Чеченские лабиринты. Устами журналистов. Книга 1

Глава 1. КАТАСТРОФА

Горели и кровоточили завалы человеческих душ. Страна выманивала новых путешественников по жизни и выписывала им путевки на смерть — в несправедливые войны. В Афган или Чечню — безразлично. Отцы, озверев от чеченской мясорубки, грозились взять в руки автоматы. «Нас бы… нас бы прикончили, не юнцов необстрелянных, — твердили они, не владея собой, у сверкающих от холодного блеска цинковых гробов. — Мы с моджахедами бились в Кабуле, в Кандагаре, мы-то к делу всерьез готовились… как никак на чужой земле… Ну, а тут… эда-к… братья уничтожали друг друга. Рыси, волки и те загрызают не до конца… А эти, сытые «князьки», присвоили себе право говорить от имени нации. Приказали мальчишкам умирать… Еще, ох, как пожалеют кремлевские правдоборцы всех мастей…» Вспомнились слова министра обороны России Павла Грачева о мальчишках, воевавших в Чечне и умиравших с улыбкой на устах. Да, не улыбка это, Паша по кличке «Мерседес»! Это оскал, последняя судорога рта, ловящего воздух… Вот и семья Москаленко волей-неволей остолбенела. Только мертвого не поднимешь из могилы.

Иван Михайлович Москаленко привкус траурного завтра испытал не раз. Но когда?.. Еще под огнем немецких минометов в Отечественную… Взойдя на пенсионные тропы, он не ведал, что занесла над ним дамоклов меч жестокая судьба.

Ни с того, ни с сего гнилые, густые жизненные туманы выстлались в бесконечно длинные вереницы тяжелых лет.

Но пока мартовский денек вроде бы не предвещал ему ничего мрачного. И светлее будто со снегом парным, пушистым, и полон ожидания. В залежах лазури звончатые, заливистые капели к вечеру сменились легким морозцем. Роща стояла в сизых буклях изморози. Холодный воздух побелил подоконники, выступы зданий. Замшели трамвайные и троллейбусные провода, заворсилась шерсть на дворовых собаках, белые козырьки на кузовах автомобилей. В соседнем дворе гуси успели в талых снегах отмыть свои лапки. Гоготали, выхвалялись…

А с небесной холстины все падал и падал лохмотьями снег, крупный и мокрый, сочный, яблочный на вкус, нахлобучив в парке на снеголицые ели, с шишками наподобие гирь, увесистые, пышные белые воротнички. Длинноклювые сизые вороны, юркие воробьи и шустрые белки балагурили на деревьях, каркали, чирикали, пищали, сверкали перьями, крутили хвостами.

Возвращаясь с прогулки по окраине парка, Москаленко в родном дворе пятиэтажной «хрущевки» поприветствовал знакомую сухоногую старушонку в заплатанном, помятом мужском пальто, на котором еле-еле телепалась единственная пуговица. Из-под болтающейся юбки виднелись на ней шершавые мужские полуботинки.

Ивану Михайловичу стало не по себе. Он впал в тягостные раздумья о жизненной несправедливости: нищенствует. А муж-то, как и он, фронтовик, почил… И чтобы по чести схоронить его, она выходила на угол к прохожим, держа в руках пиджак супруга с тремя орденами Отечественной войны и колодками других наград. Поражали прохожих три медали «За отвагу». Кто-то, редкий, и бросит на асфальт копейки… За это ли прошагал покойник до самого Берлина? Умер опозоренный правящей стаей. Не на что было женщине похоронить солдата. Она приколола к пиджаку плакат: «Добрые люди! Братья и сестры! Помогите похоронить ветерана войны, инвалида первой группы. Лежит в морге…». На старость они копили и копили, поднасобирали двадцать тысяч. Состояние! Но тут как тут объявился Чичиков-Гайдар, отпустил цены на волю и превратил их деньжата в девяносто втором году в пыль. «Свиньи! — Москаленко потряс кулаком кому-то в неизвестном направлении. — Неужто внуки фронтовиков не одумаются: надо хоть хоронить ветеранов бесплатно?!».

Иван Михайлович медленно передвигался по двору, словно в приступе, прижимая ладонь к боку. Что-то нестерпимо ныло внутри. Его мрачные мысли прервал незнакомый прохожий, толстенький, кудрявый, средних лет мужчина:

— У церкви нищих нынче — в два угла не помещаются… Взаправду перебиваются с хлеба на воду. Перед кем ползают на коленях? Чихал я на кремлевцев! Это я-то, в дедовском зипуне, как отломанная ветка, никому не нужен, сохну, гибну!?

— Фу-ты, елки-моталки… — Москаленко ожил, словно его зацепили за больное место. — За кого, лошадиные морды, нас принимают?! Ноги вытирают, как об подстилку. Хапуги! Мы считаем копейки и граммы, зарплата — на одни заплаты! А они жируют…

Незнакомец в поношенной теплой дубленке-жилетке — верняком еще с советских времен — махнул рукой:

— В разнос, чудики, поперли… Распутство и роскошь — «тойоты» и «казино». Поперебесились, жируют…

— На перепродаже «чулки» набили, — горько усмехнулся Москаленко.

— Вот, вот… — шея незнакомца покрылась темным румянцем. Он по-мальчишески напыжился и величаво представился: — Лозовский Семен Игнатьевич…

— Иван Михайлович Москаленко, пенсионер. — Печаль озерцами разлилась в глазах.

— Зачем так официально? Пенсионеры тоже человеки. Горбом подачку заслужили…

— Ладно уж… — попробовал объяснить Москаленко. Но незнакомец прервал его, как старого приятеля:

— У меня учеником токаря — я на радиозаводе пашу — подвязался юнец один, Петька Егоров. Уму-разуму в школе не учили. Лентяй, двоечник, наркоманил, дурь подкуривал… Я сперва не замечал… Вскоре Петруша в цеху начал подворовывать. За пазуху запчасти магнитофона и за ворота — шнырь… Ловили Петьку трижды, надоело — уволили…

Лозовский осекся на секунду. Его шея отливала багровым цветом — точь в точь печной жар.

— А ему хоть бы хны! — Семен Игнатьевич как бы швырял в Москаленко фразы: — Подыскал торговцев — и сбыл… фурами на Кавказ «Приму», «Нашу марку». Обогатился! На «Мерсике» лужи рассекает… Отгрохал трехэтажную дачу с сауной, гаражом, приобрел мобильный телефон… На меня, работягу, плюет, ексель-моксель… Вот и я думал, честно заработаю деньги у демократов… заживу припеваючи… Херушки!

Он замкнулся, насупился. И через мгновение, не выдержав, зарявкал:

— Посредники типа Березовского Борьки капиталу наплодили. Вон, толкала с Петькой сигареты и водку грузинам одна красотка. Похожая на куклу Барби. Светлана Арефьева… Квартирку в музей превратила! Антиквариат, картины! Второй дом — во Франкфурте. В Лондон по пять-шесть раз в год летает, сучка, чтобы побегать трусцой в Гайд-парке… А еще один кореш, этот аж глава городской администрации — Лазарь Хижняков, тоже «демократ». Этот соорудил себе особнячок за полмиллиона долларов, а в Голландии открыл собственный магазин. За какие такие шиши!?

— За какие? — поддержал Москаленко. — За взятки!

Семен Игнатьевич завелся и не отреагировал на поддержку.

— Сынка-недоумка зафугасил учиться в Оксфорде. Поигрывает себе в гольф и теннис, а жена упражняется в американской аэробике! То-то…

— А знаешь, кто на митинговщине у «демократов» пел за упокой коммунистам и советскому строю!

— Как надуху?

— А чего скрывать? Прими за минуту слабости. А теперь слушай. Четыре примера. Володьку Сидорова, зама прокурора, за взятки поперли на бюро райкома из партии. Так он, как нитка в угольное ушко, пробился в Думу, верховодит в комиссии по законности и правопорядку. Чуешь, каким криминалом завоняла власть? Пашка Озеров отсидел в тюряге за воровство, в казаки подался, надел погоны, нацепил шашку на бок, создал фирму с корешами — «зеками», покупал и продавал медь, теперь в «Белом доме» заседает. Проблемы казачества решает. А Лёнька Виноградов? Картежник и ресторанный драчун, нигде толком не пахал, в вытрезвителях не раз принимал холодный душ. Высшее достижение у него — зав. складом в тресте столовых. За мордобой из партии выперли. Нынче он — помощник губернатора по коммерческой торговле. Кого еще назвать? А о Косте Трегубове не слыхал? Энтого знает весь блатной мир. В «Интуристе» фарцевал, сутенерствовал… Теперь его величают по отчеству «Калиныч», жирует в Госкомимуществе.

Разъяренная речь Москаленко громыхала ударами топора.

— Мужики! — откуда-то, словно из-под земли, вырос чернявый, с колечками, кудрявый, точно барашек, парень в сиреневой майке с надписью «битлз», совсем сосунок, лет эдак двадцати. — А вы — б-а-а-бы… Хотите назад, к любимым коммунистам?

— Ты чего в разговор встреваешь? Отвали! — отмахнулся от него Москаленко, — Проваливай, проваливай.

— Совки несчастные… — Лицо парня налилось краской. — Кумира откопали, Жириновского! За русских горло дерет! Чем хуже него наш — Явлинский или Боровой? Кто кого на лопатки положит?! Крылова зубрили в школе: «Мартышка к старости слаба глазами стала»?! Ослепли — при болыпеви-стской заразе.

Парень таращился на стариканов.

— Аксакалы! Не задушите свободушку, вольницу разудалую… И на секс табу не наложите, запрет, руки у вас коротки…

— Молодой человек! — пытался урезонить вклинившегося в их беседу Семен Игнатьевич. — Мы вас приглашали? Идите своей дорогой!

А тот — или был немного не в себе, или навеселе:

— Вам, антисемитам, подыхать от желудочного патриотизма… Не колбасой единой жив курилка… Не прохля-ет у нацистов дохлый лозунг: «Бей жидов, спасай Россию!». Будьте здоровы, люмпены, быдлы! Эх, сталинские коммунистические выродки, покедова! Не заткнете рот нам, как Чемберлен в Лиге Наций!

— Минуточку! — опешил Москаленко. — А мы-то причем? Стой, малец!.. Сморозил глупость, япона-мать! У Явлинского — ума палата! И не важно, кто мы — по национальности!

Парень растаял, как приведение.

— Слава богу, что он нас русскими шовинистами не обозвал. Такому плюнь в глаза, а он — божья роса! Ну, как с этим нуворишем соседствовать? Ты вот трясешься в занюханном автобусе на сельмашевские сады? — обиженно спросил Иван Михайлович, и, не дожидаясь ответа, по-своему растолковал современный «бедлам». — А они пузо отрастили на дармовых харчах, саранчой поползли на экзотику. Подавай им острова Канарские, Багамские. Нашим же деткам-лопухам щи-борщи хлебать, а им заморские колледжи… Возведем страну Митрофанушек и продавцов сникерса?

— Откуда возьмутся Ломоносовы? Ценят нас не по уму, а по кошельку, — учтиво разъяснил Лозовский. — Наивная вы душа… Разве трудно понять, почему наука бобылиная, одинокая… Пирог «учености» подъедают неучи и нахалы. На кой ляд образование буржуины будут давать бедноте! Западный чужой ум, их идеи… Чужеземцы лезут повелевать, унюхали сырье, просторы вселенские… Россию сковырнуть хотят в пятьдесят первый штат Америки. А этому парню я не успел вымолвить, что у меня невестка — «золотой человек», еврейка, а внуки — прелесть, два малыша. И я их люблю!.. Живем дружно…

Свернули в переулок.

Мартовское солнце светило. Но мерзлота еще держалась, под ногами шуршали кусочки стылой грязи, потрескивал ледок.

— Может, я кого-то не так костылял? — спросил Москаленко, в сердцах отшвыривая ногой комок мерзлой земли. — Вон, мировой авторитет, хирург Святослав Федоров, и тот раскусил соплеменников-господ: «Демократией» не пахло, «крепостной» строй наяву. «Чинуши» государственной собственностью обожрались, разъели державу… А мы кто есть? Простолюдины-рабы… Отечеству же каюк…

Оба мужика вошли в раж.

