Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

Энигма

Этот французский фильм продолжает худшие традиции советской пропаганды – лжет недоговариванием. Передергивает. Лжет вместе с Рихтером о Рихтере и лжет о его эпохе.

Начальные титры фильма заканчиваются красивым коротким слоганом «Не is a free man». На этом месте честный, думающий человек должен прекратить просмотр этой ленты. Рихтер, как и все остальные жители Совка, не был свободен от революции до перестройки. 70 лет жизни. Нет, возразят мне романтики, нет, в этом-то и проявилась сила Рихтера! В государстве-тюрьме, в годы репрессий и застоя – он сохранил душевную свободу, победил советских тиранов и мракобесов духовно!

Да, были такие герои, сохранившие внутреннюю свободу. Были. Но Рихтера среди них не было! Посмотрите, господа, повнимательнее на мертвое, страшное лицо Рихтера перед камерой. Таким его сделали не годы – сохранившие внутреннюю свободу и высоту духа мужчины становятся в старости похожи на святых, на мудрецов прошлого! Старость и болезни убивают тело, но не живой, независимый дух! Вслушайтесь в документальный музыкальный материал – и вы услышите не музыку «непокоренного титана» Рихтера, а ужас, горечь и злобу продавшего душу советскому дьяволу артиста. Сама его энергия – это не энергия жизни, добра и красоты, а мертвящее излучение зла. Недаром Рихтер так любил инфернального туповато-прямолинейного Вагнера.

Карьера Рихтера началась примерно за год до начала Великой Отечественной войны и достигла первого своего пика через десять лет, в момент получения Сталинской премии (1950). Рихтер концертировал всю войну. Никогда не воевал. Депортирован, как почти все остальные советские немцы, не был. Какое странное благополучие на фоне гитлеровско-сталинских кошмаров! А между тем, в октябре 1941 года «советские» расстреляли его отца, а его мать еще до этого отказалась от эвакуации для того, чтобы попасть в немецкую оккупационную зону и уйти вместе с оккупантами. С точки зрения официальной идеологии Советского государства, отец Рихтера был врагом народа, его мать – предательница Родины. А Рихтер – сын расстрелянного врага народа и предательницы – и дальше выступал, как ни в чем ни бывало, на концертах.

КАК МОГ ТАКОЙ ЧЕЛОВЕК НЕ только ВЫЖИТЬ, НО И СДЕЛАТЬСЯ ВЕДУЩИМ ПИАНИСТОМ СТАЛИНСКОГО СССР?

На этот вопрос фильм не отвечает.

Свободный человек? О какой свободе может идти речь? Рихтер был ИХ рабом, верным псом. Иначе – он не прожил бы и года после расстрела отца и предательства матери.

Не могу тут не процитировать монолог жены одного советского министра: «Представляете? Этому зарвавшемуся юродивому строят специальную квартиру, величиной в этаж, со звукоизоляцией, в центре Москвы! Решили побаловать наглого педераста. Как бы не перебаловали! Мы все выразили наше возмущение!» Эта женщина сформулировала отношение к Рихтеру советской номенклатуры. Но не самого высшего ее звена. Члены Политбюро, начиная со сталинского времени и до перестройки, поддерживали Рихтера как своего. Почему?

Человек, не знакомый с историей сталинщины, просмотрев этот фильм, сделает следующий вывод: ну да, были трудности, гражданская война, репрессии, – но в общем, все шло как надо, и великий артист Рихтер пробил себе дорогу наверх своим талантом и трудом. Безусловно, был и труд, и большой талант, но с тремя такими минусами, которые имел Рихтер, расстрелянный отец, предательница мать, немец по паспорту – никакие таланты бы не помогли. Было что-то еще. Что?

Или кто?

Во время тяжелой депрессии Слава два раза процедил мне одну и ту же фразу: «Молодая госпожа, как мне говорили, почему-то увлеклась моими концертами и это, кажется, спасло меня от многих неприятностей». Рихтер имел в виду Светлану Аллилуеву, дочь Сталина, которой в 1941 году было пятнадцать лет. Тем не менее, Светлана уже тогда встречалась с Каплером, который культурно развивал ее, таскал на интересные концерты. Судя по ее поздним воспоминаниям, Сталин ее безумно любил, она поделилась с отцом своим восхищением от игры Рихтера, и Сталин что-то кому-то шепнул. И Рихтер получил невидимую, но самую надежную в СССР защиту.

