Человек. Книга. История. Московская печать XVII века

Записи на старопечатных книгах кириллического[340] шрифта как исторический источник[341]

Публикации записей на древних рукописных и старопечатных книгах, выполненные в конце 50-х — начале 60-х гг. академиком М.Н. Тихомировым и сотрудниками Государственного исторического музея, явились переломным моментом в истории изучения этого материала как исторического источника[342]. С этого времени интерес к записям, традиционный для русской и советской науки, перерастает в их систематическое изучение[343]. Этот процесс стимулируется двумя факторами — развитием отечественного книговедения, выработавшего представление о необходимости комплексного подхода и поэкземплярного изучения книги, а также теоретическими и практическими успехами источниковедения. На стыке этих дисциплин и лежит вопрос о записях на книгах как историческом источнике. В литературе давно сформулированы положения как о необходимости скорейшего введения в оборот громадного массива записей[344], представляющего интерес для всех областей исследования Древней Руси, так и об отсутствии единой общепринятой методики таких публикаций[345]. Базой для выработки единой научной методики издания этого материала может стать решение вопроса об источниковедческом характере и особенностях записей на книгах. Очевидно, что задачей данной статьи является только постановка этой проблемы.

Думается, что можно говорить о записях на книгах как об определенном виде исторических источников, так как, несмотря на разнообразие содержания, легко проследить единство записей с точки зрения их происхождения, структуры и формы. Как уже отмечалось в литературе[346], в культуре русского общества XVII в. рукописная и печатная книги были функционально равноправны. Они не разделялись принципиально не только в сознании современников, но и сегодня типологически не могут быть противопоставлены. Еще более это справедливо по отношению к записям на книгах. Очевидно, что в источниковедческом отношении этот материал един, поскольку его происхождение и особенности зависят от функционирования, а не от способа исполнения книги. Записи на книге возникли в процессе ее создания, функционирования как экземпляра данного текста и книги как таковой, независимо от ее содержания. С этими тремя формами функционирования книги и могут быть связаны три основные категории записей, выделенные по признаку их назначения и происхождения, позволяющие поставить вопрос о классификации всего массива этих источников[347].

К первой категории могут быть отнесены записи, связанные с процессом возникновения данного экземпляра книги. Для рукописных книг — это записи писцов, для печатных — типографские пометы. Особую ценность внутри этой категории представляют записи, связанные с процессом возникновения самого текста книги. Речь идет об авторских записях и о случаях находки корректорских экземпляров, но чаще — о многочисленных записях сотрудников МПД, исправляющих экземпляры.

Записи второй категории наиболее многочисленны и общеизвестны. Они возникают в процессе функционирования экземпляра книги и, в свою очередь, могут быть разделены согласно той роли, которую играла книга в конкретной ситуации, вызвавшей появление записи. Речь идет обо всех видах владельческих записей, т. е. о записях, фиксирующих собственность на книгу, а также акт и форму движения данного экземпляра книги: вкладных, купчих, запродажных, дарственных и т. п. Многие из этих записей уже могут быть квалифицированы как записи читательские. Таковыми, несомненно, являются записи, функционально связанные с содержанием и характером текста книги. Например, учебные записи на букварях, грамматиках, псалтырях; календарные, метеорологические и астрономические — на святцах и месяцесловах; особые пометы для исполнителей на певческих и литургических текстах. К этой категории записей относятся разного рода пометы, так или иначе дополняющие и уточняющие текст книги: определенные ссылки и подтверждения из других текстов, критикующие или ставящие под сомнение его содержание, а также пометы и краткие отсылки типа: «Иоанн, 7»; «Деяния, 28» или совсем краткие: «Зри». Эти записи не только дают нам свидетельство об особенностях функционирования текста книги, но и вводят его в определенную систему средневековой культуры, книжной по преимуществу[348].

Третью категорию составляют записи, связь которых с содержанием данной книги не может быть установлена непосредственно. Сегодня они нередко представляются нам случайными по отношению и к тексту, и к конкретному экземпляру книги. Однако эта связь могла носить ситуационный, ассоциативный или какой-либо иной характер. Это пестрые по содержанию записи нотариального и хозяйственного характера, хроникальные (исторические), календарные, записи о погоде, черновики и замечания; фиксированные настроения; пословицы, загадки и т. п.

Как и любая классификация, указанная группировка записей не безусловна, а границы ее, очевидно, достаточно аморфны. Это объясняется как неоднозначностью конкретных ситуаций, отображенных в записях, так и единством места их фиксации. Каждая из групп записей несет как самую разнообразную информацию, так и значительный объем информации специфической и может служить источником для разработки различных тем отечественной истории и истории культуры. Специфика формы и структуры этой информации определяет методику выявления и научной обработки, использования и публикации записей.

Например, записи первой группы на печатной книге тесно связаны с техническими особенностями экземпляра и для понимания и изучения требуют знания типографского дела эпохи. Научное значение их выявляется при обработке и сравнении данных многих экземпляров или при сравнении данных записей с сохранившимися материалами архивов.

Интересные источниковедческие задачи возникают в связи с обработкой наиболее многочисленных записей второй категории. При изучении их исследователь сталкивается, как правило, со сложившейся формулой записи, сравнительно жестко, независимо от особенностей стоящей за ней конкретной ситуации, определяющей форму и структуру записи. Формула записи наиболее отработана и постоянна для самого многочисленного вида записей — вкладных. Именно этот вид записей не только преобладает в XVII в. количественно[349], но и наиболее богат информацией как намеренной, так и скрытой.

Записи третьей категории содержат наиболее разнообразную информацию. Одни из них «литературны» и нередко граничат с записями фольклорного материала, уводящего исследователя к проблемам исторической и социальной психологии, творчества, историографии, агиографии, истории литературы. Эти записи много могут дать и для изучения истории читателя. Другие записи этой категории близки к языку хозяйственного документа или прямо содержат текст такового.

Используя при источниковедческом исследовании[350] намеченные выше группы записей, необходимо постоянно иметь в виду двойственный характер заключенной в них информации: открытая, намеренная информация определяется целью автора в данной отразившейся в записи конкретной ситуации; скрытая же (ненамеренная) информация отражает связи и зависимости конкретной ситуации исторической и историко-культурной среды, в которой она имела место. Для расшифровки «ненамеренной» информации записей требуется анализ в рамках комплексного книговедческого исследования каждого экземпляра книг и далее — в соответствующей системе источников[351]. Однако без комплексного анализа материала даже открытая информация записей независимо от их категории далеко не всегда может быть правильно прочтена.

В качестве примера сошлемся на внешне однозначный и хорошо известный материал записей, сообщающих цены на книги[352]. Среди записей XVII в. на книгах, собранных в Научной библиотеке им. А. М. Горького МГУ, 50 записей содержат указания цены 19 видов книг. Для основных названий книжной продукции имеется пять-семь разновременных свидетельств, которые в сопоставлении с большим, уже опубликованным материалом позволяют сделать ряд убедительных выводов. Однако даже этот материал, как говорилось выше, не может быть объективно использован без выявления особенностей конкретной ситуации, зафиксированной в записи оценки книги, т. е. без анализа экземпляра каждой книги с такой записью. Например, в собрании МГУ имеется восемь купчих записей XVII в. с ценами на Триоди[353]. Пять из них сообщают близкие цены — от 2 руб. до 2 руб. 75 коп. Одна цена несколько выше — 3 руб. 25 коп., но это и самая ранняя из имеющихся записей. Две записи дают «отскок» цены вниз, который также легко может быть объяснен. В одном случае это продажа от брата к брату, т. е. внутри семьи. В другом — из церкви в церковь. Соответственно цена в этих случаях — 60 алтын.

Не имея возможности остановиться подробно на характеристике всех трех групп, попытаемся сделать это на примере записей собрания МГУ для наименее известной первой и наиболее исторически значимой второй категории.

Поэкземплярное изучение всего фонда старопечатных книг МГУ позволило выделить, кроме ряда корректурных экземпляров, 26 книг с пометами работников Печатного двора. На них сохранилось 23 имени справщиков, наборщиков и других мастеров. Просмотр с этой точки зрения других собраний позволил предположить, что для ряда изданий часть или даже все экземпляры тиража имели такие пометы. Этот материал может быть использован как серьезное дополнение при исследовании истории московского книгопечатания. Интересно показать это на примере так называемой Кормчей в переделанном виде (М., 15 июня 1653 г.). Пометы работников Печатного двора имеются на 16 из 18 просмотренных экземпляров. В них названы 19 имен (три имени дублируются), род проведенной работы, а часто — и профессия расписавшегося: «Смотрел Панка Нестеров. Смотрел и четверки вкладывал Надей Захаров» (Российская национальная библиотека, бывшая Государственная публичная библиотека им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (далее — РНБ), XXII, 3, 2в); «Смотрел Панка Нестеров. Переплетчик Гришка Григорьев перебирал» (РНБ, III. 3, 9в).

Очевидно, что эти пометы вызваны особенным и ответственным характером работы именно с этим переделанным изданием. В собрании МГУ имеется также несколько экземпляров московских изданий с корректорской правкой. Почти все они привезены из экспедиций. Наиболее интересен экземпляр Требника 1651 г. (50q’α 634 инв. 5766-2-68; К. I, 470)[354], на многих его листах сохранились киноварная правка и подписи справщика, пробный или дефектный набор, дописанный от руки, следы матриц. 135 листов этой книги являются рукописью на бумаге времени издания и точно копируют шрифт и набор. Очевидно, один из справщиков вынес с Печатного двора ту часть корректуры, которую выполнял, и дописал книгу от руки. Не менее интересен экземпляр Минеи общей с праздничной (М., 2 февраля 1645 г., 50q’α 713 инв. 5177-7-67; К. I, 565), послуживший, судя по характеру помет, наборным экземпляром для издания 1650 г.

История отдельных изданий — тема, для изучения которой нередко решающее значение имеет материал второй категории записей. Например, считается, что почти весь тираж Устава 1610 г., напечатанного А.М.Радишевским, был уничтожен по требованию Церкви. Однако находки последних лет показали, что в XVII в. обращалось значительное количество экземпляров этого издания и отношение к ним было лояльным даже со стороны высших церковных иерархов. Так, в 1614 г. этот Устав вкладывают в церковь Соликамска «посадские люди», а в Хутынский монастырь его жалует между 1624 и 1635 гг. сам митрополит Киприан[355]. Все это позволяет иначе оценить слова Радишевского, который в записи 1630 г.[356], жалуясь, что «ввергохся в пучину неизследимую», тем не менее оценивает свое детище как «богоприятныя и душеправильныя книги, нарицаемыя Устав, сиречь Очи церковные, напечаташася мною, многогрешным, и непотребнаго раба, книжнаго печатнаго дела мастера Онисима Михайлова сына Радишевского».

Записи второй категории, близкие по характеру к корректорским, позволяют говорить о подготовке никогда так и не вышедших изданий. Напомню хранящийся в МГУ и уже описанный в литературе[357] экземпляр «Нового Завета с Псалтырью», изданного в Остроге в 1580 г. В 50-х гг. XVII в. подьячий Приказа Большого дворца Иван Григорьев внес в этот экземпляр громадную текстовую правку, уточнил ссылки, поставил надстрочные знаки. Им же, очевидно, врисованы четыре изображения евангелистов. Характер правки и многочисленных помет на полях книги позволяет предполагать, что целью работы подьячего, скорее всего, была подготовка московского издания Нового Завета.

Интересные данные могут быть собраны при анализе вкладных записей и о печатниках XVII в.

Исторический материал, который содержат записи XVII в., имеющиеся только на книгах коллекции МГУ, огромен. Для одних проблем материал записей является дополнительным или корректирующим источником; для других — основным и даже единственным. К последним относятся вопросы географии и скорости распространения печатной книги в XVII в., истории ряда изданий, весь комплекс проблем истории русского читателя и т. д. Записи дают значительный материал о торговле книгами, о составе книжных вкладов XVI в., о распространении изданий XVI в. и соотношении рукописной и первопечатной книги, о роли Москвы, Московского печатного двора и его мастеров в распространении книги и по иным вопросам.

Активную роль в торговле печатной книгой XVII в. играли и мастера других типографий. На экземпляре львовского Анфологиона 1638 г. в 1641 г. появляется запись мещан «места Добреньския» о покупке книги собором «у Лазаря друкаря Киевского Печерского за певную суму…»[358].

За присылкой новых книг нередко могли стоять далеко не торговые и не только религиозные цели. Вот, например, экземпляр «Патерика» (Киев: Тип. Лавры, 1661) прислан «при покорном поклоне… на благословение… голове московских стрельцов» самим архимандритом Киево-Печерской лавры Иннокентием Гизелем[359], а законченный печатью 6 февраля 1695 г. том Миней четьих 9 апреля доставлен из Киево-Печерской лавры в Успенский собор Кремля (К. I. 656). Хорошо известно и постоянно фигурирует в записях основное место торговли книгами в Москве (до появления специального «книжного» ряда) — овощной ряд. В 1635 г. в овощном ряду для Пыскорского монастыря покупают московскую июньскую Минею (печати 21 ноября 1627 г. К. II. 185); «Кириллову книгу» (М., 23 апреля 1644 г.) берет «с Государева печатного двора» «овощного ряду торговой человек Микитка Юрьев» (К. I. 352), а «Апостол» 1653 г. (М., 23 мая 1653 г. МГУ, 5 Oh 609 инв. 8075-37-72) в 1654 г. продается в Москве в ветошном ряду[360].

Записи на экземплярах старопечатных книг доказывают, что уже в середине XVII в. печатная книга достаточно быстро распространяется по всей территории Русского государства. В географическом указателе, составленном М.М.Леренман к вышеуказанному Каталогу старопечатных книг библиотеки МГУ, учтено 142 населенных пункта и 60 монастырей XVII в. от Архангельска до Иркутска и от Чердыни до Львова, в которых в это время находились собранные сейчас в МГУ книги. Судя по записям, в более позднее время значительную роль в торговле книгами играла Макарьевская ярмарка. На основании текстов записей можно также сделать вывод о вторичном движении в Москву из самых отдаленных мест России книг для обмена и продажи. В 1655 г. из церкви села Янидор (знаменитый сейчас памятник деревянной архитектуры) Чердынского уезда Перми Великой священник Яков Федоров Федосеев посылает в Москву фактически совсем еще новую Минею общую с праздничной, напечатанную на Московском печатном дворе в 1650 г. (29 июля), и там ее меняют два пермских попа (МГУ, инв. 3034-14-75).

Сборник переводов Епифания Славинецкого (М., Май 1665 г.) вторично попадает в московские края как собственность архимандрита Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря Никанора. На книге сделана помета: «а kuplena… w Permi welikoj na Kamie recke w zyrianskom Usole…»[361]

Интересной проблемой, разрабатывать которую позволяет богатый материал записей, является вопрос о роли монастырей как центров аккумуляции и перераспределения книг[362]. Не менее важным и актуальным сегодня представляется вопрос о судьбе печатных книг XVI — первой половины XVII в. в конце XVII–XVIII вв.

