Человек, которому всегда трудно

У ФАБРИЧНОЙ ПРОХОДНОЙ — НАШ НП

Сразу после смены, едва прибрав рабочее место, я бегу самым кратким путем на фабрику. Снова через заводской забор. Потом через луг. Одолеть косогор можно быстро, если бежать между картофельными полями.

Колонна тупоносых автобусов уже выстроилась перед проходной. Многие девушки вышли, чтобы успеть занять места получше. Кейпы среди них нет.

На скамейках перед проходной уже сидят ребята. И наши заводские и не наши. Они развалились с безразличным видом, глазеют на небо, на озеро — куда угодно, только не на двери проходной. Однако стоит хлопнуть дверям, как все головы слегка поворачиваются туда. Каждому кажется, что это незаметно, но когда смотришь со стороны, то здорово видно, куда держат равнение ребята.

Пожилой сторож с белым, бескровным лицом и в войлочной шляпе-«лопухе» обходит ряды, постукивая палкой по асфальту. Я подхожу поближе, чтобы примкнуть к нашему НП — наблюдательному пункту, и слышу, как ворчит сторож:

— Слетелись, словно мухи на мед. Неужели нельзя чуть-чуть больше достоинства иметь? Хоть бы пожилых женщин постыдились!..

Заметив меня, сторож приставляет ладонь к глазам:

— Еще один? Новенький! Ну давай, давай, становись и ты в почетный караул. В мое время и получше бывали девушки на свете, но мы им столько чести не воздавали. А все равно своих невест находили!

Ребята видят, что я краснею, спешат на выручку:

— Да он же товарища пришел повидать! Что у вас тут, колония, что ли, закрытая зона?

— Да пропади вы пропадом! — сердито отплевывается сторож. — Откуда у вас столько товарищей на женском предприятии? Я иной раз по всей фабрике пройду и не нахожу, у кого прикурить. В юбках все ваши товарищи, бездельники вы этакие! Зона не зона, а директор ругается, что из-за вас утечка кадров может произойти: один старик уже испугался этих ваших смотрин, забрал внучку с фабрики. Поняли, в чем дело?

Никто из нас не слушает его, потому что широкие двери фабрики то и дело выпускают девушек. Стаю за стаей. Успевай только не прозевать нужное тебе лицо. Самое дорогое и близкое на свете.

Платья и косынки девушек такие яркие и разноцветные, что рябит в глазах. Будто не с фабрики выходят девушки, а из театра. Одна наряднее другой.

Перебираешь речную гальку, сверкающую, чистую, влажную. Каждый камешек по-своему красив, но ты даешь им течь, шуршать по ладоням и соскальзывать в волну. Лишь бы не упустить тот единственный, который ты ищешь среди камешков.

Где же в этой толпе девушек то единственное для меня лицо?

Не ошибся ли Мути? Может быть, она совсем и не работает на фабрике, приехала на денек, а Мути спутал ее с кем-то!

Вот она, Кейпа! Она идет под руку с какой-то девушкой. Шепчутся на ходу, поправляют косынки. На Кейпе простое клетчатое платье, а кажется она наряднее всех. Из-за того, что такая улыбка? Я не видел раньше у нее улыбки. Как смеется, видел, только не помню, какое у нее было при этом тогда, в скверике, лицо. А улыбка делает ее лицо очень добрым, таким добрым, что страх уходит у меня из сердца.

Подруга слегка толкает Кейпу локтем в бок: наверное, заметила, какими я глазами на Кейпу смотрю.

Кейпа нахмурилась и обвела взором наш наблюдательный пункт.

Я успеваю спрятаться, потом вспоминаю, что в моей яично-морковной кепке все равно не спрячешься.

Я выглядываю из-за чьей-то головы, и мои глаза на миг встречаются с глазами Кейпы.

Всего на миг. Но мне кажется, что я плыву с этой девушкой давно-давно по тихому озеру, влажные ветви свисают над водой, касаются наших лиц. «Я хочу изредка видеть тебя и думать о тебе, не запрещай же мне…» — ничего, кроме этого, не могут сказать мои глаза. Пусть же она не перечеркнет улыбкой или смехом мою маленькую просьбу…

Подруга Кейпы хихикнула и быстро закрыла носовым платочком лицо. Но Кейпа не поддержала этого смеха, не улыбнулась. Она прошла мимо меня серьезная и задумчивая.

Теперь мне оставалось увидеть, в какую машину она сядет. Если вон в ту, значит, поедет к улице, на которой живет Замир. И тогда я самый счастливый человек на свете: может оказаться, что Кейпа всего лишь родственница Замира, иначе она ведь не может жить в его доме.

Нет, она проходит к следующему автобусу… Этот пойдет мимо автостанции. Может быть, девушка каждый день уезжает в Грозный? Живет там?

Нет, подруга тянет ее дальше, и они садятся в автобус, который покатит мимо нашего завода к центру Дэй-Мохка. Я тоже имею право сесть в этот автобус. Но я этого ни за что не сделаю, меня обожжет взгляд Кейпы. Ведь она уже так много позволила мне…

Я долго провожаю взглядом автобус, завидую всем, кто едет в нем вместе с Кейпой.

Разъехались все машины, повезли девушек кого в дальние аулы, кого в ближние, кого в городок. В одиннадцать разных мест, откуда в понедельник все опять съедутся сюда. Ранним утром в понедельник автобус снова повезет Кейпу мимо нашего завода, мимо моего общежития. Я обязательно увижу девушку, я буду ждать возле дороги, кто мне это запретит? Прожить бы как-нибудь этот долгий вечер и предстоящую длинную ночь… И еще потом два дня!

Наш почетный караул медленно расходится; пустеет площадь перед фабрикой. Сторож кричит нам вслед:

— Куда же разбегаетесь, джигиты? Подождали бы, я вам ваших товарищей пойду вызову, если сумею найти их на фабрике…

Он хохочет. Не знаю, как другие ребята, а мне становится тошно. Злой или очень скучный человек этот сторож. Никогда не знал он любви. В его время еще могло ведь случаться, что парня даже не спрашивали, кто дорог его сердцу.

Теперь я скажу вам самое удивительное. То, о чем я сам узнал только много времени спустя.

Не случай свел нас в Дэй-Мохке с Кейпой. И не то, что зовется судьбой.

Она, Кейпа, сама захотела быть там, где я. И попросилась на практику сюда, чтобы быть рядом со мной.

Сколько дней, и радостных, и мучительно-горестных, пройдет, пока я об этом буду знать!

Я теперь вижу ее два раза в день, а то и чаще… Конечно, чаще! Проезжает мимо завода — вижу почти всегда. Знаю, где она живет, вижу изредка и там, когда мелькнет в калитке ее стройная фигура.

Но уж два раза в день вижу ее возле фабричной проходной обязательно. Суббота и воскресенье, конечно, не в счет.

«Значит, ты у нас теперь тоже окончательно закрепился? — спросил меня на днях сторож, словно кадровик, оформляющий нового работника. — Воллахи, я уже могу сдавать тебе свою вахту и берданку!»

Я влюблен, теперь-то в этом сомневаться нечего. Мне кажется, что невлюбленных людей на свете вообще не может быть, если они молоды. Влюблена в своего Ибрагима Таня. Влюблен Замир. Влюблен я.

Влюблен — это я точно знаю — фрезеровщик Асха́б с нашего завода.

Алим и Асхаб что-то затеяли серьезное. Мне обидно, что Гора от меня может это скрывать. С Асхабом они друзья. Асхаб мировой парень, безотказный, но у меня с ним особой дружбы нет. Только через нашего общего друга Алима у нас отношения.

Он, этот Асхаб, до смерти любит девушку с трикотажной фабрики. Та девчонка тоже готова за него в огонь, но ее родители поставили условие: никакой женитьбы, пока у молодого человека не будет своей крыши над головой.

Асхаб такой замечательный работник, что его поставили на очередь для получения отдельной комнаты в общежитии, чтобы он смог жениться. Но родители девушки и об этом варианте слушать не захотели. Имей в общежитии хоть три номера «люкс», ты все равно бездомный, если у тебя нет «своего плетня».

Я думаю, что у Асхаба не одна эта загвоздка. Родители у девчонки такие люди, что без калыма ее не отдадут… Вот влетел парень! Это значит, что ему надо целых два сезона провести на «шабашке» в дальних краях, чтобы накопить на калым и на дом. А он не из таких, которые бросят производство. Но и не такой он, чтобы от своей любви отказаться. Так мне кажется.

…Стемнело. С площади доносится тихий стук в ладоши и печально-лихой напев танцевальной мелодии. Я иду туда.

Ребята вытолкнули меня в круг, пришлось станцевать. Пробовали вытолкнуть еще раз, но я увидел в стороне силуэт легковой машины. Обратил я на машину внимание только потому, что рядом темнела высокая фигура. Это мог быть лишь Алим. Рядом с ним, кажется, Асхаб. Как-то незаметно и таинственно исчезли они с танцулек.

Явно собираются на какое-то дело. Пусть будет на совести Алима, что он мне не открылся, не зовет с собой. А на моей совести останется, если я не предложу своей услуги товарищу. Это мне не раз твердил Марзи: «Если ты увидел, что твой товарищ идет на опасность и ты не пошел с ним — пусть даже тебя не позвали, — то в случае плохого исхода вина падет и на тебя. Особенно если ты — последний, кто его видел».

Я подхожу в потемках к Алиму и говорю тихо:

— Вижу, что вы с Асхабом не на гулянку собрались. Лезть в ваши секреты я не собираюсь, но без меня ты не поедешь, Гора.

Он смеется, обнимает меня, но я не даю себя обмануть, отталкиваю Алима.

— Слушай, не надо обижаться, — говорит он терпеливо. — Мы не берем с собой Мути потому, что он после обязательно начнет острить и проболтается. А ты и так на заметке у Газзаева…

Я наклонился, быстро просунул руку в окошко машины и выдернул ключ зажигания.

Шофер, незнакомый мне парень, даже не шевельнулся, спокойно сказал Алиму:

— Гора, ключ-то этот нахал вставит на место сейчас же, я позабочусь. Но дать ему раза два по шее за то, что он посмел тронуть мою машину, я считаю неприличным без твоего позволения: он ведь твой друг?

Я вижу, Гора сам бы с удовольствием стукнул меня. Он усмехается и рассеянно барабанит двумя пальцами по своей нижней губе. Это верный признак, что у Горы чешется кулак.

Я кладу ключ в карман и собираюсь уйти.

Алим шепчет что-то вроде «черт бы тебя подрал, тихоня», хватает меня за плечо, толкает в открытую дверцу машины, командует ребятам:

— Поехали! Быстрее. Нам нельзя крутиться тут на виду у всех.

МЫ ЕДЕМ ПОХИЩАТЬ ДЕВУШКУ

— Братья у нее удалые ребята, — говорит Алим. — Если догадаются и настигнут нас, то могут и обстрелять. Они охотники один лучше другого.

Мы едем на уголовное дело. Если не от братьев девушки нам достанется, то за нас возьмется потом милиция. И так и так нам будет крышка. Но меня ведь никто и не заставлял ехать? Нет, заставлял. Закон дружбы меня заставил поехать. Этот же закон заставляет меня сейчас молчать, ни о чем не расспрашивать Алима. Если надо, он сам скажет. Он отвечает за мою судьбу, как за свою, и я должен в это верить, потому что мы с ним друзья.

А вдруг Алим-Гора заблуждается? Вдруг он сам не понимает, на какой глупый шаг решился? Марзи похищал девушек. Даже в те времена это считалось дикостью. Выходит, опять у нас к этой дикости скатились? Хороший же я друг, если не выскажу эту мысль в глаза Алиму.

Меня останавливает только следующий разговор:

— Асхаб, твоя коза не испугается, не передумает в последнюю минуту? — спрашивает Алим.

— Она мне сказала: «Люблю»…

Вот как. Когда любят, то страха нет.

Мы едем спасать любовь. Я вижу освещенный огоньком приборного щитка «Волги» большой сверкающий глаз Асхаба, орлиный нос, темный пушок усов на печальной припухлой губе.

Он любит. Его любят. Кто же имеет право, люди, мешать этому? Да если бы я услышал от своей любимой «люблю», я бы на смерть пошел. На похищение — нет, не по мне это. На смерть — да. Я пошел бы среди белого дня, взял девушку за руку и повел бы ее, даже если ствол ружья приставят мне ко лбу.

— Уточняем план, — говорит Гора. — Водитель не выключает мотора и не отходит от баранки, что бы мы там на улице ни вытворяли. Ты, Асхаб, ведешь свою девушку к машине. Я и Шамо — силы заграждения. Слышал, Шамо? Выйдешь из машины и пройдешь шагов десять вперед. Я — на такое же расстояние назад. Моя и твоя задача: помешать любому мужчине, который захочет подойти к машине. Асхаб, если я или Шамо с кем-нибудь свяжемся, вы нас не ждете. Жмете вовсю. Твоя задача одна: беречь девушку.

Оказывается, есть у нас еще один союзник: двоюродная сестра невесты. Ровно в десять они обе выйдут из кино. Пять минут будут списывать афишу.

В десять часов десять минут девушки замедлят шаг в переулке, у первой же водопроводной колонки. Сделают вид, что захотели напиться. Люди из кино быстро расходятся по домам.

В этом самом месте мы и проведем операцию. Минут через пять после нашего отъезда с невестой двоюродная сестра должна поднять крик на весь аул.

Наша машина осторожно спускается в мрачную низину, за которой раскинулся на взгорье аул невесты. Я помню эту низину еще по временам детства. Я гостил здесь в ауле у своих родственников. Эта болотистая низина казалась мне страшнее, чем самое глухое ущелье в наших горах. Днем мы ловили здесь лягушек, которых я всегда боялся. А ночью надо было на спор с мальчишками спуститься сюда и побыть тут немного одному. Вот где можно было набраться страху… Считалось, что среди густых ив, нависших над речкой, бродят шайтаны — черти.

…Машина уже мчится по взгорью, видны тусклые огоньки домов. Доносится тревожный одинокий лай собаки. Жених опустил голову на грудь. Вряд ли он может в такие минуты спать. Наверное, делает вид, что спит, хочет казаться спокойным.

Мы с Алимом сидим сзади. Он уверенно развалился на сиденье, говорит мне вполголоса:

— Думаешь, мне приятно на такое дело ехать? Надо! И не только ради Асхаба. Ради всех. Нет управы на стариков ни у кого. Значит, сами будем добиваться своего. Пусть не мешают жить.

Алим-Гора начинает барабанить пальцами по нижней губе. Ух и властный из него получится старик! Он уже и сейчас властный. Не всегда мне это нравится. Старики давят, Хасан давит, этот тоже пытается давить. Иногда не знаешь, куда деваться от властных людей. В особенности если все они хотят тебе добра. Дали бы немножко самому докопаться до чего-нибудь.

Оказывается, нет ничего проще, чем украсть девушку, если она любит.

Пустынно было и возле кинотеатра и в переулке. Ни души. Лишь две девичьи фигурки возле водопроводной колонки.