— Обещалкины… Пустомели… Временщики… Перевертыши… — Лозовский взбеленился: сложил кукиш, нагло сунул его под нос воображаемым лиходеям-царедворцам, с большим удовольствием и голую бы задницу показал, да не разденешься на улице, ну… Ельцина рядышком нет, он все по телику чешет языком, о чем попало, етит-твою налево…

— О, господи, ну и свита окружила поводыря! — бухтел Москаленко. — Строительство Руси «узурпировал «заштатный свердловский околотный», завлаб марксизма-ленинизма, ваучерную осанку пел «пресмыкающему» голодному люду по кличке «рыжий», фиговый приватизатор, финансовый воротила, ленинградский кандидат наук, разбогатевший на продаже цветов. Н-да, а рыночную реформу затеял баловень судьбы, внук популярного писателя, питавшийся «красной икорочкой» еще из сосочки вместо молока до самого переворота и, пожалуй, по сей день выдающийся теоретик по проблемам экономики в журнале «Коммунист» и в газете «Правда», гений рыночной капиталистической тусовки. Он так и не напялил косоворотку «черни», не изведал простой городской и деревенской житухи. Все ему давалось на блюдечке с балыком и с жирным куском мяса… Чего уставился, мыслитель? А они не травят ли нас ядом безумных, недотепанных галлюников — картинок, сотканных из нелепых переустройств быта и производства? Кстати, а армию взнуздал, не Ванька ли взводный, «великий генералиссимус» Чечни?! А как за нас вопил «третьесортный» дипломатишка, двоечник в мировой политике, если сравнивать его с Андреем Громыко и Евгением Примаковым. Двор сконфузил короля. Он изредка пытается вколотить ржавые гвозди в горб этой дурацкой команды… Нет, нет! Толя Чубайс оказался непотопляемым, башковитым хлопцем, всегда то под конем, то на коне…

— Пугаешь меня этими канальями, да? — Лозовский сник, будто сам в чем-то перед ними провинился.

— Знаешь, какую убийственную характеристику нынешних властей России дали американские журналисты в газете «Индепендент инвестор»? — Его вопрос-ответ был подобен короткому встречному удару на ринге. — «Российское правительство 1992 года представляет собой причудливую смесь сторонников перемен, некомпетентных бюрократов, расхитителей и просто глупцов…»

— Ну что — лопнули обитатели Кремля, как мыльный пузырь?.. — усмехнулся Лозовский. — Ползают, держатся за край борта корабля… — Москаленко невозмутимо вытащил из кармана газету: — Гнилая интеллигенция в при-слуги подрядилась! — Он ткнул пальцем между строчек. — Смотрите, как ударом хлыста, резко её сечет, казалось бы, антикоммунист, советский диссидент — писатель Владимир Максимов:«.. Несостоявшиеся прозаики, бездарные ученые, незадачливые литературоведы, бесцветные адвокаты, пародисты, гитаристы, вчерашние комсомольские поэтессы и профсоюзные деятельницы — саранчовой тучей катятся по стране, пожирая на своем пути всё, что только можно сожрать и переварить: государственные квартиры и служебные помещения, природные ресурсы и космическую технику, военное снаряжение и лесные пространства. Нет в России ничего съедобного, чего не перемололи их хищные челюсти… Я не хочу жить в России, где недавние фарцовщики и воры, ставшие биржевыми спекулянтами, торгаши и валютные проститутки становятся примером для подражания.» Спротивничал писатель, приговор вынес и верхушке, и низовке. Разве не так?

— Кончен бал, погасли свечи… Ловко же «удальцы» побежали с тонущего корабля, как крысы, в теплые местечки — депутатские кресла, хитрые фонды… — с упреком заявил Лозовский. — Сколотили независимые партии. Ну и что? Не выбор — гибель наша…

— Не сбегут от кары за тридевять земель… Достанем…

— Иван Михайлович потирал руки и чмокал пересохшими губами. — Искурочили, размотали кладовку одной шестой части суши! Паршивцы, недотепы! Им плевать на судорожный стон Родины… Тьфу… Какая мутная пена! — Москаленко вызывающе скривился, как от касторки.

— Твоя правда! — Семен Игнатьевич покачал выбеленной шевелюрой. — Цвет нации? Смешно! Не им о себе судить… Уж мы-то докумекаем, как справиться с этим сбродом… Мне вот прислала письмишко узница Освенцима, просится от житухи этой туда обратно… Голодно, холодно ей…

— Человеческие иллюзии пагубны. Думали, как лучше, а получилось, как всегда, обронил однажды Виктор Черномырдин. Дикий капитализм аморален, — Ивана Михайловича пугали не слова собеседника — искренняя их печаль.

— Уточним. Допустим, капитализм аморален по-свински приготовленный…

— Позабыли мы бескорыстие и верность, — Москаленко молитвенно прижал руки. — В заначке на два века присвоили себе госбарахло и драгоценности единицы фартовых дельцов. Наружу выползло несуразное пятно приблатненного Ростова. Плоть стала выше духа… В вонючем, грязном иле капитализма развелось уйма нищих на паперти. Знаешь, друг, мне кажется, что слепым тетеревом на току оказался Гайдар и перепуганным зайцем Чубайс. Притон, «малину» и бардак надо останавливать. Остервенело же сожгли братаны-реформаторы государственные мосты экономики. Можно было делать все постепенно. Да чего не сотворишь по глупости. Вон в Англии не одним махом приватизировали общественную собственность, а целые десятилетия. Как нам не хватает мудрецов типа Евгения Примакова, Юрия Лужкова, Геннадия Селезнева, Сергея Миронова, Бориса Грызлова…

— Насолили… Ну, ну «гайдаровцы».

— Чего «ну-ну»? Я скажу, я скажу… вам другое. Читали ли вы в печати: «у власти затерялся ворох «голубых» и мужик с мужиком «упражняются»… Посещают элитарные клубы… Демпресса гомиков оправдывает… это, ну… не в общественных же туалетах мужчинам-проститутам высокого ранга себя предлагать. Представьте себе наяву: среди писклявых, женоподобных гомосексуалистов, с побрякушками на шеях… и вдруг государственный деятель… Я сроду не видел. Брешут журналисты? Как вы считаете? — Лозовский всплеснул руками и залился гортанным смехом. Смех у него был лязгающий, словно звенья цепи:

— Ха-ха-ха!.. Не слышу защитников демороссов — благородных девиц Новодворскую, Куркову. Ха-ха-ха! Молчат «долларовые» сударыни, не осуждают пе-де-рас-тов… Клан прогнил…

Толстяк от злости захлебывался словами.

— Не зловредничайте. У демороссов в запасе величины… Гайдар и Чубайс, хоть уродливо, иногда криминально, но избавили нас от лагерной административной экономики и ликвидировали дефицит, от чего страна подыхала семьдесят годков. Правда, бессердечно разделалась со стариками. Ладно, ну их в болото… Послушай, дружище, может они на костер, как Джордано Бруно, ради «Светлячка» в жизни кинулись и сгорели. Инквизиторы — «ан-пиловцы» их еретиками обозвали. А надо ли?

— Закурлыкали иначе! — разинул от удивления рот Лозовский.

— Запутался я, старая кочерга. То белых, то красных осуждаю… — откровенно признался Москаленко. — Каледина, последнего атамана казачьего, иногда боготворю. А вдруг и Ельцин — герой? Что ж, в двадцать первом веке потомки рассудят нас по справедливости…

— Гм, гм… Я железно кумекаю. Не заткнуть мне хайло. Спасение после ельцинизма я жду от нового исцелителя уставших наших душ. Он, поди, Отчизну не продаст…

— Простите, плохи что ли Жириновский, Зюганов, Лужков? — не удержался от перечисления известных фамилий Москаленко.

— Подкиньте сюда в лидеры старика Примакова, Громова, Селезнева, Лукашенко, Тулеева, Явлинского. Пасьянс разложен, выбор богатый… — Толстяк улыбнулся, как партнеру, прикрывшему свои карты.

— Не назвали Саню Руцкого. Афганский пленник… Герой эС-эС-эС-эР. Смельчак на войне. Вице-президент России. Октябрьский мятежник. В мирной потасовке оказался храбр: попер на Ельцина, а знал: потеряет блага. Сидел бы себе, ел кремлевские деликатесы и помалкивал. Ан нет, возник супротив «главаря»… — убедительно заключил Иван Михайлович. — Правда, Руцкой поскользнулся на каких-то неправедных делах в Курске… Но ему могли подсунуть «гнилой» пирог, и он его съел… и отравился…

— Хватает фигур на два-три порядка энергичнее Ельцина. Да и моложе его. Кровавые фокусы не допустят… Они помирят всех… — толстяк кивнул. Слова собеседника тронули его. — По-моему, мы политических противников свалили в кучу. Но за ними «зеленцы» подросли — хороши Немцов, Кириенко, Рогозин… Катюша Лахова — прелесть женщина, умненькая, типа государыни Екатерины второй… А разве Горячева, Матвиенко красотой обделены, и крепче кремня они духом?.. Бригада, ух!., может, писателя головой страны избрать, как в Чехии. Это был бы высший класс!..

— Так или иначе, дорогой, перефразируя известные строки: «Есть богатыри в русских селеньях…» — Москаленко гордо вскинул подбородок — никакого намека на обрюзглость, на складки жира.

— А я разве утверждал что-то иное? Просто завели нас в болото эгоизма по принципу героя Стендаля: «Всяк за себя в этой пустыне эгоизма, именуемой жизнью».

Никто еще не ведал, что страной будет управлять в начале третьего тысячелетия молодой, энергичный, умный президент Владимир Путин. И у него будет своя сильная команда в составе Фрадкова, Миронова, Грызлова, Иванова, Медведева, Сабянина, Патрушева, Нургалиева, Устинова, Чайки, Грефа, Кудрина, Зурабова, Жуковаи других.

Москаленко попытался переменить тему:

— Дитя у вас есть?

— Два сынка взрастил, дилеры, брокеры какие-то. Университетов не проходили, не хотят учиться, — возмущался Лозовский и шкварчал, как на сковородке яичница, пуская изо рта слюни-пузырьки.

— Козыряют, едрени-фени, бизнесом. Не бизнес это, а лавочная тусовка! — И тут же, в довершение разговора, Семен Игнатьевич страдательно заголосил:

— Сумасбродные грезы!.. Со времен Гришки Отрепьева Русь не знала такого блефа… на грешную землю влас-тям бы опуститься… Я — за перемены, но против ихней бордели Мавроди-Голубковой… В лавочках — куры, масло, сладости — забугорные… Шмотки, лимузины, телеки — штатовские, японские, китайские, немецкие, турецкие… А где нашенские товары? Погубили на корню свои технологии! А мы — козеловатые, все бодаемся между собой…

Он помедлил, передохнул и снова закряхтел:

— Э-эх ты, друг сердечный! Я — за частника, я — за частный капитал, я — за собственника! И коммунисты уже за это, мать их так… крепкий хозяин добро во двор несет, а не за моря и океаны… Хм-хм, не воровским путем стаскивают чужой скарб, а честно, по-мужски вкалывает…

Нарочито ни на минуту не меняя сердитого лица, словоохотливый прохожий повелительно и без умолку тарахтел: «Я и с совдепией был не в ладу. Однажды с выпивохами загремел в вытрезвитель, влепили партийный выговор… Чуть погодя кто-то накропал на меня анонимку в райком партии, будто бы я, токарь, спер заводские материалы и дачу с мансардой отгрохал. Покопалась в грязном белье комиссия… Присовокупили вытрезвитель, да еще якобы я за чужой женой увивался. Светкой зовут, начальника цеха благоверная… Ухаживал это точно, но не успел дотронуться. А здесь работяги депутатом райсовета выдвинули — не пролез… Сексоты опять забросали анонимкам обком — и депутатство гавкнулось… Может и КГБ прослушивало телефоны, когда я здорово поливал при Горбачеве советские порядки… В анекдоте не придумаешь: по заводскому радио хвалили, в многотиражке описывали за победу в социалистическом соревновании, на доске почета красовался, ударником коммунистического труда значился, финтифлюшки имел-две медали, грамоты всякие… То-то… А тут чертяка Ельцин посулами нас заворожил! Кинулся за ним как в омут!.. Плюнул на коммуняк, надоело по горло… за очередного вождя отдал свой голос… — Лозовский широкой ладонью вытер горящее лицо и не спеша, то и дело замолкая выкладывал свои мысли, как будто вырывал их прямо из сердца:

— Ельцин райские кущи сулил… Ну и что? Поверил, как куму… Признаться сказать: нынче, дуралей, ропщу, еле-еле душа в теле теплится, расхлебываю нужду. Страдаю… Прозябаю, как Диоген в темной бочке… Не милостив русский монарх оказался… Его девиз: «Кто смел, тот и съел», «Кто палку взял, тот и капрал»… Парламент — подзаборная шавка, чуток тявкнет и спрячется в кусты-.. Оппозиция прищелкнута… Треп беспардонный оглушил, во лжи погрязли «демократы»… Они теперь называют себя реформаторами, вновь перекрасились бывшие коммунисты…

— Срам! — подзадоривал постороннего человека Москаленко. — Тонем в навозной жиже, увязли в выгребной яме…

— Объегорили меня… — понурив голову, бубнил разъяренный собеседник.

