Чащоба

Глава 8

Долгая неторопливая поездка в пансионат «Просторы полей» дает прекрасную возможность поразмышлять над словами Жаннетт. Меня охватывает новое, незнакомое ощущение, нечто вроде сочувствия. Никогда прежде я не думала о своем родном городе, о людях, которые здесь живут, о Жаннетт, даже о собственной матери с такой точки зрения. Сколько себя помню, Марли казался мне крайне докучливым и душным, но воспринимался как временное пристанище. Вроде тюрьмы или, точнее, дешевого мотеля. Слышно, как за тонкой бумажной стенкой трахаются соседи, как они мочатся, испражняются и блюют в общей ванной, но виден и свет в конце тоннеля: однажды тебе удастся сбежать отсюда, и только это дает силы терпеть. Но теперь я впервые задаюсь вопросом, каково быть кем-то вроде Жаннетт. Жить здесь с тем наследием города, частью которого ты волей-неволей являешься.

Поначалу я пытаюсь стряхнуть непрошеное чувство. Сами виноваты, говорю я себе. Они ведь решили остаться. Могли бы уехать, но не хватило смелости изменить жизнь: не хватило воли, азарта, целеустремленности. В точности как у моего школьного бойфренда, на которого я все еще продолжаю злиться даже теперь. Или как у Кэт. Я убеждаю себя, что в данной ситуации именно она является проигравшей стороной, ведь вершина ее достижений – выйти замуж за парня, которого я бросила, подобрать после меня объедки. Однако обида, точно кислота, разъедает мне душу.

И тем не менее только сейчас я начинаю понимать, что именно сбивало меня с толку два года назад: почему тогда никто не горел желанием дать мне интервью и стать участником подкаста. Обитатели Марли интуитивно улавливали мое к ним пренебрежительное отношение. Едва ли стоит их винить.

Однако это не объясняет всех странностей их поведения.

В изложении Жаннетт история Мишель приобрела почти зловещий оттенок. Девятилетняя белокурая девчушка в платье с оборками – на каждой из сохранившихся фотографий платья были разными, но все одного покроя – притаилась в укромном уголке и наблюдает за городом, слово мстительный призрак, – этот пугающий образ не идет у меня из головы.

После долгой езды по уходящему за горизонт шоссе навигатор подает наконец признаки жизни и писком извещает, что пора сворачивать с главной дороги. Я так и делаю и вскоре миную торговый центр, супермаркет, хозяйственный магазин и раскинувшуюся перед ними огромную, залитую серым бетоном парковку. Еще один поворот – и я на месте. Фотографии на сайте пансионата «Просторы полей» довольно правдивы, но владельцы благоразумно подретушировали унылый вид окрестностей: длинные ряды складов и аэрационные пруды, источающие затхлый запах сырости.

Оставив машину на парковке, я иду к главному крыльцу. Автоматические двери с тихим шипением раздвигаются и пропускают меня внутрь. В вестибюле висит густой аромат освежителя воздуха, смешанный с запахом больницы. Стойка регистрации находится прямо напротив входа, но за ней никого нет, как нет и звонка для вызова дежурного. Я неловко топчусь перед стойкой в ожидании, когда кто-нибудь появится, и окидываю взглядом просторный холл, сияющий современным лоском и лишенный всяких признаков жизни, если не считать пластиковых растений в кадках. Стоящие под ними кресла обтянуты веселым ситцем, но выглядят так, словно на них никто никогда не сидел. Декоративный камин, врезанный в одну из стен, кажется мертвым. Мысль о том, чтобы окончить свои дни в таком месте, действует угнетающе, даже если не брать в расчет, что для большинства стариков это отнюдь не худший сценарий. Что само по себе уже унизительно.

Я вдруг понимаю, что на фоне искусственных ароматов свежего лимона и цветущего луга запах, источаемый моей толстовкой, можно назвать зловонием. Мне давно пора в душ. Случайный взгляд, брошенный на ближайшую зеркальную поверхность, подтверждает мои опасения: бывали времена, когда я выглядела много лучше. Не удивлюсь, если меня просто выставят отсюда, не позволив встретиться с мадам Фортье.

– Добрый день, чем могу помочь?

Я поворачиваюсь и оказываюсь нос к носу с женщиной в белой медицинской форме и со слишком ярким макияжем.

– Добрый день! Я хотела бы повидать мадам Фортье, – говорю я, растягивая губы в любезной улыбке.

Профессиональная улыбка женщины, напротив, несколько меркнет, она окидывает меня быстрым взглядом.

– Ах да, я только что приехала в город. Моя мама – подруга семьи Фортье. Она просила навестить Мари. Сказала, ей будет приятно. Мы с мадам Фортье не виделись с тех пор, как я была еще ребенком. – Ложь неуклюжая и глупая, да еще и бессмысленная, как я понимаю, едва успев договорить.

– В таком случае ваша мама, вероятно, упомянула, что мадам Фортье страдает деменцией, – бесстрастным тоном произносит моя собеседница. – Она с трудом узнает даже нас, кого видит каждый день, не говоря уже о дочери какой-то давнишней подруги.