— Снимаем заграждение, Шамо! — негромко крикнул мне Алим-Гора. — По коням!

— Мы тут уже по полведра воды из колонки выпили со страха, маскировались на всякий случай, — засмеялась двоюродная сестричка нашей невесты.

Невеста молчала, опустив голову. Ей непристойно радоваться в такую минуту. Где-то я ее, кажется, раньше видел. Тут темно, лицо не разглядишь.

Сестричка обняла невесту, обе заплакали.

Возле кинотеатра раздался чуть слышный, нарастающий гул голосов. Наверное, кончился сеанс. Он затянулся из-за того, что два раза обрывалась лента. Наши девушки-умницы не стали ждать конца. Они сказали знакомым, что пообещали быть дома минута в минуту, и выскользнули из зала.

Очень ловко прошла наша операция, если ей дальше ничто не помешает.

Я поместился с невестой на заднем сиденье, с другого боку сел рядом с ней Алим-Гора. Он поблагодарил остающуюся девушку. Пошутил:

— Я бы на месте Асхаба тебя украл!

Мы уже выезжали из аула, когда услышали истошный девичий визг: «Орц дак, орц дак! — Поднимайте тревогу! Поднимайте тревогу!» Старается там, бедняжка…

А невеста сидит между мной и Алимом, видит перед собой своего любимого и все же рыдает беззвучно. Рыдает как ребенок, я это чувствую по ее трясущемуся плечу.

Вот где я эту девушку видел. На фабрике, с год назад. Там у одного из наших заводских есть друг, мастер по наладке. Он устроил, чтобы мы, несколько ребят с завода, побывали на фабрике. Интересно ведь посмотреть, чем там ингушские девчонки занимаются.

Мастер сам показал нам прядильный участок. Сложные у них вязальные машины-автоматы. По-моему, из ГДР, названия звучные: «Текстима», «Фаворит», «Кокет». Смотришь на такую машину, перед тобой бегут-дрожат натянутыми струнами 2310 нитей и выползает уже готовое трикотажное полотно. Широченная такая полоса.

А сновальный участок вот эта девушка нам и показывала. Она сама сновальщица. Наверное, отвечает за нитки, намотанные на больших бобинах и катушках. Помню, кто-то из наших сказал ей: «Наши бабушки сидели раньше с веретеном в руках, сучили из овечьей шерсти такие нитки». Она засмеялась и ответила, что ее фабричная нить втрое тоньше швейной, разбраковывать ее надо по четырнадцати позициям: недооснов или переоснов, задиры, смешение номеров, банты, отклонение периметра намотки и так далее. Все я и не запомнил, а понял и того меньше.

Знать такие тонкости, работать на таких импортных автоматах — это нашим бабушкам, я думаю, даже не снилось. Совершенно другая жизнь у теперешних девушек. А любовь осталась без перемен.

Транспорт переменился. Раньше умыкали девушку на коне, теперь — на «Волге»; раньше — чаще всего против воли, сегодня везем с согласия девушки. А слезы такие же, как и прежде. Слезы расставанья с домом. Слезы обиды, что единственная на свете и одна на всю жизнь любовь получается вот такая, краденая.

— Ну-ка, перестань плакать, — шепчет невесте Гора, чтобы не слышал Асхаб. — А то отвезу сейчас назад и высажу у водопроводной колонки. Не плачь. Все будет хорошо.

…Мы отвезли ее в дом одного женатого друга нашего Асхаба, в дальнее село района. Там ей будет хорошо. Пока не уладится дело, она — невеста. Асхаб и все мы прощаемся с девушкой, едем назад в Дэй-Мохк.

Завтра утром посланцы Асхаба отправятся в тот аул, откуда мы увезли девушку, сообщат ее родителям, что она неприкосновенна. Может быть, родители захотят кончить дело миром. Куда им деваться, если они поставлены перед фактом? Даже очень упрямые родители не всегда добиваются возвращения украденной дочери, если все было сделано с ее согласия. Да и кто возьмет замуж возвращенную? Будет считаться, что он взял чужую невесту, нарушил право другого.

Уже ночь. Я прощаюсь с друзьями.

Я рад, что девушка была веселой, когда мы расставались с ней. Румянец горел на ее щеках. Трепетали ресницы, весело и с гордостью смотрели ее глаза на нас, друзей Асхаба. Нормальная девчонка. Такая, какой она была тогда, на фабрике, когда нам рассказывала там о машинах «Текстима» и «Кокет».

До чего мне хотелось спросить у нее хоть словечко о Кейпе! Они же вместе работают.

Не надо. Разные у нас истории…

ВИДНЫ ЛИ ДНЕМ ЗВЕЗДЫ СО ДНА КОЛОДЦА?

От дедушки Марзи мне пришел приказ: я должен срочно провести в своем материнском доме ремонт и «разни сельхозработ. С коммунистически приветом!».

Поеду я в родную деревню сразу после смены, поеду на мотоцикле своего друга Мути, хотя он и будет сердиться. Он зол, очень зол на меня и Алима за то, что мы ездили за девушкой тайком от него. Мотоцикл он мне поэтому, конечно, не даст. Полуразбитую свою «Яву» Мути прячет в пристройке к чужому гаражу. Открыть гвоздем замок этой конуры для меня, бывшего пэтэушника, ничего не составляет.

«Ява» домчала меня до моей деревни быстро, иначе я попал бы под дождь.

В домике пахло сыростью. Я зажег лампочку и увидел, что потолок протекает. Марзи успевает и здесь побывать. А я редко наведываюсь в свой домик. Что касается заколоченного дома моего отца — того дома, где я родился и рос, — я там не был ни разу со времени отъезда отца в Казахстан. Стараюсь даже не ходить по той улице.

Страшное это дело — пустой дом. Хорошо, что хоть огород живым выглядит. Бурьян уже силу набрал. Молодец дедушка, сделал новые черенки для тяпки, для лопаты, топор хорошо насадил. А на крышу не смог залезть.

Отслужу в армии, построю хороший дом вот на этом месте. Пусть он станет как бы памятником моей матери. А пока надо бережно смотреть и за этим двором, Марзи прав. Мать так гордилась нашим убогим жилищем, потому что возвел его я. Ей не довелось дожить до самого простого, о чем вправе мечтать каждая мать: увидеть, как сын вводит в дом невесту.

Я не могу представить себе Кейпу в этом жилище. Да кто сказал, что она когда-нибудь будет моею, со мною? Мы с нею еще и трех слов подряд не сказали с тех пор, как она появилась в Дэй-Мохке…

Завтра, в субботу, я поработаю на огороде, полажу по крыше, а потом смотаюсь на мотоцикле в городок. Поезжу там по улицам: вдруг увижу Кейпу? Правда, Алим-Гора предупредил, что всем нам, участникам похищения, некоторое время лучше нигде не показываться, пока родственники невесты не остынут. Я все равно не утерплю, съезжу в городок.

С этими мыслями я лег спать. Капала сквозь прохудившийся потолок дождевая вода. Тоскливо падали тяжелые капли в стоявший на полу таз. И сквозь этот мерный звук мне слышался голос матери. Она упрекала меня за то, что я стал таким беззаботным хозяином.

…Проснулся я очень рано, часов в пять. Пришлось даже зажечь лампу. Мы с матерью не успели провести свет. Керосиновая лампа у нас была одна на обе комнатки. Окошко в стене, которое я пробил, а лампа стоит в этом окошке и дает свет обеим комнатам. Так бывало в старину в любом горском доме.

В общежитии я так рано никогда не просыпаюсь, если не разбудит жалобная гармошка, на которой играет Губати. Наверное, в деревне совсем по-другому идет время. Здесь не можешь долго спать. Здесь во мне просыпается человек, который в детстве знал крик петухов. Ни петуха, ни курицы — никакой живности в этом опустевшем дворе давно нет, но есть тень матери. Она, мать, позволяла мне зимой долго спать, а летом, во время каникул, я просил ее всегда будить меня пораньше, чтобы я мог пойти с ней на совхозное поле. Верно говаривает Марзи, что малому мать нужна только для тела, а взрослому — для души… Очень мне тоскливо без матери!

Соседские гуси забрели на наш огород. Я рад, что вижу хоть такую жизнь. А все же дыры в плетне заделать надо…

Потом я часа два пропалываю картофельный участочек. Потом меняю ненадолго занятие — разрыхляю приствольные круги деревьев в саду.

Пришли от моей тетки звать меня завтракать. Она, моя родственница, живет неподалеку. Наскоро поев, я беру топор и иду через селение. Надо добраться до ближнего леса, срубить прочные жерди, чтобы подпереть кое-где слишком легкие, ненадежные стропила крыши. Тогда шифер прижмется поплотнее, дождь не будет протекать на потолок.

…Все мои хорошие и неторопливые планы рухнули возле колодца. Около сруба сидел на чурбачке пожилой человек и дрожал мелкой дрожью. По небритому лицу, по седой щетине стекает пот, а худые острые плечи трясутся в ознобе. Это при таком ярком солнце. Знаете, как припекает после ночного дождя?

Я спросил у ребятишек, кто этот больной и почему он сидит здесь.

— Он не больной! — засмеялся мальчишка. — Это дагестанец Бада́ви; наш квартал нанял его чистить колодец. Он сейчас погреется и полезет опять туда. Вредный старик: никому не разрешает спуститься в колодец. Мы хотели со дна звезды увидеть. Говорят, из колодца и днем видны звезды…

Я подошел к дагестанцу. Он лишь чуть поднял на меня глаза. По-моему, даже они у него замерзли. Стуча зубами, Бадави сказал мне, едва-едва раздвигая губы в улыбке:

— Оч-ч-чень холодни земля, воллахи. Здесь, наверху, земля тепли, а внутри оч-ч-чень холодни…

— Идем, я отведу тебя в какой-нибудь дом, погреешься.

— Нельзя, парень… Работать надо. Людей без вода сидит. Пасиб тебе…

Ветхая, грязная рубашка из желтоватой бязи так и прыгает на его впалой груди. Вместо пуговиц — тесемки, ворот распахнут. Старик попытался завязать эти тесемки, а пальцы не слушались. Как и наши старики, он при виде чужих смущался своего голого тела.

— Сними телогрейку, зачем ты ее сырую на плечи накинул? — И я потянул с него тяжелую телогрейку, набросил на его худые плечи свой пиджак.

До того мне его жалко стало, когда он старался завязать тесемки своей бязевой рубашки… Неужели в моей деревне так очерствели люди? Неужели никто в ближних домах не догадается согреть этого человека стаканом чая?

Я кинулся к ближнему двору. У самого плетня копошилась дородная курица. Я удачно схватил ее за ногу. Она подняла такой крик, что на крыльцо выскочила молодая толстая женщина.

Я в этой части нашего большого, в тысячу дворов, села мало кого знаю, а эта женщина совсем незнакомая. Наверное, невестка старого Бунхо́? Была у них тут, говорят, свадьба, я помню.

— Иппали! — издала она возглас изумления. — Ты что это там у нашего плетня вытворяешь?!

Я поздоровался, извинился и попросил:

— Не сваришь ли эту курочку вон тому дагестанцу? Его только бульоном можно согреть.

Она сбежала с крыльца, глянула поверх плетня на курицу, трепыхавшуюся в моих руках, и вскрикнула:

— Так это же наша!

— Я возьму у своей тетки, принесу тебе сегодня же другую взамен. Пожирнее этой будет…

— Не знаю, чей ты такой бессовестный… Отпусти курицу скорее, пока я мужчин из дому не вызвала!

В дверях дома показался и медленно ступил на крыльцо, опираясь на кизиловую палку, белобородый Бунхо. Он сделал чуть заметное движение кончиком палки; женщина отпрянула назад и прилипла к стене затаив дыхание.

— Чей ты, мальчик? — спросил Бунхо, прищурив умные глаза. — А-а, Марзабека внук… Значит, не из худших! Как там этот старый волк[7] поживает? Давно я его не видел. Ну-ка, сделай услугу моему двору, мальчик, если тебе нетрудно: зарежь вон там под навесом эту курочку. Не забудь только трижды молитву сказать, прежде чем ножом коснешься. Этот дагестанец ведь мусульманин, для него тоже грешно резать живность без молитвы…

Я кинулся к навесу, курица в моих руках обреченно кряхтела, а я слышал слова старика, обращенные к невестке:

— Быстро приготовишь курицу и накормишь дагестанца. А пока будет вариться, пройди по кварталу, передай мои слова: пусть все по очереди режут дагестанцу кур, чтобы у него каждое утро и вечер было горячее. Пока курица варится, отнеси ему чайник чаю. Иди, ты свободна.

Она забрала у меня зарезанную курицу, с оглядкой на старика прошипела мне:

— Чтобы ты сгорел! Самую лучшую поймал. Выслеживал, да?

Старик похвалил меня:

— Умеешь резать. Ты бы и овцу смог разделать? Я думал, вы там, на заводе, от всего крестьянского отвыкли…

— Старики не дают забыть.

— А мы сами, как видишь, забываем. Этот дагестанец хоть и наемный здесь, а все же гость. Спасибо тебе, мальчик, что напомнил о нашем долге. Я тут первый виноват. Когда молодежь ошибается, виноваты старики: не научили, не подсказали.

— Я пойду поработаю за него, пока он погреется?

— И это ты разумно решил. Только будь осторожен, со стен колодца камни будут сыпаться на голову. Рыл-то этот колодец когда-то я. Там до самого дна земля каменистая… Поработаешь, зайди ко мне, если найдешь минутку. С молодыми тоже бывает о чем поговорить, если они такие рассудительные, как ты.

Дагестанец сидел на своем чурбачке и уже пил, обжигаясь, чай из большой жестяной кружки. По-моему, он так радовался, что даже не соображал, чем я собираюсь заняться. А я надел его сырую телогрейку, обмотал голову мешком, поверх этого тюрбана напялил железный «шлем» с наплечниками. Видно, шлем сделан из старой, проржавевшей выварки для белья. Сделан как попало: здесь поджато, там стянуто проволокой. Впору мне оказались и резиновые сапоги с рваными голенищами.

Кто же у Бадави верховым помощником? Э, да он настоящий рационализатор. Ему никто наверху и не нужен: ведро с камнями стукнется краем вот об эту планку и вывалит содержимое за край сруба. Стой себе на дне колодца и регулируй снизу веревочками…

Жутковато мне было опускаться вниз по веревочной лестнице. Знаю, что наверху люди, солнце, а все равно как в детстве, когда ночью ходили на спор в болотистую низину.

Лишь бы лягушек здесь не оказалось. Бывают они в колодцах или нет, никак не могу припомнить. Знаю только, что если есть лягушки, значит, и вода чистая. А в колодцах она всегда чистая.

Воды на дне немного. Потому и приходится расчищать, углублять колодец, чтобы ее стало больше.

Бадави врубил концами в стенки колодца толстую доску, на ней можно стоять, чтобы не очень мокли ноги. Края подборной лопаты подогнуты, получился полуковш. Черенок лопаты короткий, можно развернуться в этой тесноте.