Записи на книгах, так же как архивные документы и другие источники, зафиксировали два направления движения старой книги в это время. Первое обусловлено стремлением государства изъять из обращения «дониконовскую» книгу, второе — не меньшим стремлением старообрядчества, «новоисправленную» книгу не признавшего, сохранить и получить только древние печатные и рукописные книги. Новые издания последовательно занимают место древних в церквях и монастырях, а древние — путем покупки, обмена, отработки и даже кражи — оседают в руках старообрядцев, «уходят» вместе с ними в Поморье, Пермь Великую, Сибирь, Польшу, Прибалтику, становятся составной частью и источником старообрядческой книжной традиции.

Сотни записей на сохранившихся экземплярах книг возникли во второй половине — конце XVII и в XVIII в. в результате этого процесса. Триодь цветная (М., 6 декабря 1635 г.) в 60-70-е годы XVII в. продается в село Дорошевку, а «вместо той книги» в церковь покупают «новоисправленную книгу Треоть» (МГУ, 2Fa 194 инв. 50: 1624). В 1691 г. старый Пролог церкви Воскресения, «что за Чертольскими воротами», обменен на «новоисправленный пролог» (Пролог, вторая половина, март — август. М., 6 декабря 1643 г. МГУ, инв. 3034-23-75). В тех случаях, когда монастырские или церковные власти по какой-либо причине не удовлетворяло обычное для них молчаливое нарушение условий вклада, новопечатная книга записывалась за вкладчиком старой, проданной или обмененной[363].

Необыкновенно разнообразны записи об исторических судьбах книг. Источниковедческое их значение и особенности связаны с тем, что каждый экземпляр книги, как рукописной, так и печатной, прежде всего является продуктом определенного времени, потребности и особенности которого во многом и определяют характер данного экземпляра. Однако эта же книга становится частью, причем частью активной, исторической реальности и последующих эпох, следы которых незримо и зримо (в виде записей, реставрации, правки, дополнений и изъятий текста, переплета и тому подобных особенностей экземпляра книги) аккумулируются на ее страницах. Если к этому добавить, что, как правило, возникновение или складывание текста книги относится ко времени предшествующих эпох (напомню, что речь идет о книжности XVII в.), становится ясной принципиальная традиционность экземпляра древней книги как исторического источника. Эта особенность экземпляра книги внутри традиционной по преимуществу культуры Средневековья и определяет уникальные возможности книги именно как источника для изучения книжности, продукта и носителя определенной исторической традиции, а также стоящих за нею социальных сил и явлений. Эти особенности и возможности источника выявляются, как это уже отмечалось выше, только при соответствующем комплексном его исследовании, описании и издании с учетом всех записей, свидетельствующих об историческом функционировании книги.

Многообразие и объем исторической информации, которую можно получить, изучая судьбы древних книг, заставляют обращаться к этому материалу в связи с самыми разными аспектами изучения средневековой истории. Например, любопытный и богатый материал собран в МГУ о книгах, пожалованных от имени царя Михаила Федоровича в разные места России. Таких книг в собрании 15 с 16 соответствующими записями. Всего же нам известны 22 такие записи. Они охватывают время с 1623 по 1645 г. и дают интересную географию царских вкладов. Отметим, что 11 записей 1623–1641 гг. — это записи-автографы сначала «молодого подьячего», а потом подьячего Приказа Большого дворца Георгия Асманова по прозвищу Любим. Восемь из них — на книгах, собранных экспедициями последних лет.

Любопытно проследить судьбу хотя бы двух из этих книг. Например, в 1635 г. царь вкладывает в церковь села Сычевка Вяземского уезда Минею общую 1625 г.[364], и тут ее переплетает за 15 алтын на свой счет один из местных крестьян. Разительный пример кажущейся социальной нейтральности печатной книги! Иная судьба ожидала экземпляр Апостола 1635 г.[365] В 1636 г. он вложен от имени царя в соборную церковь псковского городка Порхова. Затем книга была захвачена и увезена во время одного из литовских набегов. В 1666 г., во время похода князя Ивана Андреевича Хованского в Курляндию, псковский помещик Иван («прямое имя» Василий) Спякин «отполонил» книгу и в 1667 г. вернул ее в порховскую церковь. Своеручную запись Иван Спякин заканчивает, очевидно, собственными незамысловатыми стихами: «Кто [книгу] помыслит продать, тому пропасть, а кто замыслит заложить — тому голов [у] положить».

За каждой записью на книге, за судьбой любого экземпляра издания — судьбы людей, одного человека или многих: семьи, рода, уличан; от безвестных крепостных крестьян, имена которых, может быть, сохранила нам только данная книга[366], до крупнейших и ныне известных каждому школьнику исторических деятелей[367]. Поэтому записи на книгах могут быть и богатым, и достоверным источником по вопросам генеалогии, просопографии, истории церковной иерархии и приказных[368], личных судеб многих людей.

Из большого числа тем, связанных с социально-экономической историей, источником для постановки которых могут быть записи на книгах, назовем тему, наиболее интенсивно разрабатываемую в последние годы[369]: записи на книгах как источник изучения социального состава владельцев и читателей в разные эпохи русской истории.

0 каком объеме исторической информации по вопросам последней темы идет речь, можно показать на примере именного указателя, составленного Т. А. Кругловой к вышеупомянутому «Каталогу книг XV–XVII вв. кириллической печати Научной библиотеки им. А. М. Горького МГУ»[370]. В Каталоге даны поэкземплярные описания 683 книг XV–XVII вв. На 528 экземплярах оказались записи, в том числе 637 записей XVII–XVIII вв., в которых названо 715 имен русских людей этого времени. Среди них 430 человек принадлежали, очевидно, к светским сословиям, а 285 были духовными лицами. Из 715 имен как о владельцах книг можно говорить о 348 русских людях. Из них известна социальная принадлежность 232 человек. Среди этих людей 111 светских (16 человек принадлежали к высшей знати; 24 были служилыми и приказными; 43 — торговые, посадские люди или ремесленники; 26 — крестьяне) и 121 духовное лицо (14 — высшие духовные иерархи; 36 — представители черного духовенства; 52 — священники и 19 — низшее духовенство).

Среди владельцев книги — все категории работников Печатного двора и других представителей «книжных» профессий: каллиграф, царский книжный писец, «Посольского приказу переводчик», площадные подьячие. Как владельцы книги названы в записях таможенный дьячок, «послуживец думного дворенина», «старый прикащик», ямщик, истопник, сторож, «задворный конюх», рыбник, масленик и представители других самых разнообразных категорий русского общества XVII в.

Выводы о широте социального состава русских читателей, широте распространения грамотности в русском обществе XVII в., сделанные на основании статистики записей, можно проиллюстрировать на материале судеб отдельных экземпляров книг. Так, на хранящемся в МГУ Евангелии с толкованием Феофилакта Болгарского (М., 1 апреля 1649 г. К. I. 443) — семь записей. Первая — помета работника Печатного двора Дорофея Дмитриева — сделана в процессе издания книги, последняя — «солецкого купца» Ф.М. Ванюкова — в 1838 г. Остальные записи говорят о функционировании книги в XVII в. Четыре записи датируются 1690 г., и сделали их собственноручно крепостной «стольника и полковника Сергиева полку» «Нифонтко Чюлошников»; житель Басманной слободы Петр Федотов, «каменного приказу обжигальщиков сын Афонасей Иванов» и архимандрит Никольского Песношского монастыря Феодосий[371]. Псалтырью с восследованием (М., 18 октября 1649 г. К. 1.448) сначала владел серпуховец Василий, который продал ее в 1667/68 г. «Серпухова ж города старцу Констянтину Иван[ов]у сыну» за 4 руб. 21 августа 1700 г. книгу продает «бывшей послуживец думного дваренина А.И.Хитрова Ефимка Семенов сын Богданов». Между 1745 и 1762 гг. экземпляр Псалтыри принадлежал «царевны Екатерины Алексеевны комнаты» истопнику Савостьяну Яковлеву Плавилыцикову, купившему книгу за те же 4 рубля.

Можно назвать еще одну новую проблему, немаловажную роль в решении которой играют интересующие нас источники, особенно записи второй категории, и среди них — вкладные. Речь идет о значении записей на книгах в составе территориального книжного собрания. Начатая В. И. Малышевым практика составления территориальных собраний[372], которые и сегодня могут достаточно репрезентативно отражать характер и историю местной книжной традиции, широко используется сейчас в полевой археографии. В МГУ за последние годы сложились два таких территориальных собрания, включающих равноправно и рукописную, и печатную кириллическую книгу. В составе таких собраний записи на книгах приобретают исключительное историческое значение и позволяют говорить о корнях, исторических связях и судьбах местной книжной традиции. Интересно, что в таких собраниях значительную ценность приобретают даже современные записи, с помощью которых выделяются чуждые книжные включения. Поздние записи кириллицей в составе таких собраний являются одним из доказательств существования живых остатков древней книжной традиции[373].

Третья категория записей, непосредственную связь которой с текстом и экземпляром данной книги сегодня проследить не удается, не является прямым источником по истории книжной традиции. Эти записи, как правило, не могут быть интерпретированы и в рамках исторической судьбы данного экземпляра[374]. Поэтому записи подобного характера требуют при своем исследовании и использовании в качестве источников только минимальных сведений об экземпляре книги, на которой они обнаружены, а не полного научного ее описания. С другой стороны, источниковедческое значение и информативность этого вида записей значительно возрастают от сопоставления с тематически близкими. Это положение справедливо для различного рода хозяйственных и нотариального характера записей, содержащих указания цен на разные виды товаров, перечисление хозяйственных работ, долговых и закладных записей. Точно так же календарные, астрономические, естественно-научные записи приобретают большое значение, если могут быть собраны и изданы по тематическому принципу для определенного периода, региона или вида изданий. Представляется, что этот принцип при хронологическом расположении материала особенно важен для публикации хроникальных (исторических) записей, каждая из которых сама по себе может быть более или менее интересна, но, собранные воедино хотя бы по нескольким крупным хранилищам, они могут дать любопытную картину исторических воззрений и психологии эпохи. (Достаточно напомнить наиболее частые и поэтому наиболее известные записи этого характера, посвященные личности и деятельности Петра I и его ближайших наследников.)

По характеру и источниковедческому значению к этим записям близки записи, содержание которых определяется прежде всего функцией текста (записи учебного характера, пометы для певцов и чтецов и т. д.), а не судьбой конкретного экземпляра книги. Некоторые из этих двух категорий записей прямо совпадают. Например, записи астрономического и календарного характера функционально могут быть связаны со святцами и месяцесловами, но часто появляются и на любых других книгах. Для источниковедческого исследования «функциональных» записей и их публикации, очевидно, достаточно знать, в связи с функционированием какого текста они возникли и тот же самый минимум сведений об экземпляре, что и для записей третьей категории. Особенно перспективными для их исследования, видимо, являются тематические публикации[375].

Записи третьей категории, которые до последнего времени не только не привлекали внимания историков, но часто не фиксировались даже книговедами, собранные по тематическому принципу, могут стать интереснейшим историческим источником. Речь идет о записях, которые древнерусский читатель сделал непосредственно под впечатлением определенного личного настроения, переживания. Часто, как уже отмечалось выше, они имеют фольклорный характер и являются отрывками наиболее популярных притч, загадок, нравоучительных поговорок. Часть из них, очевидно, является продуктом творчества самих читателей: это парафразы или кальки известных произведений святоотеческой литературы или фольклора; размышления на богословские или житейские темы. Много среди записей этого рода совершенно непосредственных, трогательных, наивных и сердечных выражений радости и горя, любви, ненависти, печали. Эти тексты могут стать прекрасным материалом для изучения социальной и исторической психологии эпохи.

Все сказанное выше позволяет, как нам представляется, повторить тезис об источниковедческой сущности записей как основном факторе, определяющем методику их описания и публикации.

Записи первой категории, появившиеся на экземпляре в стенах Печатного двора, связаны с данным экземпляром книги как частью издания. Поэтому их публикация возможна и как выборка соответствующих помет на известных экземплярах данного или близких по времени изданий.

Записи второй категории как исторический источник находятся в нерасторжимой связи с экземплярами книг, свидетельством функционирования которых в определенную эпоху они являются. Отсюда и вытекает методика публикации этих записей внутри тщательного поэкземплярного описания (Каталога книжного собрания) или при обязательном учете результатов такого поэкземплярного описания. Примером этого типа изданий являются «Каталог книг кирилловской печати XVI–XVII веков» (Л., 1970), составленный А.Х.Горфункелем, и «Описание книг кирилловской печати Горьковского историко-архитектурного музея» (Горький, 1976), составленное М.Я.Шайдаковой.

Записи же третьей категории и ряд «функциональных» помет на древних книгах как исторические источники могут даже значительно выиграть от тематических публикаций, поскольку их историческая связь с экземпляром книги минимальна.

Однако, когда речь идет об описании не десятков и даже не двух-трех сотен книг, а значительных коллекций, каталоги кириллической книги и публикации записей любого типа необходимо было бы сопровождать для удобства исследователей расширенными указателями. В них полезно включать сведения о дате записи, в которой упомянуто данное лицо или географическое название, характере отношения данного лица или коллективного владельца к книге и социальном статусе упомянутых людей, если этот статус в записи оговорен. Такие указатели, сделанные к описанию значительных коллекций, получили бы самостоятельное научное значение. Их данные, особенно просопографические, могли бы быть сопоставлены как друг с другом, так и с именными указателями — например, поздних русских летописей, и существенно расширить наши конкретные представления о русском обществе XVI–XVII вв.[376]

Царь Михаил Федорович, псковский помещик Василий Спякин и другие[377] (Судьбы книжные)

Как правило, мы исследуем книгу с точки зрения возможного влияния текста, причин, истоков и истории его создания, распространения, использования, т. е. его историческую жизнь в веках. Но сам процесс исторической жизни не обходил стороной конкретный рукописный или печатный экземпляр этого текста. На полях, переплетных листах книги появлялись маргиналии — надписи, возникавшие в результате чтения: критика, дополнения, исправления, комментарии, эмоции… Оставались на листах книги и разнообразные тексты, касающиеся бытования экземпляра книги как материальной, семейной или духовной ценности, а то и как места, где можно сделать запись, которая уже из-за того, что сделана на книге, сохранится на долгие годы.

Активный и фактически всеобъемлющий носитель информации, источник неопровержимого авторитета и духовной силы, книга относительно чаще и полнее, чем иные носители записей исторических фактов, оказывается средоточием событий, местом притяжения различных исторических сил. Это происходило вследствие многофункциональности древней книги, при достаточно частом ее социальном и географическом перемещении (смена владельцев и мест бытования). Поэтому в судьбе книги, как в капле воды, проявляется и застывает отражение самой истории — в ее сложности, взаимозависимости, кажущейся случайности событий и, главное, достаточно легко читаемой их закономерности.