Когда я впервые увидел этот фильм, мне стало очень грустно, больно за Славу, за музыку, наконец, за правду. Рихтер не всегда находился в депрессии. Я помню и другого Славу – жизнелюбивого и беспечного идеалиста – таким он являлся в Европе, где, видимо, забывал о советских кандалах. Слава пленял нас, тогда еще молодых музыкантов, своей энергией, целеустремленностью и силой духа. А в фильме Монсенжона такого Рихтера нет, на его месте – безнадежно усталый, измученный жизнью, лупоглазый и недобрый старик, постаревший доктор Мабузе или Фантомас…

Как бы мне хотелось, чтобы Рихтер хотя бы перед смертью обнажил в себе что-либо человеческое. Заговорил бы искренно. Поделился бы чем-то сокровенным, тем, что собирал и кристаллизовал всю жизнь в себе, в своей музыке. Нет, Рихтер этого не сделал. Потому что самое его сокровенное – было злом. Сфинкс не заговорил. Потому что не хотел себя выдать. В результате, мы так и не узнаем из фильма ничего, кроме общеизвестных фактов его биографии.

А зритель? Зритель боится даже заглянуть в ту бездну, в которой на самом деле прошла жизнь маэстро. Гораздо отраднее жалеть старого артиста, умиляясь его гениальным капризам, перебрасываясь сладкими музыкальными именами, как леденцами.

Пососем вместе с Рихтером – Шуберта! А теперь – про детство! Чудно! Дирижер Самуил Столерман? Что? Застрелил жену! Замечательно! Что? Письмецо отправил Прокофьеву Максимилиан Шмидтгоф? Труп нашли в лесу? Чудненько.

Об этих двух смертях старый дракула рассказывет с нескрываемым аппетитом.

Слава заканчивает свой мертвый монолог страшными словами: «Я себе не нравлюсь». Не нравишься – зачем же так жил? Скажи уж, осчастливь. Тут не смирение и мудрость, а отчаянье. Или воспаленный нарцисизм в ужасе от близости могилы?

Повесил состарившийся провинциальный гей-тапер напоследок свой укор к самому себе – укором на всех его почитателей. На весь мир.

Во время просмотра меня не покидало ощущение, что Рихтера заставили сделать этот фильм, что он к нему равнодушен или скрыто враждебен! Слава неоднократно говорил мне, что скорее предпочтет умереть, чем начнет «раскрывать душу какому-нибудь идиоту». И вот появился этот фильм, большой, скучный, почти домашнее видео – а Слава любил талантливое, элегантное, грандиозное! Что произошло? Кто его сломал?

– Да, Андрей, – говорил мне Слава во время нашей последней встречи в 1985 году, – я действительно знаю много интересного и интригующего. Столько встретил замечательных людей. Был в центре удивительных событий, хотел бы поделиться с публикой тем, что знаю. Но, как только приходит мне эта мысль в голову, тут же вспоминаю мой любимый анекдот про Рабиновича: Похоронная процессия, гроб, в гробу сидит Рабинович. Его спрашивают: «Рабинович, зачем эти похороны, процессия и гроб, ведь ты же не умер?» Рабинович отвечает: «А кому это интересно?» Так вот, Андрей, я сразу вспоминаю эти слова: а кому это интересно? – и всякое желание чем-либо делиться пропадает. Все, что я видел и пережил, интересно только мне и тем, кто был со мной там и тогда.

И тем не менее режиссеру удалось, каким-то одному ему ведомым способом, посадить Рихтера перед камерой. Деньги? Или небольшой интеллигентный шантаж среди своих? И Рихтер зачитал кое-что по бумажке.

Прокомментирую несколько фраз Славы.

– Он погиб в Одессе, советские его расстреляли.