Я наполнил ведро мокрой галькой и песком. Начал выбирать веревку. Ведро поползло вверх, тяжело колыхаясь в воздухе. Отверстие сруба кажется отсюда замочной скважиной. Никаких звезд в этом кусочке неба я не вижу, да и не до них мне, я слежу, не летит ли сверху камешек. Едва успел уклониться: камешек сорвался оттого, что ведро царапнуло по стенке, ударил по шлему, потом гулко бултыхнулся в воду.

Пятнышко ведра в белом окошке сруба. Ведро во что-то уперлось краем. Я посильнее потянул веревку. Шорох высыпающейся на землю гальки скатился ко мне вниз, отталкиваясь от стенки к стенке. В светлом проеме показалось темное пятно. Это заглядывает Бадави, я слышу его голос, отозвавшийся внизу эхом:

— Молодец, ингуш! Тяни теперь тонки веревочка, тогда пустой ведро прибежит к тебе.

Поначалу меня пронизывала сырость, руки коченели. А потом я согрелся от работы, перестал замечать, что телогрейка мокрая. Для удобства я даже сошел было с доски в воду, однако ноги занемели, как это бывает, когда переходишь летом вброд горную речку: так схватит ноги, что и не знаешь, к какому берегу спешить.

Вначале камешки летели сверху довольно часто. Один трахнул меня по кисти руки, по самой косточке. А ведь наверху я, кажется, видел рукавицы… Зря не надел. Тут так покалечиться, что у станка работать не сможешь… Я опустил подвернутые рукава телогрейки, чтобы прикрыть руки. Но так было неудобно орудовать лопатой и веревками.

Спасибо, Бадави догадался: в пустом ведре я обнаружил рукавицы. Теперь работа пойдет. Пожалуй, весь интерес был в том, чтобы ловко разгрузить наверху ведро. Я стал делать это так, что редко какой камешек падал вниз. Наверное, Бадави там подправляет ведро. Так и хочется крикнуть ему, что я буду все делать сам. Пусть сидит, пьет себе чай.

Работа как работа. Однажды дедушка решил отвоевать у горного склона за аулом кусочек земли для картофеля. Я тогда еще был мальчишкой. Дедушка заставил меня целую неделю стаскивать камни в кучи.

Такая же работа и здесь, в колодце. Надо втянуться, поймать ритм. Настроиться на выносливость.

Все-таки необычная работа. Есть в ней риск или то, что наш Хасан любит называть с трибуны «романтика труда»: то и дело ждешь, что сорвется сверху не камешек, а булыжник. Вывалится из стенки колодца и приплющит меня вместе с этой ржавой вываркой.

Я считаю, что голова у этого Бадави есть. Здорово он придумал, как обходиться без помощника. У нас на заводе такого человека сразу бы в рационализаторы записали.

А из меня рационализатор никогда не получится. Помните, я вам говорил о поручении Тани, нашего заводского технолога? Я этот колпачок, в котором никак не удается быстро пробивать боковые отверстия для крепления, уже сто раз вертел. И в сборке, и по частям. Башир ругается, что я развернул в комнате мастерскую. «Визг сверлилки мне и в цехе надоел», — сердится он…

Я дергаю веревочку и слышу, как наверху вываливаются за сруб камни. Автоматика! Нет там помощника? Обойдемся без него.

Что-то это словечко из трех букв — «без» — не дает мне покоя. Не получаются отверстия в колпачке? Обойдемся без них. Без!

У меня даже сердце замерло от такой мысли. Будто в пропасть заглянул.

Эту мысль еще надо здорово обдумать. Не будет отверстий — не будет винтов, это ясно. А что же взамен винтов? Вот это и надо обдумать. Права Таня: посторонний человек иногда смелее смотрит на вещь, которая для хозяина привычна. Слесарь-сборщик молиться готов на эти боковые винты колпачка. А мне, постороннему, бояться нечего. Представляю, как удивится Таня моей технической смелости.

Что мне Таня? Я теперь на все на свете глазами Кейпы смотрю. Спросит она у меня когда-нибудь, есть ли в моей жизни романтика, а я ей отвечу: «Я усовершенствовал колпачок!» Она расхохочется. На голове у человека яичный колпак, а вся его романтика — колпачок…

Стать бы первым, самым первым в чем-нибудь — вот это была бы романтика.

Токарь, конечно, тоже может стать самым первым. Хотя бы самым лучшим на заводе, а потом и в стране. Но этого надо добиваться очень долго. Тем более, что требования растут и растут, за ними не угонишься. Я слышал, в Киеве или еще где-то передовиков завода определяют через ЭВМ. Закладывают в программу электронно-вычислительной машины 78 показателей на каждого станочника, и машина выводит, кто самый лучший, кристальный передовик. 78 показателей! Неужели у человека столько качеств можно насчитать? На Украине насчитывают. Да если это и к нам дойдет, у нас руки все опустят. Марзи ворчит, что ингуш не любит долго ждать. Нам все подавай быстро. Так это или не так, но кто захочет ждать, пока станет самым лучшим по семидесяти восьми показателям?

Мне лично может помешать еще и застенчивость. Не люблю я быть на виду. Пока доберешься до самой вершины, умрешь от смущения: твое фото на доске Почета, потом портрет в газете, потом тебя по телевизору покажут, потом лозунги развесят — «Равняйтесь на Шамо Асланова, лучшего из лучших!»

Совершить бы что-нибудь такое, чтобы стать знаменитым сразу, в один день. Такая слава может прийти к тебе только при полете в космос. Или же в армии. Даже в мирное время.

…Здесь, в могильной сырости и тьме колодца, я представляю себе подвиг. Наш полк на ученьях в горах Закавказья. Перевал высотой три тысячи с половиной. Форсируем ледяной склон. Альпинистские кошки на ботинках. Наша рота уже прошла по этому страшному даже для меня, горца, скату. Лежим, укрываясь от порывов снежной пурги, смотрим на ледяную крутизну и не верим, что мы могли ее пересечь.

Теперь наискосок через склон идет другая рота. Ее командир, высокий и сутулый капитан, карабкается пониже цепочки своих солдат. Словно хочет показать им: «Не бойтесь, я вас всех удержу своим телом, если сорветесь на этой крутизне».

А сам тоже боится, это же видно со стороны. Нет-нет да и проводит взглядом льдинки, которые выкрашиваются из-под его «кошек» и летят к самой пропасти, вздымая снежную пыль.

Я лежу отдыхаю у края ледяного склона, смотрю на капитана и его роту снизу вверх. Мне хорошо видно, что капитан неправильно ставит ноги. Не тот угол его ступни делают. Нога делает упор не на все зубья «кошки», понимаете? Сразу видно, что этот капитан в горах никогда не жил. А степной человек всегда боится гор, каким бы он смелым ни был и как его ни учи скалолазанию.

Вдруг вижу страшное дело: ремешок «кошки» у капитана как-то странно торчит в сторону. Лопнул, это точно! Капитан еще ничего не понимает, а что-то неладное чувствует. Льдинки уже перестал считать, все на ледоруб жмет. Втыкает кирку в лед чаще, чем надо. Поспешно воткнет как попало и делает два-три судорожных шага.

Я вскочил на ноги и думаю: как бы это поосторожнее крикнуть капитану, что лопнул ремешок.

Не успел я и рта открыть, у капитана подвернулась нога, «кошка» торчит в бок…

Капитан потерял равновесие, взмахнул руками. Ледоруб вылетел у него из руки, скользнул по склону и исчез в пропасти.

А капитан, будто старается догнать свой ледоруб, мчится вниз по горе, как на коньках. На ногах еще держится, балансирует, словно начинающий конькобежец на катке. Только плохой это каток: под углом в сорок пять градусов. И за обрывом — пропасть!..

Меня будто толкнул кто в спину. Я кинулся поперек крутого склона наперерез капитану. И успел обхватить его за талию. Он даже вроде бы увильнуть от этого хотел: вихлял телом, чтобы сохранить равновесие.

Если бы я не всадил тотчас свой ледоруб в склон, лететь бы через секунду нам обоим километра полтора с края обрыва до дна пропасти.

…Нет, не я был в тех горах на ученьях полка. Не я спас капитана Ященко. А мой земляк, парень из моей родной деревни. Звали его Абука́р. Абукар Сапрали́ев. Ему было тогда ровно столько лет, как мне сейчас.

Спасенный им капитан приезжал к нам; я помню, как наши его принимали. Тихий, ласковый человек, ездить на коне совсем не умеет, а в седло все-таки забрался. Когда корреспондент спросил его, что ему тут больше всего понравилось, он подумал, ответил твердо: «Дети». И потрепал по голове почему-то меня. Наверное, я ближе всех стоял.

Мне не из хвастовства все время кажется, что это я спасал капитана в горах. И не такая уж у меня вольная фантазия. Дело все, наверное, в том, что этот Абукар Сапралиев — его сейчас в деревне нет, он уехал — был полным моим двойником. Точный Шамо! Не тогдашний мальчик, а теперешний Шамо… Ростом на полголовы поменьше меня, очень смуглый (а у меня лицо и волосы светлые). Во всем остальном — моя копия. Даже биография у нас сходная. Жил Абукар с одной своей матерью, как и я. Дядя у него воевал вместе с Заамой Яндиевым, как и Марзи, и такого же партизанского склада человек до сих пор. Самое же удивительное, что Абукар слыл таким же по характеру, как и я. Удалых, бойких, находчивых парней и мужчин у нас зовут «када́й саг». Абукар не был «кадай саг». Молчаливый, «не козырной» парень. В общем, парень вроде меня. Никто в ауле не верил, что он мог совершить в горах такое, пока не увидели в газетах, как генерал вручает ему правительственную награду. Вот такой романтики я бы хотел! В один день стать знаменитым…

„РАДИСТ“ БУНХО УЧИТ МЕНЯ УМУ-РАЗУМУ

Буммм! Дзинннь!.. Вот она, моя романтика. У меня потемнело в глазах от удара булыжником по голове. И шлем не спас. Я нащупал на выварке большую вмятину. Надо, пожалуй, положить под мешковину немножко травы.

— Вылезай! — кричит мне сверху Бадави. — Пасиб, ингуш! Вылезай, а то холодни станешь!

…Холод я почувствовал только наверху, под жарким солнцем. Зуб на зуб не попадает. Руки не ощущают горячую жесть кружки с бульоном.

Зато Бадави не узнать. Морщины на лице разгладились, плечи у него совсем не худые и не острые. Плечистый старикан. Да и не старик вовсе — пожилой мужчина. Легко перешагнул через сруб, отправился вниз на свою вахту.

Я немного согрелся от бульона. Совсем пройдет озноб, если пробежаться к лесу, нарубить жердей, пока Бадави работает на дне колодца.

Завернув за угол, я услышал, как за высоким кирпичным забором чей-то скрипучий мужской голос произносит мою фамилию. Произносит насмешливо, ругательно: «Говоришь, это придумал аслановский щенок? Вот пусть сам и кормит заезжих бродяг. Хоть индюками! А старый козел Бунхо мне тоже не указчик. Молчи, дура! Если я увижу, что ты хотя бы цыпленка в нашем дворе тронула…»

Эти люди, кажется, родственники Замиру. Он-то парень щедрый, а эти — скупердяи. Живут за таким забором, ворота железные, дом как дворец. И жалеют цыпленка! Верите, у меня комом в горле стала та чашка бульона, которую я только что выпил, хоть та курица со двора Бунхо была, не со двора этого вот типа.

…Возвращаясь из лесу с жердями, я еще раз посмотрел на добротный кирпичный забор, каких в деревне мало. Соседи старого Бунхо. Как говорится, плетень к плетню с ним живут, а не чтят его слово: «Бунхо мне не указчик…» Плохо твое дело, Бунхо, если даже в таких мелочах тебе сельчане перечат. У нас, у Аслановых, такого мелкого разговора о цыпленке ни один мой родич не завел бы. Пусть бы только попробовал! Пришлось бы ему иметь дело с Марзи…

Я работал по очереди с Бадави на дне колодца еще два раза, а потом пошел чинить свою крышу, пока не стемнело. Закончил возиться с нею уже при свете фонаря.

Зато спал как убитый. Ни одного сна за всю ночь не видел, представляете?

Тело у меня ломило утром невозможно. Каждая косточка ныла. А кисть руки слегка распухла. И все равно я хорошо размялся с утра на огороде. Марзи не сможет сказать, что я увильнул от «сельхозработ». Хороший уродится здесь картофель.

Поработав на огороде, я поехал к колодцу на мотоцикле. Там первым делом зашел к Бунхо. Для чего старик вчера просил меня зайти?

Он сидел под навесом, обстругивал острым ножом новый черенок лопаты. Увидел меня, приподнялся. Думаете, из уважения ко мне, пацану? Нет, это у них такой трюк есть, у умных наших стариков. Мол, уж если я поднимаюсь перед тобой, то тебе и подавно станет стыдно не уважить кого-то, кто постарше тебя.

Я извинился, что не зашел вчера: был мокрый, грязный, постеснялся.

Бунхо расспросил меня о заводе, о том о сем. Потом спросил, как мы там, не забываем ли дедовских обычаев, не косимся ли на новые?

— Нельзя коситься, нельзя, Шамо. Разве государство что-нибудь плохое учит вас делать? Тому же учит, чему нас деды-прадеды учили. Не воруй. Трудись. Не пьянствуй. Будь уважителен с людьми, стремись много знать… Не так ли, Шамо?..

Долго Бунхо говорил. Я ни разу не перебил. Шпарил он прямо по моральному кодексу строителя коммунизма. Передовой старик! Не зря ли ему когда-то наши сельские остряки прилепили кличку «радист»? Вот откуда эта кличка пошла. В некоторых домах стали слушать по радио зикры. Это у нас так называются «священные» песнопения для танцев. По проводам ли зикры передавались или через самодельные передатчики радиохулиганов, я не знаю, дело давнее. Но слух ходил, что такая смехота у нас в селе была. И что ее организовал вот этот самый Бунхо. Такой передовой старик? Прямо не верится.

Разве я мог догадываться, какой паук сидит передо мной! Я верил всему, что этот старик мне говорил, мне и в голову не приходило, что он плетет свое не зря, а с хитрой целью сделать меня рупором мракобесия. Так меня потом и назовут с заводской трибуны: «рупор мракобесия», хотя имя мое прямо и не будет произнесено.

А пока что я слушал этого старика развесив уши. То, с чего он начал — не пей, не воруй, честно трудись и прочее, мне было, честно говоря, не очень интересно, потому что это мы от стариков без конца слышим, они любят такие поучения. Но дальше-то, дальше пошел разговор о том, о чем мы, молодежь, часто в своем кругу спорим. На этот хитрый разговор я и клюнул…

Бунхо вскинул голову, посмотрел на меня в упор и сказал:

— Не стесняйся моего нескромного разговора, мальчик, но жениться рано или поздно придется и тебе, и всем твоим сверстникам, не так ли? А каково в наше время жениться парню, мы знаем. Похитишь девушку — тюрьма. А на калым не каждый сумеет набрать, если не пойдет воровать, что совсем не годится. Словом, тяжелый обычай предков навязали мы, старики, нынешней молодежи. Менять что-то надо. Я всегда был против тех белобородых, которые ничего не хотят менять!