На полях книг зафиксированы факты живой истории прошлого — истории государства и народа, осуществлявшейся через жизнь конкретного человека. И если мы можем прочитать эти факты, понять и истолковать их как часть исторического процесса, книга приобретает особую ценность — ценность овеществленной исторической памяти.

Этот рассказ — об экземпляре Апостола, отпечатанного в количестве 1150 экземпляров на Московском печатном дворе, где в это время велись большие строительные работы по восстановлению сгоревших в апреле 1634 г. палат. Стоимость этих работ раскладывалась на издаваемые книги, поэтому экземпляр Апостола, работа над которым закончилась 15 августа 1635 г., обошелся Печатному двору «с дворовым и палатным строением» по 1 руб. — деньги большие. Книга в ту пору — духовная ценность и дорогое имущество.

4 марта 1636 г. на экземпляре Апостола[378] рукой подьячего Приказа Большого дворца Георгия Асманова (прозвище Любим) была сделана запись (по л. 1-23, второго счета) красивой размашистой писарской, но достаточно индивидуальной скорописью: «Сию книгу пожаловал государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Русии в Порхов город в соборную церковь Николы Чудотворца» Далее Асманов сообщает, когда подарена книга, кем она подписана, и удостоверяет факт ее передачи в Порхов.

Итак, перед нами книга — вклад царя Михаила Федоровича в один из далеких порубежных городов, находящийся в 75 км от Пскова на реке Шелони. Царские дары никогда не были случайными: их география — география политической жизни Руси. Очевидно, подаренный в Порхов Апостол должен был подтвердить, что за положением в Северо-Западной Руси внимательно следит центральное правительство, которое намеревается не только дарением святой книги обеспечить небесную защиту от литовских набегов и разорения, но и силой воинской их оборонить. Это было особенно важно внушить населению этих мест после поражения России в Русско-польской (так называемой Смоленской) войне 1632–1634 гг. Вторая запись начинается сразу после первой, с л. 24 книги. Сделана она другой рукой, скорописью 20 декабря 1667 г. и фактически через 31 год как бы продолжает первую; по крайней мере, исходит из знания того, что было написано на книге от лица царя Михаила Федоровича. Это большая (85 полнозначных слов) своеручная вкладная запись псковского помещика Василия Евстратова сына Спякина, который вместе со своим отцом Евстратом Спякиным участвовал в походе боярина и новгородского воеводы Ивана Андреевича Хованского «в Польскую землю, — как говорится в записи, — в прошлом во 174-м (1666) году»[379].

Очевидно, речь идет о военных действиях летом 1666 г., активизируя которые Россия пыталась ускорить и привести к желательному концу очередной тур (начатый еще в апреле 1666 г.) переговоров с Польшей, которые велись с перерывами уже четвертый год. 30 января 1667 г. Русско-польская тринадцатилетняя война завершилась Андрусовским перемирием, по которому было признано воссоединение Левобережной Украины с Россией, возвращение ей Чернигово-Северской и Смоленской земель и ряда древних русских городов. Один из последних походов этой войны привел Василия и Евстрата Спякиных «за Двину реку в Курляндскую землю», где Василий и «отполонил сию богоглаголемую книгу». Замечательно, что Спякин употребляет глагол «отполонил», который применялся только к живым объектам — людям и скоту, возвращенным «из полона», т. е. отполоненным. В нашем случае этот глагол употребляется в самой торжественной части записи — ее начале и показывает то громадное уважение к книге, которое издревле характерно для русского народа. Со стороны псковского помещика и воина уважение к найденной книге, очевидно, подкреплялось и авторитетом обнаруженной на ней царской записи.

Таким образом, судьба книги тесно переплетается с судьбой России и наглядно отражает ее. Слабость русского государства после мира с Польшей в 1634 г., необходимость сражаться на нескольких фронтах, постоянная опасность с юга, внутренние противоречия «бунташного» века — все это не позволяло организовать необходимую охрану границ, защитить от набегов и разорения мелкие порубежные города. Очевидно, в один из таких набегов на псковские земли между 1636 и 1666 гг. был вместе с другим имуществом увезен из порховской Никольской церкви подаренный царем Апостол. В конце 60-х гг. ситуация меняется: русское войско идет по следам врагов, и захваченная книга возвращается на Псковскую землю.

Замечательно и другое — то, что судьба дара Михаила Романова переплетается с путями и судьбой князя Ивана Андреевича Хованского, имя которого столь часто упоминается на страницах русской истории XVII в. Честолюбивый и знатный (род Хованских вел свое начало от великого князя литовского Гедимина, потомки которого в иерархии служилых родов Московского государства стояли на втором месте после Рюриковичей), способный военачальник, участвовавший во всех войнах своего времени, крупный политический деятель, Хованский не раз руководил победоносными сражениями или… терпел сокрушительные поражения. Ивану Хованскому было поручено остановить восставших москвичей в 1662 г., а затем вершить суд над ними. Может быть, особое расположение непокорных к Хованскому, которое они первоначально ему выказали, и сыграло свою роль позднее, во время событий 1682 г. Кончил свою жизнь Иван Андреевич на плахе 17 сентября 1682 г., дав название крупнейшему восстанию в Москве, которое пытался использовать в борьбе за личную власть, а позднее — блистательной опере Н. А. Римского-Корсакова.

Но вернемся к нашим псковским героям, отполонившим триста лет назад книгу — предмет сегодняшнего разговора — в одном из последних походов русско-польской кампании. 20 декабря 1667 г., т. е. почти через год после заключения Андрусовского перемирия и через полтора года после самого похода, Спякины вкладывают книгу на ее прежнее место — в соборную Никольскую церковь города Порхова, туда, куда тридцать лет назад пожаловал ее царь Михаил Федорович.

В своей записи Василий Спякин сообщает свое и отца «прямые», т. е. данные при крещении, имена — Иван и Калистрат. Это любопытное замечание показывает, насколько еще был прочен в России обычай двойного имени. Необычно для записи на книге пояснение Василия, что Апостол отдал он «по вере с отцом своим Евстратом». Едва ли можно однозначно объяснить, что вкладывает в это понятие младший Спякин. Если его надо понимать как мысль о единстве веры отца и сына, то необходимо это только в условиях острой и постоянной полемики с какой-то иной верой. Вспомним, что запись сделана в 1667 г., да еще в псковских землях. Это время ожесточенной борьбы Церкви и государства с противниками церковных реформ, начатых патриархом Никоном и продолженных после удаления самого Никона не только словом, но «огнем и мечом». Именно на эти годы приходится особое напряжение борьбы, связанное с собором Русской церкви и его решениями, а именно в Северном крае противники реформ были особенно многочисленны. Может быть, как раз с этим событием связаны слова Спякина и стремление вернуть вклад «верного отеческим преданиям» царя Михаила? Однако такое объяснение, к сожалению, может быть только гипотезой.

Начиная с XVIII в. прослеживается несомненная связь экземпляра Апостола со старообрядческой средой, в которой, видимо, и бытовала книга. Это можно заключить на основании типично старообрядческой реставрации утраченных листов Апостола, выполненной почерком, умело копирующим шрифт издания на бумаге фабрики, находящейся в селе Спасском Медынского уезда Калужской губернии. Бумага относится к 40-70-м гг. XVIII в., когда фабрикой владел прапрадед Н.Н. Гончаровой — А. А. Гончаров (т. к. сохранилась только часть филиграни, точнее датировать бумагу затруднительно). Очевидно, к тому же времени относится и кожаный на досках, с обильным изящным тиснением переплет книги. В старообрядческой среде книга находилась до 1970 г., когда житель г. Ветки — древнего центра старообрядцев, признающих священство, — старообрядец Н.Д.Лапшинов передал ее археографам Московского университета.

Текст Василия Спякина на Апостоле полностью соответствует определенному канону — формуле вкладных записей своего времени. Есть в нем и указание цели, точнее «цены», вклада: «В животе об нас Бога молить, а по смерти — души наши грешные помянуть». По содержанию совершенно обыкновенно и окончание его вкладной записи — так называемая формула проклятия людей, которые в будущем могут посягнуть на книгу. Но по форме эта часть текста необычна. Спякин заканчивает запись, очевидно, своими собственными стихами:

Что означает последняя строка, помогают понять аналогичные выражения в Сказании о попе Саве[380]. Очевидно — погибнуть, голову положить. В любом случае это далеко не все, что может при достаточно пристальном рассмотрении рассказать нам экземпляр книги. Ведь за рамками нашего разговора остался палеографический, орфографический, лексический анализ, техническая и искусствоведческая оценка переплета и ряд иных, более специфических деталей, в которых также фиксирована информация о бытовании в веках данного конкретного экземпляра московского издания Апостола 1635 г.

Патриарх Никон, Авраамии Норов: Новгород, Назарет, Иерусалим, Сараево (век XVII — век XX. Судьбы книжные)[381]

2 сентября 1647 г. в Деревянных хоромах Московского печатного двора «пели молебен» у четырех станов, на которых по указу царя и патриарха «почали печатать» новое издание Триоди цветной «в десть»[382]. Предыдущее издание этой книги вышло в количестве 1150 экземпляров 17 марта 1640 г.[383] и давно разошлось. Необходимость нового издания, очевидно, вполне четко ощущалась. Молебен у станов, как всегда, пел «мироносицкий поп», а все работники этих четырех станов получили деньги «на калачи». Новое издание Триоди цветной «вышло из дела» ровно через восемь лет после вышеуказанного предыдущего — 17 марта 1648 г. Однако уже 24 февраля пять экземпляров готовой книги были отданы в переплет тередорщику Федьке Исаеву и батырщику Петрушке Андрееву[384]. Новая книга была отпечатана стандартным для Московского печатного двора тех лет тиражом — 1200 экземпляров, каждый из которых обошелся в 32 алтына 2 деньги, т. е. 97 коп., а продавался в лавке Печатного двора по 1 рублю с полтиной[385].

Судьбе одного из экземпляров этого московского издания и посвящен нижеследующий очерк.

Книга обнаружена во время работы по составлению Предварительного списка кириллических рукописных и старопечатных книг XV–XVII вв. библиотеки Московской духовной академии[386], которая была начата по благословению Святейшего патриарха Московского и всея Руси Алексия II, по распоряжению и при содействии ректора Московской духовной академии преосвященного архиепископа Верейского Евгения в ноябре 1998 г. сотрудниками Археографической лаборатории МГУ им. М. В. Ломоносова И.В.Поздеевой и А. В. Дадыкиным.

Среди 550 кириллических печатных книг XVI–XVII вв., хранящихся сегодня в Академической библиотеке Троице-Сергиевой лавры, были описаны и четыре экземпляра московского издания Триоди цветной 1648 г. Книга, о которой идет речь, вошла в Предварительный список под № 285[387].

В интересующем нас экземпляре Триоди цветной текст полностью сохранился[388]. Листовая формула книги, о которой идет речь, имеет ту же особенность, что и все известные экземпляры издания, — колонцифры л. 120–127 и ряда других продублированы. Поэтому она имеет следующий вид: л. [пустой], 1-127, 120–384, 384–478, 480–579 = 588 л. Бумага экземпляра Триоди вполне удовлетворительной сохранности; переплет (35x21 см) XIX в. — доски в коже с полустертым линейным тиснением, спеньки закреплены медными гвоздиками с шестиконечной звездочкой; припереплетные листы (по два у верхней и нижней крышки) взяты из арабской печатной книги (после них в начале книги вплетен еще один лист белой бумаги XIX в.). Аналогичные арабские тексты использованы и для обклейки крышек переплета. По низу л. 2-131 профессиональной скорописью XVII в. сделана вкладная запись[389]:

«Лѣта 7159 г/ февраля/ въ 25 днь/ велѣлъ/ сию/ кнгу/ триwд/ цве/тную/ в дwмъ/ Пре/стые/ Бдцы/ Стгw/ Ея/ Блгw/вѣ/ще/ния/ во стыи/ град/ На/за/ретъ /сми/ре/ныи/ Ни/кwн/ Вели/кагw/ Нwва/гра/да/,/ Ве/ли/кихь/ Лу/къ/ i про/чихъ/ дву/на/де/с/ти/ гра/дwвъ/ i все/гw/ края/ Сту/де/но/гw/ мw/рiа/ митрw/ пw /литъ/ по/лw/жить/ Ве/ли/кw/му/ Гсдну/ i бра/ту/ моему/ о/ Стемъ/ Д/сѣ/ На/за/рет/скw/му/ архи/епи/скw/пу/ i ми/трw/по/ли/ту/ Га/врии/лу/ в це/ркwв/ Пре/стыя/ Бдцы/ стгw/ ея/ Блгw/вѣ/ще/ния/. / А ктw/ тwе/ кии/гу/ во/зметь/ wт/ тwе/ Цквi/ i/ то/вw/ су/ди/тъ/ iакw/ /стw/тат/ца/ стра/шныи/ въ/ днь/ Вто/ра/гw/ свw/ег/ при/ше/ствия».

В феврале 1651 г. Никон в своей епархии. Летопись его жизни сообщает, что 6 февраля митрополит получил царскую грамоту о праве судить самому духовные дела. День, которым датируется вкладная, — 25 февраля — в 1651 г. приходился на Светлую седмицу, что вполне соответствовало настроению записи.

Почерк писца — классический беглый полуустав без каких-либо ярких палеографических особенностей. Указать можно только на пристрастие к вертикальному расположению букв (например, в словах «митрwпwлит», «митрwпwлиту» и «пришествия» использованы вертикальные лигатуры в две и три буквы). Как видим, запись датирована февралем 1651 г. и относится ко времени великих надежд и чаяний Никона, 45-летнего митрополита, всего через 15 лет вернувшегося уже высшим иерархом в места своего пострижения. 1650–1651 гг. — сложное время для Никона, в недалеком будущем российского патриарха, человека сильного и властолюбивого, очевидно искренне веровавшего в свое высокое предназначение. Бунт в Новгороде в 1650 г., в котором и после которого Никон выступил как вершитель не только духовной, но и светской власти; подготовка по его же инициативе к перенесению из Соловков в Москву мощей св. митрополита Филиппа — за всем этим давно вынашиваемые планы: доказать высший характер «священства», т. е. духовной власти, по сравнению с «царством» — светской властью и на практике лично осуществить высшую власть «священства».