— Вкалывал токарем на оборонке, засовывал в синий чулок рублики… Хватило бы на «тачку» и на черный день, а тут на тебе — бах, как обухом по чердаку, цены вольно загуляли… И плакала моя «капуста», лопнула мыльным пузырем. В один миг гол как сокол стал…

Жирный увалень выпалил все это не переводя дыхания, чтобы Москаленко заразился его поспешностью. Он вытянул короткую морщинистую шею, как гусь, и сглотнул невыносимую горечь:

— Знаешь, о чем я мечтаю? Вон Петр Первый погнал же турок из-под Азова… Украинцы и белорусы ухандока-ли на выборах обоих беловежских зубров — президентов Кравчука и Шушкевича… Крым, Севастополь не отдадим. Мы не хуже братьев славян, не хухры-мухры какие-нибудь! Очередь настала за обездоленными. Охи общиплет же наш люд перья «демократам» на выборах! Я не лакейничаю. Скажите: наплел, наплел. Я не могу жить без друзей из Закавказья, Средней Азии. Объединимся. Жаль только в эту прекрасную пору жить не придется ни мне, ни тебе… Вот подружимся с Белоруссией, тогда все братья протянут нам руку…

И они расстались, как в море корабли, каждый в свой порт — постоянной прописки.

Москаленко брел домой, никуда больше по пути не приворачивал. Но ему не хотелось уходить — рядом, усевшись на низком заборе из досок, мужчины пили пиво из трехлитрового баллона, разделывали крупного серебристого леща. Было бы славно подсесть к ним, потолковать о том, о сем без занудливой политики, утихомирить мучившую его одышку. Боли нет — воздуха не хватало. Подождав, пока уляжется покалывание в боку, он медленно двинулся дальше…

«Жизнь меня не баловала», — в сознании Ивана Михайловича, как ему казалось запала частица здравого смысла. — Кусок хлеба сам добывал. Грыз науку, добился высокого общественного положения… А вот Родина стала похожа с приходом большевиков на разворошенное осиное гнездо. Исковерканная история. Ленин. Октябрь семнадцатого, разгул зла… Гражданская война… Притеснение казачества… Ликвидация церковных ценностей вроде бы для поддержки голодающих, а на деле — во благо Коминтерна. Сталин. Построение социализма. Победа в войне. Атомная бомба. Репрессии, ссылки, казни, голод… Преследование инакомыслящих. Повальное диссидентство. Солженицын, Бродский, Максимов, Синявский, Даниэль, Набоков, Неизвестный… Хрущев позвал: «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме!» И покатилось, и понеслось… Брежнев талонные продпайки подсунул, космос освоил, целинные земли распахал. Черненко занемог в спячке. Надежда нации — Андропов рано умер, не исполнив светлые мечты мирян о лучшей доли. Горба-чев позволил рот открыть: гони ересь, баланду хлебай. Чернобыль рванул… Тэтчер и Рейган привели Мишу в Кремль. Он старался изо всех сил, развалил Берлинскую стену правильно, верно, что немцев объединил. Жаль только, что Михаил Горбачев разорвал Варшавский военный договор, как ненужную бумажку. Польша, Чехия, Словения, Венгрия, Югославия, Болгария, Румыния-это же европейские братья, друзья!!! Китайцы, корейцы, вьетнамцы, лаосцы, кубинцы, иракцы, да и другие народы, черт подери, нас любили и дружили с СССР! Неужто одно плохое позади? Нетушки!..»

Сверкнуло разбитое стекло телефонной будки. Какой-то задрипанный, замусоленный пьянчужка суетился около разбитого телефонного аппарата и гремел бутылками из-под портвейна.

«Подумаешь, грязи навыскребали из подворотни! Не нюхали хорошего, что ли? Будто Иванушки-дурачки возвели Днепрогэс, распахали целину… А Запорожсталь, БАМ, Байконур, космос, Гагарин… — невнятно и сбивчиво бормотал Москаленко. — Фашизму хребет сломали. Вынянчили великую страну. Братались, дружили, пели песни. И на тебе, без боя в Беловежской пуще сдали Советский Союз. НАТО теперь стоит у ворот России. Ну и что? Жадно делим добро, хапаем, безработицу развели, льется кровь… Знать, уж господь светопреставление наслал на нас. — Случилось то, чего не было в отечественной истории: разделен русский народ…»

«Ладно, пей свой елей», — сказал бы Ивану Михайловичу в ярости современник, рожденный в эпоху изотопов, реакторов, пластмасс, когда человек затоптан, «мразь, а вы про Марс!..» Что, будем выть на Марс стихами известного поэта? Разрази нас гром, не до планет нам, каши бы вдоволь поесть, ребятки, да хлеба с масличком».

У Москаленко был остро развит вкус трагедии, возможно, он развился после стольких теснившихся у него за спиной лет. Ему есть о чем вспомнить: война, голод, красивые советские праздники, народные гуляния — Первомай, День Победы, Октябрьская Революция… Что с того, если сейчас с этим временно покончено… Душу переворачивают песни Лебедева-Кумача, Соловьева-Седого, Долуханяна, Исаковского, Френкеля, Пахмутовой, Окуджавы, Добронравова, Дербенева…

Старик напряженно смотрел на дорогу, на кружево снежинок — в лучах солнца они казались искрами потрескивающего костра.

«Надеялись на смачное жаркое с Ельциным… А он, туды его в качелю, горы беззакония наворотил! — полоснул Москаленко себя по живому и явственно осознал, почему он так недолюбливал Бориса Николаевича. — Никому нет защиты от убийц, никому! Гибнут банкиры, коммерсанты, милиция… Месть гнездится в каждом доме… Какие-то гады отправили на тот свет по «заказу» вице-премьера Виктора Поляничко, священника Меня, журналиста Диму Холодова, тележурналиста Влада Листьева, депутатов Мартемьянова, Скорочкина, инвалидов-афганцев. Не на шутку ОМОН распоясался, на Маевке колотил дубинками ветеранов войны, женщин, детей… Попраны права человека… Унижено человеческое достоинство… А намедни я обомлел на рынке: шестиклассник продал учебники, чтобы похоронить дедушку… И это власть народа, с позволения сказать?!»

Иван Михайлович пронырнул мимо грузной, неповоротливой девочки.

«Ожирела в цветущем возрасте… Ишь ты, еле передвигается…» — сконфуженно чуть ли не вслух произнес он.

И Москаленко вновь углубился в ерундистские мысли, начал рассуждать о тех неблагоприятных обстоятельствах, приведших к разорению России.

«Батюшки, беспредел вокруг… Шлея под хвост попала к Борису Ельцину. Две Конституции прихлопнул — союзную и российскую… — с укоризной принялся считать на пальцах ветеран. — A-а, еще, еще — наплевал на референдум о сохранении Советского Союза — уже два… Неужто суждено погибнуть тому, во что мы верили?..»

Мимо пронесся автобус. Иван Михайлович погрузился в снежную пыль и подумал о том же: плутократы провернули черное дельце — перекачали наши денежные вклады со сберкнижек в карманы мафии — это, кажись, три… Ельцин ел наваристый партийный борщ, а объевшись ликвидировал КПСС… и Советы — четыре… Антихристом народился, что ли? Геноцид против народа повел: рождаемость почти на нуле, смертность зашкалила предельные нормы, бомжей и сирот куча мала… Надо полагать — это пять?.. Поистине всякий нормальный человек мог бы ополоуметь от безмерного глумления над нами, ан нет! «Гра-мотеи»-реформаторы зло посмеялись, втыкая острые иглы в ногти человеческие. Мол, больно, сударь, терпи, атаманом будешь. Затяни потуже пояс…

«Помилуйте! Н-да, захворала ни с того, ни с сего… — тихо и досадливо шептал себе Иван Михайлович. — Шестую затею сварливых поганцев назвать? Пожалуйста… Могу, могу…»

Он глядел прямо перед собой тупым взглядом.

«Могу, могу… Моя боль о невинных заложниках в Минводах и Ростове, о взрывах и терактах среди белого дня, чем мы в прошлом не болели…»

Иван Михайлович задумался о страждущем человечестве, которое в России временно не прибегает к великим свершениям, а вынуждено обратиться к юдоли нечистых душ и непросвещенных умов.

«Могу, могу… Из головы не выходила гибель журналиста «Московского комсомольца» Дмитрия Холодова. Парень открыл портфель и взорвался на месте… Кто убил? Почему? Дима знал о казнокрадстве в Германии генералов Западной группы войск… Уверен, не отловят бандюг… Прокуратура, суды не надежны… А тут, поди ж ты, журналист Дима напал еще на следы вояк в подмосковном Чуйкове — «эскадроны смерти»… И что там, а? Всего-навсего за железным забором министерства обороны готовило террористов для профессиональных убийств… Киллеры иначе их зовут… Кого отстреливать? Политиков, бизнесменов, рабочих? Тех, кто выйдет на улицу под мирными знаменами? Скажете, версия? Но так нацарапала пресса. Верить — не верить? Как хотите…»

Что и говорить, преступность всякому доброму начинанию гибель. В гнилом обществе покупается всё-должности, квартиры, женщины, органы умерших людей… Или внутренности совсем живых… Вон в «Литературке» написали, что у пятнадцатилетней девчушки насильно вырезали матку для пересадки некой бесплодной, но богатой даме… А у подростков в обиходе какой жаргон? Соплячье мимоходом налево и направо роняет: «стибрили», «слямзили», «сбондили», «сляпсили», «сперли»… Чему учим? Что ждет нас впереди? Можно понять грустные думы ветерана Москаленко, словно продирающие через лес с густым подлеском. Они цепляются, застревают, и этому нет конца, и дороги не видать.

«Что я оставлю на земле? Старуху с разбитым корытом? Воевал, строил, растил… ради чего? Чтобы жить рядом с бестиями? Ну, будет, касатики! Пошалили — и баста! Где же умный государь? Остановитесь, любезные! Кто повернул на гражданскую войну агрессивную свору в Чечне, Осетии, Ингушетии, Дагестане? Кому сие выгодно? И это — в сердце России… Сербов не защищали… Учинили резню с пулями, снарядами, ракетами в Карабахе, Сумгаите, Абхазии, Южной Осетии, Приднестровье, Таджикистане, Тбилиси… Кто виноват? Кто ответит за неисчислимые зверства, злодеяния? Горбачев, Ельцин? Покатилась по земле национальная вражда, братоубийство, детоубийство… Свят, свят, свят… Издревле ясно: слово — серебро, молчание — золото. Но кто поднимется за Родину? Опростофиленные — рабочий, крестьянин, ученый, писатель, врач, учитель, композитор, актер, пенсионер, военнослужащий?.. А простят ли кому-нибудь современники пиночетовский разбой в октябре девяносто третьего года? — Иван Михайлович потянул вниз узел галстука, рванул ворот рубашки, но не почувствовал облегчения. Зажмурился.

Ему стало зябко и страшно.

— Как он, президент, мог скомандовать воякам соляр-ними танковыми выхлопами и дегтярными десантными ботинками подавить законно избранный парламент, потопить в крови соотечественников?.. Где-то в печати Москаленко читал о сожженных трупах Дома Советов. Их ночью вывозили самосвалами и закапывали в неизвестном месте, в подмосковном лесу… Убийцы заметали свои кровавые следы… До поры, до времени… А расстрел омоновцами мальчишек, женщин, стариков, депутатов на стадионе «Красная Пресня»? Неслыханные разбойники! Сложно узнать число погибших. Судачат, что офицеров-молодчиков подкупили и за каждый танковый выстрел по Дому Советов им заплатили по тысяче долларов. По слухам, палачам-офицерам уже кто-то отомстил — троим отчекрыжили головы, а один из них бесследно сгинул… Око за око? Зуб за зуб? На Голгофу позвала нас месть… Преисподняя мести… Вот она проклятая!..»

