Хуанхэ, он отказался поверить, что это серьезно, записав в дневнике: «Вражеские бандиты в Хэнани с 17-го числа вновь предпринимают идиотские действия».

То, что эти действия были не «идиотскими», показало ближайшее время. Армия одного из наиболее преданных Чану генералов, Тан Эньбо, дислоцированная в Хэнани, буквально развалилась, потеряв за один месяц более двадцати тысяч солдат и офицеров убитыми и ранеными. В мае японцы атаковали город Лоян и со дня на день могли взять его. Запаниковав, Чан часами не отходил от телефона, отдавая распоряжения не только генералу Тану, но и через голову генерала его подчиненным. В эти дни он стал особенно религиозен и по нескольку раз в день молился, прося у Бога защиты. В своих же снах начал искать предзнаменования свыше. 14 мая, увидев во сне яркую луну и звезды, он решил, что Бог сообщает ему о близком свете в конце туннеля. А когда узнал, что неожиданный ливень на поле боя остановил японские танки, воспринял это как помощь Всевышнего. Он поклялся Создателю, что, если японцы не возьмут Лоян и потерпят поражение, он окрестит своего старшего сына, который был пока некрещеным.

Но японцы взяли Лоян 26 мая, устремившись на юг, в Хубэй, а затем и в Хунань. Нанесли они удар и в западном направлении, начав продвигаться к Сиани. Чан потерял аппетит и сон. Его лучшие войска, оборонявшие Шэньси, бежали с поля боя. Чан расстрелял трех дивизионных командиров и записал в дневнике: «Если Тунгуань[112] и Сиань падут, нам трудно будет исправить положение в целом». К счастью, японцы не планировали захватить Сиань. Их целью на том этапе являлась Чанша, столица Хунани. Разгромив лучшие силы Чана, японцы прекратили наступление на сианьском направлении. Чан вздохнул с облегчением, воздав хвалы Господу.

Но расслабляться было рано. Доведя численность армии до 326 тысяч за счет подкреплений, японцы в конце мая атаковали Чаншу и 18 июня захватили ее, после чего вышли к важному железнодорожному узлу Хэньян в южной Хунани. Чанкайшистские войска не могли оказать никакого существенного сопротивления.

С волнением наблюдавший за положением в Китае, Рузвельт направил туда для прояснения обстановки вице-президента Уоллеса, который с 21 по 24 июня провел несколько встреч с Чаном и Мэйлин. Одной из задач его миссии было сплочение Китая для действенного сопротивления Японии. Уоллес прямо поставил перед Чаном вопрос о прекращении распрей с коммунистами. Он даже попросил разрешения посетить Особый район, но Чан решительно воспротивился.

Уоллес остался чрезвычайно недоволен ситуацией в Китае и в докладах Рузвельту подчеркнул: «Вы должны быть готовы к тому, что… в течение трех-четырех недель весь Восточный Китай, в том числе все американские военно-воздушные базы передового развертывания окажутся в руках японцев». Уоллес предложил послать в Китай вместо Стилуэлла (который, с его точки зрения, должен был заниматься только бирманскими делами) «американского генерала высокого калибра, чтобы он, по крайней мере временно, взял в свои руки всю полноту политической и военной власти». По его словам, когда он обсуждал этот вопрос в Китае, ему «настоятельно рекомендовали генерала <Альберта> Ведемейера», с 1943 года исполнявшего обязанности заместителя начальника штаба юго-восточно-азиатского театра военных действий.

Рузвельт согласился поставить американского генерала во главе китайских и американских войск, но не захотел заменять Стилуэлла. Поэтому 6 июля 1944 года направил Чан Кайши срочную телеграмму, предложив немедленно вызвать Стилуэлла из Северной Бирмы (где с октября 1943-го англо-американо-китайские войска вновь вели ожесточенные бои с японцами), чтобы отдать ему контроль над всеми вооруженными силами в Китае. Рузвельт проинформировал Чана, что производит Стилуэлла в генералы армии (высший командный чин в США), заметив: «Думаю, я вполне осведомлен о Ваших чувствах в отношении генерала Стилуэлла, но… я не знаю никого другого, кто обладает способностью, силой и решимостью остановить катастрофу, угрожающую Китаю и нашим общим планам по победе над Японией». При этом он, правда, дипломатично заметил, что Стилуэлл будет находиться в прямом подчинении китайского генералиссимуса. Последняя фраза, понятно, была формальностью.

Президент США выразил «искреннюю уверенность», что Чан Кайши не «обидится на искренность» его слов, но ошибся. Чан страшно возмутился, расценив послание Рузвельта как «вмешательство во внутренние дела Китая». Особенно обидным было то, что получил он эту телеграмму 7 июля — в день седьмой годовщины начала войны! (Конечно, это было совпадение — Рузвельт и не думал таким образом задеть чувства Чан Кайши, но Чан испытал унижение.)

В тот же вечер он набросал ответ, заявив, что командовать китайскими войсками в Китае — не то же самое, что в Северной Бирме, а потому назначать Стилуэлла «в спешке» не стоит: «Нужен подготовительный период». Иными словами, отклонил предложение Рузвельта, которому оставалось только заметить в ответ: «Ситуация, угрожающая нашему делу, требует быстрого решения».

Что же касается Стилуэлла, то он, наблюдая за ситуацией в Китае, был просто вне себя от бездарности китайских военных и, как всегда, винил во всем Чан Кайши — «Мелочь пузатую»: «В Китае дела выглядят черным-черно… Если бы в результате этого кризиса <мы> избавились от Мелочи пузатой, а судно не разбилось вдребезги, этот кризис можно было бы приветствовать».

В довершение ко всему у Чана вновь обострились проблемы в семье. После возвращения из США Мэйлин постоянно пребывала в дурном настроении. Ее болезни, реальные и мнимые, не прошли, Чунцин она ненавидела, и ее все раздражало. Неудивительно, что ей стало трудно жить с Чаном, а ему — с ней. Это стало заметно на публике: первой паре Поднебесной все труднее было скрывать натянутые отношения. По Чунцину поползли слухи, что генералиссимус завел себе шестнадцатилетнюю любовницу. Многие с пониманием пожимали плечами: «А что вы хотите? Мадам — бесплодна, а Чан хочет еще детей». Другие болтали, что к Чану вернулась Дженни, его бывшая наложница, а потому он вот-вот бросит Мэйлин.

Вряд ли все эти слухи были правдивы, но ситуацию в семье они, понятно, не улучшали. Летом 1944 года для того, чтобы развеять их, Чан с Мэйлин устроили во дворе своего дома пресс-конференцию для иностранных журналистов. «Слухи о моей частной жизни, — заявил генералиссимус, — …угрожают будущему нашей революции». Его слова звучали искренне. Однако посол США сообщил в Вашингтон о «чрезвычайно серьезном расколе» между супругами Чан. По его словам, Мэйлин часто с горечью говорила о «том, как ей трудно жить с ним <мужем>», а мадам Кун рассказывала иностранцам, что проблемы сестры «тяжелым камнем лежат на ее сердце».

Поэтому неудивительно, что 9 июля 1944 года, прихватив неизменную Жанетт, а также свою старшую сестру, племянника Кун Линцзе (Луиса), четырех служанок, повара и секретаря, Мэйлин улетела из Чунцина, бросив мужа в самый трудный момент.

Вылетела она в Рио-де-Жанейро. Почему? Непонятно.

Хороших врачей, которые могли бы ей помочь, там не было, а бразильский климат вряд ли способствовал ее выздоровлению. По некоторым данным, в Бразилии у Мэйлин имелись «существенные капиталовложения», а семейству Кун Сянси, одному из богатейших в Китае, принадлежала крупная земельная собственность. Если это так, тогда многое объясняется. Например, то, что ее визит был тайным — ни американский посол в Бразилии, ни бразильский министр иностранных дел ничего о нем не знали. Мэйлин провела в Рио месяц и в начале сентября улетела в Нью-Йорк — теперь уже действительно на лечение, в тот самый медицинский центр Колумбийского университета, где лежала раньше. Лечилась она и в клинике Университета Джона Гопкинса в Балтиморе, но, так и не выздоровев, в октябре переехала в семнадцатикомнатный особняк на берегу Гудзона, где вместе с ней жили Жанетт и племянник Дэвид. В США Мэйлин проведет больше года и домой вернется только в сентябре 1945-го — через 14 месяцев после отъезда из Чунцина!

А Чан тем временем продолжал уповать на Господа. 21 июля он записал в дневнике: «Небесный Отец, я погружен в глубокий колодец, я вижу только четыре черные стены, мое тело изранено. Если Ты не протянешь мне руку помощи, боюсь, я не смогу выполнить миссию, возложенную на меня Господом, и буду вечно испытывать стыд». А через четыре дня пообещал Богу, что если тот «дарует победу» его войскам под Хэньяном, то он в день своего шестидесятилетия по принятому в Китае летоисчислению, 31 октября 1946 года, воздвигнет на вершине горы Наньюэ в Хунани огромный железный крест. 31 июля он повторил это обещание, поклявшись, кроме того, в том, что если победит, окрестит всю свою 10-ю армию.

В те дни помимо Библии он каждый вечер читал еще одну книгу — «Потоки в степи» американской проповедницы Летти Берд Коуман (1870–1960), которая написала книгу в то время, когда ее муж Чарлз тяжело болел. Глубоко переживая нездоровье любимого человека и желая обрести покой, бедная женщина каждый день записывала свои мысли, рожденные чтением Священного Писания, а также цитаты из Библии и проповедей известных евангелистов. Получился своего рода дневник из 366 коротких глав (по числу дней високосного года), так и озаглавленных: «1 января», «2 января» и т. д. Название для своей книги миссис Коуман взяла из Книги пророка Исаии: «Пробьются воды в пустыне, и в степи — потоки». «Потоки в степи» были впервые изданы в США в 1925 году, а китайский перевод книги — в Шанхае в декабре 1939-го.

Чан Кайши, как и миссис Коуман, пытался найти объяснение своим страданиям и поражениям, жадно ища выход из драматической ситуации. Первую ссылку в своем дневнике на «Потоки в степи» он сделал 12 июля 1944 года — «Бог указывает путь к успокоению», и затем, читая по соответствующей главе в день, все чаще цитировал книгу. Вот характерная цитата: «Наши испытания — хорошая возможность для Бога проверить нас. Но мы часто смотрим на них как на препятствия. Мы бы смогли обрести покой и вдохновение, если бы знали, что все и каждое из испытаний — это путь, который Господь выбирает для того, чтобы доказать нам Его любовь»[113].

Чана, конечно, можно понять. С одной стороны, его громили японцы, с другой — давил Рузвельт, требовавший передачи командования Стилуэллу и укрепления единого фронта с коммунистами. Игра Мао Цзэдуна в «новую демократию» приносила настолько чудные плоды, что Рузвельт стал всерьез задумываться о сотрудничестве с китайской компартией. В конце июля 1944 года в Яньань на встречу с Мао Цзэдуном прибыла американская миссия, в состав которой входили сотрудники Госдепартамента, Пентагона и Отдела стратегических служб (ОСС, предтечи ЦРУ — Центрального разведывательного управления). Возглавлял миссию полковник Дэвид Д. Барретт. Вскоре после них, в начале августа, прибыла и вторая группа во главе с дипломатом Раймондом П. Лудденом. В целом в 1944 году в Яньани находились 32 сотрудника так называемой американской информационной службы.

Главный вывод, который сделали Барретт и многие другие члены миссий из разговоров с Мао Цзэдуном и из собственных наблюдений, заключался в следующем: «Коммунисты по своим взглядам и программе превратились в китайских реалистов. Они проводят демократическую политику, надеясь на одобрение и дружескую поддержку со стороны Соединенных Штатов». Члены миссий настоятельно советовали американскому руководству переориентироваться на китайских коммунистов, предупреждая, что те могут «вновь повернуться лицом к Советской России, если их вынудит к этому необходимость отразить нападение со стороны Гоминьдана, поддерживаемого Америкой».