Это время особенно искреннего уважения со стороны царя Алексея Михайловича, высоко ценившего Никона — своего «возлюбленника» и «содружебника» — за прозорливость, убежденность, энергию. Хотя митрополит Никон во вкладной записи на Триоди 1648 г. и называет себя «смиренным», но этого смирения вовсе не чувствуется в гордом и пространном его именовании. Более того, если первая часть записи имеет обычную писарскую форму, при которой вкладчик упоминается в третьем лице, то во второй части записи Никон выступает в первом лице и сам обращается к «Назаретскому архиепископу и митрополиту Гавриилу» как к «брату моему о Святом Дусѣ»[390].

Еще в 1649 г. Никон, будучи архимандритом Новоспасской обители, познакомился и общался в Москве с Иерусалимским патриархом Паисием, который даже нашел необходимым написать специальную грамоту о своем участии в поставлении Никона митрополитом Новгородским[391].

Среди многочисленных записей на книгах-вкладах митрополита, а затем и патриарха Никона вышеупомянутая запись занимает особое место, так как непосредственно подводит нас еще к одной его важнейшей идее, мечте и сфере деятельности, выразившейся в постоянном активном интересе к Греции и православному Востоку. В их традициях и книгах искал Никон ключ к решению множества спорных вопросов российской литургической практики, взаимоотношений Церкви и государства. И несомненно, за скупыми словами вкладной записи — далеко идущие планы, более того, уже сложившиеся представления о принципах проведения будущих церковных реформ, расколовших русскую историю на до— и послениконовскую эпохи, а российское общество — на «никониан» и «староверов».

Очевидно, у новгородского митрополита была какая-то прямая возможность передать книгу на Святую землю[392], однако едва ли мы сможем ее выявить. Но книга туда, несомненно, попала, доказательства тому у нас есть. На почти пустом шестом листе книги мелким профессиональным полууставом одной руки 6 мая 1661 г. сделана 12-строчная запись, начинающаяся изящным строчным украшением.

Она гласит: «Въ лѣто PKD ([7] 169) мсца ма" S [6 день] приде Хсоу раб Вуково, // и Гаврiил, и Сава, и Wван (Иwван?), и Сава, и Секуw // wт пределъ Макѥдониских (одно или два слова тщательно зачерк нуты теми же чернилами) // wт землѥ Босне wт места Сараева; wтчство наше // Захлм" зовомъ Херцеговина. // Придохом ва стiи град Iерслмь поклонитисе частному и живоначелному Гробу Гсню // и ста" смо лѣто 1 маие мсць 1, // въ првое лѣто патриархшаства прѣстго // и прѣблженнаго и прѣwсщеннаго гсдра нашего // и влдики wтца нашего и патрiарха стго града Iерслма // кvр Нектарiа». Далее следуют в три строки буквы под титлами: wѯgцнв; аθςчвi; зθицчвос (с — без титла). Таким образом цифирной «греческой» тайнописью зашифровано уже известное нам имя писца, одного из сараевских паломников: «Смерни Өадiич Гаврiилw»[393].

а

б

Рай мысленный (сборник). Иверский монастырь, 1658 (Я. II, 124): а — титульный лист книги; б — оборот титульного листа с изображением герба патриарха Никона и начало предисловия сборника

Говоря о примененной Гавриилом системе письма, М.Н. Сперанский предполагает, что ранняя «тайнопись особенно развита была в отдельных местностях. К числу таких следует отнести… Сараево, как такой город, где был центр западной сербской национальной жизни XVII в.»[394].

Аналогично зашифрованную подпись того же писца Гавриила из Сараева приводят в своих работах Др. Костич, а за ним и М.Н.Сперанский как один из примеров замены в этой системе тайнописи «i» на «ч»[395]. Костич пишет, что ранний пример этого явления «…од г. 1661, писао га у Jерусалиму Гаврiиль Өадiич, из Capajeвa т.j. зөицчоь аөsчвь…». Сперанский уточняет, что замена может быть и обратной (т. е. «ч» на «i»), и приводит в качестве примера: «…wѯgцнв зөицчвос өаςчвi = Смерни Гаврiилw Fадiич», отмечая в примечании примечании, что Л. Стоянович, из работы которого оба ученых и взяли этот пример (см. ниже), в первом слове ошибочно напечатал «и» вместо «н», во втором — «г» вместо «ь», а Костич неверно привел год: 1561-й вместо 1661-го. Все эти сомнения разрешает сопоставление записи, опубликованной Л. Стояновичем в 1890 г.[396], и вновь найденного текста. Стоянович сообщает также, что на первом листе пергаменной рукописи XIV в. из коллекции Ундольского (№ 75) А.С.Щоровым] (раскрыто нами. — И.П) сделана запись, что книга приобретена в Палестине, в монастыре Св. Саввы, 16 апреля 1835 г. Речь идет о первом путешествии А. С. Норова[397], вспоминая о котором в описании поездки 1861 г. он писал, что именно в монастыре Саввы произвел в 1835 г. настоящую «жатву рукописей»[398]. Несомненно, одним из приобретенных здесь славянских кодексов и был тот, на котором Стоянович обнаружил запись Гавриила.

Сверка текстов двух записей Гавриила показала, что фактически они полностью идентичны. Однако, очевидно, у Стояновича пропущено «р» (100) в дате и «в» в имени «Иw[в]анъ», но добавлен «ь»; имя «Секφw» передано как «Секоул»; в слове «ингчство», где «т» и «с» в записи на Триоди — надстрочные, у Стояновича добавлен «ь» после «ч»; отсутствие в слове «патриар[х]шаства» буквы «х» скорее также можно объяснить пропуском при публикации. В конце записи Л. Стоянович приводит уже знакомую нам тайнопись: «wѯgци(!)в зөицчвог(!) аөςчвi». Таким образом, Сперанский прав: действительно, в первом слове буква «и» возникла вместо близкого по написанию «н», а в третьем слове «г», скорее всего, прочитано вместо не «i», а «с», хороню читаемого и точно соответствующего написанию этой буквы во всех случаях ее употребления в записи на Триоди.

Несомненно, обе записи сделаны одним и тем же писцом Гавриилом в 1661 г. в память о паломничестве шести сараевских жителей в Иерусалим на поклонение Гробу Господню. И хотя ни одного слова о России и Никоне в записи нет, ее датировка и упоминание патриарха Нектария снова возвращают нас к российским событиям и российскому патриарху. И до и после Московского церковного собора 1660 г., лишившего Никона его власти и сана, в российские споры были вовлечены восточные патриархи, из которых только Нектарий в своих письмах к царю Алексею Михайловичу последовательно защищал Никона, призывая царя примириться с опальным иерархом. Другие восточные патриархи, стремясь изменить его позицию, писали Нектарию о несовместимости поведения русского патриарха с его высоким саном, о его гордости и заблуждениях[399], но иерусалимский владыка продолжал защищать Никона.

И еще одна запись сделана на московской Триоди цветной (л. 258 об.), несомненно, на Святой земле в 1665 г.: «Дас зна како приходи Сесвети" нъ// влдка wт грда Бuдима. Тогеда // Амирахъ Тφръсеки и ħесеръ // Бечеки баришелφкъ межеду // собою въ лото ZРOГ (7173 = 1664/65)». Справа от записи тем же почерком сделана приписка: «оу сти (а? ж?) грда Иелсимъ … (?) оучинише», дополняющая и уточняющая первый текст[400].

Никон с братией Ново-Иерусалимского монастыря. 1660–1665 гг.

Таким образом, на листах вложенной Никоном Триоди цветной зафиксирован для памяти приход в Иерусалим владыки из Буды и упоминается о столкновении турок и австрийского (венского) «цесаря».

Но и на этом известная нам ныне история книги и связь ее судеб с Россией не заканчивается. На третьем пустом припереплетном листе у верхней крышки Триоди одной и той же рукой сделаны три записи. Первая: «Трiодь цвѣтная напечатана въ лѣто 7156-е сентября въ 1 день[401] въ третье лѣто государя и царя Алексея Михайловича въ шестое лѣто патриаршества Iосифа патриарха Московскаго». Во второй записи полностью передан текст полистной вкладной записи патриарха Никона[402]. Под текстом — приписка: «Таковая подпись, помѣченная по листамъ, писана рукою самаго Никона, бывшаго патриархомъ Московскимъ». Еще ниже по-гречески приведены название книги и краткое содержание записи Никона. Под всеми этими текстами характерная и хорошо известная подпись: «Авр[аам]. Norov» — и дата — 1861 г.

Таким образом, Триодь 1648 г. также видел во время своего последнего путешествия по святым местам шестидесятишестилетний Авраам Сергеевич Норов (1795–1869). Бывший воспитанник Благородного пансиона при Московском университете, ушедший из него юнкером в гвардейскую кавалерию, в результате ранения при Бородино потерявший ногу, Норов в 1823 г. поступил на гражданскую службу, в 1850 г. стал товарищем министра, а с 1854 по 1858 г. был министром народного просвещения.

А. С. Норов — представитель дворянского рода, известного со второй половины XV в., — был достаточно известен как страстный путешественник, библиофил, писатель, поэт и полиглот, знавший, кроме четырех европейских языков, также греческий, латинский и древнееврейский. Ученые заслуги Норова принесли ему членство в Российской академии наук. Наиболее широко известна его книга о путешествии 1835 г. по Святой земле, Сицилии, Египту и Нубии, вышедшая в 1854 г. третьим изданием[403]. В этой книге, наряду с другими, приведено также яркое и полное описание Назарета, его храмов, монастыря, его библиотеки и славянских древних книг, в ней обнаруженных. Однако никаких упоминаний о московской печатной Триоди цветной в описании этого путешествия нет. Не нашлось упоминания Триоди цветной 1648 г. и в изданном Норовым за год до кончины Каталоге его библиотеки[404], хотя, несомненно, многие книги А. С. Норова были приобретены им именно во время путешествий.

Сведения о Триоди цветной все-таки были обнаружены в описании второго путешествия Норова, но не в Назарет, а в тот самый знаменитый монастырь Св. Саввы Освященного, в библиотеке которого, расположенной в высокой Юстиниановой башне, Норов уже в первое свое путешествие произвел, как сказано выше, настоящую «жатву рукописей»[405]. Во время второго путешествия он также нашел здесь ряд неполных древнеславянских рукописей и отдельных листов, предназначенных «для уничтожения», но не получил их, как хотел, для себя, а вынужден был передать в Патриаршую иерусалимскую библиотеку, удовлетворившись убеждением, что «все собранное… ограждено от разорения». Посетовав, что «труды мои… остались для меня напрасны», Норов замечает: «Рукописи, хранящиеся в Патриаршей иерусалимской библиотеке, монастыре св. Креста и обители св. Саввы (выделено нами. — И.П.), требуют ученой разработки, которая будет не бесплодна. В этой последней я заметил также три весьма древних славянских типикона и несколько старопечатных книг, из коих… Триодь цветная, с рукоприкладством патриарха Никона»[406].

Суд над патриархом Никоном. Худ. С. Д. Милорадович, 1885

Таким образом, Норов не только сделал запись на самом обнаруженном им экземпляре московской Триоди, но не прошел мимо находки и в своих воспоминаниях, что позволяет нам установить место хранения книги, по крайней мере до 1861 г. Следуя норовскому описанию самого монастыря и жизни его насельников, можно очень живо представить эту древнейшую, неприступную духовную христианскую твердыню, с которой связано, во всяком случае частично, бытование найденной книги. Вот как описывает русский путешественник свое первое посещение сторожевой башни монастыря, которая одновременно служила и хранилищем библиотеки: «Вид с высоты башни на мертвую дикость огромных гор и на глубокое ущелье — ужасен. <…> К немалому удивлению, я нашел в этой башне нестройную груду рукописей и книг. С дозволения настоятеля я занялся их разбором с большим любопытством»[407].

В описании путешествия 1861 г. о монастыре Св. Саввы мы читаем: «Здесь почти все время посвящено молитве. Единственное развлечение монахов составляет их пребывание на террасах своих келий, и то в одно вечернее время, потому что в этом климате и в этом ущелье постоянный зной заставляет укрываться от наружного воздуха, что я сам испытал в мое первое путешествие. <…> С террасы, даже с башни, называемой Юстиниановою, ничего не видно по сторонам, кроме одних черных отвесных скал: горизонт закрыт отовсюду. Виден только один свод небесный, указывающий путь в мир невидимый. Я провел часть ночи на террасе и, при окружающем меня глубоком мраке, невольно имел перед собою постоянно одно только звездное небо, говорящее мне: “В дому Отца Моего обители многи суть”»[408]. Запись писца Гавриила на двух книгах из библиотеки монастыря Св. Саввы позволяет со значительной долей вероятности предполагать, что посланная в 1651 г. митрополитом Никоном в Назарет Триодь цветная какое-то время находилась в Иерусалиме, но в 1861 г. оказалась в монастыре Савы Освященного. Совершенно очевидно, что запись паломников не случайно сделана на книге из России, язык которой был им понятен и к которой с надеждой обращались в это время взоры всего югославянского мира, находящегося под властью Турции.

Какова судьба экземпляра Триоди между 1861 и 1992 гг., когда книга «из резерва» поступила в библиотеку Московской духовной академии в Троице-Сергиевой лавре, неизвестно.

Осталось добавить, что найден ставший объектом этого сообщения экземпляр во второй день от начала Балканского кризиса и бомбардировок Югославии 1999 г., когда Македония, Босния, Сараево в очередной раз в XX в. были на устах всего мира, а завершена работа над сообщением на второй день после прекращения бомбардировок, но, к сожалению, не самого кризиса.

И снова век XX оказался прочно связан с веком XVII, а Россия и Святая земля, Македония, Новгород, Москва, Сараево, Буда и Вена — местами, где эта единая и неразделимая история народов Земли вершилась и вершится сегодня.

Можно только еще раз поразиться, как проявила себя удивительная «связь времен», единство синхронной и диахронной истории мира, о которых напомнила в наше снова трагическое для балканских народов время хранящаяся в библиотеке Московской духовной академии Цветная Триодь 1648 г.

Книжная культура российских монастырей: новое об архимандрите Спасо-Ярославского монастыря Иосифе[409]

Спасо-Ярославский монастырь знаменит далеко не только библиотекой, в которой, по мнению многих ученых, хранился список «Слова о полку Игореве»[410]. Именно эта гипотеза постоянно привлекает внимание к истории монастыря. Оттого особый интерес должна представлять для нас и фигура архимандрита Иосифа, управлявшего Спасо-Ярославским монастырем в конце XVII в.

В «Хронографе с Космографией» — одной из келейных книг Иосифа, страстного почитателя и собирателя духовной литературы, — находятся хвалебные вирши, посвященные «Вовсечестнеишему и преподобному отцу нашему благоговейнейшему государю священнархимандриту Иосифу»[411]. Вот несколько строчек из этого умело написанного текста, несомненно, достойного полной публикации[412]:

Задача предлагаемого сообщения — собрать большинство доступных нам сегодня источников об Иосифе и проанализировать их прежде всего с точки зрения истории церковной и монастырской культуры.