Прохладно. Москаленко варежкой оттирал нос. Стекольным катком белел мартовский снег. Озябшие, окоченевшие люди проносились мимо него.

— Куда мы падаем? Из родного теплого гнезда на мерзлую землю? В холод? — он фукал на посиневшие руки. — Свободу, богатство, рынок можно было бы сотворить и в СССР… Но без гнили, бактерий разложения и тления некомпетентной, крикливой «демократической», митинговой оравы…

Плиты тротуара убегали из-под ног Ивана Михайловича. Он ступал осторожно, как по растрескавшемуся льду.

«У нас отняли прошлое и будущее, — думал Москаленко. — Ужасно, глупо… Трехсотлетнее правление династии Романовых укрепило Русь, расширило ее владения. А мы в миг прихлопнули Союз нерушимый… Господи, боже мой! Я уже ничему не поражаюсь… Зятек Брежнева уголовник Чурбанов и тот мне кажется чистым младенцем на фоне «чумы» реформистов. Ой, как мы безумно дорого платим за «эпидемию» совести, «коррозию» души…»

Иван Михайлович неожиданно вздрогнул от визгливого голоса старого знакомого. Он облизывал губы белым языком.

— Простите, может, я чего-то не понимаю. Вы, извиняюсь, кто будете по призванию? Интеллигент видать… — догнал Москаленко толстяк Лозовский, еле переводя дух. Его близко придвинутый лоб бугрился, заливался потом…

— Я профессор, доктор исторических наук, пенсионер. И ничем не отличаюсь от Вас, рабочего человека… У этих властолюбцев тоже облачился в нищего. Как участнику войны малость льгот подкинули, а то бы было совсем худо. Похерены ведь все социальные народные завоевания: бесплатное жилье, образование, медицина… Нельзя забыть и что из пяти крупнейших технических изобретений, определивших цивилизацию XX века, три (пусть два с половиной) принадлежат русским: телевидение Зворыкина, вертолеты и большегрузные самолеты, самолеты-амфибии (Черемухин, Сикорский), а также радио Попова (хотя бы и пополам с Маркони), то есть половина принадлежит русским, причем остальному человечеству…

— И я, пойми, дружище, не о себе забочусь. А всего жальче малышню. Измотали безнравственными неурядицами молодняк. Что делать? Это не вопрос, а упрек. — И незнакомец тыкнул пальцем в плечо Москаленко. — Где новые ученые типа Менделеева, Сахарова, Келдыша, Курчатова, Королева, Туполева, Миля?

— Душу дьяволу продала клика. Крах у порога… африканцы, те хоть бананы рвут в тропиках и нам сбывают. А мы пустили под откос промышленность, село. — Иван Михайлович поморщился, хотя собирался язвительно усмехнуться. — Раскардаш несусветный… Небывалое растление… Мрет нация, как мухи… Отчего-то заменили русскую культуру на западный суррогат. Забыли верных друзей СССР — Китай, Индию, Вьетнам, Корею, Лаос, Ирак, Кубу, Болгарию, Венгрию, Чехословакию, Польшу, Югославию… Господи, без трепотни заявляю: не выжить нам без братьев. Руб за сто даю — сковырнутся в политическую могилу «демократы» типа бывшего прокурора Илюшина, зама мэра Москвы Станкевича…

— Солженицын и тот обомлел от безмозглых реформ. Нобелевец просит Россию вернуться к бывшему управлению-земству…

— А за кого же отдать в будущем голос, браток, подскажи? — не унимался толстячок. «Флер» скрытого нетерпения словно его окутывал…

— Я за Лужкова, Примакова, Селезнева. На их стороне бесценный опыт житейской мудрости, они синяков и шишек понабивали с лихвой. Знаешь, дружище, кто им ни в чем не уступит? П-п… п-пожалуйста. Зюганов — правдолюбец, идейный кремень у него за душой, патриот — детям, внукам реальное счастье может дать. А Саша Лебедь, он смел, решителен, мозговитый генерал, миротворец. Явлинский — угоден малому числу россиян, но он же толковый экономист, уравновешенный политик. Григорий еще нам пригодится. А белорус Александр Лукашенко — скала, сила! Туберкулезные экономические каверны способен вылечить и Александр Руцкой. Он вырос у нас на глазах в крупного государственника; его, стреляного воробья, на мякине не проведешь, народный любимец, солидная фигура. Володя Жириновский покоряет мир язвительной формой общения, драчун, но и воли, энергии у него хоть отбавляй, нужна же щука, чтобы карась в реке не дремал. Дальнозоркая, интеллектуальная и прогрессивная личность председатель Госдумы Геннадий Селезнев. У генералов Андрея Николаева и Бориса Грызлова имиджи высокообразованных военных! Может быть, когда-нибудь пригодится и молодежь, правительственные чудаки Сергей Кириенко и Борис Немцов, сгоревшие по неопытности в схватке с великанами-старцами. Чубайса и Гайдара подлечить бы малость от «завихрений», тоже были бы России нужными… И поди ж ты, подпирает власть второй эшелон — вот набрал силу в Кемерово Тулеев, на Кубани — Ткачев, Черногоров — в Ставрополе, на Дону, в Сибири, в Поволжье, на Дальнем Востоке, в Нечерноземье, на Урале, как на дрожжах поднялись местные политики. Да и в центре найдутся любопытные, сильные, яркие мужики. За Россию они горой постоят, за ее национальные интересы без холуяжа и пресмыканием перед кем-либо…

Москаленко махнул рукой, отупев от беседы: мол, не преследуй меня больше, земляк… Собственная решимость подбодрила его. Он засеменил по цементным плиткам узколобой улицы. У старика долго не проходило ощущение, что кто-то настырно дышит ему в затылок, не выдавая себя, он растворился в тени зданий, в толпе прогуливающихся людей. Оглянулся — никто не наступал на пятки. Отстал и этот прицепившийся к Москаленко, как репейник к собачьему хвосту.

Иван Михайлович остановился, неловко вытащил из бокового кармана пиджака помятую газету с песнями Андрея Макаревича и начал по памяти декламировать текст:

«Свернул Ельцин с подпевалами с дороги народного счастья. А жаль… Под его дудку пританцовывает лакейская пресса, телевидение. Оболванили рекламой красивой жизни, согнали в стадо баранов. Собственной шкурой испытали, почем фунт лиха. И глухонемые до сих пор? — удивлялся Москаленко. — Но иногда я теряюсь в догадках: «А может, Борису Ельцину Богом отведена роль до конца жизни вершить колючие реформы. Смотри, сколько за него ратуют умных людей?»

На последней странице печатной бредятины он вновь наткнулся на ядовитые редакционные стишки:

Злые строки… Не надо больше нам крови, революций, тем более «осин»…

Ивану Москаленко вдруг представились люди в виде лабораторных мышей, над которыми экспериментировали господа: выживут-не выживут. К чему эта ускоренная дебилизация россиян! Облапошенные отроки то и дело твердят же о мародерах и сволочной житухе: «Ах… с ним!», «Пропади все пропадом!», «Прорвемся»…», «Пускай подавятся!», «Не в деньгах счастье…», «Деньги — дело наживное», «Иудам — смерть»… Неужели и они не знают о горемычной людской канители там, наверху, в Кремле? Катастрофа!.. Что теперь будет?»

Глава 2. ОГРАБЛЕНИЕ

Занималась в зияющей тишине златоперая заря, похожая по величию и чародейству на отдохнувшую за ночь, набравшуюся положительно-сумасшедших сил и красоты жгучую блоковскую Незнакомку. Такая же, с пестрым румянцем, проступавшем на кромке неба. Гибкие, как тонюсенький стан молоденькой девушки, лохматые ели клонились с хрустом в дугу, отягченные снегом. Зигзагообразно в воздухе порхали невесомые хлопья, колошматя друг друга.

Какое оно, серебристое утро, что принесет — печаль или радость? По погоде судить — вроде бы в норме. Человеческому уму не постижимо было, что оно может вытравить простуду души, которую не мыслимо затем залечить даже в сутулости неприкаянных, горьких, колючих, как сгорбленный репейник, пустых дней.

В квартире Москаленко по-домашнему пахло колбасой, яичницей и гороховым супом. Как всегда ранехонько нагрянул сын Игорь: красивый, рослый, кучерявый пятидесятилетний мужчина. Он после ночного дежурства в горотделе милиции, где служил в отделе по борьбе с организованной преступностью, небритый, выглядел помятым. Мать, принаряженная к его приходу, в серой юбке, желтом фартуке и в цветастой бело-голубой блузке, маленькая, сухонькая, как гладильная доска, женщина, ловко сновала на кухне между газовой плитой и квадратным дубовым столом. Игорь проголодался, в животе оркестр играл.

Отец в маниловском побитом молью халате заметил сына — шасть сразу в спальню. Пока Игорь принимал холодный душ, плескался и фыркал от удовольствия, брился, причесывался, Иван Михайлович успел прифрантиться и выплыл в зал с торжественным видом. В руке у него блестела русская водка «Золотое кольцо России».

— Ну что, милая моя, взбодримся наконец? Есть повод. Пятьдесят лет назад мы прогнали фашистов из Подмосковья, — хитро и таинственно прищуриваясь улыбнулся Москаленко.

— Повод серьезный, — согласился сын. — Грешно не отметить победу… Событие громаднейшее.

Седовласый, важный, при галстуке, в белоснежной рубашке, весь с иголочки старикан мизинцем почесал аккуратно подстриженную бородку и чарующе залепетал: «За стол, за стол, родимые!..»

Чокнулись, выпили по первой стопке. Игорь низко наклонился к тарелке, торопливо ел, словно собирался тотчас бежать куда-то.

Бросив взгляд на два пустующих стула, Иван Михайлович вместо пространной застольной речи, страдальчески скривил рот и лихорадочно сжал плечо сына:

— Погиб мой внучок Сереженька… Проклятый Афганистан унес его… А невестка Зинуля, тромб оторвался в родах и нет человека… — и замолк, увидев, как перекосилось лицо у Игоря.

Минуты две повисла тишина.

— Ну, выпьем за наших родных, царство им небесное! — Иван Михайлович судорожно опрокинул рюмку.

Сын выпил до дна.

Не знали они, в какую сторону судьба их снова повернет. О, если бы знали!..

… Игорь не слышал отца. Никого он не слышал и не видел, смотрел в окно, словно искал ответ в утренних, наполненных синей тоской далях. Холодные мурашки сковали все его тело с головы до пят…

— Какой смысл в этой ужасной жизни? Далеко где-то от России убили внука, сгорела как свеча ни за что, ни про что Зиночка, твоя жена, Игорь… Я вынес на себе суровые тяготы войны. Уйма горя проникло в нашу семью… Зачем? Перед кем мы провинились? Господь разумом не обделил… — Отвисшая нижняя губа старика мелко дрожала.

— Когда дом пустеет, хоть головой об стенку бейся, ничего не изменить, Ваня… — у матери пересохло во рту, она жадно хлебнула глоток вишневого компота.

Иван Михайлович съежился, нагнулся к сыну: «Господи, не понимаю!..»

Он схватился за сердце.

… В окошко тревожно смотрело око ласкового солнца, как бы исподволь заглядывая в озабоченное, приунывшее лицо Игоря, в глубоких складках которого залегли тени.

— Пойдем поворошим твои фронтовые документы, — растерянно обвел взглядом всех сын — вдруг постаревшего еще сильнее отца, затихшую, о чем-то напряженно думающую мать. — Пошли, батя? — добавил без особой бодрости, скорей с горечью, Игорь, по-кавалерски подставил руку матери крендельком, нагнувшись поцеловал в морщинистую щеку и уловил губами соленую слезу. — Прошу вас, сударыня, последовать за мной.