Это об отце. Сказать правду – что он никогда этого советской власти не простил и не простит, Слава не мог, потому что трусил, потому что знал, что для «продолжения жизни после смерти» надо будет ложиться в ИХ землю, на Новодевичье – рядом с палачами. Когда Рихтер произносит эти слова – скалится по волчьи. Почти весь остальной текст Рихтер читает мертво-монотонно, как бы отбывая повинность.

– Они собирались уехать вдвоем, вдруг мама говорит – нет, потому что нельзя было взять этого господина!

«Уехать» – в эвакуацию. «Господин» – Кондратьев, которого мать Рихтера привела в их дом, еще когда был жив отец. Рихтер безумно любил и так же безумно ненавидел свою мать. О Кондратьеве Слава говорил в конце семидесятых с жуткой ненавистью, до дрожи в теле.

– Вы представляете, Андрей, кроме того, что он стал мне лжеотцом, он еще и моим лжеучителем стал, надписывал всякую гадость «Светику от его учителя»! A? Как Вам это нравится? Да какой он, к черту, учитель, он был бездарен, как остолоп, самовлюбленная тварь. Кстати, и знаменитую статью против Шостаковича после «Леди Макбет Мценского уезда» – «Сумбур вместо музыки» тоже он написал, я ее видел перед отправкой! Знаете – у него было три яйца! Да! И, по-видимому, это делало его соблазнительным любовником! А когда я зашел в церковь, к гробу мамы, он стал изображать «помешательство от горя», бросился к органу и начал импровизировать что-то несуразное. Я выскочил из церкви. Боже, как это было пошло, как гадко, как унизительно и мерзко. Меня тошнило. Маму я хоронить не мог, даже это он у меня отнял!

Следующие пассажи – обо мне.

– Какой он счастливый, что всегда доволен собой.

B лицо мне Слава говорил так и постоянно: «Андрей, Вы всегда так несчастны, так грустны, ну нельзя же так жить! Надо получать от жизни наслаждение, от всего, даже от похода в туалет! Вы невозможны в своей постоянной неудовлетворенности ни миром, ни собой в мире».

– Был бы еще счастливее, если бы был скромнее…

А мне он говорил так: «Какое Вы имеете право ставить перед собой такие задачи? Вы хотите, чтобы после Вашего концерта материальное превращалось в идеальное? Один такой хотел со своей мистерией, он плохо кончил. И всегда помните – лучшее враг хорошего! Не надо задаваться слишком высокими целями! Надо покоряться судьбе!»

– Это признак хорошего здоровья.

Садистское замечание. Слава прекрасно знал, что я уже в 1980 году был отравлен агентами КГБ. Я и до сих пор страдаю от этого.

– Принимали часто Гаврилова за меня … и наоборот.

Речь тут идет о нашем совместном генделевском цикле. Сразу после выхода сигнальных номеров пластинок Рихтер созвал своих друзей и после прослушивания устроил викторину-угадайку. Просил отгадывать, кто из нас двоих исполняет ту или иную сюиту. Все были в замешательстве и бесконечно ошибались, а Слава злился, потому что рассчитывал, что их феноменальный слух позволит им без труда различить, кто где. Поняв, к своему изумлению, что это не так, Слава принялся внушать всем дикую мысль о полном «спонтанном» совпадении наших интерпретаций. За два десятилетия ему удалось внушить эту мысль множеству людей. Это типично для Славы. Методично, хладнокровно добиваться поставленной цели. Вода камень точит.

Слава никогда не рассказывал правду – после первого проигрывания ему «моих» сюит, он в смятении убежал подгонять звучание и характер своих сюит «под Гаврилова». Подделывал их около недели, чтобы звучало в тон моему прочтению и насылал на меня в мыслях смерть. К записи подогнал так добросовестно, что теперь и я путаю, кто где…

Советские видеоматериалы смонтированы Монсенжоном неряшливо. В начале и в конце звучат прекрасно исполненные Славой печальные такты из сонаты Шуберта. Специально прослушал всю сонату – хорошо звучит только грустное начало второй части, но уже во второй фразе Слава немилосердно стучит по роялю и совершает «детскую ошибку», делая ускорение на крещендо, разрушая этим атмосферу одиночества и скорби. Видеозаписи этого исполнения Рихтера не существует. Поэтому мы слышим как Рихтер играет Шуберта, а видим, как Рихтер играет седьмой этюд Шопена, опус 25…