Не менее мастерски и цинично дипломатическую обработку американцев вели в то же время и Сталин с Молотовым. Вот что, например, говорил Сталин по поводу компартии Китая послу США в СССР Уильяму Авереллу Гарриману 10 июня 1944 года: «Большой ошибкой Чана является то, что он отказывается использовать китайских коммунистов против врага. Это глупая политика… Китайские коммунисты — не настоящие коммунисты, они “маргариновые” коммунисты». А Молотов убеждал представителей вконец запутавшегося Рузвельта, приехавших в Москву в начале сентября 1944 года специально для того, чтобы выяснить «отношение России к китайским коммунистам и позицию России к Китаю»: «Некоторые из этих людей <бедных китайцев> называют себя “коммунистами”, но они не имеют никакого отношения к коммунизму… Советское правительство никоим образом… не связано с этими “коммунистическими элементами”». Осенью 1944 года через поверенного в делах СССР в Китае Тихона Федотовича Скворцова-Токаринина советская сторона даже предлагала организовать встречу Сталина с Чан Кайши для того, чтобы продемонстрировать переориентацию Москвы на Гоминьдан.

А тем временем 8 августа 1944 года пал Хэньян, и японцы устремились в Гуаней вдоль Хэньян-Гуйлиньской железной дороги. Через два дня Чан получил еще одно неприятное послание от Рузвельта, настаивавшего на «немедленном» разрешении вопроса о назначении Стилуэлла фактическим командующим всеми силами союзников в Китае. Для улаживания конфликта между «Уксусным Джо» и Чаном он предлагал отправить в Китай в качестве своего личного представителя знакомого нам Хэрли, который во время своей первой поездки в Чунцин произвел на Чана прекрасное впечатление. Вместе с ним он посылал в Китай для изучения экономической обстановки Дональда М. Нельсона, главу американского бюро по контролю за военным производством.

Ошеломленный и поражениями на фронте, и требованиями Рузвельта, Чан записал в дневнике: «Я недооценил мощь японцев… Тут не о чем больше говорить, мои страдания и гнев не имеют границ… Как наша армия может продолжать называться армией? Как нас могут не презирать иностранцы? Это может вынудить меня передать обучение и командование всей армией Стилуэллу». 12 августа он согласился назначить Стилуэлла командующим, а также принять Хэрли и Нельсона. Рузвельт был удовлетворен.

Но на самом деле отдавать командование Стилуэллу Чану не позволяла гордость, хотя сам он с японцами и не мог справиться. В эти дни Чан даже в очередной раз задумался, не покончить ли с собой. Правда, эта страшная мысль ушла так же быстро, как и пришла. И не столько потому, что Чан вспомнил о Божьей каре, сколько из-за его убежденности, что страна и народ без него не проживут. 11 августа Чан Кайши записал в дневнике: «Если я проживу еще один день, то и страна проживет этот день… А если, поддавшись пессимизму и печали, я покончу с собой, страна и народ <тоже> неизбежно погибнут».

На защиту Гуаней Чан бросил свою 93-ю армию, большинство офицеров которой являлись выпускниками военной школы Вампу. Армии были приданы танковый и артиллерийский батальоны. Но на помощь армиям микадо, вторгшимся в Гуаней из Хунани, пришли японские войска из Кантона и Вьетнама. И 93-я армия позорно бежала.

Между тем Рузвельт с волнением ждал информации, когда же наконец Чан Кайши примет окончательное решение по Стилуэллу. Но тот все тянул. И тут в середине сентября начальник американского Генштаба Маршалл получил секретную телеграмму от самого Стилуэлла, который только что посетил гуансийский город Гуйлинь, где занимался вопросами эвакуации американского персонала. «Ситуация в этом районе безнадежная, — писал Стилуэлл. — …Это место… станет еще одной ловушкой для крыс, подобно Чанше и Хэньяну… Мы убираемся из Гуйлиня сейчас и уберемся из Лючжоу, как только там появятся японцы. Катастрофа к югу от Янцзы — в огромной степени результат отсутствия должного командования — как обычно, приказы идут из тылового Чунцина. Проблема по-прежнему наверху».

Рузвельта не было тогда в Вашингтоне: он принимал участие в очередном саммите в Квебек-сити. Маршалл переслал ему письмо Стилуэлла и рекомендовал отправить Чану ультимативную телеграмму, текст которой сам же и подготовил. В телеграмме содержалось требование «перед лицом катастрофы… немедленно предоставить генералу Стилуэллу неограниченное командование всеми Вашими <Чана> вооруженными силами». Рузвельт подписал телеграмму 16 сентября, и через два дня (18-го) Маршалл переслал телеграмму Стилуэллу, который сам (!) должен был вручить ее Чан Кайши.

Получив телеграмму на следующий день, «Уксусный Джо» не мог сдержать радости и в 5 часов 40 минут вечера в Хуаншани в присутствии Хэрли вручил эту «связку горького перца» Чан Кайши. Чан был раздавлен и, выслушав перевод, произнес только два слова: «Я понял», после чего завершил аудиенцию.

Оставшись один и едва сдерживая гнев, он написал на полях телеграммы Рузвельта: «Эта телеграмма равнозначна ультиматуму. Она не только унижает меня лично, но и является актом агрессии против моей страны (выделено в документе. — А. П.). С начала моего революционного пути, хотя и Япония, и СССР изо всех сил угрожали мне, но и их деяния не были настолько не приемлемы, как это… Это — пятно на политической карьере Рузвельта и несмываемый позор в истории китайско-американских отношений». А в дневнике сделал следующую запись: «С тех пор, как 7 июля этого года я получил от Рузвельта обидную для нашей страны телеграмму, я опять, в третий раз, терплю боль и обиду… Это нельзя снести… Почему Господь заставляет меня испытывать позор и боль… Телеграмма Рузвельта — величайшее унижение в моей жизни и в жизни страны за последнее время».

Помимо прочего, его опять кольнуло то, что телеграмма была отправлена из Вашингтона в особый день — на этот раз 18 сентября, в День национальной скорби! (Как мы помним, в тот день в 1931 году японцы начали оккупацию Маньчжурии.) Разумеется, это было простое совпадение, как в случае с телеграммой от 7 июля, но Чан Кайши был настолько уязвлен, что буквально возненавидел Рузвельта.

Стилуэлл же, возвратившись домой, с радостью записал: «Личное. 19 сентября. Ватерлоо[114] Мелочи пузатой». Наконец-то он мог насладиться видом Чунцина, блестевшего огнями. «Гарпун поразил маленького засранца прямо в солнечное сплетение, пронзив его», — торжествовал он.

Но он рано радовался. Сносить унижение даже от Рузвельта Чан Кайши не желал. Конечно, он не мог открыто выразить недовольство президентом США, но ему ничего не мешало обрушить свой гнев на «Уксусного Джо». 20 сентября Чан попросил министра иностранных дел Т. В. Суна передать Хэрли и Нельсону свою мысль о «пятне», оставленном телеграммой «на американской демократии и на традиционных принципах равноправия и свободы в мире». Т. В. Сун должен был также объяснить посланцам Рузвельта, что «китайская армия не может терпеть унижения со стороны иностранцев, а китайский народ не желает, чтобы иностранцы смотрели на него как на рабов».

21 сентября 1944 года Чан удалился на несколько дней в Хуаншань, где в одиночестве размышлял о том, что делать. Даже с сыновьями, жившими тогда с ним, он не делился мыслями. Наконец 23 сентября он принял решение: убрать Стилуэлла из Китая. И на следующее утро рассказал об этом Т. В. Суну, а вечером — Хэрли, которому на следующий день передал «Памятную записку» для Рузвельта. В этой записке Чан Кайши, в частности, заявил: «Я согласен на выбор американского генерала в качестве главнокомандующего китайско-американскими войсками против Японии в Китае; я передам под его командование все китайские полевые армии и воздушные силы; и назначу его одновременно начальником штаба китайского театра военных действий… Я не могу, однако, возложить эту ответственность на генерала Стилуэлла и должен просить его отставки с поста начальника штаба китайского театра военных действий и освобождения от обязанностей в этом районе».

26 сентября 1944 года он написал о своем решении жене и Кун Сянси, находившимся в Штатах. А затем приказал Куну не просить больше у американцев помощи, чтобы не давать им лишнего повода для насмешек.

2 октября Чан Кайши собрал заседание Постоянного комитета ЦИК Гоминьдана, на котором дал, по его словам, «полный и точный» отчет о том, что произошло. Он был очень возбужден и, стуча кулаком по столу, выкрикивал: «Генерал Стилуэлл должен уйти! Если в Китае и будет американский главнокомандующий, он должен подчиняться генералиссимусу! Похоже, что сейчас американцы стараются по-новому посягнуть на суверенитет Китая! Это новая форма империализма! Если мы согласимся, то будем никем иным, как марионетками! Может, нам просто перейти на сторону Ван Цзинвэя?! Мы можем справиться и без них <американцев> — без их помощи!» Один из присутствующих рассказывал, что Чан был «похож на сумасшедшего».

Рузвельт не стал возражать, хотя выразил «удивление и сожаление», что Чан пересмотрел их прежнюю договоренность относительно Стилуэлла. И заявил, что в создавшихся условиях «правительству Соединенных Штатов <вообще> не следует брать на себя ответственность, связанную с назначением американского офицера командующим Вашими сухопутными силами на территории Китая». А Патрика Дж. Хэрли попросил узнать, кого бы Чан хотел видеть вместо Стилуэлла на посту начальника его союзного штаба. Чан назвал троих генералов, первым из них — Дуайта Эйзенхауэра. Но Рузвельта кандидатуры не устроили, и вдруг Чан в середине октября вспомнил про Ведемейера.

Рузвельт согласился, и 18 октября через Хэрли сообщил Чану об отзыве Стилуэлла и назначении Ведемейера. Чан с удовлетворением воспринял эту информацию.

21 октября 1944 года Стилуэлл навсегда покинул Китай. Перед отъездом Чан хотел наградить его высшим боевым орденом Китайской Республики — Драгоценного треножника с лентой. Узнав об этом, Стилуэлл записал в дневнике: «Я передал ему, чтобы он засунул его себе <понятно, куда>». Вдова Сунь Ятсена, которая, как мы помним, ненавидела Чан Кайши, плакала при прощании, а посол США Гаусс «в гневе и с отвращением» подал в отставку. По просьбе китайской стороны новым послом Рузвельт назначил 23 ноября 1944 года Хэрли, с которым у Чана сложились хорошие отношения. 11 декабря тот вступил в должность.

Тем временем армия Чан Кайши по-прежнему терпела поражения, а он продолжал уповать на Всевышнего, ища в Библии тайные предзнаменования. 31 октября, в свой день рождения, читая Книгу пророка Иезекииля, Чан возликовал, встретив в 39-й главе следующие слова: «И почувствуют они бесчестие свое и все беззакония свои, какие делали предо Мною, когда будут жить на земле своей безопасно, и никто не будет устрашать их, когда Я возвращу их из народов, и соберу их из земель врагов их, и явлю в них святость Мою пред глазами многих народов». Чан воспринял это как пророчество, обращенное непосредственно к нему. «Утраченные земли будут возвращены, и в государстве наступят мир и радость», — записал он в дневнике.

Однако 11 ноября 1944 года японцы взяли крупнейшие города провинции Гуаней — Гуйлинь и Лючжоу, а затем, сметая все на своем пути, вторглись в провинции Гуйчжоу и Сычуань. В довершение неудач авиация Шенно по ошибке разбомбила штаб-квартиру одной из китайских армий, погибло более тысячи военнослужащих и большое число гражданских лиц.

Прибывший 1 ноября 1944 года в Чунцин Ведемейер ничем не мог помочь Чану, хотя и старался. «Высокий, импозантный, сдержанный, способный и амбициозный», он служил когда-то, в 1930–1932 годах, в американских войсках в Тяньцзине, а затем, в 1936–1938 годах, проходил обучение в Германской военной академии в Берлине. Раздраженный Чан первоначально и к нему отнесся с подозрением, тем более что Ведемейер по складу характера был человеком замкнутым и на радушие китайцев отвечал холодной вежливостью. Но, в отличие от Стилуэлла, новый начальник штаба сразу же составил хорошее впечатление о Чане, «этом невысоком человеке с изящными манерами, хорошо сложенном, с черными, проницательными глазами и приятной улыбкой». Положительного мнения о Чане он не изменил и в дальнейшем, был с ним подчеркнуто вежлив, и хотя не скрывал своего негативного отношения к организации китайской армии, никогда не оспаривал его авторитета. Уже через две недели Чан записал в дневнике о Ведемейере: «Этот человек искренний, приятный, прямой и внимательный… Он по характеру — полная противоположность Стилуэллу. Он напряженно и хорошо работает. Вот образец для наших военных».