Работа стала возможна в результате находки в Государственном архиве Татарстана конволюта двух рукописей, принадлежавших архимандриту Иосифу и подписанных им своеручно[413] по три-четыре слова на каждой странице л. 3-359 (на л. 1–2 запись зачеркнута). Текст, написанный Иосифом на указанном Хронографе, опубликован Т.Н.Протасьевой в 1967 г.[414] В 1977 г. Е.М.Апанович упомянула рукописный Тактикой Никона Черногорца, с записью Иосифа[415], вошедший в Каталог Н. И. Петрова[416] под № 14–15. В 1981 г. одновременно в науку были введены две части Библии Пискатора в издании 1674 г., принадлежавшей архимандриту Иосифу, с его подписью-завещанием[417].

Ставленная грамота архимандрита Иосифа. 21 мая 1689 г. (ЯМЗ)

Несколько книг (см. ниже), купленных или переплетенных по приказу архимандрита, хранятся ныне в фондах Ярославского музея-заповедника (далее — ЯМЗ). Мы находим имя Иосифа в третьем выпуске второй части Словаря книжников и книжности Древней Руси (СПб., 1993); автор заметки О. А. Белоброва обобщила в ней основные известные к этому времени сведения об архимандрите.

Сам Иосиф постоянно и неоднократно повторяет в записях на своих книгах, что надписывает каждую страницу своих книг «пространства ради», чтобы «церковный враг» не завладел книгой, уничтожив запись. На самом деле, мы находим на его книгах сложные произведения, логично объединяющие разные литературные и документальные жанры: вкладные и владельческие записи, тексты летописного характера, воспоминания, азбучные стихи, завещание. Но о чем бы и в каком бы жанре ни писал Иосиф, он все всегда использует для христианского поучения. Вот один из многочисленных примеров такого текста: Иосиф сообщает о грабеже в Краснослободском Предтечеве монастыре Темниковского уезда, сопровождая рассказ словами горького поучения, актуального и для древней, и для современной России: «…святыя местныя иконы оклады они же, воры, обрали и из сондуков посуду и платья и всякую рухлядь они же разворовали, не устрашась Творца — Бога; злое церкви грабительство учинили и не устрашась, на лик его святыи дерзнули. О, злая сила, воровская страсть! Пес на своего господина ласково зрит, сеи же грабитель на лице сотворшаго своего сурово зрит и обирает лик. Како Бог терпит врагу своему худому псу! Воздаст, воздастся ему, пописанному, по делом его!» (Г.К., 104).

В этих словах прекрасно выражен стиль Иосифа, словно бы беседующего и с современниками, и с нами.

О первостепенном значении именно книги для духовного совершенствования и спасения архимандрит Иосиф пишет ярко и выразительно: «Сего ради нужныя здесь церковный и монастырския болыния скудости, аз, архимандрит, о се видех, отдал Божия — Богови иж сии святыя книги в пользу духовною всепослушным во церкви православным христианом, желающим души своя спасти ради будущия жизни» (Г. К., 104); и в другой записи (X. ГИМ): «[Дал книги] на спасение иноком и всем грацким послушн[иком] вечно для насыщения духовнаго чтущим и слушающим, радоватися». «Дал… вечно книги приношение, принесех Богу. Вы же, братие, сие подание мое соблюдайте непорочно в ползу церковною в поучение христианом по уставу церковному. Писано: добре строющему церковною — даются небесная». «Зане птице криле на летание, духовнии сии [книги] — криле уму на летание к высоте небеснеи…» Говоря о своих вкладах иного характера, Иосиф пишет: «…обоя для сытости: книга для духовной сытости, а земля же для чювственной сытости, и чтоб книга сия ведома была». Далее: «Птица без криле скоро поймана будет, инок без книг от диавала поруган. Божие слово на диавола острее меча… Егда же, братие, вняв страх Божии от сих духовных крил, от сего житейского моря перелетите к будущему покою, и дасть вам Бог за труды радость, помолитесь о мне грешном…» (Г. К., 104).

Обобщая мысли о роли книги в жизни монастыря, как и всегда, Иосиф прибегает к образам, заимствованным прежде всего из Писания и трудов отцов Церкви: «…отдал в церковь в память вечною по душам книги, иж даде мне Бог; ему же, Творцу, принесох в дар; И вечно их же читайте разумно. Писано: блажени слышащие Слово Божие. Аще мясо солию не осалено — черви съедят: соль — слово Божие; сию соль не имать хто, будущия черви поядят. Аще хто сохранит заповеди Господни, в сих человеков входит дух целомудрия, смирения, терпения, любви. Дух дарует милость Божию и срамит убо». Трудно найти столь же развернутый и яркий панегирик книге как духовным крыльям человеческой души.

К вопросу о сохранности древних книг архимандрит неоднократно возвращается, убеждая, умоляя, приказывая сделать все для «вечного» хранения духовных книг как важной обязанности не только перед дарителем, но и перед самим Богом, замечая при этом, что древние книги редкость: «отколь иныя таковы возмеш».

В результате мы получаем уникальную картину реального отношения в повседневности монастырской жизни конца XVII в. к книгам и самих иноков, и окружающих мирян, для которых обычно монастырские библиотеки были открыты: «И сего ради отнюдь книг не давать, тако же и по кельям читать книг не давать за небрежением. По кельям клирошане книги не брегут, яко скуделен сосуд изобьют, а вновь с них книга вместо избитои трудно взять. Сего ради в больших лаврах по кельям книг честь не дают, сего ради у них книги — овои книге лет пятьсот, инои более, инои менее… В мирския же домы книги давать — злой убыток и листам изорванья, и многое маранье, и ис корене истерзанье, и от того излишняя свары и нелюбовь. И иныя с росписками брали пронырством и луковством, и таких росписок и впредь не имать, не токмо лукавых бесов, но и человек лукавых опасатца. На лукаваго беса в книгах повесть, на лукаваго человека Бог уцеломудрит» (X. ГИМ). И в другой записи: «В мирския ж домы книг моих прикладных отнюдь не давать за прежний ссоры, и за иныя за ними книги пропали, кои с росписками брали…Отдана сия книга Творцу Богу в церковь… для усмотрения честных писаний и многих вещей честным человеком в церкви» (Г. К., 104).

К этой мысли, вернее, к этой грустной картине автор возвращается в своих текстах многократно: «В мирския ж домы книг моих прикладных не давать и по кельям чернецам не давать же; мирския ж люди брали книги и от того много за ними книг пропало; а чернецы крали книги, из монастыря уносили, а иныя избили зде. Избитым книгам не видал, хто б их от себе починивал или таковых вновь приложил… Сего ради книги соблюдать и зде в книгохранителне вынимати к надоб[ь]ю… не хвалитца тайно в беседах» (Там же). Как уже было сказано и как хорошо видно из цитируемых отрывков, любые мысли и требования архимандрита Иосифа всегда являются поучениями к братии. После запретов архимандрит взывает: «Вонми, писанию божественных книг — сия святая духовная пища радость душе, три сия добродетели отцы святии содержаша: нестяжание, смирение, воздержание. Ныне же держится во мницех лихоимство, гордыня, невоздержание. Вы ж, братие Темниковскаго уезда Краснослободцкаго Предтечевского монастыря, Господа ради, братие, живите в честном иноческом пребывании».

Самые подробные наставления и поучения, оставленные Иосифом на книгах, предназначены инокам и касаются фактически всех сторон духовной и материальной жизни монастыря. Эти темы обобщены архимандритом в конце записи на книге Григория Двоеслова: «Как конь без узды, так и мних без любви. В монастыре имеем: вместо отца — отсечение бремени греховнаго; вместо матери — чистоту; вместо братии — желание к горнему Ирусалиму; вместо чад — воздыхание сердечное, и утруди себе многими труды».

«Начало премудрости — страх Божии, — учит Иосиф, — блажении слышащий Слово Божие и хранящий». И хотя «ангел вучит [души] к добродетели», архимандрит напоминает о свободе человеческой воли: «…душа власть имат последовати ему же хощет».

Иосиф постоянно напоминает о смерти: «Богат или убог зде — к единому концу склоняются; всех ин век ожидает. Что посееш, то и пожнеш». Но у человека всегда есть надежда: «Аще ли хто согрешит — ходатая имамы ко Отцу — Иисуса Христа» (X. ГИМ). «Смиренный кроме лица хвалим есть. Смиренный инок нигода ж забывает смерть — любо седит, ходит, делает, яст, пиет — да имам в помысле страх Божии» (Г. К., 104).

Излагая мысли Екклесиаста, многократно использованные в христианской литературе, Иосиф находит свои искренние слова и яркие образы. Он пишет: «Несть человека, иж бо себе противника не имел. Хвала и честь на пороге ложится; величество и красота на пепле гниет. Печалуется человек и о вещи привременние, и понеже расторжен на различный труды и потребы суеты, стеня ему». «Млад человек, яко древо насаженное, растет, и процветает, и потом увядает, и паки во нетление к концу приспевает…ничто ж вечно пребывающее под солнцем, и ничто ж в мир се принесох, ни изнести что можем» (Там же).

Многократно напоминает Иосиф об обязанностях иноков: «Пописанному безмолвие — путь Царствию Небесному, плоды носяща блага, покаянию мати, лествице небесная, и прочая… Сего ради подобает в монастыре зело нужду иметь и трудитися. Писано: приидите ко мне вси труждающиися, и прочая. Аще здравствует тело — душа немощная бывает… Писано, приклоняйся ко плотцким — душевнаго утешения несть достойны; писано, кто к нам зависть имать — не войдет в Царствие Небесное».

Достаточно подробно в текстах Иосифа говорится о том, что «гнев есть мать злым», об умеренности в пище и одежде, о необходимости терпения, о безмолвии и о многом ином. Для понимания характера архимандрита важен его вывод: «Писано: человека честна и славна творит не сан и не чин, но добродетель; не власть, но благонравное и чистое житие; всяк творяи грех — раб есть греху, уклоняя же ся от злых — начало добру бывает…аще хто сохранил пост, молитву, рукоделие, чистоту [те]лесною яве — яко есть сын света и наследник Царствию Небесному».

Обращается в своих поучениях Иосиф и к проблемам догматики, причем самые сложные и актуальные излагает кратко и четко: «Два убо лица не ино же ино, но едино естество человечества; тако убо… о Отце и Сыне учит: два убо лица — едино ж существо Божества, прилепляяся Господеви один Дух» (Там же).

Пожалуй, одной из интереснейших частей текста записи на книге Григория Великого (казанский конволют) являются азбучные стихи Иосифа; сам он называет их «перечень на виршах». «Перечень» важен для понимания воззрений автора — выбора тем, характера, стиля и языка стихов, — все эти вопросы могут быть поставлены на материале азбучных виршей архимандрита, которые нам представляются тщательно продуманными и удивительно легко запоминающимися поучениями инокам, хотя сам автор и замечает, что «аз о сем на виршу написал, чтоб… церковной врагъ не выскреб книги сеа». Азбучные стихи Иосифа настолько интересны, что, несомненно, заслуживают, как и ряд иных текстов, полной публикации. В этом контексте приведем только несколько «виршей»[418], чтобы показать разнообразие их тематики:

Иосиф в своих виршах, в отличие от остального текста, бывает откровенно ироничен. Например, тексты букв:

В том же духе и добавленные к перечню вирши:

Что касается языка литературных текстов архимандрита Иосифа, то согласимся с замечанием Т. Н. Протасьевой о его «народном языке», «изобилующем бытовыми терминами», и об «акающем» говоре Иосифа[419].

Архимандрит Иосиф не только начитан, но и хорошо для своего времени образован; пишет он, как правило, строго по правилам грамматики, а отнюдь не так, как говорилось. При этом фактически без диалектных особенностей (отмечено может быть только в незначительном количестве «аканье»)[420]. Более того, автор знает и старую, и новую языковую норму («в монастырѣ», «слышащий», «в нужной» монастырь). Он правильно применяет сокращения, титлы, знает грамматические правила употребления «ѣ», в ряде случаев озвончает согласные. То же самое касается и лексики: в изложении Писания, богословских проблем, поучениях и от своего имени, и после постоянных «писано» — это церковно-славянская лексика; в иных случаях — русская обыденная лексика, выразительная и богатая. И обоими лексическими пластами архимандрит Иосиф владеет, добиваясь ярких и убедительных образов, четкого изложения далеко не простых идей.

Интересный и подробный материал содержится в записях архимандрита о его библиотеке[421]. В записи на Хронографе перечислены 50 книг, которые Иосиф завещает Иоанно-Предтеченскому Краснослободскому монастырю. 35 из них богослужебные (23 типа в 35 экземплярах). Это два Служебника «печати московский в полдесть», два Часословца «печатных в четверть», два Канонника «печатных в четверть», 12 Миней «печатных в десть» и две Минеи, также печатные, но «в четверть»[422], Триоди постная и цветная, также печатные «в десть», два «Охтая новые печатные», по две печатные Псалтыри — очевидно, учебные и следованные; Святцы «в осмушку печатные», рукописные Чиновник и Фитник (причем последний «на крюках и на ноте»). В библиотеке Иосифа также четыре Пролога («на четверо переплетены, печати в десть»), которые являются и богослужебной, и излюбленной четьей книгой. 14 книг, завещанных Краснослободскому монастырю, — учительные. Среди них только шесть — рукописные. О них Иосиф пишет: «…книга письменная Зерцало великое… книга Болыния правила Никона Черногорскаго добраго письма… три Алфавита (т. е. Азбуковника. — И.П.) письменных в полдесть… книга Хронограф большой писменой с Козмографиею перечневою в десть». (Как видим, Книга Григория Двоеслова в этом перечне не названа.) Печатные учительные книги следующие: «Библия личная да другая четья печатны в десть…[423] две книги Ефрем со аввою[424] и Лествица[425] — печатные, Книга царевича Иасафа печатная новая в десть[426], Беседы апостольския на четырнадцать посланий, киевской печати в десть[427], Благовестник, четыре евангелиста, печатное, переплетено на двое[428], книга Евангелие Кирила Трандалиона (!) киевской печати…[429] книга Цветник киевской печати в переплетах же в полдесть»[430].

Фрагменты вкладной записи подьячего Спасского монастыря Никифора Семенова Янышева в книгохранительную палату монастыря при архимандрите Иосифе. Смотрицкий Мелетий. Грамматика. М.: Печ. двор, 1648. Л. 1-88 (Я. I, 523)

Таким образом, Иосиф предстает перед нами не только ценителем и собирателем церковных книг, но грамотным и внимательным книжником, последовательно указывающим основные характеристики памятников, позволяющие определить и датировать большинство из них.

Еще одна книга в библиотеке архимандрита Иосифа, очевидно, была на особом положении. Только «книга Апокалипсис толковый писменной в полдесть» лежала «в келье на поллице пред иконою пресвятой Богородицы». Все остальные книги находились в книгохранительной палате, в которой «двери на железных крючьях, зади дверей прибит заслон ради крепости. В книгохранительной же четыре сундука окованы железом».