Вот это я слушаю с интересом. Это большой вопрос для молодежи — свадьба-женитьба. Он рано или поздно каждого коснется.

Я понял так, что Бунхо — за тех умных стариков, которые хотели бы резко снизить размер калыма. Совсем отказываться от калыма пока еще рано, втолковывал мне Бунхо. Пока надо сделать его таким, чтобы жених не разорялся. Совсем отменять калым рано потому, что люди еще не стали сознательными. Парень женится, а через год не прочь бросить семью, да не так это легко сейчас сделать: где найдут родители деньги для новой женитьбы такого непостоянного человека? Снова копить? Так что для несознательных калым может служить тормозом, сказал Бунхо. Укрепляется семья. А это тоже в интересах государства.

Однако все же надо уменьшить размер калыма.

Правильно старик говорит. Ведь тот же Асхаб, он бы немножко денежек для женитьбы набрал. И не пришлось бы похищать, идти на риск. А большую сумму где взять?

Толковал мне Бунхо еще и о том, что невмоготу людям стало от необходимости постоянно делать все эти бесконечные подарки друг другу, давать червонцы на свадьбах, похоронах. Пятерку или даже червонец еще можно, а бывают ведь случаи, что ты должен и скотину пригнать в дар… Нельзя, нельзя обременять людей. Надо как-то снизить расходы. Обычай не должен пригибать человека к земле.

— Это я просто так, размышляю вслух… — закончил Бунхо, бросив на меня беглый взгляд. — Да и не мои это мысли, а мысли умных людей. Мое имя и называть где-нибудь смешно. Понял, мальчик? Я свое отжил, кроме этого плетня, ничего и не вижу. Хочется, чтобы вам, молодым, легче жилось, хочется, чтобы ничего не тяготило вам душу. Вы своим умом теперь живете. Но если что умное услышите, не грех это и друзьям передавать для науки. Не так ли, мальчик? Вот и передавай.

Напоследок Бунхо спросил вскользь, что это у нас за комиссия на заводе работает? Обычаи пересматривает?

Я смеюсь. О Цирценисе уже и здесь знают? Надо было бы свести старого Бунхо с Цирценисом и Ярцевой. Вот это была бы «комиссия»!

Бунхо отпустил меня. Проходя мимо крыльца, я услышал, как невестка зло шепчет кому-то из домочадцев:

— Вот так и жди целыми днями, когда он соизволит еду потребовать… Из ума выжил старик, все время с молодежью возится, будто равной компании ему не найдется…

…Часа два я поработал в колодце. Вылез, порадовался, что курицу и бульон кто-то для дагестанца поставил, но сам я не стал и прикасаться к еде. Надел, спрятавшись за штабелем саманных кирпичей, свой чистый сухой костюм, который был у меня на багажнике мотоцикла. И крутанул на полном газу за угол, чтобы держать курс на городок. Там сегодня воскресный базар, весь городок туда сходится. Вдруг встретится мне Кейпа именно там?

ВОСЕМНАДЦАТЬ СПОСОБОВ НРАВИТЬСЯ ЛЮДЯМ

Завернув за угол, я сразу видел Замира. Вооружившись ломиком, он орудовал у железных ворот своего родича-скупердяя.

Я притормозил, чтобы спросить, не нужна ли помощь. Так полагается. Замир устраивал мостик к новым воротам, укладывал толстую, в обхват, железобетонную трубу, которую сам, наверное, и привез. Это чтобы вода под мостиком могла течь.

Каждому из нас, заводских, приходится «батрачить» на деревенских родичей, это уж закон. Как тут в душе не посочувствовать Замиру.

А все равно, глянул я на его работу, и злость в душе зашевелилась. Сам не знаю почему. Мне всегда приятно на любую работу посмотреть. А на эту противно.

Замир воткнул ломик в рыхлую землю и шагнул к скамейке. Чего-то хочет спросить, отъезжать неудобно. Но мотор я не заглушил. Идет ему эта синяя футболка в обтяжку. Фигура у него хорошая.

Замир сел и небрежно кивнул на миску с яблоками: угощайся, если хочешь. Да, рабочее место он умеет подготовить. Ранние яблоки. Кринка глиняная с кислым молоком. Пот с лица и шеи вытирает махровым полотенцем.

Вот почему мне, наверное, стало тут противно: ведерко с питьевой водой стоит на земле. Мутноватая вода, из речки. А Бадави старается, чтобы эти люди, пожалевшие цыпленка, пили кристальную воду, колодезную.

— Да заглуши ты этот мотор, — сказал Замир.

Я сел рядом с ним. Он дал мне сигарету «Кент», поднес спичку. Я в первый раз в жизни курю такие сигареты.

— Слушай, — вскинул на меня глаза Замир, — чего это ты все время на меня косишься? Если я тебя чем когда обидел, скажи прямо.

— Никакой обиды.

— Интересный ты человек, Шамо! Воллахи!

Врет. Или издевается. Что во мне интересного? Я промолчал.

— Видел, Шамо, по заводу ходят ученые? Ярцева и этот… Цирценис. На днях они у нас на участке беседу проводили. Между прочим, об одной книжке говорили. Американец написал. О том, как строить деловые отношения. Как завоевать себе друзей, как оказывать влияние на людей. Всякое такое.

— Эту я не читал.

— Они-то оба ее наперебой ругают. Я поэтому и заинтересовался. Попробую ее достать. В ней говорится: если хочешь иметь успех, никогда не лезь никого осуждать, спорить.

— Правильно, — сказал я, чтобы не спорить.

— Неправильно. Но умно, — засмеялся Замир. — Еще этот американец придумал восемнадцать способов нравиться людям, оказывать на них влияние.

— Есть такие способы? — не поверил я и подумал с тоской, что сам я не знаю ни одного способа поправиться любимой девушке.

— Если коммивояжер хочет добиться успеха, то он должен… — начал Замир.

— Коммивояжер — это который подтяжки сбывает?

— Чудак! — хлопнул меня по плечу Замир. — «Подтяжки»… Да возьми наш завод!

— Нам же не приходится сверлилки сбывать…

— А протолкнуть дефектную продукцию цеха через отдел технического контроля? Приходится, если план горит! Сам начальник цеха к тебе, простому контролеру, на задних лапках бежит: «Прими детали условно, дефекты потом устраним! С ноги на ногу не переступлю, пока просьбу мою не уважишь!» Умеют у нас подход к человеку найти.

— Даже без этого американца.

— Думаешь, к девушке подход не нужен? Если хочешь завоевать девушку, говори ей только приятное. И делай только приятное!

— Я поеду.

Очень мне тоскливо и одиноко стало после слов Замира. «Вот чем он «завоевал» Кейпу, — подумал я. — Нашел же я, в кого влюбляться… Конечно же, это у меня не любовь. Не зря я с первого раза так и считал!»

Оба они хороши — и Замир и Кейпа. Одного поля ягоды. А во мне он даже соперника для себя не видит. Что ж, я больше ему и не соперник…

Замир встал, потянулся, зевнул.

— Ну, заводи свой мотор, — сказал он. — Даже сам я не ожидал, что так разоткровенничаюсь сегодня с тобой. Слушай, а здорово ты с этим колодцем сообразил, а? Копнул раз-два лопатой, организовал бульончик для дагестанца, а сегодня здесь только и разговоров: «Какой эзди-кант этот аслановский парнишка…»

— Девятнадцатый способ понравиться людям?

— Ладно, не скромничай. Оказывается, не такой-то уж простой ты парень… Вот заболтались мы с тобой! Мне же еще надо отсюда в Дэй-Мохк, а потом — по Военно-Грузинской дороге: я обещал прокатить Кейпу и двух ее подружек на «Волге»… Смотри, как солнце уже печет.

Вот тут-то мне и надо было поскорее уехать. Но меня подвело ведерко с водой. Здорово подвело! Замир потянулся было за кринкой с молоком, потом передумал, взял ковшик и шагнул к ведерку с водой, которое стояло на земле рядом со мной.

Он еще не успел наклониться, чтобы зачерпнуть воду, как я опрокинул ведро ногой. Замир едва успел отпрыгнуть, чтобы вода не залила его начищенные туфли.

Лицо Замира побледнело, глаза сузились.

— Хам, — сказал он негромко. — Хамом родился, хамом умрешь. Вся фамилия аслановская такая. Весь ваш род. И другими вам не дано стать. Научи осла говорить «садам алейкум», он все равно ослом останется.

Не знаю, как бы он поступил со мной, если бы из-за угла не показалась группа стариков. У них на виду Замир по-дружески хлопнул меня по плечу, сказал мне с улыбкой на губах и с ненавистью в глазах:

— Запомни: то, что ты сейчас сделал, не прощается…

Дай бог. Человек, который умеет ненавидеть, уже человек. Он может любить. Его могут любить. Снова Кейпа была со мной, а ведь только что я избавился было от нее навсегда… Никуда мне от нее не уйти. Но видеть, как она сядет в «Волгу» с другим, мне сегодня невмоготу.

…Замир стал расшаркиваться перед стариками, а я круто развернул машину назад. Не поеду в Дэй-Мохк!

Я подъехал к колодцу, склонился через сруб и крикнул в сырую, бездонную мглу:

— Подъем, Бада-а-ави… Моя очередь!

НА ЗАВОДЕ ВСТРЕЧА С УЧЕНЫМИ

На следующий день я после смены опять сидел на НП, ждал, пока она выйдет с фабрики.

Прямо от проходной она направилась ко мне. Ко мне или нет? Ко мне, потому что рядом никого больше нет, я торчу в сторонке от всех наблюдателей, за деревом. Она идет ко мне, никого и ничего не стесняется.

Подошла вплотную, спрашивает:

— Ты хочешь, чтобы над тобой вся фабрика потешалась?

— Нет.

— Зачем ты все время тут?

— Тебе же это не мешает…

Легкая прядка волос упала ей на глаза. Она тряхнула головой и тут же нетерпеливо сдунула волосы с глаз, выпятив нижнюю губу.

Она подождала, не скажу ли я еще что-нибудь.

— Знаешь, кто ты такой? — спросила она, не дождавшись.

Я чуть повел плечами.

— Ты — застенчивый парень. Вот кто ты, — говорит она так, как обычно человеку говорят: «Ты — непорядочный тип, мы тебя раскусили».

Сказала это и повернулась, пошла к автобусу.

Наблюдатели, конечно, заняты своим делом, выглядывают в потоке работниц своих девчонок. Но и мой разговор с Кейпой заметили, пристают ко мне: «Что это она тебе такое сказала? У тебя какой-то шальной вид стал, Шамо».

А я и сам не понимаю, что означают ее слова. Я отмахнулся от ребят и пошел к заводу через картофельное поле, чтобы никого не видеть.

Может быть, она обыкновенная кокетка, эта Кейпа? Заводит, чтобы я был посмелее. А потом осадит, как это было в Грозном, в скверике.

Просто дразнит? Есть такие среди девчонок, которые любят подразнить парня, а у самих в душе — ничего. «Я застенчивый парень, — скажу я ей в следующий раз. — А вот кто такая ты? Зачем ты первая завела со мной разговор, вместо того чтобы прямо сказать: забудь про меня».

Попытался я вспомнить, какой запах от Кейпы шел. Она пахла красками. И луговыми цветами. Такой луговой аромат был в номере «люкс», когда туда вошла большеглазая Макка с букетом для Ярцевой.

Я так задумался, что чуть не проморгал облаву: торчат возле заводоуправления наши комсомольцы и останавливают всех, покрикивают: «В зал! Хасан приказал всем в зал!»

Я сразу спрятался за дерево. Как только ребята отвернутся, я перебегу через тротуар к домику парикмахерской, а там меня всегда через заднюю дверь выпустят.

Выглядываю из-за дерева. Что там на афише?

Нет, мне там делать нечего. Учусь, учусь у Цирцениса, а двух слов с девушкой связать не могу. Меня даже силой не затащишь в зал. Тем более, что «ведет встречу т. Газзаев». Не хочу я ему на глаза попадаться.

На крыльцо заводоуправления вышел Хасан и командует дежурным:

— Никого больше не впускайте!

— То зазывай, то не впускай? — удивляется дежурный. — Чего ты нам голову морочишь, Хасан?

— Я из конкретной обстановки всегда исхожу, — сердится Хасан. — В зале было сначала пусто, а сейчас сесть негде. Да еще трикотажницы приехали полным автобусом.

Трикотажницы здесь? Я смотрю на автобус. Да на нем же и уехала Кейпа с фабрики!

Я подскочил к Хасану и говорю ему:

— А мне можно?

— Я же сказал: больше ни одного человека!

— Цирценис очень удивится, если не увидит меня в зале…

— Может, он даже начинать без тебя не захочет, Шамо? И что за натура у нас у всех такая: если не пускают, мы обязательно должны влезть! Пропустите его, ребята… И больше никого. Начинать пора.

Я вам, кажется, говорил, что у нашего завода нет клуба. Есть, да еще какой. На третьем этаже заводоуправления большой зал со сценой. Нигде в районе нет такого зала. Кресла — залюбуешься! Полированные, с откидными сиденьями. Напротив сцены над залом полукольцо балкона.

Этот зал и наш и вроде бы не наш. Он как гостевая комната. В каждом горском доме обязательно имеется гостевая комната, если это нормальный дом. Спроси у горца, сколько у него комнат, он ответит: «Столько-то, не считая гостевой». В гостевой комнате не живут. Сами хозяева там даже не спят, как бы тесно ни было в доме. Детям играть в гостевой комнате не разрешают. Она всегда ждет гостя, она всегда наготове.

В роли гостевой комнаты и наш зал. Все большие районные совещания и собрания проводятся здесь.

Наши официальные мероприятия, вроде сегодняшнего, тоже проходят в этом зале. Но только официальные.

А раньше мы и сами делали в зале что хотели: свои концерты тут устраивали, вечера отдыха, танцы. Захотели — гостей к себе звали: трикотажниц, совхозных ребят.

И эти совхозные, а вернее сказать, всякие бездельники из городка испортили нам все. Такую однажды потеху нам тут устроили. Начали нахально вести себя на вечере, на дежурных полезли с ножами. Мы-то порядок навели, правда, сразу. Алим-Гора слегка расставил руки и двинулся на тех, что с ножами. Знаете, так идут на кур, когда надо их в уголочек двора согнать, чтобы поймать одну-двух на обед. А улыбался он при этом так, что хулиганы побросали ножи на пол и рванули вниз по лестнице.

И все же дело дошло до начальства. С тех пор нам редко разрешают проводить в зале молодежные вечера и танцы. Объяснили нам все очень ловко: нельзя превращать зал в проходной двор — на этом же этаже служебные кабинеты с важными документами.

И мы стали чувствовать себя в своем зале немножко неуютно. Держимся словно в гости попали.

А сегодня все получилось довольно свободно, с шумом и даже со смехом. Молодцы, оказывается, эти ученые люди. Я думал, что Ярцева и Цирценис обязаны держаться в такой обстановке по-ученому. Нет, я убедился сегодня, что шутить им тоже разрешается. Если надо, шпильку подпустить умеют.