Неожиданно в те тяжелые дни к Чану пришла и приятная новость, и как ни странно, — из Японии. 10 ноября 1944 года в 16 часов 20 минут в клинике Императорского университета города Нагои, в возрасте 61 года скончался его заклятый враг Ван Цзинвэй. Дело в том, что Ван так и не смог полностью оправиться после тяжелого ранения в спину, полученного в результате покушения 1 ноября 1935 года. Тогда пулю не смогли извлечь, рана болела, а в августе 1943 года сильно воспалилась. Ему сделали операцию в японском военном госпитале в Нанкине, но это не помогло. Тогда в марте 1944 года его перевезли в Японию, в Нагою, где ему сделали новую операцию. Но 9 ноября на Нагою налетели американские бомбардировщики, Вана перенесли в убежище, слабо обогревавшееся, где он простудился. На следующий день он скончался. «Хотя это и не влияет на общую обстановку, — записал Чан в дневнике, — …но для партии и страны — это хорошо».

Затем Чана вновь раздражил Рузвельт, в двадцатых числах ноября потребовавший у него сместить коррупционера Кун Сянси с поста министра финансов. Что конкретно он написал Чану, мы не знаем, но в конце ноября Чан записал в дневнике: «Слова Рузвельта в отношении Юнчжи (величальное имя Кун Сянси. — А. П.) презрительные, обидные и бесстыдные». Тем не менее Куна он все же с этого поста отстранил, хотя и оставил заместителем председателя Исполнительной палаты и управляющим Центральным банком Китая. (Кун был также управляющим Крестьянским банком и Банком Китая.)

Между тем ситуация настолько ухудшилась, что 2 декабря Ведемейер посоветовал Чану подготовить перенос столицы в Куньмин, будучи уверен, что Чунцин падет. Но Чан решительно отклонил это предложение, и Ведемейер заявил, что останется с Чаном, чем глубоко растрогал его.

К счастью для Чана, на расстоянии 300 километров от Чунцина японцы остановились. Задачи операции Итиго были выполнены, а на штурм китайской столицы у них уже не было сил.

Результаты японского наступления были ужасающими. Армия Чана потеряла 750 тысяч солдат и офицеров убитыми и ранеными, а также 23 тысячи тонн вооружений, достаточных для сорока дивизий, 7 баз ВВС и 36 аэродромов в провинциях Хунань и Гуаней. Японцы нанесли тяжелый удар и по китайской экономике, оккупировав столицы провинций Хэнань, Хунань, Фуцзянь и Гуаней, 146 других городов и 200 тысяч квадратных километров территории, в том числе важнейшие сельскохозяйственные районы, снабжавшие свободный Китай зерном. Трудно не согласиться с историком Ци Сишэном, который пишет: «К концу 1944 года правительство <Чана> более не располагало эффективной военной машиной для обороны собственно Китая».

Да, 1944-й был не лучшим годом в жизни Чан Кайши, и 31 декабря Чан, обращаясь к народу, назвал его «годом великих испытаний и опасностей». За шесть дней до того, в Рождество, он передал командование всеми китайскими сухопутными войсками генералу Хэ Инциню, ставка которого расположилась в Куньмине, столице провинции Юньнань. Ведемейер занялся реорганизацией и переподготовкой войск, пытаясь исправить, по его словам, «множество ошибок, допущенных в прошлом», но не рассчитывая, правда, что китайцы смогут вскоре повести наступательные действия.

Тем не менее в начале 1945 года на бирманском фронте наступил перелом. 21 января китайская армия X, вышколенная в свое время Стилуэллом на базе в Индии и ведшая бои в Северо-Западной Бирме с октября 1943 года, соединилась с китайской армией Y, вторгшейся в Северо-Восточную Бирму в апреле 1944 года. При поддержке англичан и американцев эти армии отвоевали у японцев все северные районы Бирмы, обеспечив бесперебойную доставку грузов по новой «дороге жизни» — из Северо-Восточной Индии через Бирму в Куньмин. Эту дорогу начали строить американцы еще в декабре 1942 года как альтернативу захваченной японцами «бирманской дороге жизни». Участвовали в ее строительстве и китайские солдаты.

Соединение китайских армий было великим событием, о котором китайский корреспондент сообщил так: «X + Y = V ». 26 января Рузвельт по этому поводу поздравил Чан Кайши, который затем благородно назвал новый путь из Индии в Китай дорогой Стилуэлла.

Примерно в то же время решительный перелом наступил и в войне на Тихом океане. В январе 1945 года американцы десантировались на Филиппинах и в феврале взяли столицу этой страны Манилу. И для Чана, и для его народа и армии стало очевидно, что крах Японии не за горами.

Но победы над Японией омрачались тем, что в том же месяце, в феврале, на еще одном саммите глав трех держав антигитлеровской коалиции — СССР, США и Великобритании — в Ялте Сталин, Рузвельт и Черчилль втайне от всего мира, а главное — за спиной Чан Кайши, договорились о том, что за вступление Советского Союза в войну против Японии через два-три месяца после победы над Германией Советский Союз под предлогом «восстановления принадлежавших России прав, нарушенных вероломным нападением Японии в 1904 г.», получит ряд концессий в Китае. А именно: торговый порт Дайрень (Далянь) будет интернационализирован «с обеспечением преимущественных интересов Советского Союза в этом порту и восстановления аренды Порт-Артура <Люйшуня> как на военно-морскую базу СССР», а Китайско-Восточная и Южно-Маньчжурская железные дороги перейдут в «совместную эксплуатацию» СССР и Китая, опять же «с обеспечением преимущественных интересов Советского Союза». Было также договорено, что Монголия сохранит «status quo», то есть независимость[115]. Иными словами, как писал позже Чан, «в обмен на согласие Советского Союза вступить в войну против Японии был принесен в жертву китайский суверенитет над Внешней Монголией и Северо-Восточными провинциями».

Чан, конечно, предполагал нечто подобное. И еще за три дня до подписания ялтинского секретного соглашения, 8 февраля, размышлял в дневнике: «Не сговорится ли Рузвельт против меня с англичанами и русскими?» 26 февраля по его поручению Цзян Цзинго справлялся у поверенного в делах СССР Скворцова-Токаринина, «обсуждались ли на <Крымской> конференции вопросы, касающиеся Дальнего Востока». Но Скворцов — сам, скорее всего, ничего не зная, — заявил: «Как явствует из сделанных заявлений, такие вопросы на конференции не обсуждались».

Чан надеялся, что Рузвельт известит его о результатах конференции, но так как соглашение было тайным, президент США не стал раскрывать правду даже своему новому вице-президенту Гарри С. Трумэну, а также другим ближайшим соратникам и членам Конгресса. Своему же послу в Китае Хэрли он просто лгал. И только когда последний по воле случая ознакомился с соглашением, признался, что кривил душой.

Да, конечно, Рузвельт предал Чана, но уступки президента США Сталину можно понять: ведь он, естественно, думал в первую очередь не о Китае, а о жизнях американских солдат, многие из которых могли быть спасены, вступи СССР в войну. Чуть больше чем за месяц до Ялтинской конференции, 30 декабря 1944 года, Рузвельт узнал от военного руководителя Манхэттенского проекта (сверхсекретная программа создания ядерного оружия) генерал-лейтенанта Лесли Ричарда Гровса-мл., что первая атомная бомба будет готова не ранее начала августа 1945 года, а вторая — только к концу года, а потому не мог точно знать, смогут ли США применить ее против Японии и, если применят, будет ли это достаточно для победы.

Тем не менее в начале апреля 1945 года, когда Хэрли посетил Рузвельта в Белом доме, тот, будучи уже серьезно больным, чувствовал себя плохо не только физически, но и морально (из-за Ялты), а потому попросил Хэрли слетать в Лондон и Москву, чтобы как-то исправить ситуацию.

Однако к тому времени Чан уже знал о ялтинском сговоре от своего посла в США. Тот известил его телеграммой 15 марта утром, и Чан пришел в ярость. Вот что он записал в дневнике: «Узнал, что Рузвельт и Сталин в одностороннем порядке обсуждали Дальний Восток… Если это так, то идеалы, <за которые мы сражались во время> этой антияпонской войны, становятся иллюзорными».

Дополнительные детали Чан узнал из сообщения Хэрли, когда тот вернулся в Чунцин из поездки в Лондон и Москву. Ни Черчилль, ни Сталин не захотели ничего менять. 25 апреля 1945 года Чан выразил свои чувства в дневнике: «Утром размышлял о международных проблемах, главным образом о визите Хэрли в Англию и Россию, чувствую неимоверные печаль и гнев».

К тому времени Рузвельта уже не было в живых. Он скончался 12 апреля 1945 года в 15 часов 35 минут в возрасте шестидесяти трех лет от инсульта.

Весть о смерти президента США Чан встретил с печалью, несмотря на то что в последнее время их отношения не были идеальными. 13 апреля он записал в дневнике: «Сегодня в 6 часов утра узнал о смерти президента Рузвельта… Это событие окажет огромное влияние на мир и дальнейшее развитие международной обстановки. Но, с моей точки зрения, за последний год внешняя политика Рузвельта явно сделала поворот. Он ублажал Англию, боялся Россию и унижал Китай. Вплоть до того, что уступил требованию России в отношении Люйшуня <Порт-Артура>. Это очень печально. Но после его смерти политика США в отношении Китая еще больше ухудшится. Рузвельт умиротворял Россию и беспринципно защищал только китайскую компартию. Но он действовал в рамках, и у него были определенные принципы и идеалы». Такова была его эпитафия.

Вместе с тем американцы продолжали одерживать победы над японцами. И это несколько примиряло Чана с ялтинским предательством покойного Рузвельта. Тем более что в апреле у Чана в семье случилось немало радостных событий. На Пасху, 1 апреля, в тот самый день, когда американские солдаты, начав операцию «Айсберг», высадились в самой Японии — на острове Окинава, его сын Цзинго вместе с племянником от младшей сестры, военным летчиком Чжу Пэйфэном, приняли крещение в городской резиденции Чана в Чунцине. Чан был несказанно счастлив. «Для моей семьи это на самом деле большой день, — записал он в дневнике, — это великое утешение в моей жизни. Я предложил Цзинго, чтобы он сам назначил день крещения, и он радовался крещению. У меня в доме каждый вечер в течение года он вместе со мной становился на колени и молился, многократно призывая Дух Святой. Я верю, что отныне Святой Дух непременно дарует моим стране и семье победу и процветание. Благодарю Всевышнего за Его милость».

На крещении присутствовали вся семья Цзинго и его младший брат Вэйго вместе с женой, 27-летней красавицей Ши Цзиньи, принадлежавшей к одному из известнейших в Китае кланов. Вэйго познакомился с ней в Сиани, долго ухаживал, а 6 февраля 1945 года, испросив заранее благословение отца и приемной матери, женился. На свадьбе в Сиани председательствовал генерал Ху Цзиннань, командующий 1-й военной зоной. Чан Кайши приехать не смог, но прислал постер с пожеланием, написанным каллиграфическим почерком: «Пусть у вас в семье все будет хорошо, пусть в семье будут мир и благополучие». Чана представлял Цзинго, по возвращении подробно рассказавший отцу о церемонии.

А в конце месяца, 25 апреля, Фаина Цзян принесла Чану еще одного внука, которому довольный генералиссимус дал красивое имя Сяоу («сяо», как мы помним, — «почтительность к родителям», а «у» — «боевой»). В тот день Чан записал в дневнике: «Сегодня в 7 часов утра… родился второй внук[116]. Если бы покойная мама была жива, она несказанно обрадовалась бы. Воздаю хвалу Господу за Его милость». При крещении маленькому дали имя Александр (в семье его все стали звать Алекс или Айли).