Говорят, память — как книга жизни. Раскроешь шкатулку с письмами, фотографиями в домашнем кругу и все обнажается наяву, в каком-то несказанном естестве ощущаешь торопливое дыхание прошлого. Весточки с фронта, дорогие реликвии семьи. Истертые, пожелтевшие треугольники, которые до сих пор, кажется, пахнут порохом Великой Отечественной войны, за освобождение СССР от фашистов в тех далеких сорок первом-сорок пятом двадцатого века…

Игорь невзначай покосился на отца. Губы у него поджаты, брови дугой.

— Почитай! — попросил он сына.

Игорь жадно впился в мохнатые, беглые фронтовые строчки и услышал: зазвенел в груди нерв. Сердце закололо, как иглистый окунь…

«Дорогие Лидуся и Игорюшка! — наконец прочитал он. — Получаете ли вы мои весточки?.. Я шлю их через каждые четыре-шесть дней… Пишу всегда коротко, между боями, и никак не могу свыкнуться с мыслью, что ты, Лидок, вынуждена одна переносить огромные трудности. Особенно меня мучает осознание невозможности помочь тебе выхаживать нашего годовалого Игорька. Очень хочется взглянуть на него. Ждите. Я скоро вернусь. Вот дайте только разделаться до конца с фашистской зверюгой. Целую. Обнимаю. Иван».

Письма, фронтовые письма. Долог и труден был их путь сквозь разрывы снарядов и пулеметный огонь, дым пожаров и грохот бомб… Письма, уложенные в пеньковые мешки, тряслись по ухабам дорог, на станциях они попадали в почтовые вагоны поездов и мчались через огромные военные расстояния по указанному адресу, пока не оказались в сумках почтальонов.

Целая эпистолярная коллекция жгла Игоря пальцы. У каждого письма, пришедшего с передовой, своя судьбина, свой облик и нрав. Они вмещали в себя и кровь, стон раненых, и гул артиллерии, и дикий вой самолетов, сырость окопов. Десятки тронутых временем листков со стертыми на сгибах словами с трудно различимой карандашной скорописью.

«Бои идут страшные… Наша конница Доватора сражается под Москвой на смерть. Смелого генерала еще не видел, но о нем тут ходят легенды. Вот пишу письмо, а в воздухе повизгивают пули. Мне подумалось, может быть пишу в последний раз. Война есть война. Впрочем, не гне-вись на меня за скорбную исповедь… Как ты там поживаешь?..»

«Милая, милая, дорогая, дорогая, любимая моя Ли-дусенька! Какое счастье выпало на моїо долю: я был участником парада на Красной площади 7 ноября сорок первого. Видел на трибуне Мавзолея Верховного, самого Сталина. И с этой святой площади мы пошли в бой за любимую Родину…»

«Здравствуй, Лидонька, Игорек! Я нахожусь по-прежнему на московском направлении. Гоним врага от столицы подальше. Покоя нет ни днем, ни ночью. Лютая зима. Наши орлы поют: «Чужой земли не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим». Многие конники Доватора уже сложили головы за Отечество. На этом кончаю. Скоро опять в бой… крепко тебя обнимаю и целую. Твой Иван.»

Дочитав письма, Игорь бережно разгладил их, задумался… Видно отец, как всегда, старался смягчить тяго-ты фронтовой жизни, приуменьшить тогда ежеминутную грозящую ему опасность. Война ведь — это оборванные судьбы, угасания былой близости, приступы вынужденной и самочинной немоты над погибшими…

Сын встал, взволнованно прошелся по комнате. Одну из стен занимали добротно сработанные самим отцом полки с книгами, перед окном стоял письменный стол, на котором возвышалась огромная деревянная шкатулка. Он открыл ее, взял награды отца, старые фотографии. Заблестела в солнечных бликах Звезда Героя Советского Союза. На стол легли около десятка орденов, уйма, просто не сосчитаешь сразу, медалей, пожелтевшие фотографии…

Игорь снова сел, поставил на край стола локти, подперев ладонями острые скулы, и долго-долго смотрел на это невиданное богатство, принадлежащее отцу. Отвага, подвиг… Да, он доказал в жестоких боях с фашистами, что был храбр, смел… Игорю давно хотелось каждой черточкой характера походить на батю. В юности парень по утрам занимался гимнастикой, обливался холодной водой до пояса, поднимал тяжелые гири. Школьные задумки привели его в академию МВД, после окончания которой молодой офицер выбрал нелегкую профессию сотрудника уголовного розыска. Он на практике, на своей шкуре испытал «и Рим, и Крым, и медные трубы».

— Я никогда не посрамлю твоего имени, отец! — Игорь размашисто молодцевато обнял Ивана Михайловича.

— Береги себя, сынок! Твоя служба опасна, как военная тропа… — на лбу отца вздулась жила.

Лидия Игнатьевна с поддельным раздражением отмахнулась от них:

— Сгинь, нечистая сила! Совсем уж на старости я много бед натерпелась. Сколько лет учительствовала, добро детям несла… Вроде бы я не заслужила божьей кары…

Итак, размышлял теперь Игорь, я потерял на свете самое дорогое — жену и сына. Сначала все покатилось кувырком. Но, сменив великое множество женщин, он, наконец, оказался под венцом со своей новой супругой Натальей Викторовной Жуковой, возможно, по любви, а может быть из-за ее нежности и ласки, несбыточного таланта: все же ученый человек, кандидат экономических наук, доцент…

— Ну что, покачу к Наталье, — Игорь раскинул длинные руки, словно желая обнять родителей всех разом.

— Пойдем, провожу тебя, в заодно и сам проветрюсь… — Иван Михайлович сморщил желтый высокий лоб, в сияние которого умещалось все, что было в этом человеке доброго и стариковского.

На улице солнце било вовсю. Журчали ручьи. По всей вероятности, от снега нигде ни клочка не осталось. Парком веяло от лужиц. Подсыхал асфальт. В лужах барахтались, прыгали, чирикали воробьи.

На углу перед Театральной площадью они распрощались.

Высоко в зените золотилось солнце над ступенчатым зданием управления Северо-Кавказской железной дороги, звенел серебряным колокольчиком жаворонок. Вдали маслянилось вороненое водное полотенце Дона. У серповидной полоски берега плескались чайки.

Иван Михайлович встречал знакомых, широким жестом приподнимал шляпу, радушно улыбался, кланялся. С ним здоровались так, будто только вчера они виделись.

В газетном киоске — девушка с разрумяненными щеками, просто чудо — беленькая, светленькая, зеленоглазенькая.

— Пожалуйста, «Российскую газету», «Комсомольскую правду», «Вечерний Ростов», «Приазовский край», «Молот».

Девушка ловким движением отделила от пачек и протянула газеты.

— Публика читает прессу?

— Не обижаемся, — засмеялась она.

И он засмеялся:

— Голубушка, удачи и любви!

Девушка приветливо кивнула головой.

Иван Михайлович, сдерживая прерывистое дыхание, заковылял по улице. Всякая спешка показалась ему вдруг бессмысленной. В минуту душевного упадка или подъема он старался пошастать по магазинам, пробраться на набережную к реке, посидеть на скамейке в тенистом парке…

Заглянул в коммерческий ларек. Молодая девица, расфуфыренная, накрашенная, смолила сигарету, затейливо пуская изо рта колечки дыма.

— Дайте, пожалуйста, пять плиток «Сникерса».

Жене нравились шоколадки, и он решил угостить ее забугорными сладостями. Домой возвращался довольный — еще бы: сын заскочил к старикам, посидели-посудачили…

… Он протиснулся в обшарпанный, изрисованный нецензурными колкостями подъезд. Дверь квартиры была приоткрыта, чуть-чуть поскрипывала от сквозняка. У него словно что-то оборвалось в груди. Москаленко беспокойно зачесал затылок: «Что бы это значило? Я поплелся провожать сына. А жена Лидия Игнатьевна вроде бы кухарила..»

Иван Михайлович сконфуженныйпросунул голову в прихожую — нет никого. «Должно быть к соседям лясы точить забежала», — недовольно подумал он. Глядь в зал — и там нету. «Где же она?» Побрел в спальню, окликнул: «Лидуся!..» Ни слуху, ни духу. Отворил невзначай шкаф, под кровать глянул. Старался быть спокойным. Сжал высохшие, жилистые руки.

И вдруг его дыхание сперло, кровь бросилась ему в голову, стало жарко. Паучья темнота ядовито плеснула в помутневшие глаза. Он еле устоял на слабых ногах. Пустая деревянная шкатулка, в которой он хранил свои награды — Звезду Героя Советского Союза, ордена и медали. А фронтовые фотографии и письма, ценные документы, раздавленные чьим-то башмаком, валялись под ножками телевизора. Кто живодерил и свирепствовал в доме? Какая гадина изломала шкатулку? Где жена? Ай-яй-яй…

Он рванулся на кухню и… обмлел. Там в углу избитая, окровавленная, связанная бельевыми веревками лежала без сознания Лидия Игнатьевна.

«Ах, боже, боже! — запричитал восьмидесятилетний ветеран. Стал на колени, потом сел на пол, привалился к газовой плите. Дрожащими руками Иван распутывал узлы на безжизненном теле жены. Припал ухом к ее груди — сердце учащенно билось, значит живехонькая… Попросили пить иссиня-багровые опухшие губы.

Узнав мужа, Лидия Игнатьевна шевельнулась, тут же правый бок остро обожгло, а по голове будто молотком стукнули.

Хлебнув воды, она страдальчески вскрикнула от боли. Грудь палило жаром. Поясница стыла от ледяного холода.

Он кинулся к телефону, вызвал «скорую». Врачи, прибывшие на удивление быстро, поставили диагноз: сотрясение мозга, сильные ушибы в области грудной клетки…

Обезболивающие уколы чуть успокоили ее.

— Спи, Лида, я тебе дал снотворное… — шептал Иван Михайлович.

… Целую неделю жена то приходила в сознание, то проваливалась в бред. И желание вновь нырнуть во мрак небытия пересиливало попытку, ощущение зацепиться за слабый свет электрической лампочки.

— Держись, Лидуся, мы найдем негодяев, — сказал Иван Михайлович, когда она открыла глаза, и его уверенные слова на минуту задержали ее над бездной.

— Мамуля, меня не даром обучали… Я же сотрудник угрозыска… Розыщу, накажу мерзавцев, — подтвердил приехавший милиционер сын Игорь.

Отуманенным взором она взглянула на мужа и сына: мол, слышу, слышу, но волна забытья опять захлестывала ее. Она совершенно завяла, как сорванный стебелек. И если бы рядом сыпануть горстку мела, то трудно было бы отличить их, кто белее.

— Успокойся, лежи, лежи, мамочка, — настойчиво повторял Игорь. — нужен только покой. Если не станет лучше, в больницу тебя отвезем. А сейчас сами справимся…

Из тумана выплывали глаза. Они ничего не выражали, блуждали по высокому потолку. Тяжело наливались свинцом налитые веки.

— Ума не приложу, как же могло получиться так: день начинался удачно, а обернулся трагедией? — вздыхал старший Москаленко.

— Тьфу! — сплюнул сын. — Меня тоже всю неделю преследовало какое-то предчувствие…

Как мираж, дым, фикция перед этой зловещей историей одолели Игоря тяжеловесные, будто в фильмах ужаса Хичкока, безумные, торжественные сны. Особенно впился в сознание один сон — плач матери. Бывало, заснет, тотчас кричит, зовет на помощь мать. Хоть он в вещие сны и не верил, но вот, пожалуйста, горький сонник накаркал этот кошмар. И теперь ничего у него не оставалось. Ничего, кроме неодолимого яростного желания отомстить неизвестным бандитам…

… А дело было так. Когда Иван Михайлович вышел проводить Игоря, буквально через полчаса в дверь позвонили. На пороге стояло два молодых человека. Один долговязый, высоченный, с густыми рыжими вихрами, алый ликом, напоминающий вареного рака, и со шрамом на подбородке; другой — худой, как щепка, с прилизанными смолистыми кудрями.

— Гм… Извините, пожалуйста… — первым заговорил, покашливая в кулак, длиннобудылый. — Мы студенты университета, собираем материалы о Героях Союза… Хотели бы потолковать о том, о сем с Иваном Михайловичем.

— Он на прогулке.

— А можно его подождать?

— Заходите.

Лидия Игнатьевна и не подозревала того, что может произойти. Доверчивая женщина провела гостей в комнату. На столе еще красовались награды, фотографии, документы.