Разворот конволюта, содержащий оборот последнего листа рукописного текста Тактикона Никона Черной Горы XVI в. (левая сторона) и лист 6 Триоди постной, изданной Швайпольтом Фиолем в Кракове ок. 1493 г. (правая сторона) (Я. 1,1)

Именно в этих сундуках и хранились все книги архимандрита, завещанные им монастырю.

Иосиф активно и последовательно собирал и пекся о сохранности и использовании не только личных книг, но и библиотек монастырей, где он был архимандритом. Такое заключение можно сделать, исходя из его деятельности в Спасо-Ярославском монастыре.

Сейчас в нашем распоряжении десять книг (причем две книги расплетены или дошли до нас в двух частях), непосредственно связанных с именем Иосифа. Из них к наиболее ранним приобретениям можно отнести Библию Пискатора, которая упоминается в обеих исследуемых записях как «Библия личная» и на листах которой написано завещание архимандрита[431]. Толковая рукописная Псалтырь была куплена по приказу Иосифа в Спасов монастырь 21 февраля 1695 г. (ЯМЗ. Р. 475); 20 апреля — для того же монастыря «на пользу чтущим и слышащим» Иосиф лично покупает московское издание 1646 г. «Службы и жития Сергия и Никона»[432].

Запись о покупке книги в 1698 г. в книгохранительную палату Спасского монастыря по умершей братии на «заморные» деньги при архимандрите Иосифе. Библия. М.: Печ. двор, 1663 (Я. II, 194)

В тот же день в книжном ряду у Ивана Максимова Иосиф приобрел для своей библиотеки рукописную Псалтырь с толкованием[433]. 25 июня 1696 г., согласно записи на самой книге, для келейной библиотеки у ярославца посадского человека Васьки Перфильева Еремина был приобретен Хронограф с Космографией, о котором шла речь выше. В том же году[434] Иосиф получил и книгу Григория Двоеслова[435], записи на которой анализируются в данной статье. 18 декабря 1696 г. появились записи о принадлежности к келейной библиотеке Иосифа на книге Никона игумена Черной Горы[436] и на книге Григория Двоеслова. Обе эти записи сделаны «по велению отца архимандрита Иосифа» монастырским подьячим Дмитрием Никитиным и удостоверяют, что это книги келейные и должны «вечно» принадлежать тому монастырю, «в коем его, архимандрита, Богъ изволит, кости погребены будут». 25 апреля 1698 г., когда в библиотеку Спасского монастыря поступил список Тактикона[437], на книге по приказу архимандрита была сделана большая летописного характера запись «в похвалу граду чесьтному Ярославлю, во удивление трудившихся Бога ради, в незабвение о подвигах» схимника Спасского монастыря Савватия, погребенного 25 апреля 1698 г.

С именем архимандрита Иосифа связано не только систематическое пополнение библиотеки Спасо-Ярославского монастыря, но и приведение ее в должный порядок. Многие книги монастырской библиотеки к концу XVII в. стали ветхими, утратили переплеты и были заново переплетены именно при Иосифе. Книг с записями о переплете, сделанном по приказу архимандрита, найдено уже несколько. Признаком этой работы является изготовление конволютов, которые мы находим и среди монастырских, и среди келейных книг Иосифа.

Приведем одну из записей об этом полностью: «Лета седмь тысящ двести шестаго (1698) майя в двадесят шестыи день сии две книги письменные уставные переплетены в одну книгу: книга Ефрем Сирин да книга Симеона Черноризца и иных избранных святых; собрано в той же святого Симеона во едину за ветхость и для того, что мало ныне те письменные книги в церкве чтутся, потому что Ефрем Сирин есть печатные. А переплетены сии вышеписанные старинные книги во едину книгу и подписаны… по велению Спасова Ярославского монастыря отца архимандрита Иосифа, что из Володимера из монастыря Царя Константина был архимандрит же. А подписал… по велению Иосифа того же Спасова монастыря приказной кельи подьячеи Иван Иванов сын Копорулин лета семь тысяч двести шестого майя в двадцать шестой день и подан в книгохранительную [палату] Спасова Ярославского монастыря»[438]. Несколькими днями ранее, 12 мая 1698 г., сплетены «для ветхости» «в одну»[439] «книги Исака Сирянина да книга Марка Фряческого, еже зовется она Лампасак. Обе те вышеписанные книги старинные из Ярославна монастыря… переплетены… по велению отца архимандрита Иосифа с братьею, что был из Володимера Царя Константина монастыря архимандрит же»[440].

Упомянутый выше Тактикой Никона Черногорца с записью о схимнике Савватии сплетен с экземпляром славянской инкунабулы и, очевидно, самой ранней печатной книгой библиотеки Спасова монастыря — Триодью постной, напечатанной в Кракове Швайпольтом Фиолем около 1493 г.

Фактически все сведения, известные нам, о самом Иосифе мы получаем из его собственных записей, которые позволяют утверждать, что архимандрит Иосиф из Николаевского Угрешского монастыря и Иосиф — автор записей на книгах — разные люди. Иосиф настойчиво и постоянно, как мы видели из цитированных записей, даже через несколько лет после своего перехода в Спасо-Ярославский монастырь подчеркивает, что он бывший архимандрит владимирского Царево-Константиновского монастыря. Это делается и им самим в собственноручных записях, и всеми подьячими, подписывающими книги по его приказу. Очевидно, такая настойчивость могла быть связана или с необходимостью отличать себя от другого человека, или из-за особого почитания Царево-Константиновского монастыря.

Царево-Константинов владимирский монастырь (в 15 верстах от Владимира, основан в 1362 г.), хотя и был домовым Московской митрополии, в XVI в. пустовал, а в первой половине XVIII в. был присоединен к Боголюбову монастырю, затем опять отделился и, наконец, в 1746 г. был совсем упразднен[441]. Предмета особой гордости архимандритство в этом монастыре, в отличие от знаменитого подмосковного Угрешского, не представляло, следовательно, остается одна причина постоянного упоминания владимирского монастыря — необходимость отличить свое имя от другого Иосифа, который из Николо-Угрешского монастыря 19 февраля 1691 г. был переведен в Спасо-Ярославский.

И действительно, самая ранняя из сохранившихся Опись Спасо-Ярославского монастыря 1690 г.[442] дополнена новой описью с заголовком: «Тетрать Спасова монастыря Ярославскаго. Записка с прошлого 199 года марта 1-го числа по 201 год, что построено вновь в ризницу про господина отца… архимандрита Иосифа»[443]. В то же время под 1691–1693 гг. действительно интересующий нас автор был архимандритом Царево-Константиновского владимирского монастыря[444]. После него архимандрит Конан принял монастырь в январе 1694 г.[445]Очевидно, и в XVII в. этих двух Иосифов — архимандритов Спасо-Ярославского монастыря — не разделяли, что и заставило второго Иосифа до конца своего архимандритства в Ярославле постоянно упоминать прежнюю обитель, а также сразу по замещении нового места приказать составить опись.

Таким образом, пребывание Иосифа из Владимира в Спасо-Ярославском монастыре мы можем датировать 1693–1699/1700 гг. Согласно собственноручным записям, из Спасо-Ярославского монастыря Иосиф был переведен в пензенский небольшой Темниковский Иоанно-Предтеченский монастырь в Красной Слободе.

Судя по оценкам самого бывшего архимандрита, Иосиф высоко ценил значение Спасо-Ярославского монастыря, неизменно упоминая о нем в записях последующего времени. Более того, темниковскую братию он просит «пожаловать в память по душе моей отписать во Спасов… монастырь, чтоб пожаловали архимандрит с братьею велели душу мою в сенодики написать о памяти во всех у себе церквах, зане ж дали о сем мне они вкладную, кая в личной Библии вклеена за их руками, ныне и впредь Бога молить…».

В 1699 г. Иосиф добивается новых земель для Спасо-Ярославского монастыря, а также подтверждения старых государевых пожалований[446]. Однако воспоминания о Спасо-Ярославском монастыре связаны у Иосифа с какими-то малоприятными событиями. По крайней мере, в качестве комментария к словам: «Писано, мал вертеп лучше Синайския горы — в нем же Христос Иоанна посещавше» — Иосиф замечает: «Жил аз, грешный, в больших монастырех, видел в них многие себе суеты; в малых же монастырех меньше суеты» (Г. К., 104). Возможно, речь в данном случае идет и не о Ярославском, а о каком-то еще крупном монастыре, где Иосиф был архимандритом до 1690 г. (т. е. до управления Царево-Константиновской киновией). Достаточно убедительно предполагать такую возможность нам позволяет описание Темниковской церкви, в котором Иосиф перечисляет предметы, находящиеся на архимандритском месте: «Посох архимандрическои, благословение святеишаго Иоакима патриарха Московскаго и всеа России, бывша милостива ко мне вечна; другой жезл таков же, благословение святеишаго Адриана патриарха» (X. ГИМ). Таким образом, Иосиф несомненно получил архимандритство до 1690 г., так как Иоаким был патриархом с 1674 г. до своей смерти 17 марта 1690 г. и мог быть главой значительной обители в 1670-1680-х гг.

Фрагменты вкладной записи 1694 г. царей Иоанна и Петра в соборную церковь царевича Дмитрия в Угличе на книге: Минея служебная, июнь. М.: Печ. двор, Август 1693 г. (Я. II, 717)

Тексты записей позволяют утверждать, что Иосиф был не только глубоким и грамотным человеком в делах духовных, но предприимчивым и деловым в делах земных, постоянно заботясь о материальном процветании своих монастырей. Только для 1701–1706 гг. мы узнаем о трех его дальних поездках — в Азов («по своим архимандритским делам»), где он жил в Азовском Предтеченском монастыре у архимандрита Иоасафа и оттуда в Темниковскую обитель привез икону «азовского греческого письма»[447]. Сразу после пожара 1705 г. архимандрит отправляется в Москву и получает подтверждение старых жалованных грамот, данных игумену монастыря Георгию царем Алексеем Михайловичем, и жалованные грамоты Петра I на новую землю. С Петром I архимандрит Иосиф, несомненно, был знаком по Ярославлю, куда Петр приезжал неоднократно. В декабре 1696 г. Петр был в Спасо-Ярославском монастыре на отпевании своего любимца — Федора Троекурова, погибшего под Азовом[448].

На обратной дороге и по приезде в монастырь Иосиф перенес тяжелое недомогание, о котором с присущей выразительностью пишет: «Егда ехал с Москвы с вышепомнимою (!) великаго государя жалованною на землю грамотою, вельми заскорбел и в той аз, архимандрит Иосиф, скорби своей мало чем на сеи московской дороге не умер… И к скорби той еще в Предтечеве монастыре, в хлебне, прибавися от врага общаго излишняя пакость — влете с крылы во ухо мне сонному таракан-гад и многа зла содея» (X. ГИМ). Даже в таких условиях архимандрит сохраняет свою мягкую иронию.

Запись на книге Григория Великого сделана, очевидно, непосредственно перед деловой поездкой в Казань, вероятно связанной с какими-то судебными исками. Архимандрит опасается, что может умереть в дороге, и дает на этот случай соответствующие указания: «Аз же архимандрит потрудитца для церкви Божии, еще поеду до града Казани, так же прилунились монастырския дела, потому что в сих летех Красная слобода ведома всякою расправою Казани, и о сем дабы же о церковном и монастырском деле получить доброе. А естли мертваго привезут мене, архимандрита, пожалуйте погребите мене подле де иныя старца и поминайте душу мою вечно и прочих умерших по церковному чину» (X. ГИМ).

Архимандрит заранее подготовил себе и гроб. Он пишет: «…себе зде же в Предитечеве монастыре гроб камеи устроил, с Москвы привезен и опущен в землю». Именно поэтому все книги Иосифа и завещаны им Темниковскому Краснослободскому монастырю: «Сего ради на сем гробе быть им моим книгам рукою моею подписанным в память по всем православным душам» (Г. К., 104).

В записях Иосифа содержатся уникальные по полноте и точности описания завещанного им церковного имущества, прежде всего икон и их окладов, например: «На киоте тое же иконы репидныя круги железный, в них писоны по листовому золоту и серебру херувими. У той же иконы пелена, в ней шита властеминская палата, святые по отласу шиты золотом и серебром. Во всю пелену кисти, у палицы кисть золотая с каменем. По другую сторону тое же иконы Спасов образ под хрусталем писон. Верх Спасова образа врезан в киот крест» (X. ГИМ). «В трапезе же фанарь повешен на лосином рогу, под ним пастав с вещами продажными, к ним приставлен старец. У сего поставца цепочка железная з замком немецким, построен постав сей на креслах, привязан креслам цепочки. Сии же креслы токарной работы, точано яблоко, покрыты креслы кожею, в надобных приличных местах обито лужеными гвоздьми…» (Там же). И так тщательно описаны все вещи, вплоть до обрезков истлевших риз: «…сундук шесть… в шестой камчатыя и отласныя и иныя обрезки на починку» (Там же). Столь рачительный хозяин, конечно, не мог не оставить в своих записях и завещание, как после его смерти вести монастырское хозяйство, чтобы всегда выполнять требования монастырского устава: «…братие, кормимся от своих трудов и да даем пищу требующим по-писанному: взалках, и дасте ми ясти… и уединяемся в каморах наших з безмолвием» (Там же).

В текстах мы находим конкретные указания, как вести монастырское хозяйство, из каких средств кормиться, нанимать работников. На новой пожалованной монастырю его же трудами земле Иосиф велит «завесть сад… от сада Курмышскаго продавая плоды, от него одеватца и о нем радеть и трудитца» (Там же). Таким образом, в пространных текстах Иосифа освещены многие стороны духовной и материальной жизни русских монастырей в интереснейший и важнейший период истории — на самом острие перехода к Новому времени.

Обратим еще раз внимание на требование Иосифа: как можно больше читать Слово Божие, постоянно использовать собранные им книги.

Насколько глубоко сам Иосиф знал свои книги и сколь часто прибегал к их текстам, мы уже видели. Но есть в его описании Предтечева монастыря особо примечательный факт необычного использования келейной Библии Пискатора, о которой выше неоднократно упоминалось. Вот этот факт в изложении самого Иосифа: «Вокруг архимандрического места (в Темниковском монастыре. — И.П.) со внешней стороны писоны из личной Библии притчи о Лазаре убогом и о богатом, и о Иеве многострадальном» (Там же). Таким образом, не только в тишине своей кельи, но и на богослужении Иосиф был окружен образами своих любимых книг[449].