Чан в эти дни часто навещал семью Цзинго, которая переехала в Чунцин. Он любил играть с внуками. А с сыном продолжал неутомимо молиться Господу и обсуждать «Потоки в степи». Вместе с тем военная обстановка на китайском театре военных действий продолжала оставлять лучшего, несмотря на то что японцы на Тихом океане и в Северной Бирме проигрывали союзникам. До начала мая 1945 года чанкайшистские армии повсеместно в Китае терпели поражения. В конце марта японские войска численностью 70 тысяч человек предприняли новые успешные наступления в юго-западной Хэнани, северном Хэбэе и западной Хунани. И только 8 мая 1945 года, в тот самый день, когда Германия подписала акт о безоговорочной капитуляции, войска Чана смогли остановить врага и даже перейти в контратаку. 11 мая они взяли столицу Фуцзяни, Фучжоу, 27 мая — Наньнин, 28 июня — Лючжоу и 27 июля — Гуйлинь.

Вместе с тем об общем наступлении речи пока идти не могло. 1 августа 1945 года Ведемейер докладывал Маршаллу: «В настоящее время на всем театре <военных действий> мы придерживаемся активной обороны… В настоящее время мы активно готовим войска и снаряжение для Карбонадо (операции по освобождению Кантона и Гонконга. — А. П.)… Следует вооружить и подготовить примерно двадцать китайских дивизий для проведения возможной операции в сентябре».

Но война закончилась неожиданно и для Ведемейера, и для Чан Кайши. 6 августа 1945 года в 8 часов 15 минут утра американские летчики по приказу нового президента Трумэна, стремившегося быстрее завершить войну, чтобы спасти как можно больше жизней своих солдат, сбросили первую в истории атомную бомбу на мирный японский город Хиросиму. Более шестидесяти пяти тысяч человек погибли, а около семидесяти тысяч получили ранения, что составило 60 процентов городского населения. 9 августа в 11 часов 01 минуту утра американские летчики сбросили вторую атомную бомбу — на Нагасаки. Пострадало более тридцати пяти процентов населения (тридцать девять тысяч — убиты, двадцать пять тысяч — ранены).

9 же августа, в ноль часов, границу Маньчжурии перешли советские войска, атаковавшие Квантунскую армию. Это было, конечно, серьезным ударом по Японии, однако и императора Хирохито, и японское правительство больше всего потрясли атомные бомбы США. 10 августа токийское радио объявило, что императорский кабинет министров готов принять условия капитуляции.

А через четыре дня в 9 часов вечера Хирохито подписал императорский эдикт о безоговорочной капитуляции. На следующий же день, 15 августа, в 12 часов по токийскому времени (в Вашингтоне было 22 часа 14 августа) он объявил об этом по радио, объяснив капитуляцию тем, что «противник применил новую и самую тяжелую бомбу, невиданной разрушительной силы, унесшей много ни в чем не повинных жизней. Если мы продолжим войну, это будет означать не только ужасную гибель и уничтожение японского народа, но также приведет к гибели всей человеческой цивилизации».

Чан по этому поводу записал в дневнике: «Сегодня утром получил текст о безоговорочной капитуляции вражеского государства. Чувствую только глубокую благодарность Всевышнему за его огромную милость и мудрость во время войны. Совершенно непостижимо, как воплощаются в жизнь слова из девятой главы Псалтири». В этой главе, в частности, говорится: «Ты вознегодовал на народы, погубил нечестивого, имя их изгладил на веки и веки. / У врага совсем не стало оружия, и города Ты разрушил; погибла память их с ними. /<…> И Он будет судить вселенную по правде, совершит суд над народами по правоте».

Возможно, Бог действительно помог Чану победить врага, но сделал он это все же руками американцев (прежде всего), а также советских солдат. Несмотря на колоссальные жертвы (Китай, по некоторым данным, потерял более пятидесяти миллионов человек), чанкайшистская армия самостоятельно не смогла сокрушить японскую военную машину. И когда микадо читал текст о капитуляции, его войска продолжали оккупировать более половины территории собственно Китая!

А тем временем за несколько часов до выступления императора Хирохито, поздно вечером 14 августа в Москве завершились длившиеся полтора месяца советско-китайские переговоры, в результате которых на основе ялтинского договора СССР, США и Великобритании был подписан советско-китайский договор о дружбе и союзе. (В Чунцине было уже шесть часов утра 15 августа.) Советский Союз признавал суверенитет и территориальную целостность Китая, включая Маньчжурию, но специальные соглашения, сопровождавшие договор, давали советской стороне право иметь в течение тридцати лет военно-морскую базу на северо-востоке Китая в городе Люйшуне (Порт-Артуре), владеть портом города Далянь (Дальний), а также совместно управлять Китайско-Восточной и Южно-Маньчжурской железными дорогами, которые теперь стали называться Китайской Чанчуньской железной дорогой (КЧЖД). Договор, кроме того, сопровождался правительственными нотами о признании Китаем независимости Внешней Монголии (МНР) в ее существующих границах.

Понятно, что договор был выгоден именно Советскому Союзу: сам Сталин называл его «неравным». Да и Чан Кайши признавал, что «в ходе… переговоров в Москве мы <китайцы> вынуждены были пойти на… существенные уступки». Но у Чана не было выбора: накануне советско-китайских переговоров, 14 июня, за две недели до того, как китайская делегация во главе с Т. В. Суном и Цзян Цзинго[117] вылетела в Москву, Трумэн дал указание своему послу в Китае Хэрли уведомить Чана «о советских условиях», дав последнему понять, что США заинтересованы в том, чтобы он согласился их принять. Посол должен был также «уведомить генералиссимуса, что Правительство Соединенных Штатов будет поддерживать Ялтинское соглашение». Об этом Трумэн лично и совершенно секретно сообщил Сталину.

Интересно, что этот империалистический договор был подписан между двумя странами — основателями Организации Объединенных Наций, представители которых, в том числе сам Т. В. Сун, только что (с 25 апреля по 26 июня 1945 года) участвовали в международной конференции в Сан-Франциско, принявшей Устав ООН, и которые вскоре (24 октября того же года) войдут в состав ее Совета Безопасности на правах постоянных членов! Этот договор будет единственным такого рода в истории.

Сталин буквально заставил Чан Кайши согласиться на заключение этого договора, то подкупая обещанием поддержки в отношениях с коммунистами, то угрожая прервать переговоры. После первого же тура Т. В. Сун почувствовал себя совершенно разбитым и, воспользовавшись перерывом в переговорах в конце июля, вернулся в Чунцин. Он заявил Чану, что отказывается подписывать договор и вообще не хочет возвращаться в Москву. Т. В. Сун занимал тогда два основных поста: председателя Исполнительной палаты (в этом качестве он и вел переговоры со Сталиным) и министра иностранных дел (как министр он должен был наряду с Молотовым поставить подпись под договором и соглашениями). Но, приехав в Чунцин, он подал в отставку с последнего поста. Чан принял ее, но уговорил Т. В. Суна продолжить переговоры, сказав, что «сам лично возьмет на себя ответственность за будущий договор». Новым министром он назначил бывшего заведующего отделом пропаганды ЦИК Гоминьдана Ван Шицзе, которому и пришлось подписать договор и соглашения. Это, правда, не спасло Т. В. Суна — «предателя родины» — от нападок патриотически настроенной китайской общественности, расценившей договор и соглашения как новое национальное унижение Китая.

Между тем 17 августа 1945 года главнокомандующий американскими войсками на тихоокеанском театре военных действий (он же — верховный главнокомандующий, представлявший союзные державы) генерал Дуглас Макартур издал общий приказ № 1, за два дня до того одобренный Трумэном. В приказе, в частности, говорилось о том, чтобы японские войска в Китае (за исключением Маньчжурии), на Тайване и в Индокитае севернее 16-й параллели капитулировали только перед войсками Чан Кайши. Территорию Китая, где находились японские войска, разделили на 15 зон и в каждую назначили командующего. И именно ему соответствующие японские войска должны были сдаться, передав акты о капитуляции с последующей сдачей всего вооружения и снаряжения. Северный Вьетнам составил шестнадцатую зону. Что же касается Маньчжурии, там в тот же день, 17 августа, по соглашению с Макартуром Главное командование Квантунской армии передало акт о безоговорочной капитуляции советским войскам.

2 сентября 1945 года на борту американского линкора «Миссури» в Токийском заливе был подписан формальный акт о безоговорочной капитуляции Японии. А 9 сентября в девять часов утра в здании Центральной пехотной военной школы в Нанкине состоялась главная торжественная церемония принятия акта о безоговорочной капитуляции всех японских вооруженных сил в Китае. От имени китайской армии акт принял командующий сухопутными войсками генерал Хэ Инцинь. День и час церемонии были выбраны не случайно. Число девять, повторенное несколько раз, по поверью китайцев, приносит удачу: на китайском языке «девять» звучит так же, как «долгий» или «долгое время».

Весь Китай ликовал. А Чан записал в дневнике: «Сегодня — …День победы. Однако утраченные территории Северо-Востока все еще в руках русской армии, а в каждом важном районе Синьцзяна сидят марионетки России. Бандиты бесчинствуют, а военные и политические руководители некомпетентны, армия отступает, когда захочет, и не может выполнять приказы… Вопрос с Внешней Монголией тоже еще не решен. Страна ужасно унижена, можно сказать, что со времени антияпонской войны обстановка никогда не была так опасна, как сегодня. Люди радуются, я же чувствую страшный стыд. Увы, хотя война сопротивления и завершилась победой, но революция еще совсем не достигла успеха. Если не победить Третий Интернационал[118] и не вычистить коммунистических бандитов, революция не сможет завершиться победой».

Да, тяжелая война с Японией завершилась, но начиналась новая битва — с рвавшимися к власти коммунистами.

Новые испытания

Столкновения между коммунистическими и гоминьдановскими войсками, то и дело возникавшие во время Второй мировой войны, обострились накануне ее завершения в связи с вопросом, кому, где и когда принимать капитуляцию Японии. 11 августа 1945 года, то есть еще за три дня до заявления микадо о прекращении сопротивления, командующий войсками компартии Чжу Дэ издал приказ о наступлении на всех фронтах — для того, чтобы «быть готовыми принять капитуляцию». В ответ Чан Кайши приказал коммунистам «оставаться на своих позициях вплоть до получения инструкций», а 14 августа пригласил Мао Цзэдуна приехать в Чунцин на переговоры. Мао на приглашение ничего не ответил, а вот по поводу приказа «оставаться на своих позициях» 16 августа вместе с Чжу Дэ направил Чану радиограмму, потребовав отменить этот приказ и «признать ошибку».

Ситуация благоприятствовала коммунистам, поскольку войска Чан Кайши, как мы помним, располагались далеко от районов, находившихся под оккупацией японцев, в то время как именно в тех районах, в японском тылу, и действовала компартия. Поэтому головной болью Чана стала быстрая переброска своих вооруженных сил в Северный, Северо-Восточный и Восточный Китай. Чан даже попросил Сталина задержать намеченную на 15 ноября 1945 года эвакуацию Красной армии из Маньчжурии, поскольку американцы могли начать оказывать ему помощь в переброске войск только с октября 1945 года.

20 и 23 августа Чан направил Мао еще два приглашения на переговоры. Но 23 августа войска Чжу Дэ в провинции Хэбэй оккупировали крупный город Калган, расположенный в 196 километрах к северо-западу от Бэйпина. На это генерал Хэ Инцинь, ответственный за все вопросы, связанные с капитуляцией, потребовал от японцев (!) вернуть этот город и удерживать его до тех пор, пока к нему не подойдут гоминьдановцы. Сделал он это в полном соответствии с той политикой, которую проводил в Китае генерал Макартур, получивший соответствующие инструкции из Вашингтона. «Нам было совершенно ясно, что, если мы скажем японцам немедленно сложить оружие и маршировать к морскому побережью, вся страна будет захвачена коммунистами, — вспоминал Трумэн в середине 1950-х. — Поэтому японцам были даны инструкции оставаться на своих местах и поддерживать порядок».

Однако американцы и гоминьдановцы не учли, что это только обострит и без того сложную ситуацию. Поэтому потребовалось прямое вмешательство Трумэна и Сталина, чтобы предотвратить широкомасштабную гражданскую войну. Ни новый хозяин Белого дома, ни хозяин Кремля, поддерживавшие в тот период союзнические отношения, никакого бурного конфликта в Китае не хотели, опасаясь, что он мог легко положить конец миру на всей планете. Миру, с таким трудом завоеванному.

