Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

Сеппо Карлсон

После моего выступления в Зальцбурге в 1974 году советские музыкальные начальники посадили меня на «диету». Никаких планов, никаких разговоров о следующих гастролях!

– Выпустили тебя на волю на несколько дней, радуйся, птенец! Посиди теперь в родном курятнике.

Никаких планов, гастролей! И это тогда, когда музыкальные агенты со всего мира буквально заваливали Госконцерт приглашениями и проектами, обещали кучу денег для советских государственных дармоедов. Приглашения игнорировались, на них просто не отвечали.

Планы? Разве можно планировать, какой композитор будет занимать тебя через два-три-четыре года? Планирование на годы вперед – это для музыкальных машин, стригущих деньги, как траву, для меня это категорически невозможно. Если бы моей жизненной задачей было стричь деньги, я работал бы маклером на Уолл-стрит, а не просиживал бы десятилетия за роялем…

Западные агенты прекрасно понимали мотивации советских культурных богдыханов. Знали, что в открытом бою их не победишь, и придумывали всякие хитрости. Например, приезжали в Москву по туристическим визам и искали частных встреч с артистами для обсуждения всевозможных проектов. Так поступал и Сеппо Нумми, музыкальный агент родом из Финляндии, богач и колоритнейшая личность. Сеппо был курляндский барон, гей, имел виллы в Риме и в Тампере, где он и скончался от инфаркта в самом расцвете сил.

Сеппо руководил музыкальным фестивалем в Хельсинки, который он сумел поднять до уровня Зальцбургского и Люцернского фестивалей. Пока Сеппо был у руля, в Хельсинки приезжали лучшие солисты и оркестры мировой музыкальной сцены. Интенсивности фестивальной жизни Финляндии семидесятых могла бы позавидовать даже главная музыкальная держава мира – Австрия.

Сеппо разыскал меня и пригласил на свидание в Метрополь. Гостиница Метрополь была основной московской базой для слежки за иностранцами и общающимися с ними совками. Поэтому я побаивался идти на встречу с Сеппо. Любопытство, однако, победило. Я спустился в метро и поехал на переговоры. В ресторане, кишащем гэбьем, как старая московская кухня – тараканами, меня провели за столик Сеппо. Это был человек в малиновом пиджаке в крупную светлую клетку, с огромным пузом, обтянутым свитером под горлышко лягушачьего цвета, ужасно похожий на Карлсона, который живет на крыше. Когда он улыбнулся, я заметил, что у него во рту не хватает половины зубов. Его столик украшала дюжина бутылок с яркими этикетками. Сеппо явно любил дорогое вино и обильные закуски.

Я представился. Сеппо внимательно посмотрел на меня, затем улыбнулся иронично и заявил, что поскольку у него нет с собой наличности, то… не мог бы я заплатить за его скромную трапезу. Эта просьба повергла меня в ужас. У меня в кармане лежал пятачок на метро. Я замялся. Сеппо посмотрел на меня еще более внимательно и садистски помолчал минутку-другую. Досыта насладившись моим смятением, он встал и ушел. Пришел через несколько минут с большой пачкой денег в пухлых холеных руках, которую демонстративно перебирал наманикюренным большим пальцем. Пачка приятно скрипела. Перед тем как расплатиться и покинуть ресторан, Сеппо спросил меня, не желаю ли я поесть или выпить. Я желал одного – поскорее смыться, пока этот Карлсон не втянул меня в какую-нибудь историю. Но Сеппо не дал мне уйти, предложил выступить с сольным концертом летом 1976 года в рамках хельсинского музыкального фестиваля. От неожиданности у меня язык прилип к гортани, я с трудом объяснил Сеппо, какие произведения я хотел бы исполнить. Сеппо записал продиктованную мной программу на оборотной стороне скомканного ресторанного счета.

Встреча закончилась, а уже через несколько дней Госконцерт известил меня об официальном приглашении на летний фестиваль в Хельсинки. Сеппо знал, как работать с советскими начальниками, и всегда добивался своего. Полагаю, он просто раздавал направо и налево дорогие подарки.

Мой сезон 1975 года был скуден. Я дал сольные концерты в Ленинграде, Киеве и Москве и в этих же городах сыграл оркестровые концерты Чайковского, Рахманинова, Равеля и Прокофьева…

В сентябре мы начали сыгрываться с Кириллом Кондрашиным, весьма строгим господином, глубоким и сильным музыкантом. После нескольких концертов (в Дубне, Черноголовке и МГУ) мы прекрасно сыгрались и в дальнейшем получали удовольствие от совместного музицирования и от личного общения. Кирилл Петрович был настолько любезен, что в течение нескольких лет посвящал меня в тонкости дирижерского мастерства. С тех пор я никогда не боялся встать за дирижерский пульт перед любым оркестром. В октябре мы отправились в Польшу, где с блеском провели большое турне с третьим концертом Рахманинова.