Первым делом я, конечно, не на них стал смотреть, а поискал Кейпу. Она сидит с фабричными, читает что-то, будто и не в зале находится, а в парке на скамейке. Здорово она все же умеет держаться: одновременно и просто и гордо. Многие девчонки изображают гордость. А Кейпа ничего не изображает. Она, по-моему, даже не замечает, что многие заводские ребята на нее поглядывают. Замир сидит позади нее, иногда наклоняется к ней, что-то шепчет с улыбкой. Наверное, приятное говорит. Я думаю, что это нелегко — специально придумывать, что сказать. Я бы не смог.

Много сегодня народу. И чего это всех такая тема заинтересовала? Все такие же невоспитанные, как я, что ли? Из заводоуправления даже пожилые специалисты пришли. Сам директор тут.

На балконе, конечно, гвалт. Я и не поднимая головы, знаю, кто там засел. Пэтэушники. Интересно, строем их привели или сами захотели? Снизу на них шикают, кто-то советует выгнать их.

Когда за столом президиума встал Газзаев и от имени районного отделения общества «Знание» открыл встречу, зал притих.

— Товарищи инструментальщики, у нас в районе гостят уважаемые люди — ученые, — начал он таким однообразным, зудящим голосом, будто сверлилку включил. — К вам на завод они пришли не случайно. Вы, рабочий класс, должны быть примером для всех не только в труде, но и в быту, во взаимоотношениях.

Он, мне кажется, немножко затянул разговор, но все же гладко объяснил, что поведение наше должно быть таким, чтобы всех в районе и даже в республике завидки брали. Кому как, а мне эта мысль понравилась.

Потом он сказал насчет пережитков проклятого прошлого, в которых мы, заводские, тоже отчасти погрязли. Надо выжигать каленым железом такие явления, как кровная месть, остатки которой иногда дают себя знать, калым, круговая порука, женитьба на несовершеннолетних…

Дошел он до случаев похищения девушек; у меня коленки задрожали, я поискал глазами Алима. Про наш случай Газзаев почему-то ничего не сказал. Удивительно, как все это еще не всплыло. Родители девушки пока прикидывают, как с честью выйти из этой истории, — так считает Алим-Гора.

Газзаев произнес свою речь довольно понятно, а вот за Ярцеву я боялся. Вид у нее слишком ученый, вдруг загнет чересчур серьезное и все потихоньку разбегутся из зала…

Нет, доклад у нее получился короткий и тоже понятный.

— Один французский мыслитель полушутя говорил когда-то, что приличия — наименее важный из всех законов общества, но наиболее чтимый, — так она начала. — Наше советское общество не может считать культуру поведения маловажным делом. Она, эта культура, выражает для нас отношение каждого человека к обществу, к другим людям, к самому себе. Это — внешнее выражение внутреннего уважения к людям. Есть у советских людей такое уважение друг к другу? Есть. Но формам внешнего выражения мы еще не умеем придавать нужное значение, это мы с вами знаем.

Дальше она опять процитировала кого-то из прошлого века, но уже русского классика: у нас, мол, только форма и составляет цивилизацию, а не будь формы, мы бы все на бале передрались, потому что мы не имеем внутренней потребности уважать друг друга. Это — о богатых.

— У нас, советских людей, есть такая потребность, но не всегда эта потребность «одета» в красивую форму, — сказала Ярцева. — Сумеем одеть, товарищи? Еще как! Может быть, кто-нибудь скажет, что нам пока некогда заниматься этим? Я полагаю, что устанавливать очередь было бы неразумно: сначала научиться высокой производительности труда, решить все проблемы образования, выковать основные качества советского характера, а уж потом, на досуге, заняться манерами. Нет, товарищи, человек растет и развивается как целостная личность. И мы с вами обязаны оценивать личность, говоря по-вашему, по-заводскому, в «полной сборке».

Да, ученые не теряли времени в Дэй-Мохке даром, они научились говорить нашим рабочим языком. Это все же приятно.

Потом она очень хорошо сказала о наших национальных традициях. Сказала такое, о чем я, честно говоря, и не знал или знал только понаслышке. Оказывается, многое нехорошее в наших обычаях прошлого не народом придумано, а занесено к нам вместе с мусульманской религией. Народ же до этого не признавал, например, закабаления женщин, держались наши предки с ними, как бы это сказать… по-рыцарски. Вот и надо хорошее из старины брать, а плохое забыть насовсем.

«Не на грудь надо становиться предкам, а на плечи!» — вот что мне показалось очень метким в докладе.

Вообще-то Ярцева не сильно распространялась насчет обычаев и традиций. Это у них, видно, особая тема, они материал по всему району собирают, даже по всей республике. А с нами, заводскими, они больше на цеховые дела нажимают, на деловой этикет.

Если что и было в докладе про обычаи, так это про новые традиции. Парень уходит в армию, девушки шьют ему нарядный кисет и кладут туда родную землю. Ребята и девушки дружат, не разбирая национальности, делятся инструментом. У одной русской девчонки с трикотажной фабрики случилась на Урале беда с родителями, тогда ингушские подруги в складчину проводили ее на побывку. Я даже не знал об этом факте. Вообще такие вещи у нас стали привычными, потому что случаются они на заводе и на фабрике часто. Ярцевой они нравятся.

Но, говорю вам, в докладе упор больше был на то, как связан этикет непосредственно с цеховыми, производственными делами. Это, конечно, всем интересно, каждому. Кисеты с землей понадобятся мне, другому, третьему, а тем, кто отслужил, или же старикам такие кисеты зачем? А производственные дела всем интересны.

— Задумайтесь, товарищи, над каждодневными своими взаимоотношениями в цехах, в заводоуправлении, на планерках, — говорила Ярцева. — И вы придете невольно к мысли: многие ваши проблемы организации труда уходят корнями не столько в технологию, сколько просто в деловой этикет.

Примеров Ярцева не стала много приводить, да у нас их и без того вагон. Поцапаешься с кем-нибудь в цехе, проявишь неряшливость при уборке своего рабочего места, пообещаешь что-то напарнику по станку или мастеру и не выполнишь, работа всегда пострадает — это ясно.

— По-настоящему воспитанный человек таких вещей себе не позволяет, — объявила Ярцева. — Наверное, не худо было бы иметь на заводе… ну, назовем так: «Кодекс этических норм общения». Он бы помог вам правильнее строить взаимоотношения и по горизонтали и по вертикали. В Ленинграде на одном большом заводе даже создали специальный отдел службы хорошего тона. Не надо нам бояться и таких слов — «хороший тон».

Кто-то из зала выкрикнул под общий смех:

— Эзде́л-отдел!

— Ш-ш-ш… — поднял руку Газзаев.

— Что? Какой отдел? — не поняла Ярцева и оглянулась на Газзаева.

Цирценис тоже не понял, срочно полез в какую-то папку — у него их много разложено.

— Тише, товарищи! Категорически запрещаю реплики с места! — вскочил Газзаев и объяснил Ярцевой, что означает слово «эздел».

— Что ж, звучное название! У ленинградцев нет такого… — засмеялась Ярцева. — Как-как? Эз… Эз…

— Эздел-отдел! — чуть не хором выкрикнул зал, особенно постарались с балкона пэтэушники.

Газзаев развел своими желто-волосатыми руками, потому что это было не чей-то выкрик, а хор. Не придерешься.

Я то и дело смотрел, как все это слушает Кейпа. Вижу ее в профиль, она водит тупым концом карандаша по нежной щеке и будто бы внимательно все взвешивает, такое у нее напряженное лицо. Какие длинные ресницы… На затылке золотятся легкие-легкие завиточки волос.

Выступил Цирценис. Потом, уже в Грозном, где я побывал у них в научно-исследовательском институте, я случайно узнал, что Цирценис родом из Ленинграда. Его оттуда вывезли во время Отечественной войны, совсем маленьким, на Кавказ, к друзьям отца. Спасли от голода. Так он и остался в наших краях.

И без этой анкеты можно было понять, какой его любимый город. В его речи то и дело мелькало: «Ленинград, Ленинград». Я понял, что там собрались одни исключительно воспитанные люди. Самые воспитанные со всей страны живут в Ленинграде, один Цирценис оказался здесь.

Слушали его наши очень охотно. Сразу видно, что он такой человек — душа нараспашку и верит буквально всем на свете. Ребята заметили это еще в цехах. Он на всех смотрит влюбленными глазами. С нашей сердитой Нани они стали закадычными друзьями. Она как его увидит, так смеется и хлопает себя руками по животу. Один раз они вдвоем целый час о чем-то секретничали. Он деликатно взял ее под локоток, как важную даму, склонился к ней, и полчаса ходили они по «улице» нашего пролета. Ни один начальник не посмел отвлечь Нани во время этой прогулки, потому что у нее было в те минуты очень необычное выражение лица.

Цирценис сказал с трибуны, что в Дэй-Мохке он иногда чувствует себя так, как будто попал в сказочную страну:

— Ваш завод, дорогие друзья, а также те ингушские и чеченские села, где мне доводилось бывать, — это удивительная «Страна Пожалуйста», таким известным сказочным термином выразил бы я свои ощущения. При словах «пожалуйста», «прошу тебя» человек готов оказать любую услугу! Это для меня свидетельство великолепной душевной щедрости народа. На такой основе, разумеется, не могли не вырасти цветы гуманных обычаев, которыми можно только любоваться. Но чертополох тоже вырос, друзья, это зловредное растение умеет найти для себя соки! У него весьма длинные корни, он умеет питаться за счет благородных растений. Впрочем, о тлетворности пережитков нам тут уже говорил в своей… э-э… насыщенной вступительной речи уважаемый товарищ Газзаев.

Все-таки здорово на горцев действует похвала. Наверное, мы слишком уж самолюбивые, чересчур гордые. К нам подход нужен. Мы как московские продавщицы. Я сам никогда в Москве не был, а сравнение это придумал один наш парень-снабженец, который в Москву ездит как к себе домой. Он рассказывал, что московские продавщицы исключительно гордые люди.

— Дорогие друзья! — вознес руки вверх Цирценис. — Великие люди говорили, что для пролетариата сознание собственного достоинства, чувство гордости и независимости важнее хлеба. Замечательные слова. Достоинство было у горца в крови всегда, но…

Верно говорит Цирценис о достоинстве горцев. У нас любят рассказывать анекдот об одном чеченце, который не захотел уступить дорогу царю. Может быть, это даже не анекдот, потому что называют и место, где все случилось: за чеченским аулом Ведено́, по дороге к высокогорному озеру Ке́зеной-Ам. Император или его наследник, не знаю точно, ехал туда лечить свою болезнь. Называется гемофилия. Это когда кровь у царей перестает свертываться.

Генерал скачет впереди и кричит всем встречным: «Пади, пади, император едет!» Один бедный чеченец в рваной черкеске видит это и ни на шаг не отводит в сторону свою арбу. Подбоченился и отвечает: «Пусть хоть сам пирстоп Бе́терсолта едет, шагу не уступлю, пока не попросишь по-человечески».

Пирстоп — это пристав. Слово «император» бедный чеченец не знал и считал, что пирстоп Бетерсолта главнее.

— Но, товарищи, — начинает Цирценис расшифровывать свое «но», — наше советское, рабочее достоинство требует, чтобы каждый ощущал ответственность не только за себя, а за все общество. Даже, если хотите, ответственность перед всем человечеством. А что такое человечество, друзья? Оно начинается ведь с первого же человека, которого вы встретите на жизненном пути или даже выйдя утром из дому.

Интересно, кого я встретил сегодня утром, когда вышел из общежития? Двоих сразу: обжоры Гиха и Сидор тащили вдвоем из магазина полтуши барана; они всегда умудряются покупать все первыми, причем без очереди. Вот это и есть человечество?! И я обязан чувствовать перед двумя нашими обжорами ответственность?!

Зато вчера и позавчера первый человек на моем пути был дагестанец Бадави, мастер колодцев. Ему я помогал от имени всего человечества. Можно так считать.

Цирценис подвел мысль к тому, что надо быть вежливым, мягким, обходительным с каждым членом советского общества, но особенно с женщинами. Он сообщил интересную математику: сила мышц женщины составляет всего 60 процентов силы мышц мужчины. В деревне же горцы заставляют женщин нести груз, сами идут налегке. Тут, я думаю, Цирценис попал не в бровь, а в глаз.

Цирценис говорил много, слишком много. Он сильно увлекается и тогда все забывает. Может, он больше знает, чем Ярцева? Нет, мне показалось тут другое. Он больше любит мечтать, а Ярцева больше любит действовать. Она и говорила хорошо, и на вопросы потом отвечала охотно. Но у нее все время такое лицо, такой вид, как будто ей хочется немедленно действовать. Наверное, она любое свое дело проворачивает как мужчина: взялся рубить — руби одним ударом.

А Цирценис готов был бы сидеть с нами в зале и вместе со всеми мечтать часа три-четыре, как весело стало бы жить, если бы все люди сделались абсолютно вежливыми. Сплошными ленинградцами стали бы.

Потом Цирценис поехал не в ту сторону, куда надо. Это я заметил по лицу Ярцевой. Он начал говорить об автоматике: вежливость должна быть у любого человека автоматической привычкой, стать привычной, как дыхание. Нам некогда ждать, пока человек все поймет. Мы устали от хамства.

Это верно, но не хотел бы я, чтобы из нас стали роботов делать. Не заговорит ли сейчас Цирценис о моем друге Хахаеве, не начнет ли излагать про английское упражнение со словом «сыр»? Все испортит.

Нет, не дадут ему разойтись. Ярцева сразу нахмурилась, когда он начал гнуть про свою автоматику, посмотрела на часы, а потом подсунула на трибуну записку. Я знаю такие записки: «Закругляйтесь». У нас на комсомольских собраниях Хасан любит такие записки оратору писать.

Цирценис все же кое-что свое успел протащить, хотя и не прямо. Он повторил мысль Ярцевой, что в создании новой психологии можно считать достигнутым лишь то, что прочно вошло в быт, — надо повторять, повторять и повторять тысячу раз что-то новенькое. Иначе оно так и не станет привычным, может умереть прямо в колыбели. Цирценис вспомнил про одну народную артистку. Она в детстве очень неуклюже зашла в гостиную. Мать заставила ее восемь раз зайти и выйти. Представляете? По методу Марзи действовала эта мать.

— Джамбот умел красиво войти… — сказал кто-то в нашем ряду довольно громко; кругом засмеялись.

Этот Джамбот к любому начальнику цеха входил в кабинет очень гордо: в высоко поднятой и отставленной руке дымится папироса «Казбек», а дверь кабинета Джамбот открывает только носком сапога.

Услышав наш смех, Ярцева опять подсунула Цирценису записку, а Газзаев поднял руку и сказал:

— Ш-ш-ш… Переходим к вопросам, товарищи.

„ЕСТЬ НОВЫЙ ВИД ЗАСТЕНЧИВЫХ ПАРНЕЙ…“

…Я никогда не видел, чтобы у нас на какой-нибудь встрече или вечере задавали столько вопросов. Память у меня такая, что я могу любое стихотворение, услышав, сразу повторить. И все же я бы не взялся припомнить даже вопросы, которые на вечере задавали сегодня. Так их было много. Об ответах я и не говорю, некоторые ответы были такие сложные, что мне и не понять.