В отличие от Рузвельта, правда, Трумэн уже не испытывал особых иллюзий ни в отношении Советского Союза, ни в отношении китайской компартии. По его признанию, «маленький сукин сын <Сталин>» понравился ему только при первой встрече, в июле 1945 года на Потсдамской конференции[119], поскольку показался «честным и чертовски умным». «Нас тогда волновало, вступит ли Россия в войну с Японией, — вспоминал Трумэн в начале 1946 года. — Конечно, позднее мы поняли, что нам там <в этой войне> Россия не нужна, и с тех пор русские были нашей головной болью». Да, Трумэн был знаком с информацией о «независимом от СССР демократе» Мао, поступавшей в Вашингтон от американских агентов спецслужб, дипломатов и журналистов, но при этом оставался большим прагматиком, нежели Рузвельт. Выходец из простой фермерской семьи, он не спешил верить всему, что говорили коммунисты. «Я никогда не принимал всерьез разговоры о том, что китайские коммунисты лишь “реформаторы-аграрии”», — вспоминал Трумэн в середине 1950-х. К тому же летом 1945 года разведчики в Вашингтоне, проанализировав донесения своих коллег из Китая, а также огромное количество другой литературы о китайской компартии, доложили ему: «Китайские коммунисты — это коммунисты… “Демократия” китайских коммунистов — это советская демократия…

Китайское коммунистическое движение — это часть международного коммунистического движения, финансируемого и руководимого из Москвы».

Вместе с тем, следуя пожеланиям американской общественности, Трумэн стремился как можно скорее вернуть домой американских солдат, которых в Китае насчитывалось 113 тысяч человек. Эти военнослужащие прибыли в Китай, чтобы оказать помощь в репатриации в Японию около трех миллионов японских граждан, в том числе полутора миллионов бывших солдат императорской армии и военно-морского флота, «сдавшихся, но не побежденных». Новая гражданская война могла затянуть процесс репатриации, а вместе с ним и пребывание в Китае американских солдат. Более того, как и многие в то время в США, Трумэн испытывал определенную долю вины за то, что в 1920–1930-е годы Америка не помогла Чан Кайши преодолеть раздробленность его страны, сделав Китай легкой добычей японских агрессоров и тем самым по существу подтолкнув последних к Тихоокеанской войне. «Мы должны реабилитировать Китай и создать там сильное центральное правительство», — написал Трумэн госсекретарю Джеймсу Бирнсу в то время. И именно он через своего посла Хэрли заставил Чана трижды обратиться к Мао с предложением переговоров.

Сталин тоже не хотел новой бойни в Китае, так как в своих геополитических расчетах 1945–1949 годов должен был учитывать монополию США на ядерное оружие и делать все возможное, чтобы не спровоцировать Вашингтон на ядерную атаку. Более того, ради поддержки Мао Цзэдуна он не хотел рисковать и тем, что уже получил от США и Великобритании в Ялте и по договору с Чан Кайши в Москве. Поэтому он начал открыто выражать сомнения в способности китайских коммунистов взять власть и посоветовал Мао «прийти к временному соглашению» с Чаном, настаивая на его поездке в Чунцин. И объяснил необходимость этого тем, что новая гражданская война якобы может привести к уничтожению китайской нации.

Мао Цзэдун был страшно подавлен таким «предательством» вождя и учителя, но не мог не подчиниться. 28 августа в 11 часов утра вместе с Чжоу Эньлаем и еще одним деятелем компартии Китая Ван Жофэем он вылетел из Яньани в Чунцин, хотя и не верил в успех переговоров. Во время полета Мао сказал своим товарищам: «Вполне возможно, что переговоры не принесут никаких результатов». Сопровождали коммунистических вождей прибывшие накануне в Яньань представитель Чана генерал Чжан Чжичжун и посол США в Китае Хэрли, принимавшие активнейшее участие в организации переговоров. Как и многие либералы в Госдепе, Хэрли считал китайских коммунистов «хорошими людьми, которые стремятся к реформам». «Конечно, — говорил он, — очень неприятным является наличие у <их> политической партии вооруженных сил, однако обязательно следует создавать демократическую базу для устранения этого положения, дабы коммунисты мирно сотрудничали и помогали Чан Кайши в общей борьбе».

Чан встретился с Мао тем же вечером, в 21.30, на банкете. И тот и другой держались подчеркнуто вежливо, улыбались, пожимали друг другу руки и даже выпили за мир и сотрудничество. О делах не говорили.

За стол переговоров сели на следующий день. Чан Кайши хотел обсудить со старым врагом много вопросов, связанных с объединением и демократизацией страны. Еще на VI Всекитайском съезде Гоминьдана, проходившем в Чунцине с 5 по 21 мая 1945 года, Чан, идя навстречу американцам и другим союзникам, по крайней мере формально, повел дело к «уничтожению господства одной партии в Китае». Он выступил с предложением завершить после войны период «политической опеки», созвав Национальное собрание, введя в стране конституционное правление и даже ликвидировав гоминьдановские ячейки в армии. 579 делегатов, представлявших 6 миллионов 920 тысяч членов Гоминьдана, постановили созвать парламент (Национальное собрание) 12 ноября 1945 года, очевидно, рассчитывая, что война к тому времени закончится.

Собираясь все это обговорить с вождем коммунистов, Чан хотел сделать упор на необходимость военного и административно-территориального объединения страны как залог ее дальнейшей демократизации. «Что касается политических требований, тут можно проявить исключительную терпимость, — считал он, — но в вопросе о полном объединении армий нельзя уступать ни на йоту».

Однако именно на слияние войск компартии с армией Чана и на передачу власти в «освобожденных районах» национальному правительству ни Мао, ни другие лидеры коммунистов идти не желали, будучи уверены, что это «неизбежно приведет КПК и ее вооруженные силы к ликвидации». Мао отказался даже сократить численность своих войск, насчитывавших тогда 1 миллион 200 тысяч военнослужащих. Более того, потребовал передать компартии, помимо Особого района Шэньси — Ганьсу — Нинся, еще пять провинций Северного Китая. Это не означало, конечно, что Мао собирался разделить Китай навечно, как считают некоторые историки. Ни корейский, ни будущий вьетнамский или немецко-австрийский варианты его не устраивали. Он просто хотел закрепиться на севере для того, чтобы потом легче было захватить весь Китай, но эти мысли, разумеется, вслух не высказывал. И все время твердил о необходимости немедленной демократизации, освобождения всех политических заключенных, проведения всеобщих выборов и образования коалиционного правительства.

Чан был не против демократизации, но считал, что всеобщие выборы — слишком сложная вещь, к которой надо как следует подготовиться. Требование же передать коммунистам пять провинций рассматривал как «разделение Китая на две части — два государства» и пойти на это, конечно, не мог. (Понимал ли он, что предложение Мао о разделении носило чисто тактический характер, неизвестно.) Чан истово молился, прося Всевышнего вразумить Мао Цзэдуна, показав ему путь мирного объединения родины, но то ли Господь не услышал его, то ли атеист Мао не воспринял глас Божий.

Мао провел в Чунцине 43 дня, неоднократно встречался с Чаном и другими гоминьдановскими деятелями, а также с представителями либеральной общественности и даже подписал соглашение о мире, но при этом не отказывался от борьбы за власть. Он просто делал уступку Сталину, прекрасно понимая, что его, Мао, столкновение с Гоминьданом может быть успешным только при условии оказания военной и экономической помощи со стороны СССР. Да и Чан на самом деле мечтал только об уничтожении компартии. «Гоминьдан никогда не подчинится рыхлому конгломерату партий», — полагал он. В этом же духе настраивал его представитель Черчилля, считавший, что «есть только один ответ коммунистам, и этот ответ — победа на поле брани». В общем, переговоры не могли ни к чему привести, и не привели. По словам Мао Цзэдуна, «между сторонами обнаружилась дистанция огромного масштаба». Было подписано лишь формальное соглашение о недопущении гражданской войны, да, кроме того, Чан обещал предоставить народу демократические свободы, созвать многопартийную Политическую консультативную конференцию (ПКК) для широкого обсуждения вопроса о Национальном собрании и наконец завершить период политической опеки.

Но уже во время переговоров о мире, в сентябре — октябре 1945 года, коммунистическая полевая армия военного района Шаньси — Хэбэй — Шаньдун — Хэнань под командованием Лю Бочэна и Дэн Сяопина, следуя указанию Мао, провела успешную операцию против войск Гоминьдана, продвигавшихся в горный район Тайхан на границе провинций Шаньси и Хэбэй для принятия японской капитуляции. Сделано это было, по словам Мао, «с тем, чтобы оказать давление на ГМД и заставить его быть более уступчивым в переговорах». После этого, стремясь закрепить успех, Мао Цзэдун дал указание Лю и Дэну провести еще одну операцию против продвигавшихся на север гоминьдановских войск. И вновь их армия одержала победу, тем самым по сути дела и положив начало настоящей гражданской войне.

А в октябре 1945 года Сталин принял решение передать войскам китайской компартии в Маньчжурии часть захваченного советскими солдатами вооружения Квантунской армии, а также не разрешил гоминьдановской армии высадиться в порту Далянь под предлогом того, что этот порт — торговый, а не военный. И еще — дал приказ советским войскам позволить вооруженным силам компартии захватить на юге Маньчжурии два других порта. В результате высадка гоминьдановских войск в Маньчжурии была полностью блокирована. 17 ноября коммунисты в Шэньяне созвали некий «Съезд представителей народов Маньчжурии», на котором провозгласили Коалиционный автономный совет Маньчжурии, главой которого заочно был избран Чжан Сюэлян, по-прежнему находившийся в неволе у Чан Кайши. И все это — невзирая на то, что по одному из соглашений, подписанных в Москве 14 августа 1945 года, советские войска были обязаны передать всю власть на оккупированных ими территориях национальному правительству Китая.

При этом Сталин не желал афишировать свое участие в китайской гражданской войне, хотя и начинал, по-видимому, принимать ее как реальность. Не желал он выступать и посредником между китайской компартией и Гоминьданом, формально заявляя о «невмешательстве во внутренние дела Китая», но при этом явно поддерживая одну сторону конфликта — Мао Цзэдуна. Поэтому все попытки Чана решить с ним вопрос о переброске войск Гоминьдана в Маньчжурию окончились неудачей. Сталин не позволил Чану даже перевезти его войска по КЧЖД и не дал добро на формирование в Маньчжурии гоминьдановских военных частей из местного населения.

Чан Кайши находился в полной растерянности. А тут еще импульсивный посол СШАХэрли внезапно подал в отставку. Это было неожиданно не только для Чана, но и для Трумэна. В конце сентября Хэрли вернулся в Вашингтон для консультаций, а 27 ноября, менее чем через два часа после того, как заверил Трумэна, что «в Китае все находится под контролем», сделал заявление для прессы, обвинив госдеповских «карьеристов» в проведении в этой стране «прокоммунистической» политики и передав репортерам подготовленное еще за день до того обращение к Трумэну о сложении с себя полномочий посла. Под «карьеристами» Хэрли имел в виду бывшего второго секретаря посольства США в Китае Сервиса, которого он уволил еще в апреле 1945 года. Вернувшись в США, тот предоставил редактору журнала «Амэрэйша» Джаффе секретные госдеповские документы, где выражалась симпатия к коммунистам. Джаффе их опубликовал, после чего Сервиса и еще четверых человек арестовало Федеральное бюро расследований (ФБР) США. Вскоре их, правда, под разными предлогами освободили, а Сервиса даже отправили на работу в Японию. Так что демарш Хэрли казался несколько запоздалым. «Посмотрите, что сукин сын <Хэрли> сделал со мной!» — воскликнул Трумэн, обращаясь к членам своего кабинета, собравшимся в тот день на еженедельное застолье. Он был в ярости и растерянности, не зная, кем заменить Хэрли.

Выход нашел министр сельского хозяйства Клинтон Андерсон, предложивший кандидатуру генерала Маршалла, бывшего начальника Генштаба, героя Второй мировой, которого Черчилль как-то назвал «архитектором победы». Тот, правда, уже шесть дней, как был в отставке, но Трумэн тут же ему позвонил, попросив отправиться в Китай. «Слушаюсь, мой президент», — лаконично ответил Маршалл и повесил трубку.