Многие другие произведения, прозвучавшие в фильме, не радуют, а скорее разоблачают Рихтера-исполнителя. Демонстрируют его манерность, отвращают ложным пафосом, насупленным советским вагнерианством! Присущая ему театральность на экране старомодносмешная – вроде вытаращенных глаз и дурацкой жестикуляции артистов немого кино. Видеоряд четвертого этюда из десятого опуса Шопена – это смешная, провинциально-театральная «мизансцена». На рояль брошен скомканный платок… Плохой актер немого кино как будто саблей крошит этот филигранный этюд. Публика в восторге – пальцы-то вон как бегают! Можно и вдвое быстрее сыграть… Но в этом этюде Шопен не ставил перед собой спортивную задачу. Музыка эта близка финалу «похоронной сонаты». Тут должен прозвучать сухой, ясный диалог злых сил. А настырный тапер-кавалерист Рихтер энергично подавляет слушателя.

Лепил, лепил режиссер из подручного материала, шил из разноцветных кусочков свое «документальное» одеяло. И показал нам мумию, лгущую о самой себе, о собственном прошлом и изнывающую от отвращения к себе.

И музыка Рихтеру не помогла, не стала, как он надеялся и верил, оправданием для компромиссов, уступок и подлостей, которые он совершал на протяжении своего долгого жизненного пути. Она стала зеркалом его человеческой деградации.

Сотни раз мы говорили с Рихтером о пресловутой интерпретации музыкального произведения. Много лет я сидел с ним за одним роялем и внимательно наблюдал за тем, как он работает над текстом и размышлял о его творческом методе. Единственный вывод, который я сделал из моего с ним многолетнего опыта совместного музицирования – у Рихтера не было творческого метода, он играл, опираясь только на интуицию. Учил и проигрывал текст, упорно, механически ПОВТОРЯЛ тысячи раз каждую заучиваемую фразу, вместо того, чтобы ОЖИВИТЬ ее… Его командорская сущность, его инстинкт насильника не позволяли ему отдать свои руки и мозг во владение Шопена или Шумана… Он отбирал у них музыку, лишал их голоса, не позволял им говорить через него… В этом и заключалась его изначальная художественная слабость, это была «тайна» его человеческой и музыкальной ограниченности. Этим объясняется прямолинейность, ложная, мертвенная ««безупречность» его игры… Рихтер вовсе не желал входить в болезненную реальность великих творцов. Он хотел остаться в изящном зале старинного дворца, в музее, в мире своей номенклатурной квартиры, на сцене… Он не хотел ни на мгновение выходить из роли главного пианиста СССР, загадочного, демонического, причудливого и экстравагантно-капризного гостя Запада. Он не хотел и не мог противостоять упругому жизненному давлению своего мощного, активного тела. Рихтер никогда не оставлял его, не перевоплощался! Всегда, что бы он ни исполнял – это был Рихтер, играющий то-то и то-то… Никогда и никакой композитор не звучал под пальцами медиума Рихтера подлинно, в своей неискаженной первозданности.

Тот реальный кровавый мир, в котором гении боролись не с ветряными мельницами, а с конкретными проявлениями зла и бесчеловечности, страшил и отпугивал его. Рихтер не хотел становиться харкающим кровью Шопеном, поэтому он «оздоровлял» Шопена, облекал его в крепкую плоть и заставлял маршировать… Под его пальцами маршировали и Бетховен, и Шуман, и Равель, и Прокофьев…

Рихтер брезгливо отворачивался от мира, в котором жили и творили гении, так же как он отворачивался от советского мира за пределами его квартиры… Слишком часто оттуда доносились стоны и мольбы о помощи. Рихтер был человеком сталинской закалки, он не смотрел туда, откуда доносились крики. И не подавал руки несчастным. Он пытался укрыться в ««музыке» как рак-отшельник – в уютной раковине. А гений всегда смотрит ТУДА, где льется кровь, где угнетается человек, попирается его достоинство, отнимается его свобода, он сострадает и борется. Музыка подлинно гениальных композиторов – это вера, боль, протест, реквием, сострадание, нежность и любовь…