В Польше я посетил Майданек – бывший нацистский лагерь смерти около Люблина. Пришел туда в день, закрытый для посещений. Маленький, горбатый хранитель музея пропустил меня в лагерь. Я долго бродил один по этой громадной фабрике смерти, видел банки с газом Циклон Б, целые стены обуви убитых людей, заграждения из колючей проволоки, крематорий, высокую гору черного пепла, жуткий препарационный стол. Попросил закрыть меня одного на полчаса в газовой камере…

Никак не мог понять, как весь этот ужас мог произойти. Задумывался я тогда и о том, сколько наших, советских майданеков успешно функционировало в совсем недавнем прошлом. Есть ли хоть в одном бывшем сталинском лагере музей?

В 1976 году я отправился в Прагу на знаменитый уже тогда фестиваль «Пражская весна» с сольными и оркестровыми концертами… Провел там две недели и отбыл в Италию, где сыграл виртуозную сольную программу в сорока концертных залах по всей стране. Оттуда через Москву слетал на фестиваль к Рихтеру, во Францию, с программой из сочинений Скарлатти, Чайковского, Скрябина, Равеля и Балакирева. Затем поехал в Хельсинки, где меня ждал хитрый Карлсон – Сеппо Нумми.

Меня встретили на аэродроме его люди и отвезли в гостиницу «Вакуна» на площади Маннергейма, где стоит гордая конная статуя великого маршала. Сеппо жил в той же гостинице, которую упорно и презрительно именовал «Отель Вагина», занимал там роскошные апартаменты на последнем этаже. В его доме в Хельсинки ему было скучно. Его окружали бесчисленные смазливые мальчики-секретари.

Сеппо и в Хельсинки продолжал надо мной посмеиваться. На первом же торжественном обеде посадил меня рядом с китайцами. Между двумя китайскими гэбистами в жутких черных робах сидел в такой же робе прекрасный пианист Ли Минг Чанг. Тот самый, которому хунвейбины перебили пальцы на обеих руках (как и его блистательному коллеге Лю Ши Куню). Лицо Ли дергалось.

Карлсон сидел напротив и пристально на меня смотрел, иронически улыбаясь.

И китайская и советская пропаганды дружно объявили историю о перебитых пальцах китайских пианистов Ли Минг Чанга и Лю Ши Куня, занявшего, кстати, третье место на первом конкурсе Чайковского, «вымыслом Запада». И в Московской консерватории нам внушали, что этого не было.

Не так давно я встретился с Ли и спросил его об этом. Вместо ответа Ли молча поднял руки и показал мне искривленные, изуродованные изуверами пальцы и ладони…

Сейчас Ли Минг Чанг – профессор по классу фортепиано в консерваториях Гонконга и Шанхая…

Вечером я пошел репетировать в «Финляндия Таало», дворец, построенный для Совещания по европейской безопасности. Позже из него сделали концертный комплекс. Я вошел в зал – за роялем сидел Гилельс. Репетировал баллады Шопена для концерта на следующий день. Гилельс никак не попадал в верхние ноты повторяющихся пассажей третьей баллады. Повторял снова и снова. Я тихо ждал своей очереди, мне и в голову не приходило прерывать работу мастера. Я знал Гилельса по консерватории и через маму, которая когда-то брала у него уроки. Всегда поражался желчному выражению его лица. Был наслышан о его обидчивости. Наконец Гилельс поднялся и заметил меня.

– А-а, здравствуйте, Андрей!

– Здравствуйте, Эмиль Григорьевич, я надеюсь, что не побеспокоил Вас?

– Нет, я уже закончил. Как ваши дела? Как мама?

– Спасибо, все отлично, я только попробую рояль, можно?

– Пожалуйста.

– Спасибо.

Я присел за рояль, пока Гилельс собирался. Уходя, он сказал негромко: «До свиданья».

– До свиданья, Эмиль Григорьевич, позвольте пожелать Вам…

Не успел я сказать слово «пожелать», как Гилельс надулся как шарик, встал от негодования на цыпочки и проорал неожиданно визгливым голосом: «Эт-т-т-т-а-а-а я-я-а-а-а-а Вам жела-а-а-а-а-а-ю…»

Его до глубины души оскорбила моя попытка пожелать ему удачного концерта на завтра. Сумасшедший, – шептал я про себя, – сумасшедший!

На следующее утро я чистил зубы у себя в номере. Вдруг кто-то просунул сзади руку у меня между ног и лапнул меня за причинное место. Я отбросил чужую руку, повернулся… С зубной щеткой во рту, и с стекающей по подбородку трехцветной пастой.

Передо мной стоял ухмыляющийся Карлсон.

– Do you think I аm crazy? – спросил меня Сеппо.

– Fuck off!