Чан поначалу был расстроен. Вместо Хэрли ему хотелось видеть послом Ведемейера, которого он очень ценил. Но Трумэн и не посылал Маршалла в Китай послом, хотя и возвел его в этот ранг. Место посла оставалось вакантным; Маршалл же исполнял роль специального представителя президента, перед которым Трумэн поставил задачу «убедить китайское правительство созвать национальную конференцию из представителей главных политических групп для того, чтобы осуществить объединение Китая и одновременно способствовать прекращению столкновений, особенно в Северном Китае». Президент США разрешил Маршаллу даже пригрозить Чану — если Китай не будет объединен, то американцы не «смогут всерьез рассматривать» эту страну как «надлежащее место для американских вложений».

Маршаллу было около 65 лет. Высокий, под метр восемьдесят, худой, чуть сутуловатый, с пепельными коротко постриженными волосами и пронзительно голубыми глазами, он умел влиять на окружающих. Черчилль называл его «самым благородным римлянином», а будущий госсекретарь Дин Ачесон считал, что «от него исходила мощная, направленная на вас сила. Его фигура излучала энергию, которую усиливал звук его голоса, низкого и резкого стаккато. Он вызывал уважение. От него веяло властью и спокойствием».

Маршалл когда-то неплохо знал Китай, служил в Тяньцзине вместе со Стилуэллом в 1924–1927 годах и даже немного владел китайским языком. Но о Чан Кайши как о человеке и о его окружении имел представление лишь по донесениям своего друга Стилуэлла. Много лет спустя Маршалл будет отрицать, что именно отношение Стилуэлла к Чану «окрасило» его представление о националистическом Китае, и даже заявит, что был и остается «поклонником Чан Кайши». На самом же деле он относился к Чану очень критически еще до прибытия в Китай 21 декабря 1945 года, а потом неоднократно высказывал ему не менее резкие замечания, чем те, что делал Стилуэлл. Перед отъездом из Штатов Маршалл встретился со знакомым нам Дональдом, который посвятил его в семейные тайны Чана. В частности, рассказал о том, какое большое влияние оказывает на Чан Кайши его свояченица Нэнси-Айлин, коррумпированная старшая сестра Мэйлин, являвшаяся супругой Кун Сянси. И хотя Дональд защищал Чана, уверяя, что сам он отнюдь не коррупционер, просто не в силах противостоять свояченице, критическое отношение Маршалла к режиму Чана не могло не упрочиться.

Накануне приезда Маршалла Чан Кайши совершил краткую поездку в Бэйпин, а затем завернул в Нанкин, где и встретил специального представителя президента США. В Пекине Чан выступил перед толпой школьников, которые были настолько возбуждены от прилива патриотических чувств, что окружили его тесной толпой, не давая спуститься с трибуны, тянули к нему руки, шумели, хватали за полы одежды. Такой же радостный прием его ждал в Нанкине. Прибыв в город, он прежде всего вознес молитву Всевышнему за то, что тот даровал ему победу, позволив спокойно вернуться в старую столицу. После этого прямо с аэродрома проследовал в Военную школу, на территории которой раньше жил, где встретился с генералами и офицерами, а для одной из аудиторий написал красивым почерком плакат: «Зал триумфальной песни Христа». В поездке его сопровождал Цзинго, с которым он посетил Мавзолей Сунь Ятсена на Лилово-золотой горе, чтобы поклониться великому учителю, а также другие достопримечательности. На обратном пути он остановился в Ухани.

Поездки на какое-то время развлекли его, но полностью расслабиться Чан не мог. Его волновал не прекращавшийся конфликт с китайской компартией, и хотелось выяснить, каковы же истинные цели Сталина в Китае. Через нового посла СССР Аполлона Александровича Петрова, сменившего Панюшкина весной 1945 года, он еще в середине ноября обратился к кремлевскому вождю с просьбой принять в качестве его (Чана) личного представителя своего старшего сына. К тому времени Цзинго стал наиболее доверенным лицом отца. По словам Сун Цинлин, свояченицы Чана, трудно было «найти второго такого человека, который бы пользовался столь широкими полномочиями, как Цзян Цзинго». О возросшей роли Цзинго в китайской политике знал и Сталин. Не случайно летом 1945 года на банкете по случаю приезда в Москву китайской делегации во главе с Т. В. Суном он поднял тост и за Чана, и за Цзян Цзинго «как преемника Чан Кайши».

Цзинго вылетел в Москву из Чунцина в Рождество, 25 декабря 1945 года, и Сталин удостоил его двумя продолжительными аудиенциями — 30 декабря (час сорок минут) и 3 января (час тридцать), но никаких обещаний не дал. Более того, принял его не как личного представителя главы дружественного государства, а как частное лицо: дал команду не украшать аэродром, куда приземлялся самолет с Цзинго, флагами СССР и Китая, не выставлять почетный караул, не исполнять гимны. Да и поселил Цзинго как туриста — в гостинице «Националь», за его собственный счет (ему дали обычную комнату под номером 200). Во время же переговоров в основном отнекивался, говоря, что о ситуации в Китае знает мало, а о положении в китайской компартий — почти ничего. Он даже спрашивал Цзинго, является ли Китай республикой! Не знал он, по его словам, и о том, чего хотят коммунисты в Китае. На неоднократные же просьбы Цзинго дать китайским коммунистам совет сотрудничать с Гоминьданом отвечал одно — что «китайские коммунисты не подчиняются русским коммунистам» и «не просят совета». И даже сказал, что «Советское правительство… недовольно их поведением» и «они знают, что Советское правительство с ними не согласно». «Если они обратятся за советом, то он им будет дан, а так — Бог его знает», — глубокомысленно заметил вождь, добавив, что, с его точки зрения, «у коммунистов есть какая-то затаенная мысль». Нелестно высказался он и о Мао: «Мао Цзэдун — своеобразный человек и своеобразный коммунист. Он ходит по деревням, избегает городов и ими не интересуется». «Он, тов. Сталин, этого не понимает», — записал стенографист.

Слов нет, хороший спектакль разыграл «великий вождь и учитель»! Встретившись накануне нового, 1946 года с советским послом, Чан Кайши решил сыграть ва-банк, заявив для передачи Сталину, что согласен даже на мирное сосуществование в Китае вооруженных сил «различных партий и направлений», только бы они подчинялись приказам Верховного главнокомандования.

А Маршалл тем временем развернул кипучую деятельность, встретившись со многими китайскими политиками и приложив все усилия к тому, чтобы вновь усадить гоминь-дановцев и коммунистов за стол переговоров. В разговорах с ним коммунисты и большинство членов других партий и беспартийных на чем свет поносили Гоминьдан, Чан же и его сторонники ругали компартию. Но Маршалл не вдавался в детали. Он стремился выполнить свою миссию любой ценой, так как привык побеждать. И когда Чан стал уж слишком настойчиво убеждать его в том, что коммунисты ненадежны, напрямик изложил ему угрозы Трумэна: «Нет единства — нет помощи и инвестиций».

Это возымело действие, и уже через 19 дней после приезда, 10 января 1946 года, Маршаллу удалось убедить Чана согласиться на перемирие. Под соглашением подписались и коммунисты. Перемирие, правда, не везде соблюдалось, но Маршалл был доволен: ему казалось, что его миссия начала приносить плоды. 10 января в Чунцине открылась Политическая консультативная конференция с участием восьми гоминьдановцев, семи коммунистов, четырнадцати представителей либеральных партий и девяти беспартийных. Конференция приняла решение о созыве через четыре месяца, 5 мая (в годовщину вступления Сунь Ятсена в 1921 году в Кантоне в должность «чрезвычайного президента Китайской Республики»), Национального собрания для принятия конституции.

Но все это было формальностью. Китай нельзя было объединить путем переговоров. В стране, как и раньше, существовали различные милитаристские группировки, и из них компартия была лишь одной, хотя и самой агрессивной. В стране по-прежнему отсутствовал единый рынок, а безграмотное население ничего не понимало ни в демократии, ни в выборах, ни в конституции, живя, как и сотни лет до того, в своих замкнутых мирках. Ведемейер, хорошо понимавший эту страну, писал: «Китай не готов к демократической форме правления — и потому, что 95 процентов его населения безграмотны, и в силу многих других веских причин. Безмолвные массы Китая жаждут мира, но не очень-то заинтересованы в каких бы то ни было идеологиях, ничего не зная о них. Они заботятся главным образом о том, чтобы получить работу, обеспечить едой и одеждой свои семьи и жить в счастливой мирной обстановке. С ситуацией здесь лучше всего может справиться доброжелательный деспот или военный диктатор; коммунист или гоминьдановец — не имеет значения. По моему опыту, практически все китайские чиновники интересуются <только> собственным обогащением».

Ну как тут опять не вспомнить Черчилля, который еще в апреле 1945-го говорил Хэрли (то же он мог сказать и Маршаллу): «Вы чудак. Они <китайцы> в течение пяти тысяч лет не могут объединиться, а Вы <путем переговоров> хотите объединить их в три месяца». Пресечь центробежные тенденции в Китае можно было только силой. И Мао Цзэдун давно выразил это в яркой формуле: «Винтовка рождает власть».

Так же, как Мао, мыслил и Чан Кайши, а потому, поддавшись на уговоры Маршалла, тем не менее записал в дневнике: «Маршалл совершенно не понимает, что они <коммунисты> абсолютно неискренни… В последние дни я нахожусь в мрачном настроении, мне стыдно. Коммунистические же бандиты необузданны, они лают, как свора собак. Я знаю, что прошлые дела неразрешимы».

Перемирие продолжало нарушаться и коммунистами, и гоминьдановцами. Маршалл вначале был склонен во всем винить Гоминьдан, потом — компартию, затем — опять Гоминьдан. 2 февраля 1946 года Чан записал в дневнике: «Разговаривал с Маршаллом. Похоже, он начинает постепенно осознавать мошенничество китайских коммунистов… Чжоу Эньлай… сказал Маршаллу, что КПК настроена проамерикански, а не просоветски. Вот уж удивительно, нет слов!» А вот что констатировал Чан Кайши в конце февраля: «Хотя Маршалл и понимает меня более или менее хорошо, но влияние на него риторики коммунистов особенно глубоко. Американцы легко поддаются на обман, их нетрудно одурачить. Это справедливо даже для таких закаленных бойцов, как Маршалл… Не перестаю волноваться о судьбах мира».

Трумэн тоже волновался о судьбах мира, но, как и большинство американцев, считал, что спасение человечества — только в демократизации. Китай он не знал и его специфику, в отличие от Ведемейера, не понимал. Получив донесение Маршалла о том, что первый этап его миссии успешно завершился, он написал ему 2 февраля 1947 года: «Похоже, что китайская программа осуществляется точно так, как мы запланировали».

15 марта довольный Маршалл вернулся в Вашингтон для консультаций с президентом. Он считал, что теперь пришло время подкрепить мирный процесс в Китае крупной суммой денег, и запросил кредит в 500 миллионов долларов. Но пока Маршалл отсутствовал, ситуация вышла из-под контроля. Связано это было во многом с ухудшением китайско-советских отношений из-за вопроса о Маньчжурии.

Вплоть до весны 1946 года Чан все надеялся, что Сталин выполнит договор о дружбе и союзе и поможет установить власть гоминьдановского правительства на северо-востоке Китая. И для того, чтобы успеть переправить в Маньчжурию свои воинские части, еще дважды просил кремлевского диктатора отсрочить вывод оттуда советских вооруженных сил — сначала до 3 января 1946 года, а потом — до 1 февраля. Но никакой помощи так и не получил. Более того, оккупационные войска остались на северо-востоке Китая и после 1 февраля («ввиду зимних условий и плохой погоды»), причем занимались беспардонным грабежом: под видом «военных трофеев» демонтировали и вывозили в Советский Союз крупные промышленные предприятия, включая Аныпанский металлургический комбинат и авиационный завод в Цзюйтяне, а также присваивали имущество не только японских, но и китайских граждан. В результате экономике Маньчжурии, по разным данным, был нанесен урон на сумму от 858 миллионов до 2 миллиардов 236 миллионов американских долларов. Неудивительно, что Гоминьдан и общественность стали открыто выражать недовольство поведением Советской армии. В феврале-марте 1946 года в Чунцине, Шанхае, Нанкине и Кантоне прошли массовые демонстрации студентов, носившие резко антисоветский характер.