Задавали вопросы со всех сторон, только успевай поворачивать голову: кто там еще такой отчаянный? Я сам никогда не смею на лекциях задавать вопросы.

Я только слушал и поглядывал: не подумает ли задать вопрос Кейпа?

— Только в письменном виде! — предупредил всех Газзаев, но это его указание как-то сразу полетело вверх тормашками.

Он сам вместе с Ярцевой и Цирценисом отвечал на вопросы и письменные и устные. Втроем пошепчутся, кому из них отвечать, и говорят по очереди. Больше всего, правда, отвечала Ярцева.

— Пусть грамотные надо мной посмеются, но я нигде не встречал, что означает само слово «культура»? — спросил кто-то.

— По-латыни — «возделывание, обрабатывание», — ответила Ярцева.

— Садись, невозделанный! — крикнул кто-то задавшему вопрос; в зале засмеялись.

— Ш-ш-ш! Кто следующий?

— Я своими глазами читал у одного французского писателя — фамилия его Жорж Санд, — что бедность избавляет от этикета. Можно с ним согласиться?

— Допустим, с ней — запомни: с ней! — можно согласиться. Только пусть сначала встанут бедняки, которые есть в зале. Нету? И сам спрашивающий поспешил сесть? Тогда продолжаем дальше. (Этот ответ дал Газзаев, и мы в зале поняли, что наш Газзаев не уступает ученым, шутки тоже умеет при желании шутить.)

— Я вижу, тут не стесняются и глупости спрашивать, а мы собрались для серьезного дела. Так давайте же говорить о производстве. Вот я мастер. У меня в шкафчике есть должностная инструкция, инструкция по технике безопасности, инструкция по работе с рационализаторами и прочие правила. Даже пожарники мне свою инструкцию дали. А кто мне даст документ, как разговаривать со станочниками, как делать с ними это самое «общение», пропади оно пропадом? Нет в природе такого документа! Видишь, Газзаев, опять смех в зале! И в цехе у нас сплошной смех, шутки. Куда же это годится?!

— Я говорила в докладе, — ответила Ярцева, — что какой-то кодекс служебной этики разработать действительно надо. Вы правильно ставите вопрос, товарищ! А по поводу смеха… Полагаю, уместная шутка и смех только на пользу делу.

— Обеспечьте этого мастера инструкцией по смеху! — выкрикнул кто-то.

— А вот у нас бригадир все время молчит, — выступил следующий. — Будет на него какой-нибудь пункт?

— Ш-ш-ш… Давайте посерьезнее. Отвечает на вопрос товарищ Цирценис.

— Одно зарубежное исследование показало, — встал Цирценис, — что только семь процентов информации передает язык, сорок процентов — модуляции речи и паузы, остальную информацию — мимика, жест. Внимайте своему бригадиру не только ушами, друзья!

— Одну мою подругу старший брат заставляет по утрам чистить ему сапоги. Он говорит, что настоящий джигит не должен чистить их себе сам. Как его разубедить?

— Пусть подруга спросит у брата, а кому должен чистить сапоги настоящий джигит? — ответил под общий смех Газзаев.

Остроумный все-таки человек этот Газзаев. Сам он тоже часто смеется. Но почему-то когда на него смотришь, хочется вести себя очень осторожно. Понимаете, в чем дело? Он вовсю смеется, а глаза у него не смеются. Его глаза в эту минуту «думают» о чем-то другом, и ты не захочешь своей шуткой помешать им.

Я посмотрел на нашего директора для сравнения. Этот весь смеется, когда что-нибудь остроумное услышит. По радио, когда идет планерка, у него такой суровый голос, а тут он даже удивляется немножко, если сидящие рядом с ним не засмеются над шуткой.

Я вижу, вопросам сегодня не будет конца.

— Моя мать жалуется, что у них в совхозе есть среди начальников настоящие грубияны. Может дирекция этого не видеть?

— Если ваша заводская дирекция иногда не видит, почему совхозная обязана? Мы будем ставить вопрос, чтобы при переаттестации работников проверялся не только уровень их знаний, профессиональная компетентность, но и нравственная зрелость. Вы задали серьезный вопрос.

— А что делать, если гость не уходит и не уходит? Мне надо к смене выспаться, а он не понимает!

Цирценис ответил на это коротко:

— У итальянцев хозяин в таких случаях начинает потирать свои щеки: намекает, что у него уже борода отрастает…

— Я прошу ответить, для чего мне мудрить над искусством общения, если я целых восемь часов один на один со своим станком? Еще восемь часов — сон. Три часа — конспекты…

— Мы наблюдали однажды у вас в цехе, как парень всю смену крыл свой станок самыми нехорошими словами, — нахмурилась Ярцева. — Что-то у него там не получалось. Станок, правда, не отвечал ни слова, но это все равно было общение. Однако, если говорить кроме шуток, проблему вы затронули щекотливую. Дефицит общения отрицательно сказывается на производительности труда, на самочувствии человека. Есть такой дефицит у машинистов башенных кранов, есть он у вас на трикотажной фабрике, где девушка целый день «разговаривает» лишь со своей вязальной машиной. От науки — от нас! — требуются какие-то четкие рекомендации. Отстаем…

— Я хочу знать, нужен ли этикет молодоженам?.. Товарищ Газзаев, призовите зал к порядку! Да я сам еще сто лет жениться не собираюсь… Я для вас спрашиваю, несчастных, которые только из загса выйдут и опять туда же спешат…

— По американским источникам, «притирка» молодой семьи длится примерно первые восемь-девять недель. На этот же срок у них падает и наибольшее количество разводов. Да, вопрос задан закономерный: молодоженам надо уметь выработать свой, семейный стиль общения. Соответствующий этикет поможет им.

— У нас каждый месяц бывает День качества, День молодого рабочего, День рационализатора. А разве нельзя было бы ввести День вежливости?

— Превосходная мысль! — подхватила Ярцева. — Остается нам сейчас же договориться с вашим директором, чтобы завод работал только один день в месяц.

— Я где-то читал, что в Японии служащий отвешивает в день около сорока поклонов, а девушка у эскалатора в магазине — две с половиной тысячи. Неужели правда?

— Не завидуйте. Поклонов я у ингушей не видела, но насчет привставаний при виде старшего ваш поселок заткнет японцев за пояс. И мне это нравится… Правда, следует помнить при этом и японскую поговорку: чрезмерная вежливость — это невежливость.

— А что все-таки, товарищ Ярцева, самое главное в этикете? Не поклоны же и привставания! Можете ответить на это одним словом?

— Точность. Она основа этикета. Точность в исполнении обязанности, долга, обещания, будет ли это в цехе или в семье. Точность в умении делать положенное и не делать неположенного, что и позволяет нам называть человека воспитанным!

— Скажите, пожалуйста, есть ли такая организация, которая могла бы взяться за внедрение этикета?

— Есть: общественное мнение! Мы с вами! Увы, нет такой конкретной организации… Может быть, удастся нашей маленькой группе специалистов стать каким-то центром, если мы найдем широкую поддержку со стороны общественности, с вашей стороны.

— Один мой знакомый чудак говорит: «Кто имеет право требовать от меня, свободного советского человека, чтобы я даже чихал по каким-то правилам? Где такой закон?»

— У нас с вами такого закона нет. А у этого чудака есть: «Я так хочу». Это закон детей, хулиганов и дикарей.

— Если человек умеет не чавкать за столом — это уже воспитанность?

— Нет! Надо, чтобы он не умел чавкать.

— Я полвека прожил и не пойму одного. Твердим, что с ростом общей культуры народ будет становиться все воспитаннее. А на деле? Культура выросла, а хамства среди молодежи стало больше! Вот они сидят, почти весь зал — молодые. Пусть откажутся!

— Ш-ш-ш… Эй, на балконе! Хотите, чтобы вас всех вывели?

— Тише, тише, молодежь! — подняла Ярцева руку. — Вот уместная цитата, это из слов великого ученого Пирогова: «Дайте выработаться и развиться внутреннему человеку. Дайте ему время и средства подчинить себе наружного, и у вас будут и негоцианты, и солдаты, и моряки, и юристы, а главное, у вас будут люди и граждане». Дайте время! Мы могли и можем подстегивать время, но занимались этим в смысле воспитания воспитанности очень мало. Учили всех и всему, но только не этому. В Японии, например, обязательный курс этики начинается уже в школе.

— Почему же в наших школах и вузах нет этого?

— Такой вопрос уже выдвинут в повестку дня съездом комсомола, товарищи! Дело не простое. Нам нужна целая система мер, чтобы научиться регулировать общественные эмоции, и все средства для этого теперь наш народ имеет. Тут хватит работы и педагогам, и лекторам, и социологам, и даже медикам. Хотите переписать себе слова Пирогова? Пожалуйста, пускаю карточку по залу. Только не забудьте вернуть.

— А этикет разве не кабала?! — выкрикнул кто-то. — Это же цепи рабства для молодежи.

— Нет, товарищи! Правила советского общежития должны не сковывать, а еще больше освобождать, выявлять все прекрасное, что есть в человеке…

— Иногда смотришь, воспитанный человек, говорит грамотно и вежливо, а несет такую обидную чушь… Что сказать о таком человеке?

— Его научили, как говорить, но не научили, что говорить.

— А что же надо говорить, чтобы не обижались? Нет же такого рецепта?

— Один есть: если не можешь сказать ничего приятного, лучше промолчи, — посоветовал Цирценис.

— Почему нельзя показывать хамов по телевизору? Скрытой камерой!

— Разве мы с вами еще не насмотрелись на них? — улыбнулась Ярцева.

— Я опять о производстве. Наш бич — брак. Не понимаю, что может дать внедрение этикета? Настоящий ОТК — вот вам и весь этикет. И бить бракоделов рублем!

— Мы видели, что некоторые ваши упаковщики вкладывают в коробки со сверлилками жеваные паспорта изделий, — ответила Ярцева. — Тот упаковщик, который был — подчеркиваю это! — в опрятной, выглаженной одежде, отшвыривал такие мятые паспорта в сторону. Понимаете, нужно воспитывать в человеке эстетическое чувство. Тогда человек просто не сможет работать неряшливо. Лев Толстой, побывав у сапожника в доме, умилялся, как светло и нравственно изящно в его темном рабочем углу, писал, что стоит войти в рабочее жилье — душа расцветает… А что на некоторых рабочих местах вашего первоклассного завода? Жаль, мы не пригласили сюда сегодня вашу Нани. Она бы кое-кого устыдила…

— Скажите, а нельзя ввести материальное стимулирование за соблюдение этикета?

— Садись, — махнул рукой Газзаев. — Может быть, тебе еще четырнадцатую зарплату ввести за вежливость? Правда, ваш директор ничем не рискует: перерасхода не будет!.. Товарищи, хватит вопросов, наши гости устали…

Газзаев постучал карандашом по графину и предложил выступлений не делать: вопросов было столько, что позиции коллектива ясны, в выступлениях нет необходимости.

— А я хочу! — раздался девичий голос.

Это вскочила с места знаете кто? Кейпа! Мне сделалось стыдно и как-то тревожно. Замир ее за рукав тянет, но уже поздно.

Она спокойно оглядела зал и сказала:

— Я хочу прочесть стихотворение.

— Ты что это? — удивился Газзаев и постукал по графину. — У нас не вечер поэзии.

Она в его сторону даже не смотрит, а оглядывает зал, будто ждет разрешения от всех нас. Мне показалось, что на меня она поглядела чуть подольше, и от этого сделалось на душе неспокойно. От этой девчонки всего можно ждать.

Зал закричал: «Давай! Пусть читает!» Нам же лишь бы что-нибудь неожиданное произошло. Особенно тем, кто на балконе. Пацанам.

— Нет, ты уж выйди сюда! — показал Газзаев, уверенный, что она смутится и сядет; у нас ужасно стесняются идти к сцене.

Кейпа быстро вышла к сцене, даже поднялась на ступеньки и сама объявила свой номер:

— Стихотворение Евгения Евтушенко «Застенчивые парни»…

Тут меня как обожгло. Вот почему она на меня так поглядела, когда встала с места.

Я уткнул голову вниз и стал слушать, запоминая каждое слово.

Она закончила, и видели бы вы, что в зале поднялось! Шум, крики, свист…

Когда Кейпа читала свой стих, зал еще молчал. Только в том месте, где строчка «легли — так уж легли», радостно завыли на балконе пэтэушники.

А сейчас шум стоял сплошной, слышались отдельные выкрики: «Ты кого это имела в виду?», «Да это же оскорбление всем ребятам!», «Застенчивые парни, может быть, и есть, а вот застенчивые девчонки, кажется, перевелись!»

Слышал я и одобрительные крики. «Правильное стихотворение, правильное!» — выделялся чей-то тонкий голос.

Особенно поддерживали Кейпу девушки. И не только трикотажницы, но и наши, заводские.

А она стоит себе на ступеньках сцены как ни в чем не бывало, хотя Газзаев машет ей рукой: «Садись! Иди на место!»

К сцене выскочил Хасан, пробовал перекричать всех, а потом неожиданно для всего зала свистнул — два пальца в рот, — закричал в наступившей на миг тишине:

— Не про вас же это! Это стихотворение вообще…

Зал зашумел бы опять, если бы не вклинил свое слово Цирценис. Он прижал обе руки к груди и сказал:

— Потише! Пожалуйста, друзья… Прошу вас…

Люди из «Страны Пожалуйста» засмеялись, и наступила тишина. Если бы опять не Кейпа…

— Нет! — звонко сказала она со ступенек сцены, бросив насмешливый взгляд на Хасана. — Это стихотворение не «вообще».

Зашумели еще больше, чем прежде! Замир сидит, что-то соображает. У многих, вижу, такие лица, словно каждый старается прикинуть, а не касается ли стихотворение его лично? Наверное, у меня тоже было такое выражение лица. Мне, я думаю, тут больше всех надо соображать, потому что Кейпа прямо назвала меня на фабрике застенчивым парнем.

Один парень, фасонистый и кучерявый, он из конструкторского бюро, вышел к сцене, зычно потребовал тишины и начал отчитывать Кейпу. Видно, его коснулся не один какой-то пункт стихотворения. К нему можно, сколько я знаю о нем от ребят-инженеров, применить каждую точку и занятую. Плюс еще один параграф сверх всего: он такой глупый, что начал плести что-то совсем постороннее, путаное.

Кейпа громко засмеялась, а он обиделся, повернулся к залу и глупо пожаловался на нее:

— Видали? Рот не дает открыть мужчине! Между прочим, даже нахальная Ева молчала в раю, когда говорил Адам.

— Молчала потому, что было кого слушать! — ответила Кейпа.

Кучерявый так и остался с открытым ртом, а она пошла на место. Ее реплика всем понравилась, в зале захохотали, захлопали в ладоши. У нас уважают острое и смелое слово.