Стоит упомянуть еще один факт из этой области жизни Предтечева монастыря. Хотя в записях Иосифа почти нет имен его современников, как вкладчик при описании церкви назван «краснослободскии переписчик Андреян Закроискии» (Там же). Вполне возможно выдвинуть гипотезу, что именно рукой Андреяна в начале и конце Хронографа, подписанного Иосифом, переписаны вирши, как архимандриту посвященные, так и «двоестрочны» в начале книги, темы которых во многом повторяются и в своеручных записях Иосифа, например:

Особенно часто автор виршей обращается к теме дружбы:

Несомненно, продолжение археографических исследований на Ярославской земле, которые начаты в связи со сплошным описанием кириллических памятников во всех хранилищах Ярославско-Ростовской земли, в ближайшие годы позволит обнаружить и другие, еще неизвестные книги, связанные с именем архимандрита Иосифа — церковного деятеля и писателя.

Закончить эту работу хотелось бы текстом подлинного письма XVII в., аккуратно наклеенного на внутреннюю сторону верхней крышки переплета казанского конволюта, очевидно, самим Иосифом:

В пречестную и великую wбитель Всем<и>л<о>стивагw Спаса честнаго Его Преображения тоя великия киновии архимандриту Иwсиfу Акакиевы пустыни[450] многwгрешныи чернецъ Б<о>гwлѣпъ благословения прося Б<о>га молит и чел[ом] бьетъ. Прежде сегw говаривал ты мнѣ о кн<и>ге святwго Григория Двоеслова, что у меня wна есть, а у тебя нет, и я, грѣшныи чернецъ, отходя н<ы>не суетнаго мира сего, тое книгу отказал тебѣ и послал Акакиевы пустыни со игуменом Григориемъ. А чья та кн<и>га была, пожалуи, вели иво поминать и в сеновник написать, а [имя?] iво написано в сеи же кн<и>ге, на верхнеи цкѣ. Да послан[о] к тебе личное полотенцо на кисѣи и платъ, каково лучилось и каково мнѣ поданw. І по семъ, преподобныи wт<е>цъ, о Г<о>с<по>де радуися, здравствуи, i во св<я>тых своих м<о>л<и>твах воспомяни убогу д<у>шу мою[451].

Текст этого письма говорит нам и о любви Иосифа к книгам, и о высоком уважении к нему современников. Но это письмо позволяет назвать еще одного монаха-книжника XVII в., а судя по стилю и выразительности этого коротенького текста — и еще одного возможного церковного автора. Может быть, дальнейшие поиски позволят познакомиться и с трудами Боголепа. Ведь «открытие» Иосифа начиналось точно так же — с первой его обнаруженной записи.

В 2005 году так и произошло! В букинистическом магазине автором был приобретен экземпляр Кирилловой книги в издании Московского печатного двора, вышедшем 21 апреля 1644 г., еще с одной записью архимандрита Иосифа. Книга в 2008 г. была подарена по случаю юбилея музею-заповеднику Ростовского кремля.

Запись по л. 1-67 рукой подьячего Спасо-Ярославского монастыря 4 октября 1696 г. удостоверяет принадлежность книги архимандриту Иосифу. Запись-автограф самого Иосифа по л. 38-362, к сожалению, в очень многих листах срезана при реставрации книги в XIX веке, но и сохранившаяся часть содержит интересные и важные дополнения[452].

Книга и история[453]

Изучая прошлое, ученые не раз обращали внимание на то, что история предлагает нам столь необычные или столь типичные факты, которые невозможно было бы выдумать или смоделировать, поскольку и в том и в другом случае автора обвинили бы, мягко говоря, в совершенно необузданном воображении.

Особым историческим фактом своего времени является древняя книга, которая нередко продолжала служить фактором культуры и в течение нескольких последующих эпох. Но даже при всей многоплановости и определенной «всеобщности» книги как факта и фактора культуры старопечатный конволют, которому посвящен данный раздел, является именно таким, хотя и вполне реальным, но почти фантастическим отражением событий русской истории XVI–XX вв.

Если издали попытаться определить время переплета этой книги, то специалист констатирует только то, что мастер пытался повторить характер русских роскошных ранних переплетов, красный бархат, которым поволочены деревянные доски, блестящие пуговицы и фрагменты женских украшений, использованных в качестве составляющих достаточно изящного орнамента на верхней крышке. Если же открыть саму книгу, то перед нами предстанет московское издание Евангелия, выход которого датируется 30 сентября 1633 г. Выходных листов, как и последней части Соборника, в книге не сохранилось, и ее датировка определена по справочникам. В Каталоге А. С. Зерновой[454] издание идет под № 99 и начало работы над книгой на Печатном дворе датируется 1 ноября 7141 г., т. е. 1632 г. Это предпоследнее издание, вышедшее на Московском печатном дворе до его гибели в очередном сильном пожаре, который случился в апреле 1634 г., когда была уничтожена значительная часть помещений и уже напечатанной продукции. В приходно-расходных книгах архива Приказа книг печатного дела (РГАДА. Ф. 1182) издание фигурирует как «Евангелие напрестольное большой печати». Это именование книга получила потому, что была набрана очень крупным шрифтом, который фактически и создавался для издания прежде всего Евангелий и нередко именно «евангельским шрифтом» и назывался: 10 строк (с десятью пробелами), набранные этим шрифтом, составляют 128 мм, в то время как большинство иных типов книг, изданных на Печатном дворе в те же годы, набирались шрифтами 89 и 90 мм.

Первые сведения о работе над изданием сохранила нам «Книга росходная денежной казны… прошлаго 7140 г., в опись сведена»[455]. Под 3 января 7140 (1632) г. мы находим в этой книге запись, удостоверяющую, что «к Евангелиям напрестольным большой печати наборщику Ждану Федорову на шерсть на 10 гривенок… да на гвозди матцовые на 500… да на луб х (!) кассе… да на ведро, да на корпии, да на коровье масло на 2 гривенки… да на ботоги, чем шерсть бити… дано 11 алтын 2 денги»[456]. Ошибки в датировке в данном случае быть не может, так как расходная книга начинается с записи от 5 сентября 7140 г., т. е. 1631 г. (л. 3).

На л. 26 той же книги сохранилась запись, судя по предыдущей и последующей, сделанная между 11 и 22 ноября 1631 г., в которой речь идет о переплете экземпляра Апостола для патриарха. Очевидно, что переплетался Апостол, вышедший 28 сентября 1631 г. {Зернова. Каталог. № 88). Еще ранее, 13 ноября, зафиксирована покупка «у сафьянного ряду у торговаго человека у Григория Федотова 5 юфтей сафьянов червчатых по цене за те сафьяна… по 28 алтын за юфть дано. Ценили те сафьяна торговые люди Иван Васильев да Федор Данилов», далее в записи говорится: «…а куплена те сафьяна на книги на Апостолы на оболочку, которые переплетают про Государя»[457].

Таким образом, несомненно, что работа над изданием Евангелия напрестольного «большие печати» велась уже в начале 1632 г. Судя по записям в той же расходной книге от 17 февраля 1632 г., «к Евангелиям напрестольным большой печати к дву станом наборщику Ивану Норному на 16 клепиков, чем слова чистить… да на коробьи осиновые, в чем тередорщикам и бытарщикам отвологи и матци держати — дано 5 алтын 2 денги»[458]. Судя по записям в расходной книге Печатного двора 7141 г. (начата 10 ноября 1632 г.), 17 же февраля работа над напрестольными Евангелиями велась в Верхней палате на стане наборщика «Микифора Онтонова»[459]. Поскольку напрестольное Евангелие на Печатном дворе до 1633 г. было издано 1 июня 1628 г. (Зернова. Каталог. № 69), а следующее вышло в 1637 г. (Там же. № 134), речь в приходно-расходной книге в данном случае может идти только об издании 1633 г.

Реально (как это было и в случае с целым рядом других изданий) книга вышла несколько позже, чем дата, указанная в тираже — 17 октября 1633 г., когда на Печатном дворе в издании еще правили опечатки. Печаталась книга в Верхней палате на двух станах. В документах упомянуты наборщики, которые выполняли набор и руководили работами над изданием. Это упомянутые выше Иван Чорный, Никифор Антонов и Ждан Федоров. Общий тираж книги составлял 1150 экземпляров, из которых 1125 были напечатаны на обыкновенной «меньшей» бумаге (или «оловяннике»), а 25 экземпляров — на «большой александрийской».

Цена одного экземпляра издания «в тетрадях» на обыкновенной бумаге была 1 рубль 6 алтын 4 деньги, т. е. 1 руб. 20 коп.; один экземпляр издания большего формата, т. е. на александрийской бумаге, стоил 1 рубль 13 алтын 2 деньги, т. е. на 20 коп. дороже[460]. В лавке Печатного двора, через которую фактически и был реализован весь тираж издания[461], книги, как правило, продавались «в тетрадях», т. е. без переплета. Однако определенное количество экземпляров почти каждого издания в эти годы переплеталось. Для этой цели переплетчики были и на самом Печатном дворе, но чаще всего в качестве переплетчиков использовались мастера, работавшие на станах, или привлекались московские переплетчики, на Печатном дворе не работавшие. Причем переплетались не только подносные экземпляры, которые с Печатного двора относились царю, членам его семьи и патриарху, но и какое-то количество экземпляров, поступающих в продажу. В тех же приходно-расходных книгах типографии указано, что простой переплет напрестольного Евангелия 1633 г. стоил 5 алтын, а переплет с золотым обрезом и тиснением в два раза дороже — 10 алтын[462].

Указная продажная цена одного экземпляра издания определялась до пожара 1634 г. по указу царя «без прибыли», а «почем в деле стала», т. е. по себестоимости одного экземпляра, к которой добавлялась себестоимость экземпляров, переданных царю и патриарху, а также розданных «безденежно» от имени царя по именным челобитным. Определенное количество экземпляров также безденежно передавалось в Приказ Большого дворца, откуда книги рассылались по наиболее почитаемым, бедным, сгоревшим, новопостроенным церквям и монастырям в качестве царских вкладов. Именно одним из этих экземпляров и является книга, судьбе которой посвящена данная работа.

На нижнем поле л. 16–25 интересующего нас экземпляра сохранилась большая часть записи, удостоверяющая, что 12 апреля 7143 (1635) г. Великий князь и государь всея Руси вложил книгу в Девичь монастырь «игуменье Ольге с сестрами». К сожалению, часть записи, сделанной рукой подьячего Приказа Большого дворца Георгия, «а прозвище Любим Асманов», срезана при реставрации. Любим Асманов подписывал царские дары начиная с 1623 г., когда был еще «молодым подьячим» Приказа[463], т. е. в течение 20-х и 30-х гг. XVII в. Наиболее поздняя известная нам запись Любима Асманова, сделанная 1 апреля 1641 г. от имени царя Михаила Федоровича, находится на экземпляре Цветной Триоди, вышедшей 17 марта 1640 г., и фиксирует государев дар «в церковь преподобной Парасковеи Белогородские, что в житном ряду»[464].

Любим Асманов хорошо известен современным книговедам именно потому, что найдено уже несколько десятков книг с его записями, фиксирующими царские вклады. Судя по данным С.Б.Веселовского[465], Любим Асманов (Османов) имел в 1638 г. в Москве два двора, в 1640 г. был справным подьячим Приказа Большого дворца, где в декабре 1646 г. получал оклад в 200 четьи хлеба и 22 руб. денег. Последние сведения указанного справочника связаны с поездкой Асманова вместе с дьяком Никифором Демидовым в 1648 г. в Рязань для раздачи жалованья служилым людям. Запись на московском учительном Евангелии, изданном В.Ф.Бурцовым в его московской типографии в 1639 г., найденном археографами МГУ во время экспедиции в Верхокамье[466], сделана от имени вдовы Любима Асманова Марьи, датирована 1 февраля 1652 г. и фиксирует вклад вдовы подьячего по его душе в одну из московских церквей. Из этой записи мы узнаем и время смерти, и полное имя подьячего, которого звали «Георгий Стефанов сын».

Судя по каталогам старопечатных изданий современных государственных библиотек, сохранилось значительное количество экземпляров книг, вложенных царем Михаилом Федоровичем в различные церкви Москвы и России в ближайшие к выходу интересующего нас Евангелия годы. Например, в тот же день, которым датирован выход Евангелия, на Печатном дворе вышло и издание Апостола, на экземпляре которого, найденном екатеринбургскими археографами[467], также имеется запись Георгия Асманова о том, что книга 7 июля 1636 г. подарена царем в город «Волок Ламский в Варварский девичь монастырь». В Библиотеке Академии наук, например, находится московская Псалтырь с восследованием, изданная 15 сентября 1634 г., на которой сохранилась запись того же 1636 г. о вкладе книги царем Михаилом

Федоровичем в Никольскую церковь Щанковского уезда[468]. В 1637 г. Асманов подписал царский дар Минеи на май (в московском издании 1626 г.) в соборную церковь Николы Чудотворца в г. Можайске[469]. В 1636 г. тот же Асманов зафиксировал царский вклад сентябрьской Минеи 1636 г. в ту же церковь г. Можайска[470]. Минея на август, напечатанная 8 июня 1630 г., судя по вкладной записи, сделанной тем же Асмановым, в 1634 г. подарена царем в кремлевский Успенский собор[471]. Рассказ о царских вкладах, удостоверенных записью Георгия Асманова, можно было бы еще долго продолжать, но упомянем только еще одну очень близкую запись, сделанную тем же Георгием Асмановым на Апостоле 1633 г., которую царь почти одновременно с описанным выше Евангелием вложил в Новоторжскую церковь Пресвятой Богородицы Ржевского уезда[472].

Судя по конкордации, составленной В.И.Ерофеевой ко второму тому Каталога кириллических изданий, собранных археографическими экспедициями МГУ, экземпляров напрестольного Евангелия 1633 г. сохранилось совсем не так много, как казалось бы. В 20 каталогах 19 хранилищ[473], изданных за последнюю четверть века, в которых могли бы быть эти книги, описано всего 16 экземпляров издания, из которых пять экземпляров находятся в Научной библиотеке МГУ, три — в библиотеке музея Троице-Сергиевой лавры и два — в БАН; два экземпляра были описаны в составе библиотеки М.И.Чуванова (ныне находится в РГБ). Таким образом, в четырех библиотеках хранится сегодня 12 экземпляров интересующего нас издания, а в остальных 16 хранилищах, каталоги старопечатных изданий которых выпущены, — всего два (по одному в Археографической лаборатории Екатеринбурга и библиотеке Санкт-Петербургского университета)[474].

Однако вовсе не редкость этой книги стала причиной ее исследования. Судьба интересующего нас экземпляра, история которого началась с дара в монастырь, сделанного первым царем из династии Романовых, оказалась в XX в. сложной и даже в значительной степени символичной.