Этим настроениям поддался и Чан Кайши, начавший проводить недальновидную политику в отношении СССР. 6 марта 1946 года МИД Китайской Республики выразил по поводу разграбления Маньчжурии протест, потребовав немедленной эвакуации Советской армии. Понимал ли тогда Чан, что на смену русским придут китайские коммунисты? Вероятно, нет: он рассчитывал сам занять оставляемые Советами города, опираясь на помощь США. Но просчитался.

Через неделю, 13 марта, Сталин начал отвод советских войск, завершившийся 3 мая. Одновременно, обидевшись на Чана, он призвал китайских коммунистов действовать активно и свободно, даже раскритиковав их за излишнюю вежливость по отношению к Соединенным Штатам. Советская армия стала оказывать КПК огромную помощь в переброске ее войск в Маньчжурию, передала им оставшееся вооружение Квантунской армии и даже частично немецкое, чехословацкое и советское оружие.

Американцы старались оказать помощь Чан Кайши в переброске его войск в Северный, Северо-Восточный и Восточный Китай и даже не пожалели на это огромную сумму — 300 миллионов долларов (для сравнения: во время Второй мировой войны на поставки в Китай по ленд-лизу они потратили всего 846 миллионов)[120]. Но они не могли использовать главные маньчжурские порты — Далянь и Порт-Артур, продолжавшие находиться под советской оккупацией.

К тому времени отношения Советского Союза и Соединенных Штатов резко ухудшились, в мире «заполыхала» холодная война. Еще в начале 1946 года Трумэн написал своему госсекретарю Бирнсу: «Я устал нянчиться с Советами», после чего американцы взяли курс на сдерживание СССР. Сталин ответил тем же. 9 февраля он произнес довольно критическую по отношению к бывшим союзникам речь на предвыборном собрании Сталинского избирательного округа города Москвы. А 5 марта, во время визита в США, с одобрения Трумэна и в его присутствии Черчилль обрушился на политику Сталина в Восточной Европе в речи при вручении ему диплома почетного доктора Вестминстерского колледжа в городе Фултоне (штат Миссури).

И тогда Мао предпринял новую атаку на Гоминьдан, отдав приказ нанести удар по гоминьдановским войскам в Маньчжурии, начавшим 31 марта продвигаться к столице провинции Цзилинь — Чанчуню, оставленному Советской армией. И вновь коммунисты одержали победу, после чего во второй половине апреля заняли крупные города Чанчунь и Харбин, превращая Маньчжурию, богатую нефтью, газом и углем, в свою военную базу.

Чан вознегодовал. «Коммунистические бандиты открыто захватили Чанчунь… нарушили договоренность о прекращении войны, вызвали смуту в государстве, — записал он в дневнике. — …Россия открыто перебрасывает на самолетах помощь коммунистическим бандитам, из Харбина в Чанчунь по железной дороге беспрерывно перевозит солдат коммунистических бандитов. Они <русские> решили разделить Северо-Восток <Китая>, создав в Северной Маньчжурии марионеточный режим из их коммунистических бандитов».

В новых условиях Чан Кайши пришел к выводу, что американцы уже не смогут не помогать ему. Однако он не учел глубины демократических заблуждений Трумэна и его окружения. Американцы упорно гнули свою линию. И вместо того, чтобы предоставить Чану незамедлительную военную помощь, продолжали настаивать на мирном урегулировании конфликта и на проведении в Китае демократических реформ. Маршалл, вернувшийся в Чунцин в апреле 1946 года, откровенно заявил Чан Кайши, что правое крыло Гоминьдана на него (Чана) плохо влияет и что если Чан будет продолжать слушать военных ястребов, это приведет Китай к такому же краху, какой переживает Япония.

Но Чан его советов не послушал. «Во второй половине дня обсуждал с Маршаллом курс в отношении коммунистов, — записал он в дневнике 22 апреля. — Он по-прежнему давил на меня, советуя, чтобы я пошел на компромисс, но я вновь ясно изложил свою позицию». И далее: «Он <Маршалл> не знает, что, если в настоящее время я пойду на уступки коммунистическим бандитам, это будет равносильно моему подчинению России и капитуляции перед ней».

Чан был уверен, что сможет одержать победу над коммунистами в три месяца, а потому война разгоралась. И к счастью для Чана, он начал действительно одерживать победы над Мао Цзэдуном. Его войска численностью 4 миллиона 305 тысяч человек значительно превосходили армию коммунистов, в которой, как мы помним, было не более 1 миллиона 200 тысяч солдат и командиров.

29 апреля Чан откровенно изложил Маршаллу свое понимание того, какую политику Соединенные Штаты должны вести в Китае: «<Вам> надо пересмотреть отношение к России и <китайским> коммунистам. И сделать это быстро. Перед вами стоит вопрос: пассивно ли уйти из Восточной Азии или активно вмешаться <в события>, сыграв <в них> руководящую роль? Нельзя уходить пассивно — так, как вы сделали 18 сентября <1931 года>. <Ваш уход> привел к трагедии Второй мировой войны. Если бы тогда США и Великобритания применили против Японии силу, предприняв активные действия, Япония смирилась бы и трагедию войны можно было бы избежать. Ситуация в Восточной Азии сегодня такая же. Сейчас нельзя заниматься пустой болтовней с коммунистами. Вместо этого надо, собрав все силы, перейти к активным действиям. И недвусмысленно заявить о решимости оказать помощь нашему Центральному правительству. Тогда <китайских> коммунистов и Россию можно будет победить. В противном случае Соединенным Штатам будет крайне трудно поддерживать свой руководящий авторитет в Восточной Азии, что несомненно приведет к Третьей мировой войне».

Но Маршалл и Трумэн третьей мировой, похоже, не испугались, а потому продолжили вести дело к прекращению китайской гражданской войны.

Между тем 3 мая 1946 года Чан с женой вернулся из Чунцина в Нанкин. А через два дня туда же переехало все национальное правительство. Нанкин вновь стал столицей Китайской Республики.

Чан был рад вернуться из более чем восьмилетней эвакуации. Поселился он опять в своей любимой Цилу (Хижине отдохновения) на улице Хуанпу, на территории Центральной пехотной военной школы. И каждое утро на автомобиле отправлялся в офис, находившийся в десяти минутах езды, на проспекте Чанцзян (Янцзы), во дворце Цзычжао — красивом пятиэтажном здании из желтого кирпича, построенном в конце 1935 года в виде трехступенчатой пирамиды для тогдашнего председателя правительства Линь Сэня, а потому названном в его честь (Цзычжао — величальное имя Линь Сэня). Офис Чана — просторная и по-спартански убранная комната в правом крыле второго этажа — единственным своим окном выходил в сад с высокими деревьями — душистой калиной, соснами и кедрами.

Нанкин постепенно принимал прежний вид, повсеместно шло строительство новых домов, разрушенные войной здания восстанавливались. Весной 1946 года в городах Китая прошли судебные процессы над главными подручными Ван Цзинвэя. Большинство из них, в том числе Чэнь Гунбо, в марте 1944-го после отъезда Вана на лечение в Японию вставший во главе марионеточного режима, были приговорены к расстрелу. Чан помиловал только одного из них — Чжоу Фохая (бывшего заместителя Вана и Чэня), заменив ему смертную казнь на пожизненное заключение. Сказались связи: Чжоу Фохай был старым другом Дай Ли, того самого «китайского Гиммлера», который много лет возглавлял секретные службы китайского правительства. Дай, правда, погиб в авиакатастрофе за семь месяцев до суда, 17 марта 1946 года, но Чан, очевидно, в память о нем, не стал расстреливать Чжоу.

Страшная участь, с точки зрения китайцев, постигла главного преступника Ван Цзинвэя. Победители надругались над его останками, что по старинному поверью должно было оказать разрушающее влияние на его геомантику. За три месяца до возвращения Чан Кайши, в январе 1946-го, по приказу командующего сухопутными войсками генерала Хэ Инциня, получившего добро от Чана, его могила, находившаяся неподалеку от Мавзолея Сунь Ятсена на Лило-во-золотой горе, была взорвана. В декабре 1945 года, когда Чан с сыном посещали Нанкин, она еще там была, а вот теперь на ее месте, на небольшом холме Мэйхуашань (Холм цветов сливы) красовалась небольшая беседка, увитая виноградом. Установить ее приказал Сунь Фо, сын Сунь Ятсена. В 1947 году беседка тоже будет снесена, и на ее месте, также по решению Сунь Фо, соорудят довольно изящный павильон под изогнутой черепичной крышей.

Вскоре после переезда в Нанкин, 6 мая 1946 года, Чан получил приглашение Сталина посетить Москву. Это приглашение передал ему через Цзинго военный атташе посольства СССР Николай Васильевич Рощин. Чан вежливо отказался под предлогом того, что ситуация в Китае чересчур серьезна. Как пишет американский историк Стивен И. Левин, «он стремился избежать двухсторонних советско-китайских переговоров, предпочитая многостороннюю дипломатию, в которой американская поддержка могла компенсировать слабость Китая».

Война тем временем продолжалась. 23 мая гоминьдановские войска отбили у коммунистов Чанчунь. А за несколько дней до того взяли крупнейший город Маньчжурии Шэньян. Чан вместе с женой посетил его.

А в июне 1946 года благодаря неимоверным усилиям Маршалл смог опять достичь перемирия. Но и оно длилось недолго. Раскручивавшуюся пружину войны сжать было невозможно. В последней попытке вразумить Чана американское правительство в конце июля 1946 года ввело эмбарго на поставки вооружения его армии. Но и это не помогло.

В июле 1946 года Трумэн назначил нового посла в Китае — Джона Лэйтона Стюарта, крупного китаеведа и миссионера, родившегося и прожившего в этой стране (с перерывами) 52 года. С января 1919 года Стюарт руководил Яньцзинским университетом в Пекине, финансировавшимся американцами. Мысль сделать его послом Трумэну подсказал Маршалл, чувствовавший недоверие Чана к себе и считавший, что вдвоем со Стюартом (кстати, личным другом Чана и Мэйлин) ему будет легче влиять на генералиссимуса. Стюарт, правда, был уже довольно пожилым — ему исполнилось 70 лет, но это не смущало ни Трумэна, ни Маршалла, который познакомился со Стюартом в апреле 1946 года в Нанкине и с тех пор стал тесно сотрудничать с ним. Кандидатура Стюарта получила единогласную поддержку в Сенате США, а также полное одобрение Чан Кайши. Все надеялись, что именно Стюарт, американец по происхождению и китаец по духу, сможет помочь Чану в решении непростых проблем. После вручения верительных грамот Стюарт сказал генералиссимусу, что хочет поддерживать с ним отношения на основе их долгой дружбы, а не как американский чиновник.

Но именно в июле гражданская война опять обострилась. Под предлогом необходимости централизовать власть в условиях войны Чан стал всеми силами укреплять личную диктатуру, огнем и мечом искореняя диссидентов. В том же июле в Куньмине (провинция Юньнань) охранка расправилась с двумя лидерами Демократической лиги (прокоммунистической организации китайской интеллигенции, созданной в 1944 году), в том числе со знаменитым поэтом Вэнь Идо. Это вызвало широкий резонанс и в Китае, и за рубежом: в оппозиции к Чан Кайши и Гоминьдану оказалось еще больше людей, а либеральная западная общественность стала еще активнее подвергать Чана критике.

Чан и американцы все больше не понимали друг друга. «Взгляды и действия генералиссимуса были взглядами и действиями милитариста старой формации, а потому, как и другие милитаристы, он не пользовался любовью народа», — отмечал Трумэн. А Чан писал в дневнике: «Американцы по характеру очень наивны, они смешны, как дети». 10 августа президент США направил Чану письмо, выразив «серьезное беспокойство американского народа по поводу быстро ухудшающейся политической обстановки в Китае», подчеркнув, что, с его точки зрения, миссия Маршалла «оказалась бесполезной». Он обвинил во всем «экстремистские элементы как в Гоминьдане, так и в компартии», намекнув, что прекратит помощь, если Чан не исправит ситуацию, и призвав генералиссимуса сообщить ему «в ближайшем же будущем» что-нибудь «ободряющее». Но Чан не внял Трумэну и, встретившись с Маршаллом через шесть дней в Гулине, прямо заявил, что «коммунисты нарушают все условия перемирия… открыто проводя политику силы». Он объяснил, что ситуация изменилась и коммунисты теперь «работают рука об руку с советским правительством». Маршалл попытался возразить, заметив, что «во многих случаях силу применяло именно правительство», но Чан не стал его слушать, объявив, что «не верит коммунистам». «В настоящий момент генералиссимус, похоже, явно склоняется к политике силы как единственному приемлемому решению», — сделал вывод Маршалл, через некоторое время написавший Трумэну, что они со Стюартом «загнаны в угол».