Сеппо больше не устраивал проверок моей сексуальной ориентации. В качестве компенсации за свое хамство познакомил меня с различными девицами, с одной из которых я даже ходил на демонстрацию в защиту китов. И подарил мне целый чемодан нелегальной русской литературы. Я перестал спать ночами и читал, читал, леденея от ужаса, правду о России. Дрожащими руками перелистывал страшные страницы нашей истории. Марченко, Делоне, Чуковская…

После этой недели в Хельсинки я стал другим человеком. Многие мои детские прозрения подтвердились. Я понял, что отсутствующие у нас свобода мысли, свобода творчества и свобода личности не пустые слова, не приправа к благополучию, а единственная основа жизни человека.

Назад в Москву я ехал на поезде. Расстаться с моим сокровищем – нелегальной литературой – у меня не хватило сил. Между тем мы подъехали к границе. В поезде начался таможенный досмотр, больше похожий на тюремный шмон. Тут только до меня дошло, что я наделал. Самым мягким наказанием за чемодан свободных книг в тогдашнем СССР – было бы исключение из консерватории и армия, могли и срок дать…

Таможенник работал педантично, подолгу оставался в каждом купе. Я был готов выть от отчаянья. Мое купе – последнее в вагоне. За мной – только купе проводницы, относившейся ко мне с симпатией. Она приносила мне громадные куски черного хлеба с маслом… Я неловко прикрыл мои книги в чемодане парой рубашек и обреченно ждал катастрофы.

Прочесав последнее передо мной купе, худой таможенник с желтым лицом вдруг схватился за поясницу, присел и простонал: «Опять схватило, черт! Почки! Кто там еще у тебя?»

Проводница откликнулась: «Студент-очкарик, пацан-доходяга!»

Таможенник махнул рукой и пополз к выходу. Поезд тронулся, я был спасен!

Осенью я поехал в первое большое турне по ФРГ. Эта страна поразила меня какой-то железобетонной стабильностью, богатством и всеобщим стремлением к благополучию. Спросил, помню, еще в Восточном Берлине работника посольства СССР, высокого худого блондина с тонкими губами, напоминающего мне фашиста из советского кино: «Когда мы поедем в Западный Берлин?» Его ответ я не забуду никогда.

– Ни-ка-ко-го Западного Берлина не су-щест-ву-ет, есть только один Берлин – столица ГДР.

Интересно, как поживают сейчас все эти бывшие работники посольств, консульств, представительств бывшего СССР? Бесчисленные доценты и профессора марксистко-ленинской философии, политэкономии социализма, научного коммунизма. Целая армия учителей советской истории, полчища пропагандистов, политинформаторов, райкомовцы, обкомовцы, сотрудники первых отделов, орды продажных журналистов, газетчиков, телевизионщиков, миллионы рядовых и чиновных гэбэшников и прочие и прочие. Адское воинство. Во что оно превратилось в современной России? А ни во что не превратилось. Некоторые умерли. Другие, назначенные, разбогатели. Остальные делают то, что всегда делали. Только для новых хозяев…

В «западный сектор» меня отвозил мрачный худой молчаливый человек с длинным носом и вытянутым черепом, с угрюмой физиономией, в шляпе и макинтоше, некто Афонский. Выглядел он так, как будто только что вернулся с похорон. Когда мы миновали границу, Афонский неожиданно сказал: «Наконец-то на свободе!»

А через пару лет я узнал, что Афонский был шпионом, работал на Запад, что его арестовали и расстреляли.

В ФРГ и Западном Берлине я сыграл около двадцати концертов. Имел большой успех. Немцы после моего выступления топали ногами. Подобный способ выказывать свое восхищение игрой артиста существует, кажется, только в Германии. Публика начинает вдруг, как взбесившаяся, дробно и часто топать ногами. Для неподготовленного – звучит устрашающе! Провожали меня стоя. В Кельне, после выступления, меня уже на улице догнал директор зала.

– Херр Гаврилов, прошу Вас, немедленно вернитесь, выйдите хоть разочек на сцену. ОНИ громят зал!

Выхожу как есть, в шубе и меховой шапке, на сцену. Вижу – публика в остервенении ломает стулья! Александр Македонский, конечно, герой. До этих гастролей мне и в голову бы не пришло, что немцы носят в себе подобный огонь. Скорее, можно было бы ожидать чего-то подобного от итальянцев, испанцев, греков. Но, нет – средиземноморская публика значительно спокойнее, они переживают музыку сильно, но внутри. Вспомнил тогда саги древних германцев и почему-то Майданек. НИЧЕГО не изменилось в жизни с древнейших, варварских времен. Сменились только декорации и привычки масс. Вся наша «высокоразвитая цивилизация» – это только тончайшая пленочка, покрывающая звериную суть жизни. Стоит ей порваться – и начнется вечный Армагеддон.