— Сегодня рассматривали семьей фронтовые письма, все, что дорого нам. Присаживайтесь, а я пойду чайку заварю… — объяснила она коротко. Уже на кухне Лидия Игнатьевна опомнилась. — Что же я, дура старая, хотя бы познакомилась, поинтересовалась, как зовут студентов… Ну, ладно, исправлюсь чуть позже. Угощу парней малинкой, чаем, тогда и выясню подробнее, кто они и откуда, как величают… К Ивану часто заглядывают посторонние. Все же Герой, не хабур-чабур какой-нибудь…

Лидия Игнатьевна застелила кухонный столик клетчатой льняной скатертью, выставила сервизные чашки. Руки у нее почему-то подрагивали.

— Приглашаю чаевничать. — Она позвала непрошеных гостей на кухню.

Чайник засвистел. Женщина нагнулась к нижней полке, чтобы достать варенье. И вдруг удар по голове, второй — сбоку, в ребра. Будто ее раскачали и бросили на железные ворота. Потолок, люстра — вся круговерть остановилась. В виски накатила тупая боль. Она рухнула на пол…

Подонки сгребли награды в саквояж и смылись…

Глава 3. НОЧЬЮ

В эту черную ночь Иван Михайлович так и не заснул до утра. Его мучили кошмары, галлюцинации преследовали ежесекундно. Он многократно подкрадывался к жене. Нет, все вроде бы в порядке. Дышит. Спит. Врачи накололи. Перевязали раны. Сын притащил ворох лекарств. Старик посапывал в соседней комнате, всхрапывая через равные промежутки, просыпался, вспоминая все, перебирал, ворошил прошлое. Старался понять, взвешивал, искал ответ на всевозможные «почему».

А вопросов накопилось вдосталь, чтобы не радоваться своей жизни: «Почему мародеры на братском кладбище разбили захоронения ветеранов войны? Почему подонки ворвались к фронтовику-летчице Герою Советского Союза Дине Андреевне Никулиной, избили ее и так, как и у него, отняли награды и… исчезли? Мерзость?.. Откуда взялись на рынке безработные кретины, продающие и покупающие ордена и медали, золото? Мир свихнулся? Где власть? Где права человека? Кто защитит нищих стариков? Анархия вроде батьки Махно царит в России…», — с горькой усмешкой рассуждал он.

Москаленко изнывал от мучительного бессилия что-либо изменить в жизненной свистопляске, словно его басурманские рыночники окатили водой и выставили голенького на мороз. Задумано было Горбачевым, Ельциным остро, прямо, заманчиво, а исполнено ими дело паршиво, с проказой. Кое-какие сдвиги, конечно, появились. Свобода слова, совести, печати… но, увы, ярмо на просголю-динские шеи они набросили бездумно.

Он чувствовал, как дубела кожа, будто тело покрывалось высушенными чешуйками бессмертников. Так бывало в мальчишеские лета…

«Наберитесь терпения и вы увидите светлое завтра России — капитализм»… — верещали газеты. — «Коммунистические вертихвосты прикончены»… Где же разница между добром и злом? И он, Москаленко, сперва не разобравшись, восхищался российским переполохом, носился по друзьям-фронтовикам, предрекая новые бури. И вот сник… Вот и демократы натворили бед и заметались, как отравленные крысы… Извиваются перед народом, словно гадюки с вырванными жалами… Грянуло и для мафии суровое времечко… Когда-то же и кому-то нужно отвечать за разброд и шатания, за неурядицы… Ельцин обещал лечь на рельсы, если им не будут защищены пенсионеры, инвалиды, малоимущие?.. Ну и что? Обрюзг от пьянок и царских закусок, как пишет оппозиционная пресса, и все… забыл, не сдержал перед нами ни одного предвыборного слова»…

«Не бредни ли это? — спросил он себя как бы между прочим. — Перекрестись, Москаленко… Не все так худо, как вопят большевики Анпиловы… Я-то вижу… Вышли из подполья запрещенные произведения, сняли запрет с Библии, Корана, других священных писаний. Свобода… Говори и делай, что хочешь, но только по закону. И никто тогда тебя не тронет… Восстановлены в правах миллионы людей, невинно пострадавших от политических репрессией. Канули в бездну очереди, карточки, «дефицит» из-под полы, с черного входа. Ввели рынок… Больно он дается… Дело-то необычное. Товаров — пруд пруди. Увы, они дороговаты. Но вновь в который раз правители закурлыкали о достойной жизни в двухтысячном году. Хотя пенсии, зарплаты задерживаются… Шамовка нужна нам же, «гомо-сапиенсам», ежедневно. Но вот жаль, что Чечня подкузьмила Ельцина, подножку ему подставила. А так бы Бориска, может быть, и впаялся в историю Петром Первым, а где-то и Иваном Грозным. Прихлопнуть бы еще президенту коррупцию, уголовщину, да, видимо, духу ему не хватает. Больной он и старый человек, «что с него возьмешь!..»

Москаленко неторопливо покопался в книжном шкафу, достал тоненькую книжечку стихов «Бесы августа» поэта Ивана Савельева, на котором был увековечен эпиграф ярого политика Николая Травкина: «К власти пришли новые бесы…» Сжал губы, почувствовал, как они твердели, словно не мифическая опасность угрожала, а нечто реальное. Поэт кровью сердца писал об августовском путче девяносто первого года:

Тикали, хромая настенные часы. Картины пережитого набрасывались на него яростно, стремительно. За что воевали? В почете был у Советов. Осквернили, мордоплюи, историю… Нацисты со свастикой забулыжно шествуют по площади России… Опомнитесь, люди!..

Вдруг перед его помутившимся от горя взором всплыл горящий лес. Невидимая доселе сеча захватила, взбудоражила память Москаленко. Тогда в сорок первом по приказу Иосифа Сталина и под руководством Георгия Жукова в объект Волоколамска были введены в действие правофланговые соединения армии Рокоссовского, танковая дивизия и кавалерийская группа генерал-майора Л.М. Доватора.

Батальон Москаленко бился с врагами в районе Истринского водохранилища на рубежах Поспелиха-Надеждино. Позади Волоколамская магистраль. Пылали просторы Подмосковья. Подбитые немецкие танки, от которых вились черные клубы дыма, алые языки огня, охватившие деревенские крыши. Вся степь шуршала, как опахало. Такое, не приведи господь, больше никому на свете не советую увидеть. На Истринском направлении наступали две танковые и две пехотные немецкие дивизии. Развернулась жесточайшая битва людей, металла.

Доваторские полки конной гвардии с полным комплектом быстроногих тачанок и артиллерийских батарей, а рядом — танковая бригада медленно, но уверенно продвигалась вперед, отвоевывая пядь за пядью родимую землю, взламывая стальной хребет новым и новым танковым колоннам врага.

Был дан приказ взять новую позицию, занятую немцами. Да и сами бойцы жаждали поскорее спрятаться от лютого мороза. Обогреться и обсушиться.

Белым бинтом был перевязан подмосковный лес. В скованное ярым морозом утро вслед за танками стремительно рвалась в прорыв кавалерия. Пар клубил над горячими конскими крупами. Через рвы и окопы на гнедых лошадях неслись конники в белых полушубках, с поседевшими от инея бровями, разрезая воздух грозными клинками.

Но вдруг отряд всадников наткнулся на огненный шквал двух немецких дзотов, затаившихся в перелеске перед деревней.

Бойцы раз за разом откатывались назад в просеку, где жгучими белыми змейками бежала поземка. Над лесом лопались шрапнелевые вспышки.

Иван Москаленко вздохнул холодный зимний воздух и зажмурился от яркого солнца, подпалившего снег серебряными красками.

«Провались все пропадом! Я закрою пасть немчуре!» — Иван заскользил без команды по белоснежному покрывалу степи.

Из перелеска сразу в несколько очередей застрочили крупнокалиберные пулеметы. Пятый боец вступал в последний поединок со смертью, которую изрыгали дзоты. Ржали кони в лесу, приникли к земле воины среди этого вихря смерти. Москаленко растворился в снежной колеснице, будто бы спасаясь от града пуль, чтобы потом доползти до дзотов и заставить их заткнуться. Каждую секунду можно было ожидать вражеского гостинца, от которого замолкает человек навсегда.

Положение создавалось до предела критическое. Только он мог открыть путь для новых атак всадникам Доватора. Москаленко в белом маскхалате медленно продвигался на встречу дзотам, близость которых уже дышала на него жаром и едкой гарью.

«Гады! Москвы им захотелось… Супостаты, придурки!! За Родину, за Сталина я вам покажу, твари, паскуды…» — материл во всю ивановскую гитлеровцев Иван, хрипло отхаркиваясь от ледяного ветра, припадая лицом на брезентовую сумку с противотанковыми гранатами. Меховыми рукавицами он смахивал снег со лба и полз, полз к невидимой цели.

Мороз неистовал. Москаленко обернулся в сторону подмосковного леса, где расположилась конница, продрогшая от лютого холода. Внезапно вынырнули хищники — «фокке-вульфы», разрывая ясное, чистое небо гулом моторов. А до ледяных бункеров врага оставались считанные метры.

Дзоты замолкли. По всему видно, уже не могли дотянуться до Ивана. И он, вскочив, выхватил гранаты и закричал что было мочи:

«Братцы, ура-а! Ура-а!»

«Ура-а!» — эхом отозвалось далеко позади.

Москаленко швырнул одну гранату, другую и тут же упал, прикрыв голову руками. Степь вздрогнула…

Из леса шли в атаку кавалерийские полки, поднимая за собой снежную пыль.

Один из бойцов с разбегу остановил коня, присел рядом с Москаленко на корточки, выжидательно спросил!

— Иван… Иван, жив?.. Ты ранен?..

Это был Юрий Грунин, командир второго эскадрона. Вот и сестричка присела над раненым, заколдовала, шептала ему на ухо ласковые слова, как на исповеди: «Милый мой дружочек, все будет в норме. Потерпи маленько, сердешный…»

… Уже всеохватно заалело небо, оно — в огненных брызгах. Иван Михайлович взглянул в зеркало. Лицо посерело, припухло, глаза заспанные. Москаленко сжал кулаки:

— Кто посмел отнять мои боевые ордена? Продать захотели, нажиться? Кощунство… Сын поклялся найти злоумышленников… Так и будет… А мне, кажись, пора взять себя в руки. Главное — чего я сам стою…

Глава 4. ЦИНКОВЫЙ ГРОБ

Дикий гортанный женский крик исполосовал сердца окружающих. Соседи сбежались на стон и причитания Лидии Игнатьевны. Она лежала на диване, кричала страшно, пронзительно. Иван Михайлович на коленях стоял у изголовья жены. Сын Игорь замер, не шелохнувшись, словно окаменелый. Лицо позеленело, губы сжались. Его импульсивно била глубинная дрожь, будто комната сдавила, сжала с обеих сторон, вот-вот могла расплющить. Вкопанными изваяниями вытянулись трое военных, майop, лейтенант и сержант. Видимо, они были из военкомата и воинской части, где служил Сергей Москаленко.

Иван Михайлович почувствовал, как у него, будто на войне, когда погибали товарищи, стала мерзнуть спина. Кто бросил ему под рубашку горсть жесткого, колючего снега? Кто принес очередную обезумевшую их весть?

Леденящее горе сковало Игоря так, что он не мог пошевелиться, оглушило его, будто громом, и от того он ничего не видел и не слышал. Померк свет и не было утра, не зеленели весенние побеги на акациях, лишь зыбкий туман застилал глаза. Коренастый, молодой, в цветной пижме мужчина плакал, а слезы едкие, как щелочь, застилали глаза и катились по щекам. Игорь вынул носовой платок из кармана брюк. Платок сразу намок, но он этого не заметил, провел платком по холодному лбу, как бы невольно стирая с него что-то…

Игорь смерил нехорошим, злым взглядом военных:

— Как же сы-ы-н Сереженька погиб? Кто посмел его тронуть?

— Вот письмо командира части подполковника Агафонова, адресованное Вам, — лейтенант протянул его Игорю.

Он взял в руки листки и невольно уронил их. Чудилось, что они долго-долго летели к полу.

Соседка Мария Ивановна Пройдисвет неуклюже, по-рачьи, ползком кинулась их поднимать.