Осенью Чан объявил о намерении отобрать у коммунистов Калган. В ответ коммунисты предупредили, что будут считать атаку на этот хэбэйский город официальным объявлением гражданской войны. Узнав об этом, Маршалл тут же пригрозил Чану, что попросит Трумэна прекратить всю экономическую и военную помощь Китаю и отозвать его (Маршалла) домой. 5 октября он написал об этом Трумэну, который с апреля 1946 года вынашивал идею назначить Маршалла вместо заболевшего Бирнса госсекретарем. В тот же день Чан, встретившись с Маршаллом, заявил, что «не может и помыслить» о его отъезде. Но с предложением Маршалла «прекратить войну» не согласился. Правда, на следующий день под давлением Маршалла и Стюарта он дал обещание приостановить военные действия в районе Калгана, но не сдержал их. 10 октября гоминьдановцы взяли Калган.

Маршалл был вне себя и, посетив Чан Кайши, сказал ему: «Вы нарушили соглашения, вы отбросили наши планы. Раньше люди говорили, что вы современный Джордж Вашингтон, но после всего этого они так никогда не скажут». Спохватившись, что его слова звучат недипломатично, он попросил Мэйлин не переводить их, если она считает это слишком бестактным, однако супруга генералиссимуса решила, что Чану надо их услышать.

Чан слушал молча, то поднимая, то опуская носки сапог, — так он делал всегда, когда нервничал. Но ничего не ответил: он был уверен в своей правоте и в близкой победе над коммунистами.

И, казалось, Чан имел на то основания. После кровопролитных боев войска коммунистов оставили 105 городов и других населенных пунктов. Чан Кайши повел широкое наступление по всему фронту — от провинции Шэньси на западе до тихоокеанского побережья на востоке. Продолжал он войну и в Маньчжурии.

Американцы, правда, считали действия Чан Кайши «сверхамбициозными», предупреждая, что такая военная кампания «ввергнет страну в экономический хаос и в конце концов приведет к поражению национального правительства», поскольку Чан, растягивая фронт, подставлял свои «линии коммуникаций под удар коммунистических партизан», вынуждая солдат своей армии «либо отступать, либо сдаваться вместе с вооружением, поставляемым Соединенными Штатами».

В том, что говорили американцы, был резон. Армия Чан Кайши не имела никакого другого преимущества перед войсками Мао Цзэдуна, кроме материального. В моральном же плане она существенно проигрывала. И Чан сам это скоро поймет. В 1947 году он признает, что несмотря на то что его войска «обеспечены оружием, продовольствием, фуражом и боеприпасами в десять раз лучше, чем коммунисты… нельзя отрицать, что <революционный> дух большинства командиров подорван». В отличие от солдат и командиров китайской компартии, гоминьдановцы совсем не горели желанием воевать. И в этом, собственно, заключалась основная беда Чан Кайши: он бросал в бой дивизии и армии, но его генералы часто стремились избежать сражений, будучи «озабочены только тем, чтобы сберечь свои военные силы и ресурсы», рассматривая свои подразделения прежде всего как источник собственного политического влияния в обществе и обогащения. По-прежнему во всех частях процветали коррупция и местничество.

Ситуация была нисколько не лучше, чем во времена Стилуэлла, который еще в 1944 году писал: «Он <Чан> не может понять, что массы китайского народа приветствуют красных как единственную ощутимую надежду на освобождение от убивающего их налогообложения, насилия со стороны армии и <террора> Гестапо, руководимого Дай Ли. При Чан Кайши они <массы> начинают сейчас видеть то, что, возможно, и ожидали <увидеть>: жадность, коррупцию, фаворитизм, еще больше налогов, разрушенную экономику, ужасающие жертвы, колоссальное пренебрежение всеми правами человека».

Пристально наблюдавший за ситуацией в Китае Трумэн заметил в неформальной беседе с группой американских издателей, что в Китае все «очень и очень плохо».

Между тем во второй декаде октября 1946 года Чан и Мэйлин посетили Тайвань, бывшую провинцию Китая, отторгнутую Японией в 1895 году. Ранее, 15 августа 1945 года, как только Япония капитулировала, Чан назначил губернатором Тайваня генерала Чэнь И, являвшегося в то время губернатором провинции Фуцзянь. И тот, когда американцы переправили на Тайвань чанкайшистские войска, 25 октября 1945 года, принял ставшую уже формальной капитуляцию от местного японского генерал-губернатора. Собственно, Чан и Мэйлин потому и прилетели на Тайвань в октябре 1946-го — принять участие в торжествах по случаю первой годовщины возвращения Тайваня в лоно родины. Это была их первая совместная поездка на остров, который португальцы в XVI веке назвали Илья Формоза (Красивый остров). Чан с женой побывали в Тайбэе и Тайчжуне. В Тайбэе, столице провинции, они остановились в красивейшем месте — в горах Цаошань (Травяные горы), в северном предместье города, у горячих минеральных источников. Чан заметил, что японское влияние на острове еще глубоко, однако очень многое ему и понравилось: и природа, и особенно то, что на острове не было коммунистических организаций. Малочисленная тайваньская коммунистическая партия прекратила свое существование еще в 1931 году, и с тех пор коммунистические идеи не находили отклика в сердцах ни тайваньцев (то есть китайцев, родившихся на этом острове), ни перебравшихся сюда материковых китайцев, поскольку уровень жизни здесь при японцах был намного выше, чем при Чане на материке. «Тайвань можно назвать чистой землей. Мы должны отстроить его, превратив в образцовую провинцию нашей страны», — записал Чан в дневнике.

Вскоре после того, как Чан и Мэйлин вернулись в Нанкин, 4 ноября, между Китаем и США был подписан важный для Чана Договор о дружбе, торговле и мореплавании. Он был совершенно равноправным: никаких привилегий в Китае США не получали. Но договор немедленно был подвергнут суровой критике китайскими и советскими коммунистами. В Яньани даже на три дня приспустили флаги, а Мао Цзэдун объявил 4 ноября «днем национального позора». Обвинения, правда, не были ни на чем основаны, и единственное, за что можно было упрекнуть Чан Кайши, да и то чисто теоретически, так это за то, что договор разрешал гражданам США строить в Китае индустриальные предприятия и инвестировать капитал в китайскую промышленность. Да, кроме того, предоставлял американцам режим наибольшего благоприятствования. Но его могла получить в Китае любая другая держава, а за привлечение иностранного капитала в китайскую экономику ратовал и сам Мао, выступавший тогда за «новую демократию». Коммунистов, однако, не волновало, насколько их критика была справедливой. Они использовали договор для разжигания мощной антиамериканской кампании, направленной на быстрейший вывод войск США из Китая. Досталось и Чану, «продавшему Китай американскому империализму». А тут еще 24 декабря в Бэйпине одна студентка заявила о том, что ее изнасиловал американский солдат. По всей стране стали создаваться общества «протеста против насилий американских войск в Китае», начался сбор подписей за изменение китайской политики США. В итоге к 1 июня 1947 года Трумэн вывел почти все свои войска из Китая. По просьбе Чана остались только 6180 человек — из группы советников и охранных подразделений.

Между тем 15 ноября 1946 года Чан Кайши созвал в Нанкине Национальное собрание, которое первоначально, как мы помним, было запланировано на 5 мая, но в срок проведено не было. Коммунисты его бойкотировали, ибо считали выборы в него незаконными, поскольку проходили они по гоминьдановскому сценарию. Чжоу Эньлай, до того сотрудничавший с Маршаллом, демонстративно улетел в Яньань, дав понять, что компартия больше не будет вести с Гоминьданом даже формальных переговоров. В Национальном собрании не участвовали и представители Демократической лиги, и некоторые видные беспартийные политики. И все же собрание не являлось однородным. Из 1355 делегатов 15 процентов составляли оппозиционные Гоминьдану люди.

В рождественский день, 25 декабря, Национальное собрание приняло Конституцию Китая, которая была обнародована 1 января 1947 года. Она была основана на учении Сунь Ятсена о разделении властей на пять независимых ветвей: законодательную, исполнительную, судебную, экзаменационную и контрольную и провозглашала Китайскую Республику «демократической республикой народа, для народа, управляемой народом, основанной на трех народных принципах». Ряд статей гарантировал гражданские права и свободы, в том числе всеобщее и равное право избирать членов парламента и местные органы власти (по достижении двадцатилетнего возраста) и быть избранными в эти органы власти (по достижении 23-летнего возраста). Президент и вице-президент избирались Национальным собранием на шесть лет и не более чем на два срока каждый. В общем, это был вполне демократический документ. И, по словам Стюарта, он «превзошел все его ожидания».

Тем временем гражданская война продолжалась, и Маршаллу больше нечего было делать в Китае. 3 января 1947 года Трумэн дал распоряжение Бирнсу, госсекретарю, отозвать его в Вашингтон. А пока Маршалл был в дороге, назначил его новым госсекретарем.

Перед отъездом Маршалл сказал Чан Кайши, что не верит в его победу, заметив, что коммунисты могут вести войну на истощение, перерезывая, когда хотят, линии снабжения и коммуникаций националистов, в то время как войска Чана стремятся удерживать в своих руках города.

Вряд ли Маршалл имел право так унижать Чан Кайши. Не только Чан и Мао, но и сами американцы были виновны в том, что их посредничество в переговорах между гоминьдановцами и коммунистами об «объединении и демократизации Китая» не удалось. Сталин просто переиграл Трумэна, сознательно отдав ему роль единственного посредника, несмотря на то что и американцы, и Чан неоднократно просили его также взять на себя посреднические функции. Но он, понимая, что США хотят играть роль Мессии в распространении демократических ценностей по всему земному шару, по сути дела вынудил их таскать из огня каштаны именно для него. Ведь не кто иной, как Сталин посоветовал китайской компартии еще во время антияпонской войны выступить как главный апологет демократии в Китае — в противовес тоталитарному Гоминьдану. Так что американское вмешательство в китайские дела (посредничество Хэрли и Маршалла) могло укрепить лишь позиции КПК — точно так же, как формальное невмешательство СССР, демонстрировавшего, что Советы не имеют ничего общего с «маргариновыми коммунистами» Китая. А то, что Сталин фактически помогал коммунистам вооружением, доказать было трудно: любое расследование требовало времени и сил, которых ни у американцев, ни у чанкайшистов не было. К тому же Сталин упорно все отрицал, уверяя, что не вмешивается во внутренние дела Китая.

Иными словами, заставляя Чан Кайши по сути подыгрывать коммунистам в их пропагандистских «демократических» трюках, Маршалл, сам того не желая, играл на руку Сталину. Так что с этой точки зрения его миссия была не просто неудачной, а провальной: ведь она не только не предотвратила гражданскую войну в Китае, но и укрепила позиции Мао и Сталина. Вместе с тем трудно не согласиться и со Стивеном И. Левином, который пишет, что в миссии Маршалла было и положительное зерно: представитель президента США смог свести на нет возможность открытого противостояния в Китае Америки и СССР и к тому же оттянул, насколько было возможно, широкомасштабную гражданскую войну.

Как бы то ни было, но отъезд Маршалла развязал руки и Чан Кайши, и Мао Цзэдуну. Китай окончательно погрузился в пучину гражданской войны, самой ожесточенной из всех, которые когда-либо переживал. И в этой войне Чану противостоял враг намного сильнее японцев, враг, опиравшийся не только на свои вооруженные силы, но и на поддержку многомиллионных масс китайского народа, а также на помощь одной из сильнейших стран мира — СССР, враг, не стремившийся сделать из Чан Кайши марионетку, склонив его к капитуляции, а ставивший целью полное уничтожение его режима.

Война, таким образом, пошла не на жизнь, а на смерть. И Чан поставил на карту все, что у него было.