Выражение моего лица, как я надеюсь, соответствует потрясению, которое я пытаюсь изобразить: брови ползут вверх, а рот округляется скорбной буквой «О».

– Нет, мама ничего такого не говорила. Наверное, и сама не знала. Неужели мадам Фортье в таком плохом состоянии?

И если так, будет ли от нее прок, даже если мне удастся прорваться к ней, миновав этого цербера в белой униформе?

– Послушайте, мисс…

– И все же мне очень хотелось бы навестить мадам Фортье, если возможно. Может, вы спросите, хочет ли она повидаться со старой знакомой?

Женщина намеревается отфутболить меня. Я безошибочно узнаю этот направленный в пространство остекленевший взгляд – универсальное, подчеркнуто вежливое выражение, которое появляется на лице работников социальных служб, когда они готовятся сказать вам «нет».

Тут в холле раздаются шаги – мягкое поскрипывание резиновых подошв по линолеуму, – и в поле зрения появляется медсестра.

Моя собеседница поворачивается к ней и говорит, словно меня здесь нет:

– Вот, хочет навестить Мари Фортье.

Медсестра переводит взгляд с нее на меня и обратно. На лице у нее написано сомнение.

– Утверждает, что она друг семьи.

– Это моя мама их друг, – вмешиваюсь я, не совсем уверенная, кого именно пытаюсь обмануть. – Я вернулась в город из-за наводнения. Мамин дом сильно пострадал, вот я и приехала помочь. Судя по всему, дом Мари тоже затопило…

– Ужасное наводнение, – соглашается медсестра. – Один мой знакомый вообще лишился жилья. Вода поднялась выше окон. Весь их квартал собираются снести.

Я сокрушенно киваю в знак сочувствия.

– Пойдемте, – медсестра приглашающим жестом манит меня за собой. – Вам повезло: сейчас время прогулки. Мари во дворе. Вы сможете поговорить с ней там.

Я с радостью устремляюсь следом за моей новой провожатой, не обращая внимания на недовольный взгляд церберши возле стойки регистрации, которым та сверлит мне спину.

– Только, пожалуйста, не очень долго, – предупреждает медсестра. – Мари не в лучшей форме. Даже не уверена, узнает ли она вас. Бедняжка так волнуется, когда не может вспомнить посетителя. Думаю, одного неприятного случая в неделю с нее более чем достаточно.

Я выжидаю пару секунд, но, похоже, медсестра не намерена продолжать, тогда я сама приступаю к расспросам, стараясь действовать как можно аккуратнее.

– Почему? Что произошло?

Медсестра вздыхает. Я вижу ее лицо в профиль, и мне трудно сказать, не заподозрила ли добрая женщина подвоха в моем вопросе. Однако она отвечает, слегка понизив голос:

– К нам приезжала полиция.

– Полиция? Но ведь вы только что сказали…

– Полиции я говорила то же самое: каковы бы ни были их вопросы к бедняжке Мари, она точно не в состоянии на них ответить. Разум нашей пациентки уже давно помутился. Но, как выяснилось, они пришли вовсе не затем, чтобы задавать вопросы. Они хотели взять у нее пробу слюны – образец ДНК или что-то в этом роде.

В первое мгновение слова медсестры озадачивают меня, но затем я соображаю: в 1979-м, когда пропала Мишель, полиция не умела делать тест ДНК – или, если в больших городах наука все-таки шагнула вперед, в нашем захолустье о таком и слыхом не слыхивали. И вот теперь требуется ДНК хотя бы родственников Мишель, чтобы сравнить образцы с найденным телом и попытаться идентифицировать его.

Меня невольно передергивает.

– Не понимаю, зачем мучить Мари, – возмущается медсестра. – Она здесь уже почти пять лет, и я не встречала более милой пациентки. Поначалу, пока разум не покинул ее окончательно, Мари была очень любезна со всеми. А эти люди обращались с ней настолько бесцеремонно, просто сердце разрывалось! Отвратительно, никакого уважения к пожилой женщине. А ведь Мари такая ранимая. Бедняжка настолько расстроилась, что остаток дня провела в слезах, сама толком не зная из-за чего.

Миновав еще одну пару автоматических дверей, мы выходим наружу. Легкое чувство уныния, охватившее меня при виде безжизненного пространства холла, превращается в настоящую печаль, от которой сжимается сердце. Двор в полной мере соответствует своему названию: площадка, со всех сторон окруженная стенами. Ни травы, ни деревьев, и только плывущие над головой облака говорят о том, что мы находимся под открытым небом. Ряд инвалидных кресел выстроился в центральной части площадки, где, как я догадываюсь, летом работает фонтанчик и пестрит цветами одинокая клумба. Медсестра ведет меня к ближайшему креслу.