— Почитай, соседка… Неправду написал афганский начальник… Врет, небось, нам. Не верю… — у Игоря расплывшиеся пятна кружились и кружились, вдруг подпрыгивали к потолку и исчезали… Пол уходил из-под ног.

Лидия Игнатьевна стихла, уткнувшись в мокрую подушку.

— Ваш сын Сергей Москаленко погиб смертью героя… — Молоденький лейтенант жалобно мялся с ноги на ногу.

— Я из Афганистана… Я знаю о последних часах жизни Сережи… — всех испугали не слова офицера — искреняя их печаль. — Значит, дело было так. Как-то на караванной тропе душманы устроили засаду, нападали на наши автоколонны, шедшие из Кабула с продовольствием для мирных жителей Кандагара. Другая банда мятежников бесчинствовали в селениях. Грабили и убивали всех, кто становился на сторону народной власти. Детям-школьникам отрубали руки. Одну из школ сожгли, никого не выпустив наружу. Вы это знаете по прошедшей войне…

Лейтенант как-то неестественно передернулся всем телом, запнулся, закашлялся. Он густо покраснел.

— А теперь о том, как Сергей вместе со старшим артиллерийской разведывательной группы лейтенантом Юрием Сырцовым выполнял боевую защиту в провинции Кандагара… Их обнаружил противник и открыл массированный огонь из пулеметов. Малочисленная группа ребят приняла на себя главный удар моджахедов. Обстановка для нее сложилась — хуже некуда. Сам Сергей получил несколько ран. Душманы забросали гранатами нашу группу. Одна из них упала рядом с лейтенантом Сырцовым. Взрыва было не избежать. Сережа первым рванулся вперед и накрыл гранату своим телом. В том бою был убит и командир Сырцов. — Он немного помедлил и протяжно закончил. — Офицеры и солдаты нашей воинской части скорбят вместе с вами и гордятся подвигом Сергея. Ваш сын и внук смелый парень… Знаем, слова участия не смогут облегчить Вашего горя…

Черное бездумье на мгновение повисло хрупкой тишиной в квартире, так, что был слышен мерный перестук трамвайных колес за окном.

… Вся ростовская Нахичевань провожала солдата-афганца в последний путь. Родственники, друзья детства, учителя, соседи, знакомые пришли поклониться мужественному пареньку, которого трудно было узнать в окошке оцинкованного гроба.

Апрельский день выдался жарким, тихим, недвижным. Природа словно замерла в скорбном безмолвии. Даже пыль не вилась над дорогой, по которой направлялись к кладбищу многочисленные автобусы и вереницы легковых машин.

Вот уже верно говорят: пришла беда — отворяй ворота. Сколько бед неожиданно обрушилось на семью Москаленко! Смерть невестки Зины, гибель Сергея. Правда, еще впереди не маячили зловещее нападение на Лидию Игнатьевну, кража орденов…

Разрывали душу армейский оркестр и взвод воинов-первогодков с автоматами на груди. На территории кладбища гроб несли на руках. На подушечках признание мужества солдата в девятнадцать лет — Орден Красной Звезды, медаль «За отвагу», высшие знаки воинского отличия — специалиста первого класса, бойца военно-спортивного комплекса…

Лейтенант на траурном митинге произнес надгробную речь о подвиге Сергея Москаленко, который сродни поступку Александра Матросова в Отечественную. Гроб опустили в могилу, комья земли глухо застучали по крышке. Прозвучали оружейные залпы. Выросший над могилой крохотный холмик обложили венками, уложили ворохом белых, алых, синих живых цветов. Солдаты установили обелиск и оградку…

На поминках никому не верилось в случившееся…

Глава 5. РОДИНКА

Лидия Игнатьевна дневала и ночевала на кладбище. Бывало, сядет у могилы внука и казнит себя:

— Черт знает что творится! Я, старуха, фандыбачу на белом свете, копчу еле-еле, а молодой, красивый внучок сгинул бесследно… Кровинушка наша!..

Ей почему-то думалось, что он вот-вот явится и окликнет всех: «Бабуля, дед, папа, я живой!..»

Игорь тоже нервничал, изредка срывался, оскорблял тo мать, то отца. Мать казалась ему какой-то рассеянной, придавленной. Спору нет, она стала такой из-за жутких перемен.

— Кому суждено умереть, тот умирает, — однажды удрученно заявил Иван Михайлович. — Значит, на роду написано…

Игорь обозвал его идиотом, громко хлопнул дверью гостиной. Раздались быстрые шаги отца и испуганный голос матери: «О, боже, что происходит?»

На отце лица не было, бледный, щека судорожно дергалась.

— Негодяи растерзали внука… А почему в цинк спрягал и, не показали его нам мертвого? — процедил дед сквозь зубы. — Может, он жив? Может, запропал куда?

— Не Сереженьку привезли нам, — успокоила мужа Лидия Игнатьевна. — Не он, убей меня, не он… — и, переведя дух, добавила: — в окошечке спал вечным сном, видать, не Сережа…

— Нету просвета, конец, — прохрипел Игорь. Губы, голос дрожали.

— Как это понять? — мать села на стул боком.

Игорь молча поднялся и бросился из комнаты. Бежал он по улице неровным шагом, словно равновесие потерял.

Иван Михайлович сел к столу, запустил пальцы в волосы. Не раскисай, ветеран! Нечего сдаваться, нечего…

На улице Игорь столкнулся с соседкой Марией Ивановной Пройдисвет. Она растерянно спросила:

— Как там, Игнатьевна?

— В трансе. Не отходит…

— Молчит?

— В основном, молчит.

— А хоть ест?

— Ох, Мария Ивановна, — тревожно вздохнул Игорь. — Я бы сам бежал бы, ползал, ноги любому бомжу целовал, чтобы сын остался живой. Я вот прочитал стихи в газете «Правда» Андрея Дементьева о воине-интернационалисте, которого настигла кровавая пуля в горах Афгана. Знаете, чуть не лопнуло сердце от боли… Я даже наизусть помню строки поэта…

Игорь страдальчески наморщил лоб.

— Жаль, что Серега не дожил до горбачевского объявления о выводе войск из Афгана…

И они разошлись — каждый в свою сторону.

… В этот день до глубокой ночи провалялся на постели Игорь, мучаясь, изнывая от поразившей его мысли, что в гробу все-таки был не его сын. В цинковом малюсеньком окне нельзя было узнать Сергея.

— Может быть, он в земле у моджахедов? Мертвым я его не видел? Неужели все безнадежно? — терзался в сомнениях Игорь. Он тихонько поднялся с постели, неторопливо оделся и позвонил отцу: «Батя, будь готов к выезду на кладбище. Матери ничего не говори. Я подъеду где-то через час».

В гараже он завел «ладу», прогрел мотор, погрузил в багажник сварочный аппарат, взял лопаты, паяльник и веревки.

Гнетущая скорбь гнала его, да что там гнала, толкала на необдуманные действия. Игорь уже не мог совладать с собой, тяжелая задумка накатывалась на него черной волной.

У белокаменного дома ждал отец:

— Что за ночная выходка, Игорь?

— Садись в машину. По пути я тебе кое-что расскажу…

Когда подъезжали к месту захоронения Сергея, сын неожиданно заявил:

— Живой он… Надо проверить, раскопать могилу, распаять гроб… Ты мне поможешь… Я детали продумал…

— Ты что, рехнулся! — взорвался Иван Михайлович. — Фу, полоумный!

— Не гуди, не фыркай! Мертвых не пугай!..

Игорь остановил машину, посветил карманным фонариком:

— Здесь Серега, приехали… Посиди у него, а я днем договорился подключить автоген к мастерской, где готовят памятники. Гробовщики согласились за солидную мзду закрыть рот. Им наплевать, что мы будем делать.

Чертыхнувшись, он куда-то в темень потянул провод. У Ивана Михайловича мороз по коже поскреб.

Неярко мигали звезды, по небу скользила бледная луна, вдали брехали собаки.

У могилы Игорь долго стоял, словно вспоминая, что же он намеревался сделать. Или поправить выпавшие из стеклянного баллона цветы, или вырыть ямки для того, чтобы посадить, как наметили в семейном кругу, три березки и иву, или…

Присев на холодное мокрое стальное надгробье, он виновато взмолился:

— Прости, сынок, я хочу знать, что это ты. Не суди суровым судом. Никто не доказал мне, что в гробу запаян ты…

В свете лунных брызг казалось, что морщины на лбу Игоря потемнели. Они легко сдвинули обелиск, еще не зацементированный, и быстрыми движениями стали копать рыхлую землю.

Было нестерпимо жарко. Игорь снял рубашку, бросил ее на земляную насыпь.

Скоро их лопаты звякнули, жалобно пискнули об железо гроба. Заработал автоген, вырезая пластину на крышке. Никто никогда не поверит, как им хотелось, чтобы здесь был не он, Сергей. Лицо покойника в форме рядового было страшно изуродовано. Узнать Сергея оказалось невозможно. Игорь расстегнул правый рукав гимнастерки, чуть приподняв его, и глухие рыдания здорового, крепкого мужчины разорвали тихую ночь, хранившую никому не раскрытую и, пожалуй, на ум не пришедшую поразительную тайну человеческого безрассудства. Впрочем, разве не ринулся бы каждый из нас убедиться в том, в чем мучило его угрызение совести. Только он единственный да мать ведали о родимом пятнышке на теле Сергея. Только Игорь мог знать крупную коричневую родинку на правой руке сына. В детстве он всегда пытался ее смыть, озорно посмеиваясь:

— Не отмывается черная бабочка на руке. Что делать, мама, а? Как от нее избавиться, папа, а?

Игорь рухнул плашмя на открытый гроб, как позднее яблоко, убитое заморозками, стремительно оторвавшееся от родового дерева. Такие потрясения не проходят бесследно. Игорь лежал безмолвно, жить не хотелось…

— Вставай, сынок! Серегу теперь не оживить!..

Игорь тяжело дышал, не хотел отвечать. Он лег на спину рядом с гробом, смотрел вверх на высокое серое небо, мигающие звезды. Но сейчас звезды казались ему мертвыми, небо — чужим, перед глазами стояла собственная его жизнь и короткая, как яркая молния, жизнь его сына.

Игорь не помнил, как запаял крышку оцинкованного гроба, опустил вместе с отцом его в могилу. Он еле доплелся до машины, сел за руль. Ехали молча. Теплая отцовская рука нашла его ладонь, пожала.

— Спокойной ночи, батяня!

Иван Михайлович не был набожен, но перекрестился трижды. Перст злой судьбы померещился ему, старому человеку, фронтовику.

Глава 6. ПОМИНКИ

Лидия Игнатьевна, как всегда поднялась рано, с рассветом. Сон у стариков крохотный — с воробьиный клюв. Хлопот по хозяйству предстояло по горло. К обеду нагряну г друзья, соседи поминать внука. Сорок дней минуло, кик шальные осколки гранаты на афганской тропе разор-пали юное тело Сергея.

Вчера дед побывал за Доном и приволок пестрый букет цветов: желтой и белой ромашки, синих колокольчиков, алых полевых маков. Он бережно укрепил портрет Сергея на стене в зале, окаймил его черной лентой, подставил вплотную к нему журнальный столик, украсил вазонами с цветами и сияющим мягким малахитом зеленой густой травы.

Подстать мрачному настроению семьи Москаленко занялся рассвет над Ростовом — серый, хмурый, напоминающий по цвету бурьянные невылазные трясины. Из-за Дона по небу тягуче кучерявились грязно-черные тучи и громоздились вдали в необозримой степи в костоломных овражках, скособоченных кручах. Изредка сквозь них прорывалось в полбока солнце и тут же стремглав снова скрывалось, словно его поглотила приближающаяся гроза. По крышам засвистел ветер, набрал невиданную мощь, завыл в водосточных трубах, раскачал верхушки могучих раскидистых кленов, ломая ветви на неокрепших саженцах, взъерошив пыль на дорогах.

Москаленко беспокойно выглянул в закрытое окно лоджии, насупившись подумал: «Скоро и нам покидать сей мир… Внучек позвал нас с Лидой в загробную пустоту. Не проговориться бы о нашей ночной вылазке на кладбище…»

Космы туч наплывали на город, как бородатые моджахеды, тяжелые, грозные. Почему-то Ивану Михайловичу нестерпимо захотелось взять автомат или хотя бы охотничье ружьишко и пальнуть по черным волнистым гривам облаков.