…И Кейпа, и ученые, и все споры об этикете и стихах отступили для меня через несколько минут назад. Я, Шамо Асланов, был объявлен рупором религиозных фанатиков, хотя мою фамилию и не назвали.

Произошло это так. Газзаев объявил:

— А теперь у меня есть неприятное сообщение, товарищи! У нас в районе состоялся самозваный сход религиозных «авторитетов», на котором принято решение «усовершенствовать» старые адаты и ввести новые…

Сразу настала тишина. Теперь был слышен только голос Газзаева.

Он не стал объяснять слово «адаты». Кому у нас в республике оно не известно? Адаты — это неписаные законы старины, за которые держатся религиозники.

Состоялся сход неподалеку от нашего городка, в небольшом ауле. Съехались на него старики из некоторых ингушских сел и аулов. И вынесли решение из десяти пунктов.

Я слушал Газзаева не очень внимательно, потому что размышлял над выступлением Кейпы и наблюдал потихоньку, как она сейчас держится.

Но потом в речи Газзаева мне стало слышаться что-то знакомое, уже слышанное где-то.

Снизить ставку калыма… Уменьшить размеры подарков на всяких торжествах…

Да это же слова Бунхо, которые старик говорил в беседе со мной! Я же не дальше как сегодня, во время перекура на термическом участке, рассказывал ребятам, какое умное дело шевелится в голове у наших передовых стариков. Некоторые ребята мне не поверили, но все же обрадовались, что женитьба будет обходиться дешевле. Вот и сейчас по лицам многих ребят видно, что они не понимают, зачем Газзаев ругает такие умные пункты решения стариковского схода.

— Есть люди, — продолжал Газзаев, — которые склонны считать решения итого схода чуть ли не прогрессивными. Они думают, что религиозные фанатики наконец осознали вредность многих отживших обычаев. Вы, рабочий класс, не должны попасться на такую удочку! Не уничтожить, а еще сильнее закрепить ценой «уступок» все отжившее — вот хитрая тактика организаторов схода. Районная партийная организация раскусила эту тактику. В самом деле, чего стоит хотя бы такой пункт решения схода, как «снижение цен» на невест? Кого из сидящих здесь девушек не оскорбит такое решение? Ведь ясно, что оно направлено на увековечивание позорного обычая калыма.

Газзаев отпил воду, и голос у него стал еще строже:

— Даже в таком коллективе, как ваш, нашлись отсталые элементы, которые взялись чуть ли не пропагандировать решения схода, захотели стать рупором религиозных фанатиков. Надо приглядеться к таким людям, товарищи!

…Алим-Гора подошел ко мне после собрания и прошептал, отведя к окну:

— И откуда ты принес на своем хвосте все эти разговоры об «умных» замыслах стариков? Еще этого нам с тобой не хватало.

— А что, и другие неприятности есть?

— Ты думал, история с похищением невесты не выплывет? Хасан сказал мне только что: мы с тобой должны быть послезавтра сразу после смены в комитете комсомола. Нас будут обсуждать. Если бы не этот дурацкий сход, все могло бы и обойтись, А тут видишь, как заторопились?

Мы подошли к ребятам. Мути сделал ладони трубочкой и стал разглядывать меня как через бинокль.

— Ты чего? — удивился я.

— Газзаев призвал приглядеться к таким людям, как ты, — сболтнул он, а ребята расхохотались.

— Трахнуть бы тебя по башке, Мути, — мрачно сказал Алим-Гора. — Ты и на своих похоронах будешь смешить публику…

— Молчи, старовер! Мы сумеем дать отпор фанатикам! — дурачится Мути, очень похоже подражая голосу Газзаева, напоминающему звук включенной сверлилки.

СЛАВА РАЦИОНАЛИЗАТОРА МОГЛА СТАТЬ МОЕЙ..

На другой день я стоял после смены с группой ребят возле здания заводоуправления, у доски объявлений и приказов.

Из здания вышел директор. Мы сразу спрятали за спины свои сигаретки. Не так сильно спрятали, как перед стариками прячем, а слегка. Просто сделали из вежливости вид, что прячем.

— Ну, хоть вы все некурящие, а спички у кого-нибудь найдутся? — подошел к нам директор.

Он прикурил от чьей-то зажигалки, оглядел нас всех.

— Так. Кто тут из токарей… Шамо, у тебя есть минутка? Зайдем ко мне, я хочу попросить тебя выточить одну штуку. Ребята, извините, что я вашего друга увожу…

В кабинете директор предложил мне сесть. Я сел без разговоров. Помню ведь, как он проучил женщину, которая тут ингушские церемонии затеяла.

— Завтра с утра выточи мне десяток вот таких шайбочек, — показал директор образец. — Только поаккуратнее, с минимальным допуском.

Чепуховская работа. Ее и пэтэушник сделает.

— Понимаешь, надо срочно, а ваши мастера даже со мной могут затеять бюрократию — наряд и прочее, — улыбнулся директор.

Я хочу встать, а директор продолжает:

— Она нужна вот сюда, для колпачка электросверлилки…

Смотрю, это такой же колпачок, какой мне дала Таня. Но подобной шайбы он не имел, это я помню хорошо, и говорю директору:

— Шайбе тут нет места…

— Не было, ты прав. А теперь будет, Шамо. Ты знаешь Туга́на, слесаря, который пресс обслуживает? Вот у кого удивительная голова… С месяц назад он сам взялся упростить одну из шести операций на изготовлении вот этого колпачка, хотя это и не его обязанность. Технологи видят, что у него не получается, поручили дело более толковым ребятам. Туган спрятал обиду в карман и продолжал возиться. Добился!

— Предложил шайбу? — спрашиваю я, никак не понимая, что она будет делать в комплекте.

— Туган предложил отказаться, совсем отказаться…

«Понимаю, отказаться от боковых винтов колпачка, чтобы не приходилось пробивать отверстия, — мелькает у меня мысль. — К этому ведь и я шел! Но при чем шайба? Она разве заменит винты?»

— Понимаешь, как это смело и умно: он предложил вообще отказаться то колпачка! — говорит директор, любуясь шайбой. — Его заменит вот такая защитная шайба. А крепить ее будем очень просто: стопорным кольцом самой сверлилки. Представляешь, какой солидный годовой экономический эффект? А главное, не будет теперь заторов на сборке. Тугану, конечно, дадим премию…

— До чего простая штука… — смотрю я на эту шайбу.

Я прямо понять не могу, как это не пришло в голову мне. Ведь если разобраться, мы с Туганом в одном направлении двигались: то, что не желает тебе подчиниться, убери с дороги, замени. Только я остановился на полпути, а Туган пошел до конца.

— Это, конечно, обычное рацпредложение, — говорит директор. — Но оно все же требовало технической дерзости, верно, Шамо?

Директор открыл бутылку с минеральной водой «Ачалуки́», налил в стаканы.

— Пей, Шамо. Согласись, мы привыкли называть мужеством только некоторые вещи. Геройский подвиг на фронте. Или пойти на любую опасность ради друга. Вплоть до того, чтобы украсть для него невесту, не боясь ни выстрелов, ни тюрьмы…

Я поперхнулся шипучей водой. Директор, кажется, ничего не заметил и продолжал:

— Вот вчера на встрече с учеными говорили об этикете. Я рад, если мы сумеем хранить и беречь многое доброе из дедовских правил чести. Но для меня, Шамо, самое большое мужество ингушей сейчас заключается в том, что они рвутся к вершинам технического прогресса. Больше того: сами вершиной хотят стать! Не бугорком, а вершиной. Так, кажется, говорилось в стихотворении, которое читала нам эта красивая девушка с фабрики?

Я почувствовал, что мое лицо залилось краской. Директор вытащил из-под стекла большую фотографию боевых башен древних ингушей.

— Посмотри, что мне подарили археологи. Я глядел сегодня на эти башни и подумал о продукции нашего завода.

При чем тут наши сверлилки? Это мне непонятно.

— Знаешь, что мне однажды Нани сказала, когда при ней распаковали в цехе сверлилки, которые потребитель вернул из-за дефектов? — продолжал директор. — Она старуха неглупая. «Разве вы мужчины? — сказала она, увидев забракованные сверлилки. — Настоящий мужчина не потерпел бы такого позора! Ты видел когда-нибудь, директор, боевые башни своих прадедов над рекой Ассой? Без всякого ОТК строили. А простоят еще тысячу лет. Ты в докладах хвастаешься, что твои сверлилки тридцать три заграницы покупают. А ты знаешь, что наших прадедов приглашали строить боевые башни и в Осетию, и в Грузию? Это тогда тоже заграница считалась!»

Я смотрю на снимок так, будто впервые вижу эти башни. Да, умели строить здорово. Высотой метров в двадцать пять башни; как восьмиэтажный дом. Такого высокого дома у нас в поселке и в помине пока нет. Из гранитных глыб, скрепленных раствором извести с молоком и яйцами. Стоят стройные, как пики, на таких скалах, где, кажется, и ступню нельзя уместить. И строили без всяких машин, подъемников. Мастеру, который увенчает башню белым камнем — «зогл», — дарили белого коня.

— Эти башни воздвигали воины, отложив кинжал в сторону, — закладывает снимок под стекло директор. — Ты же знаешь, что никто не отдал бы невесту за тех, у кого нет башни, чтобы защитить женщин и детей от нашествия иноземных врагов. Выходит, мужество становилось неотделимым от труда, от уменья работать. Так было всегда, Шамо! Так было и в Отечественную войну.

— На войне-то решало мужество… — вздохнул я.

— И только? Ошибаешься! Оба сына Татарха́на, бывшего красного партизана, погибли в этой войне. Наверное, среди ингушей мало было более смелых воинов, чем они. В отца они пошли. Я иногда размышляю: почему один из них стал танкистом, а второй летчиком? Может быть, на их месте такой же честный, но слишком… застенчивый парень сказал бы себе: «Куда мне, потомку неграмотных горцев, до самолета! Я джигит, а конь тоже на войне нужен…»

Я внимательно слушаю и удивляюсь. Любой факт, о котором говорит директор, мне известен. Почему же интересно слушать? Потому, что директор здорово связывает одно с другим. Начал с шайбы, а теперь говорит о войне и героях.

Может быть, это и есть то, что называется «кругозор»? И Туган, и Нани, и стихотворение Кейпы, и башни, и война — все связалось в одно целое. Как сюда поместилось и похищение девушки, это я не могу сразу вспомнить. Одно ясно, что заговорил директор о похищении не случайно. Педагогика!

Я ни с того ни с сего вдруг спросил у директора, как бы он поступил на моем месте в истории с Асхабом и его невестой?

— Помог бы, — не задумываясь, ответил он.

— Похищать невесту?! — не поверил я, но немножко обрадовался в душе.

— Ну, до этого я, может быть, и не додумался бы, — постарался директор спрятать улыбку, хотя это у него и не получилось. — Я пошел бы к родителям невесты, постарался бы их убедить. И завтра я это собираюсь, кстати, сделать…

Тут директор спохватился, сам заметил неувязку:

— Не знаю, что тебе ответить, Шамо! Меня-то могут послушать, а тебя бы родители невесты выпроводили палками, это ясно. Спрашиваешь, как бы я поступил на твоем месте? Одно знаю твердо: в похищение я бы не полез. Нельзя так. Твой друг Алим-Гора честный и бесшабашный парень. Если он видит, что дурной обычай губит другу жизнь, Алим горой встанет! Но чем он иногда бьет по дурному обычаю? Таким же дурным обычаем: похищением — по калыму! Он иногда похож на человека, который… как бы тебе сказать?.. бросается тушить пожар по ошибке с ведром керосина вместо воды! Бывает, погорелец за это и по шее даст: ему же некогда разбираться, по умыслу ты перепутал ведра или по глупости, сгоряча…

ЕСТЬ ЛЮДИ, КОТОРЫЕ ЕЩЕ ВЕРЯТ В МЕНЯ

…На заседании комитета комсомола Алиму-Горе действительно дали по шее, да еще как. Комитет постановил исключить его из комсомола.

Он вел себя на заседании так, что пощады ему не могло быть.

— Похищал и буду похищать девушек, если они сами этого захотят! — заявил он, подперев головой люстру. — Тогда, может быть, призадумаются родители невест, ждать калыма или нет.

— Значит, против одного пережитка воюешь, а другой пережиток узакониваешь? Товарищи, ей-богу, можно подумать, что наш Алим-Гора был участником схода стариков-фанатиков. Эти двурушники ведь тоже делают вид, что некоторые пережитки им не нравятся. А сами этим пережиткам ни за что не дадут умереть…

Эти слова сказал, стоя у дверей, Газзаев. Он только что вошел и начал гвоздить Алима прямо от дверей.

— Садитесь, товарищ Газзаев, у нас идет заседание комитета, — мрачно сказал Хасан и кивнул на стул.

— А что, — ответил Алим-Гора Газзаеву, — надо ждать, пока твои лекции прибавят ума всем староверам? Да мы же подохнем неженатыми! Народ к нулю придет без рождаемости. Кому лекции читать будем?!

— Э, с ним все ясно! — сказал Газзаев. — Чего вы церемонитесь? Исключать надо!

— Вы хотите взять слово, товарищ Газзаев? — мрачно спросил Хасан.

Что-то я не узнаю сегодня нашего секретаря. Я ждал, что он с ходу возьмется отчитывать Алима и меня. А он пока нам ни слова не сказал. Зато с Газзаевым держится слишком смело. Мы не привыкли, что он с начальством так разговаривает.

— Да я-то уже сказал свое слово: исключать! — ответил Хасану Газзаев.

Члены комитета молчали. Алим-Гора усмехнулся, побарабанил двумя пальцами по нижней губе и пошел к дверям.

— Исключайте, — остановился он на минуту. — Но есть еще комсомольское собрание. Есть райком комсомола. А надо — и до ЦК ВЛКСМ дойду.

— Неправильно вы тут делаете… — обратился я к Хасану. — Ведь Алим все поймет, если члены комитета…

— А ну замолчи! — прервал меня Хасан. — Члены комитета сейчас и до тебя доберутся! А ты, Гора… До ЦК успеешь дойти. Ты здесь говори!

Алим не захотел ничего больше говорить. Он ушел, хлопнув дверью так, что люстра закачалась. Хасан встал, поправил галстук и объявил:

— Асхаб у нас несоюзная молодежь, мы его не вызывали, с этим женихом будут разбираться другие. А нам надо сейчас заняться товарищем Аслановым.

Он мог бы и не называть мою фамилию, а просто сказать: «заняться этим двурушником».

Газзаев громко сдул со своих очков с тоненькими золотыми дужками чего-то такое, снова надел их на мясистый нос и встал. Он задумчиво прошелся по комнате и сказал, слегка пощипывая желтые волосы на толстой белой руке:

— Членам комитета полезно будет знать, что именно Асланов пропагандировал среди молодежи завода решения схода религиозных фанатиков. Мы располагаем такими данными…

Мура́т, лекальщик из инструментального цеха, тронул меня за локоть и громко спросил:

— Ты откуда узнал о сходе?

— Да. От кого? — подхватил Газзаев. — Видите, скрывает.

— Отвечай же, — рассердился Хасан.