Я никогда не встречалась с Мари Фортье. К тому времени, когда я стала достаточно взрослой, чтобы помнить лица окружающих, она уже жила затворницей в своем доме у реки и редко покидала его. Я знаю мать Мишель Фортье лишь по старым фотографиям из интернета, которые удалось отыскать в ходе журналистского расследования, поэтому не жду, что смогу заметить, насколько она переменилась за прошедшие годы. И все же вид хрупкой старушки в инвалидной коляске пугает меня. Я делаю пару робких шагов ей навстречу. Поначалу Мари как будто не замечает меня, а затем неожиданно поднимает глаза. Глубоко посаженные от природы, сейчас они и вовсе утонули в черепе. Глазные яблоки медленно движутся под тонкими бумажными веками. Ей перевалило за восемьдесят, напоминаю я себе.

Старушка неторопливо помаргивает, продолжая смотреть на меня. Я начинаю нервничать: в любой момент она может указать на меня пальцем и закричать: «Самозванка!» И медсестра вышвырнет обманщицу за порог. Но затем я вспоминаю, что Мари не узнала бы меня, даже если бы выдумка о нашем знакомстве оказалась чистой правдой. И успокаиваюсь: бояться нечего.

Однако, когда Мари фиксирует на мне рассеянный взгляд, выражение ее лица внезапно меняется. Она вскидывает подбородок. Когда-то в молодости эта женщина была невероятно красива – миниатюрная брюнетка с осиной талией, которую особенно подчеркивали модные платья пятидесятых, которые она носила в то время. В короткий миг, когда лицо Мари Фортье приобретает осмысленное выражение, я отчетливо вижу ту молодую женщину из прошлого, что пугает ничуть не меньше, чем отсутствующее выражение на лице старухи.

– Мари, – прерывает мои наблюдения медсестра.

Я невольно вздрагиваю, почти позабыв о ее присутствии. Вероятно, оживление, промелькнувшее на лице пациентки, внушило ей надежду.

– Посмотрите-ка, кто к вам пришел! Это… – Сестра неловко замолкает, понимая, что я так и не представилась.

– Я знаю, кто это, – перебивает Мари. Голос у нее звучит на удивление молодо и мелодично, никакого старушечьего хриплого карканья. – Лора! Это же юная Лора. Надо же, как ты выросла!

Мы с медсестрой переглядываемся.

Мари взмахивает рукой, подзывая меня поближе. Пальцы у нее костлявые и узловатые, но ногти аккуратно подстрижены до красивой миндалевидной формы и покрыты лаком цвета розового зефира. На руках сверкают золотые кольца.

Я нерешительно делаю еще несколько шагов вперед.

– Тебе гораздо больше идет твой натуральный каштановый оттенок, – властным тоном объявляет Мари. – Лора, я так рада видеть тебя! Передавай от меня привет родителям.

Великолепно. Все складывается просто великолепно.

– Мари, – начинаю я, сама не зная, что скажу дальше.

«Мари, я не моя мама. Мои дедушка с бабушкой умерли больше тридцати лет назад. А юная Лора превратилась в алкоголичку средних лет. Скажите, пожалуйста, что на самом деле случилось с Мишель?»

Вряд ли такой разговор возможен, поэтому я просто замолкаю.

– Чудесно, что ты заглянула ко мне, – медленно произносит Мари. Ее взор вновь затуманивается, улыбка гаснет, и она уплывает в свой неведомый мир. – Чудесно. Я хотела сказать, что мне очень жаль. Надеюсь, ты простишь меня.

Едва не поперхнувшись, я чувствую устремленный на меня озадаченный взгляд медсестры.

– Конечно, – наконец выдавливаю я, кося уголком глаза на стоящую рядом женщину в медицинской форме. Та сияет и одобрительно покачивает головой. Но Мари, кажется, больше не слышит меня. Ее подбородок падает на грудь, тонкие веки с голубыми прожилками опускаются, и она окончательно тонет в тумане собственного разума.

– Пожалуй, на сегодня хватит, – раздается у меня над ухом голос медсестры.

Я согласно киваю.

– Похоже, она была рада вашему визиту, – добавляет женщина, когда мы проходим через автоматические двери и направляемся обратно в вестибюль.

Меня бросает в пот. Я вся взмокла под толстовкой и курткой, будто только что пробежала марафон.

– Я ведь говорила, такая милая пожилая леди, – не унимается медицинская сестра.

– Да-да, – эхом отвечаю я. – Очень милая.

– Могу еще чем-то помочь?

Я стряхиваю оцепенение, заставляя себя вернуться к реальности.

– Возможно. Я знаю, что Пьер Бергман тоже находится у вас. Во всяком случае, мне так сказали. Когда-то мы были дружны с его внуком…

К моему величайшему удивлению, приветливое выражение на лице женщины сменяется непроницаемой маской, словно кто-то повернул невидимый тумблер. В воздухе повисает напряженная пауза.

– Извините, – подчеркнуто холодным тоном произносит она, и я вновь вижу направленный в пространство остекленевший взгляд, точь-в-точь как у дежурной в вестибюле, – но семья мистера Бергмана просила не пускать к нему посетителей.