Темнело. Дом вздрогнул от громового побега. Иван Михайлович побледнел, принимая внутренним закутком сознания свои измышления.

— Наконец-то отмстили за Сереженьку… Выстрелили в цель.

Он не успел до конца произнести сумасбродные слова, как над Доном из небесного раструба прорычал, зверино охая, очередной громовой раскат, и сразу же разъяренно по стеклам, по зеленой траве застрекотали первые капли дождя. Барабанная дробь час от часу увеличивалась, часто и густо трещала, захлебывалась в фрамугах И оконных щелях. В лужах стояла колючая вода, как частокол у огорода. Взбухла хлябь, как рана от пореза.

— Дали прикурить душманью, — зарулил в комнату как помешанный Москаленко. Он взглянул в небо, погрозил обоими кулаками:

— У, убийцы позорные! Но ничего, ничего…

Лидия Игнатьевна с потерянным видом зашвыркала носом:

— Чокнулся, старче! Нескладуху несешь…

— Тучи у меня душманами были… А гром с дождем их покосил… — Он, отчаянно бормоча, удалился в спальню. Оттуда продолжали доносится ужасные молитвы и проклятья.

Город был сплошь окутан мутной плотной пеленой. Хотя мощный бас владыки-грома постепенно проваливался куда-то в бездну, мельчал и как бы огрызался перед разбушевавшимся хаосом.

Туча, наворотившая по понятию деда беду, подалась на запад, к линии горизонта, приоткрыла голубую занавеску неба. Золотистым светом заиграло солнце. Радуга после разбойничьего налета ветра и дождя заарканило небесное пространство разноцветными огнями. Ласточки взметнулись вверх в аорту неба, зачирикали на деревьях нахохлившиеся воробьи.

— Жидки на расправу душманы… Убежали тучи-вражины, — улыбнулся нам Сереженька, «свет наш ясный»… — и Иван Михайлович показал фигу убегающим облакам.

Нетрудно понять, с каким нетерпением старики дожидались Игоря и Наташу. Не так нужна была их помощь, чтобы приготовить траурный обед, как духовная поддержка друг друга.

Наташа взялась варить суп с вермишелью, опустила в кастрюлю сухофрукты доя компота. На кухне зафыркал кран. Лязгнула упавшая в раковину ложка.

Игорь усердно чистил картошку. И вдруг дед предложил:

— А что, если пельмени сварганить — любимое блюдо Сергея?

Иван Михайлович схватил мясорубку, Игорь стал шинковать лук, Лидия Игнатьевна месить тесто. Наташа принесла доску для разделки.

Лидия Игнатьевна всей своей командой повелевала только глазами. Наташа вскоре испекла пирожки с печенкой. Иван Михайлович занялся овощами. Из-под его ножа сыпались в большую тарелку кружочки помидоров, огурцов, лука. Сообща управились быстро, получился вкусный обед…

В полдень к дому подкатила серая, какого-то пыльного цвета, но совершенно еще новенькая «Волга». Из нее вылезли шеф Игоря начальник городского МВД по борьбе с организованной преступностью, полковник Кирилл Григорьевич Курдюмов и два инспектора — майор Алексей Яковлевич Самохин и Юрий Владимирович Рожков.

Полковник Курдюмов был не высок, но плотен и плечист, от него веяло скрытой силой. По особой походке, по устоявшейся привычке играть мускулами плечевых суставов, в нем безошибочно угадывался первоклассный боксер.

Алексей Самохин, блондин, кареглазый, сухопарый, подвижный, как ртуть, возвышался на целую голову над Юрием Рожковым, приземистым крепышом, с синим блеском глаз, ржаными желтыми ресницами и с пышными усами.

Лидия Игнатьевна бросилась встречать их.

— Просим, просим, дорогие гости!

Курдюмов на виду у всех чмокнул хозяйку в руку. Подчиненные повторили тот же рыцарский жест.

Узрев, как собрались дальние гости, черепашьи шагом стекались и приглашенные соседи. Первой явилась толстая, как бревно, крутогрудая пенсионерка Мария Ивановна Пройдисвет. Она являла собой скифское чудо: большая, сильная бабища, вроде каменной бабы с кургана.

За ней потянулась молодая семья Чекмаревых. Володя с пронзительным пробором чем-то напоминал огнедышащую печку, розовощекий, в народе про таких говорят: кровь с молоком. И совсем противоположность ему жена Настя, как отражение от огарка свечки, бледная, угасающая, сухая, как палка, кажись, дотронешься пальцем — проткнешь насквозь. Действительно, чахлая — десятая вода на киселе.

Когда гости расселись, переминаясь с ноги на ногу, робко заговорил Володя Чекмарев:

— Я друг Сергея. Школярничали, юность отчекрыжили вдвоем. В беде, в мальчишьих потасовках на него я мог всегда положиться. Девчат-трусих, пугающихся собственной тени, от защищал от нахалов-пацанов… Симулянтов не терпел… Призирал ябед и предателей… Уличными ватагами верховодил… Клевый был парень!.. Судьба нас разлучила. Он призвался в армию, я пробился в академию художеств. Так-то… Из вас никто не знает: перед уходом в Афган он попросил его нарисовать. И я долго писал Сережин портрет. Похож или нет — не мне судить…

Чекмарев вышел из-за стола и исчез за голубой портьерой.

Необычный выпад Чекмарева молниеносно передался гостям. Все сидели словно кость проглотили. Ждали загадочного сюрприза.

Через минуту Володя вернулся, дверь зала не захлопнув — оставил открытой.

Перед гостями предстала огромная картина в багетной рамке. Разноцветные масляные краски оживили образ парня. С бравой осанкой, бровастый мальчишка пленительно глазел на собравшихся. Сергей облокотился на подоконник, в руке он держал гитару — неразлучную спутницу жизни.

В уголках его губ затаилась удивительная, добрая улыбка. Ни один человек так не улыбался! Казалось, вот он что-то скажет, поведет плечами, придет в движение, и его голос…

Он был настолько похож, и поэтому правдивый портрет обжог сердца родственников и знакомых. Они не договариваясь, дружно поднялись и помянули Сергея.

Ели тихо, одним почерком: выхлебывали бульон, кое-кто на пельмени наливал сметану и аппетитно чмокал.

Пусто было на душе. Хоть волком вой, всем горечь изливал свою Москаленко, но жить-то надо…

— Не успели мы призвать Сергея в ряды милиции, — огорченно пожалел Кирилл Курдюмов. — Он хотел пойти по стопам отца… Пусть земля ему будет пухом!..

— Размеры потери начинаешь понимать позже, — пробормотал в знак согласия с шефом Игорь и его огромный кадык занырял, как поплавок на длинной шее. Очевидно, выпивка у людей всегда служила утешением.

— Когда-нибудь минувшее поглотит нас, — напряженно выговорил майор Самохин. — Позади вымороченный век…

Игорь озадаченно кивнул ему.

Несколько мгновений они молча сидели, словно прислушиваясь к чему-то.

— Все под грешным небом возвращается на круги своя, — философски заметила соседка Настя. — Наша жизнь, как скорбные строки у Анны Ахматовой. Помните?

Игорь перестал есть и посмотрел в окно, за которым сгущались сумерки. Темнота поползла, окутав все вокруг плотной завесой, как бы сплетенной из волос.

Иван Михайлович пошарил по стене и зажег свет.

— На войне, как на войне, — вздохнула Мария Ивановна. — Кто гибнет, а кто выживает…

— С ума сойти можно! — горячо вступила в разговор Наташа Жукова. — Это ведь школа жестокости для пацанов, кровавая бойня, а не справедливая война защиты Отечества… В нашу экономическую академию попали страшные документы. Право же, звериные замашки были у моджахедов. В один полк привезли мертвого офицера, попавшего в плен. Когда солдаты открыли полог брезента, в ужасе все отпрянули. Моджахеды залили голову офицеру расплавленным свинцом и раскатали его тело колесами грузовика. Что-то получилось похожее на огромный плоский черный блин. Не увидеть бы больше скверну никому и никогда!..

У Игоря от ужаса глаза полезли на лоб. Наташа еще не видела его таким. Он пододвинулся к Жуковой, схватил ее плечи и больно стиснул жилистыми руками.

— Рассказывай, Натуля! Я им, бляха-муха, покажу! — выкрикнул он. Игорь, натужно дыша, поцеловал жену куда-то в затылок.

— «Духи» творили чудеса, не подвластные человеческому разуму, — продолжала Наташа. — Они кромсали пленных на куски, потом загружали останки в мешки и навьючивали на ослика. Эти подлецы, понимаете, выводили его на дорогу, ведущую к советской части, давали пинка — и тот шел до самых ворот полка.

В квартире воцарилась тишина.

Игорь налил себе стаканчик вина, опрокинул, не моргнув ни разу. Как-то неестественно весь передернулся от отвращения. В горле застрял комок — ни выплюнуть, ни проглотить.

Бывают людские мысли тяжелее гирь, которые по утрам поднимал Игорь. Острая боль в затылке, стук в висках — все это недаром.

— Ох, сердце разрывается от содеянного «духами»! Тринадцать тысяч парней нашли там последний приют, сорок тысяч вернулись искалеченными или ранеными. — Наташа буравила крохотными карими очами окружающих, ее подбородок дрожал. — А еще у душманов были излюбленные пытки. Они пленного сажали на кувшин, в которого запускали ужа. Представляете себе, а? Подворачивавшись часок-другой внутри сосуда, он вползал в пленного, продираюсь по кишкам… Знаете, уж застревал наконец там… От психологического кошмара и болевого шока пленный отправлялся на тот свет. Или вот… вот… трудно передать… вот офицеру «духи» шомполом проткнули глаз, а он, собрав последние силы, рванулся вперед. Шомпол рассек его до мозга…

— Правда, она горчит… Наши парни тоже мстили в ответ, дай боже! — взгляд Юрия Рожкова наткнулся на побелевшее лицо Лидии Игнатьевы, и они смотрели друг на друга, словно играли в гляделки. — Наши за бандюгами гонялись, обыскивали кишлаки, в расход пускали всех подряд. Боялись панически «духи», когда петлю либо удавку применяли к ним солдаты. По их поверью, душа погибшего не успевала покинуть тело через горло. А для мусульманина кара эта позорна… Бородачи часто уходили в «кяризу» — подземные колодцы, тянувшиеся на десятки километров. Ловить их было там трудно. Нашли способ выкуривания, подгоняли к «кяризу» бензовоз и сливали вниз топливо. Пирофакелом поджигали колодец, который полыхал огнем в клубах черного дыма. «Духи», словно дьяволы из преисподней, выпрыгивали оттуда. Здесь им наши хребты ломали, черепа раскалывали…

— Господи наш, Иисусе Христос, спаси и помилуй! — запричитала Мария Ивановна и по ее морщинистой щеке покатились слезы.

— Слабонервных прошу не слушать… Дерьма хватает… А может это месть? Бывало, советские солдаты насиловали афганок и стаскивали их в колодцы во дворе, а вслед швыряли лимонки. От взрыва обваливались стены колодца — следы заметены… — Голос Рожкова сорвался. — Я не пугаю. А еще наши привязывали к дереву «духа», загоняли жену и детей в дом, запирали дверь, и на глазах у обезумевшего папаши раскатывали дом гусеницами на своей «БМД-ешке», наматывая на гусеницы детские кишки. Душман дико визжал, умирая от разрыва сердца. Жестокая война, братцы…

Рожков не поднял головы.

Но вдруг выпрямился:

— А сколько мирных судеб ребят-«афганцев» искалечено? Кто-то не вынес нагрузок — спился, кто-то примкнул к криминальным рядам. Но в основном мальчишки оказались с запасом прочности достаточным, избавились от синдрома агрессии. Сильные они, мужики!..

Только Лидия Игнатьевна в накинутом на плече черном платке весь вечер не проронила ни слова. Она водила пальцем по скатерти, чертя какие-то круги и треугольники.

«Неужели жизнь так бессмысленна? Потерять внука, — с тоской думала она. — Хоть Горбачев одумался и вывел войска из Афгана. А то бы еще гибли парни…»

Кто знал, что впереди семью Москаленко ждало новое горе… будто какой-то злой шаман заклинаниями накликал им несчастье за несчастьем…

Гости прощались, расходились и в квартире Москаленко становилось снова тихо и уныло, словно после бури.