Какова была судьба книги после 1635 г., сказать, очевидно, невозможно, но можно проанализировать судьбы тех 14 экземпляров этого издания, описания которых вошли в каталоги последних 25 лет. Записи сохранились на десяти экземплярах: на девяти из них зафиксированы 13 записей XVII в., одна — XVIII в. и две — XIX в. В хранилища девять книг поступили от старообрядцев, одна — из собрания Троице-Сергиевой лавры, одна — из Оптиной пустыни, три — из разных церквей. Большинство записей XVII в. — вкладные: игумена Троице-Сергиевой лавры Нектария, приказавшего передать его книгу в церковь, «где скудно место» (Спирина, № 10) и того самого епископа Коломенского и Каширского Павла, который единственный из российских иерархов принял идею староверия. 21 марта 1653 г. он вложил экземпляр Евангелия 1633 г. в церковь Успения Божией Матери в селе Белый Колодезь по душе епископа Рафаила Коломенского. Книга была куплена в 1930-х гг. у Шибанова известным старовером и собирателем М.И.Чувановым, с библиотекой которого поступила в РГБ. 31 августа 1654 г. «гостинной сотни Александр Андреевич Баев»[475] приложил принадлежащее ему Евангелие 1633 г. к церкви Афанасия Великого и Кирилла Александрийского, что была «строена… по обещанию московского государства всех християн, что в то время в царствующем граде Москве был на люди великий мор» (Чуваков, № 55). Еще один экземпляр Евангелия 1633 г. в том же году был вложен в церковь Благовещения и Николы Чудотворца в Погарской волости (Каталог МГУ II, № 256). Замечательно, что на двух экземплярах Евангелия 1633 г., принадлежащих Московскому университету, сохранились подписи сотрудников Печатного двора, которые внизу оборота последнего листа расписывались обычно в том, что книга исправлена и готова к продаже. На одном из них (Каталог МГУ II, № 254) — подписи «Никита наборщик» и «Тередорщик Тит», а на другом (Каталог МГУ II, № 256) — «Иван Фрязин».

Однако наибольший интерес для нас представляет судьба двух экземпляров Евангелия 1633 г., так же как и изучаемая нами книга, вложенных в церкви от лица царя Михаила Федоровича. Один из них описан Л. М. Спириной в составе коллекции музея Троице-Сергиевой лавры (№ 11), другой получен археографами МГУ в 1981 г. от старообрядцев.

Первая книга 23 июля 1637 г. от лица Михаила Федоровича была послана «белорусскому попу Михаилу Гаврилову» с условием, чтобы «впред той книге быть на Чугуеве у Преображения Христова». Однако царский вклад не помешал книге достаточно быстро сменить местонахождение. В XVIII в. Евангелие, как говорится в другой записи, было «куплено на Чугуеве у бывшего протопопа». Новый хозяин вкладывает книгу в церковь села Большие Борки. Однако это было даже не предпоследнее место хранения книги, поскольку в собрание Троицкой лавры Евангелие поступило из Оптиной пустыни.

Экземпляр Евангелия 1633 г., полученный археографами в 1981 г. в старообрядческом селе Великоплоское, как и экземпляр, вошедший в конволют, подписан подьячим Приказа Большого дворца Любимом Асмановым, который удостоверяет вклад царя Михаила от 1 марта 1637 г. в московскую церковь Максима Исповедника на Варварском крестце.

Очевидно, типологически близкой могла быть и судьба вновь найденного экземпляра издания до того времени, когда он в XVIII или в XIX в. оказался в руках сторонников «старой веры».

В 1930-е гг. Евангелие принадлежало ныне известному роду старообрядцев-необщинников Килиных. Его родоначальник — Спиридон Евстигнеевич родился в 1841 г. в деревне Ложкомои Пермской губернии, где жили в основном старообрядцы и был небольшой женский монастырь. Затем семья переехала на Алтай, где в 1916 г. и родился последний хозяин книги — Ананий Клеонович Килин. В годы коллективизации, как вспоминал Ананий Клеонович, «книги, иконы — все это пряталось, кто-то другой находил спрятанное и уносил. Прятали в лесу, в стогах сена. Мы тоже свои спрятали, сложив их в сундук и под дерево»[476]. В то же время был арестован наставник-старообрядец, живший недалеко от Килиных, который был фактически учителем Анания Клеоновича. Узнав об аресте старца, Ананий Клеонович с братом из опечатанной келии через окно «ночью вынесли книги, иконы и все прочее», как вспоминал об этом позднее сам Килин.

Среди книг, которые прятал дед или которые были спасены от конфискации и остались после арестованного и навсегда сгинувшего наставника, было напрестольное Евангелие, вышедшее на Московском печатном дворе 30 сентября 1633 г. Необходимость прятать и закапывать древние книги нередко приводила, несмотря на все попытки их спасти, к физической гибели экземпляров. В результате пребывания в сырости и в интересующем нас экземпляре погибли последние листы, сгнили многие поля и выкрошились кусочки текста. Но именно эта книга служила семье Килиных для богослужения, чтения и полемики до 1946 г., когда вернувшийся с войны Ананий Клеонович смог заняться ремонтом этой книги. Поскольку в семье другого Евангелия не было, необходимо было найти, заменить или переписать утраченный текст последних листов.

В издании, датированном 30 сентября 1633 г., было 500 листов in folio (как определяют их по аналогии с рукописями, или 2°, как принято определять этот формат в русской школе историков печатной книги). Из 500 листов текст находился на 494, так как два листа были пустыми, а четыре представляли собой гравюры с изображениями евангелистов[477]. Издание было украшено пятью гравированными инициалами (с четырех досок), 12 заставками (с семи досок), 21 рамкой на полях (с трех досок) и эмблемой Распятия с доски 1627 г. {Зернова. Каталог, № 92) В экземпляре издания, принадлежавшем Кил иным, утрачены конец книги — листы 444–495 и оба пустых листа. (Вместо пустого листа, находившегося между листами 136 и 137, А.К.Килин вплел при реставрации новый чистый лист.)

Сейчас формула Евангелия 1633 г., вошедшего в изучаемый нами конволют, такова: листы: 1-14, 1 гравюра, 16-142, 1 гравюра, 144–224, 1 гравюра, 225–356, 1 гравюра, 357–443. Очевидно, при переплете книга неоднократно обрезалась, и сохранившийся сегодня размер листа — 25,6-26/28 см. Бумага экземпляра сильно пострадала от затеков сырости, пожелтела и стала хрупкой. Начиная с л. 400, поля книги фактически утрачены и листы монтированы А.К.Килиным тетрадной бумагой в клеточку. Многие листы во всех частях книги подклеены, а утраченные фрагменты текста дописаны рукой того же Анания Клеоновича.

Поскольку в семье Килиных другого Евангелия, как уже было сказано, не было, Ананий Клеонович должен был найти и заменить или переписать текст утраченных пятидесяти листов. Среди бумаг, хранящихся в домашней библиотеке, Ананий Клеонович нашел листы какого-то другого печатного Евангелия, вырванные из переплета. Как это ни парадоксально, но на них содержалась часть текста, который был утрачен в Евангелии 1633 г.

По рассказу Анания Клеоновича, происхождение этого фрагмента таково. В 1944 г. младший брат А.К.Килина на рынке г. Таштагол Кемеровской области, где в это время жила семья, увидел, что продавец семечек заворачивает их покупателям в листы, которые были вырваны из явно древнего Евангелия. Бумага в то время была большим дефицитом, и продавец отказался отдать оставшиеся листочки. Пришлось бежать домой, и только принеся бумагу взамен, Килин получил оставшиеся от книги листочки. Они были тщательно сохранены в семье, все члены которой были воспитаны в глубоком уважении к древней книге. Именно их и использовал Ананий Клеонович для восстановления утраченного текста 1633 г.

Во время всех своих переездов от Алтая до Кавказа Килин хранил книгу 1633 г. Он нашел бархатный переплет XIX в., сохранившийся на другой старопечатной книге, украсил его в стиле древних евангельских переплетов, и по этой книге семья Кил иных продолжала молиться до 1993 г., когда в доме известного писателя-старообрядца работал отряд комплексной археографической экспедиции Московского университета; автору этих строк посчастливилось описать библиотеку Анания Клеоновича и снять фильм о старообрядческой семье Килиных.

Каково же было потрясение ученых, когда оказалось, что семечки на таштагольском рынке в военное время завертывали в листы дофедоровского анонимного, так называемого узкошрифтного Евангелия, которое датируется 1553–1554 гг.[478]

Это одно из тех и сегодня загадочных изданий, с которых начались в России поиски «искусства книжного печатного дела». Современной науке известно семь так называемых анонимных изданий, которые датируются временем от начала 1550-х до середины 1560-х гг. Они напечатаны тремя шрифтами, согласно размеру которых интересующее нас издание получило именование «узкошрифтного» в отличие от еще двух анонимных изданий Евангелия — «среднешрифтного» и «широкошрифтного»[479]. Кроме них, в состав анонимных первопечатных изданий входят два издания Псалтырей, а также Триоди постная и цветная. Современные исследователи утверждают, что все или по крайней мере большинство из них напечатаны в Москве, а в работе над наиболее поздним Евангелием — «широкошрифтным» — участвовал Иван Федоров[480].

Евангелие, о фрагменте которого идет речь, получило название «узкошрифтного» и, скорее всего, является второй напечатанной на территории России книгой. (Первым большинство современных ученых считают Евангелие среднешрифтное, которое датируется сейчас 1550-ми годами[481].) Интересующее нас «узкошрифтное» Евангелие не могло быть отпечатано позднее 1559 г., так как в Государственном историческом музее имеется экземпляр этой книги с записью, сделанной в это время[482]. В издании было 326 листов, напечатанных в 2°. Набор книги 18 строк на полосе, размер шрифта 107 мм (10 наборных строк с 10 пробелами). В издании использовано четыре инициала (высотой 91, 45 и 40 мм), оттиснутых с четырех деревянных досок, пять заставок с четырех досок и 19 рамок на полях с трех досок. В многочисленных выявленных учеными вариантах издания может не быть оттиска одной из заставок, одной маргинальной рамки, а в ряде случаев маргинальная рамка оттиснута красной краской. Издание состоит из 41 тетради (1, 1-40), по восемь листов каждая, кроме тетради 28 (10 л.) и 38–39, состоящих из четырех листов. Сигнатуры имеются только на второй тетради «в», 6–9; в издании пронумерованы только листы 9-16 в тетради «в». Всего в издании, как уже говорилось, 326 листов, из которых листы 136 и 226 пустые. Напечатана книга в две краски, но в один прогон.

Если говорить о судьбах экземпляров «узкошрифтного» Евангелия, то оказывается, что их сохранилось немногим меньше, чем Евангелия 1633 г. (по крайней мере, судя по вышеуказанным каталогам). Правда, речь уже идет не о 20, а о 22 каталогах[483], в семи из которых описано 13 экземпляров «узкошрифтного» анонимного Евангелия, также находящихся в шести хранилищах: пять экземпляров в МГУ (три получены археографами), четыре — в РНБ (бывш. ГПБ им. Салтыкова-Щедрина), два — в Б АН, по одному в Санкт-Петербургском, Саратовском и Екатеринбургском университетах. Об индивидуальной судьбе этих книг можно судить по сохранившимся на них четырем записям XVI в., пяти — XVII в., двум — XVIII в. и четырем — XIX в. Самая ранняя из них свидетельствует, что по грамоте царя Ивана Васильевича «путивльской городовой прикащик» вложил книгу в своем городе в церковь Афанасия Великого и Кирилла. В 1620 г. ее уже вкладывает пирятинский мещанин в церковь г. Пирятин, где она находилась и в XVII в. В XIX в. на ней появляется помета И. А. Бычкова о том, что 1569 годом датирован вклад аналогичного Евангелия в Корнильев Вологодской монастырь, запись о котором находится на экземпляре, полученном в свое время из старообрядческой среды (Киселева, № 4). Еще один экземпляр в 1577 г. был вложен в московскую церковь «ко Фролу святому в Мясниках», а в 1613 г. Евангелие поступило в Старицкий монастырь от строителя этого монастыря Афанасия. В XIX в. книга принадлежала, очевидно, старообрядке Агафье Сухановой. В конце XX в. это «узкошрифтное» Евангелие было получено археографами Екатеринбургского университета в одном из старообрядческих районов[484].

В 1597 г. аналогичную книгу вложил в церковь крестьянин Евдоким, а в XVII в. ее продал Федор Божанов Кошкодамов. В 1625 г. экземпляр «узкошрифтного» Евангелия вложил в церковь г. Козельска пушкарь Андрей Яковлев Онаньин, а в 1699 г. поп этой церкви продал книгу за три рубля. В 1695 г. еще один экземпляр этого анонимного издания был передан из Песношского монастыря в церковь монастырской вотчины села Суходол. В XVIII в., кроме вышеуказанных, экземпляр этой книги находился в церкви Петра и Павла на берегу Чудского озера[485]. В 20-30-х гг. XIX в. одной из этих книг, хранящейся в МГУ, владел купеческий сын, а другой — крестьянин (Каталог МГУ II. № 2).

Две книги из 13 указанных экземпляров находились в XIX в. во владении единоверческих церквей, а четыре экземпляра поступили в конце XX в. в библиотеки как находки археографических экспедиций. Таким образом, экземпляры «узкошрифтного» Евангелия продолжали активно функционировать в XVII–XIX вв., постепенно переходя из церквей и монастырей в руки старообрядцев и библиотеки их общин[486].

Особый интерес для нас представляет экземпляр книги, описанный в каталоге Саратовской университетской библиотеки (№ 9), так как 30 июня 1635 г., всего через два месяца после дара Евангелия 1633 г. «игуменье Ольге с сестрами», тот же Любим Асманов делает на экземпляре «узкошрифтного» Евангелия запись о даре книги царем Михаилом Федоровичем церкви Николая Чудотворца села Горки Вяземского уезда.

Таким образом, исторические судьбы вошедших в конволют изданий, несмотря на значительную хронологическую разницу их выхода, фактически одинаковы.

Однако с очень большой долей вероятности можно предположить, что обе эти книги оказались в руках русских старообрядцев уже в конце XVII–XVIII в., когда большинство церквей и монастырей по предписанию церковного начальства освобождалось от древних и ветхих дониконовских книг, обменивая их на «новопечатные» или продавая, чтобы на вырученные деньги приобрести книги новых изданий. Скорее всего, через руки сторонников старой веры прошло от половины до трех четвертей всех сохранившихся сегодня экземпляров московской старопечатной книги XVI — первой половины XVII в.[487]Скорее всего, именно староверы, активно заселявшие Алтай в XIX в. и 20-30-х гг. XX в., принесли сюда и анонимное Евангелие, и Евангелие 1633 г. Можно также утверждать, что анонимное Евангелие могло попасть на алтайский рынок только в результате конфискации книг и гибели их хозяев в сталинском ГУЛАГе, ведь именно такая судьба ожидала и Евангелие 1633 г., не будь оно спасено семьей Килиных, ради древней книги рисковавших и свободой, и жизнью.