— От Газзаева я узнал… На встрече с учеными, позавчера.

Члены комитета засмеялись и начали шумно переговариваться. А я стоял и думал: почему же так поступили с Горой? Если Газзаев такой умный человек, как он не понимает, что Алим самый честный парень, только иногда глупо действует против пережитков…

Наверное, наш директор поверил бы, что я не знал о сходе. А Газзаев не может поверить, хотя он тоже умный, как и директор. У них разный ум, понимаете? Директор старается узнать. А Газзаев все заранее знает.

— Я, конечно, далек от мысли, что сам Асланов играл какую-то роль, — говорил Газзаев, шагая вдоль стола, за которым сидели члены комитета. — Он просто рупор. Динамик! Его задача была усиливать змеиное шипение таких, как известный мракобес «радист» Бунхо. Недаром Асланов с ним из одного села. Добавим к этому, что посильный вред действием Асланов тоже наносил. Я имею в виду его неслучайное участие в похищении девушки-работницы! Так что Асланов совершил перед комсомолом двойное преступление, и если уж вы исключили сейчас из комсомола одного, то…

Не верю я в такое обсуждение. Как и Гора, я не стану здесь ничего объяснять.

— Сядьте, товарищ Газзаев, — раздался вдруг голос Хасана. — Я вам не давал слова. И прошу не забывать, здесь идет заседание комитета комсомола, а не вечеринка с плохим тамадой…

Газзаев будто и не слышал этих слов. Он снял очки и начал что-то сдувать со стекол. Только и слышно: «Фу… Фу…»

В эту минуту вошел директор. Хасан встал и обратился к нему:

— Я прошу вас, как члена бюро районного комитета партии, сделать внушение товарищу Газзаеву. Он разгуливает здесь, как по бульвару, ведет себя так, словно комитет комсомола — филиал общества «Знание», которое товарищ Газзаев представляет!

Хасан сегодня совсем ошалел… А может быть, он всегда такой на заседаниях комитета комсомола? Я-то ведь здесь впервые. Одно мне, во всяком случае, ясно: уж если Хасан так разговаривает с Газзаевым, то со мной он будет… Нет, не стану я бояться никакого Хасана. Я буду держаться так, словно на меня смотрит Кейпа. Я хочу, чтобы мне никогда не было стыдно перед ней.

Директор пристально посмотрел на Газзаева, потом повернулся к ребятам и негромко произнес очень официальным голосом:

— Товарищи члены комитета, разрешите мне присутствовать на вашем заседании? Если, конечно, у вас нет секретов от дирекции. Спасибо. Где я могу сесть? Извините, что я зашел посреди заседания…

Газзаев сразу все понял, пробрался к стулу тихо, как мышь, сел. Ловко посадил его директор на место. Ребята украдкой улыбнулись. Директор это заметил и сказал Хасану недовольно:

— Вот что, секретарь. Давай-ка поуважительнее говорить про общество «Знание». Сами понимаете, ребята, если бы мы чаще звали к себе лекторов, то нам меньше приходилось бы проводить такие заседания, как сегодня.

Помолчав, он добавил:

— Это замечание я обязан сделать здесь, как член бюро райкома партии.

Теперь улыбнулся едва заметно Газзаев, вкрадчиво сказал:

— Ничего… Хасан тут несколько погорячился, но это понятно: вопрос о судьбе человека обсуждаем!

А Хасан, уперев оба кулака в стол, отчетливо сказал то, чего я никак не ожидал от него услышать:

— Товарищи члены комитета! Я думаю, мы никому не дадим расправиться с Шамо Аслановым, членом нашей организации. И горячиться нам никак нельзя, когда такой вопрос… — Он обратился ко мне: — Встань. Отвечай, что ты сам обо всем этом думаешь?

— На собрании я обязательно буду голосовать против исключения Алима-Горы…

— Тебя же не об этом спрашивают! — не выдержал Мурат, лекальщик. — Будешь еще воровать девушек, Асланов?

— Никогда! Алим тоже не будет, если с ним как следует поговорят…

— Товарищи, я предлагаю вынести Асланову строгий выговор, — сказал Хасан.

— Постойте… Я прошу слова, — поднял руку Газзаев. — А вода, которую он лил на мельницу религиозных фанатиков?

— Вы сами позавчера говорили с трибуны, товарищ Газзаев, — напомнил Хасан, — что районная партийная организация раскусила хитрую тактику мракобесов.

— Безусловно.

— А Шамо сам не сумел.

— Что не сумел?

— Раскусить. Хитрую. Тактику. Понятно? «Радист» Бунхо, или не знаю, кто там, сумел очень оперативно мозги вправить нашему комсомольцу. А вот мы с вами всегда отстаем от староверов с нашей разъяснительной работой!

— Ты здесь не обобщай… — немного растерялся Газзаев. — Хорошо, а как Асланов вел себя при выселении самозахватчика Юсупа? Демонстративно сорвал поручение дирекции. Общественности! И впредь сорвет, разве неясно?

— Позволь мне слово, Хасан, — вмешался вдруг директор. — Можно, я прямо с места? Как вы знаете, я Юсупа жестоко наказал за самовольный захват квартиры, хоть он и освободил ее. А что касается Шамо… Формально говоря, он не выполнил поручения. По существу же, только из-за Шамо Юсуп и образумился.

— Да его грамотой наградить надо… — сказал Газзаев сквозь зубы, сняв очки и внимательно разглядывая стекла.

Лицо у директора стало на миг замкнутым. Он даже не повернулся к Газзаеву и закончил так:

— Наказываете вы здесь Асланова совершенно правильно. А то он завтра и для себя поедет невесту красть. Или развесит уши перед «радистами»… Шамо, пойми, не знаю, где как, а в наших условиях рабочий — это всегда боец идеологического фронта. Наш завод, как и трикотажную фабрику, называют не просто производством. Университетом! Мы тут проходим курс новой жизни. И должны учить этому курсу других, понимаешь ли ты это?

…Кончилось заседание. Я проходил мимо приемной директора и услышал, как в его кабинете громыхает ведрами уборщица. А из приемной, дверь которой распахнута, вдруг до меня донесся опечаленный и вместе с тем злой голос директора:

— Разве ты никогда не ошибался? Разве я не ошибаюсь?

Я приостановился, не зная, как быть. Пройти мимо двери? Подумают, что подслушивал.

Из приемной донесся голос, похожий на звук нашей сверлилки:

— На одном примере можно научить многих, директор!

— Тебе пример важен? А мне — человек!

— Который всегда подведет?

— Не прощать никому и никогда ошибку — это ведь тоже ошибка, Газзаев… Ты вроде бы умный человек, а этого не понимаешь? А я — понял. Я бывал жесток, но я понял, что так нельзя…

Уборщица вышла с ведрами, захлопнула дверь приемной. Я поспешил пройти мимо.

Мне стало тепло и трогательно. Не страшно жить на свете, если хоть один человек верит в тебя.

Если бы верила в меня Кейпа!

Тогда я еще не знал, что она верит в меня больше, чем любой другой человек на свете…

Нет, похищать девушек я больше никогда не поеду. Я не соврал на комитете, сказав «никогда». Ничего хорошего у нас не получится, если бить одним пережитком по другому. Тогда этим проклятым пережиткам и конца не будет, в этом наш директор прав, а мой друг Алим неправ.

— Нет, я прав! — заявил мне Алим.

Это он сказал после свадьбы Асхаба. Да, состоялась свадьба! Директор помог этому. На заводе стало известно, что он ездил к родителям невесты и крупно с ними поговорил, убедил их не мешать любви двух молодых людей. Он перед ними за Асхаба «те́шал дяд» — поручился, что это достойный жених, а старикам чего еще надо, если такой сват, как сам директор завода, поручается за человека? И старики согласились побыстрее провести свадьбу, пока сплетни о похищении не расползлись. Состоялась скромная свадьба в доме у родственников Асхаба, там молодые пока и живут. Комнату в общежитии директор постарался бы устроить для такого замечательного фрезеровщика, как Асхаб, если бы тот женился нормально. Но теперь не скоро дождется! И должности мастера фрезерного участка ему пока что не видать. «Мы тебя собирались выдвигать, — сказал ему директор, — но мастер — это воспитатель, а какой же воспитатель из тебя, похитителя девушек?!»

Все равно молодые сияют от счастья.

— Что и требовалось! — сказал мне Алим. — Теперь ты видишь, что я, в конечном счете, прав?

У него мысль всегда как пуля: обратного хода не знает. Если бы я умел разубедить его, когда он ошибается… Но для этого мне самому все-все на свете должно быть ясно. Наступит ли такой день, когда все станет ясным и понятным?

ПОЧЕМУ ЖЕ ПОСЛЕ ПЕРВОГО СВИДАНИЯ СТАНОВИТСЯ ХУЖЕ?!

Книжный магазин в центре Дэй-Мохка теперь для меня самое дорогое место. В этом магазине состоялся первый мой настоящий разговор с Кейпой.

Пошел я туда, чтобы купить плакатные перья. И увидел там Кейпу. Она медленно ходила вдоль книжных полок, что-то для себя выбирала. Даже в тех книгах копалась, которые высились целыми штабелями на полу между стеллажами.

Гибко скользит между штабелями. То скроется за грудой книг, то опять вижу в полумраке магазина ее лицо.

Я и она. Больше никого пока в магазине нет. Если не считать продавца и целой ватаги ребятишек, которые шумно толпились у витрины с канцелярскими товарами. Продавец только успевает отпихивать их головы, чтобы не раздавили стекло витрины носами, покрикивает:

— Не галдеть. Не галдеть. Говорите по очереди, кому что нужно, а то всех до единого отсюда выставлю.

В магазине пахло пылью и клеем. Изредка хлопала дверь.

Я хотел потихоньку уйти. Но рассердился на собственную трусость.

Я подошел к одной из полок, к той, которая подальше от Кейпы. Сказал девушке, почти не глядя, «здравствуй» и начал рассматривать корешки книг. Имею же я право купить себе любую, которая понравится?

Я открыл первую попавшуюся. Книжка про Александра Блока. «Поэт посвятил Прекрасной Даме 628 стихотворений», — прочел я машинально строчку в предисловии, а сам думал, не слышно ли в наступившей на минуту тишине магазина, как гулко стучит мое сердце.

— Какую книгу ты хочешь там найти? — услышал я негромкий, безразличный голос Кейпы и вначале даже не понял, что вопрос обращен ко мне.

— Что-нибудь про себя, — ответил я как можно веселее, стараясь, чтобы голос у меня не дрожал от волнения.

Это я собирался, понимаете, сострить, намекнуть на стихотворение, которое прочла у нас на заводе Кейпа. Я хотел подвести разговор к тому, что Кейпа назвала меня «застенчивый парень».

Она моментально поняла.

— Мне совсем из хотелось тебя обидеть, Шамо, — сказала Кейпа.

Я уже третий раз пробегал глазами одну и ту же строчку про Блока. Как все-таки по-разному говорят мужчины женщине о своей любви! Марзи в молодости пошел грудью на острые вилы и сказал любимой девушке (теперешней моей бабушке Маржан) всего несколько слов. И покорил девушку этими словами. Хотел бы я быть сейчас, в эту минуту, таким же смелым. Но для этого нужно свалить штабель книг, шагнуть, обнять Кейпу, чувствуя ладонями тугой шелк ее платья, и сказать три слова: «Я тебя люблю».

Шагнуть и сказать. Это так просто. Но это все равно, что идти на смертельный риск. Я не могу. Ноги мои приросли к полу.

Я смогу сделать то, чего никогда не мог никакой Марзи. Достать сочинения этого Блока, выучить все 628 стихов к Прекрасной Даме. И прочесть их наизусть Кейпе.

— Раньше писали нежные стихи, — говорю я Кейпе. — А теперь пишут ругательные.

Она поставила книгу на место, сняла с полки другую и сказала мне, не глядя на нее:

— То, которое я читала у вас на заводе, — нежное. Оно о любви.

Я так удивился, что она засмеялась. И объяснила мне:

— Оно о том, какие парни не могут нравиться девушкам.

Помните, я спрашивал у Тани, какие ребята нравятся девушкам? Наверное, она рассказала об этом Кейпе. Могла рассказать, если они уже хорошо знакомы друг с другом. Девчонки не могут не проговориться. Работа Тани тут налицо.

— Знаешь, Шамо, все эти «модерные» ребята, ухажеры-остряки не могут нравиться… Где рыцари? — развела она руками шутливо и оглянулась, будто рыцари таятся за штабелями книг.

— А где прекрасные дамы? — развел руками и я.

— Говори, не стесняйся. Я почти всегда кажусь такой, как тогда, в скверике. В семье это всех возмущает. И все равно держаться воспитанно стану, может быть, последней из девушек.

«Разве не для кого тебе стараться? — подумал я. — Ведь есть Замир».

Мы теперь бродили вдоль стеллажей вдвоем, доставали с полок то одну книгу, то другую. Но эти книги так и оставались нам незнакомыми и возвращались покорно на место.

Хлопала дверь, входили и выходили покупатели. Продавец ставил по их просьбе то одну пластинку, то другую, на вкус покупателя. Сначала играла скрипка. Потом полилась на горской гармони печальная «Песня о погибшем коне».

Мы уже ни на кого не обращали внимания. Мы обменивались полушутя словами: у нашей молодежи это принято со времен дедов и прадедов — устраивать такой легкий, веселый разговор-перепалку.

Сейчас она посмотрит на часы, повернется и уйдет, вот чего я боялся.

— Есть один, который мне казался настоящим, Шамо. А может, он и настоящий? Не умею я быстро выбрасывать из сердца… Есть и сто, и тысяча рыцарей. Ребята не дураки: они начинают понимать, что рыцарство поднимается в цене. Но мне и тысячи рыцарей мало. Пусть все будут ими. Тогда я и своего одного найду. Единственного.

— Долго же тебе искать, Кейпа…

— Тетя Лоли говорит по-другому. Она говорит, что как раз такие, как я, которым подавай все или ничего, неожиданно находят себе самую неподходящую пару… Обыкновенного парня.

— Тот старик, что был с вами в скверике, ее муж?

— Это же мой отец! А ей он брат. И никакой он не старик, ему еще и пятидесяти нет. Он как-то враз состарился, когда три года назад умерла моя мать. А в начале весны он сразу помолодел. В один день.

— Врачи помогли?

— Нет. Женский смех! Это был действительно необыкновенный смех. Но я никогда не думала, что так может случиться, а тетя Лоли говорит: «Окаменевшая душа твоего отца проснулась».

— Бывает такой смех, который и мертвого поднимет, — заверил я Кейпу, вспомнив о Буке. — Не поверишь, есть у меня одна такая родственница…

— Поверю! — перебила она меня, и я даже опешил, так быстро она сказала свое «поверю». — Отец сейчас на турбазе, хочет провести там свой отпуск. У него уже была путевка в Сочи, а он вдруг поехал на турбазу…

— На какую турбазу?

— На вашу, заводскую, — рассмеялась Кейпа.

Я вдруг вспомнил, как ее отец смотрел весной в скверике на Буку. Неужели смех Буки разбудил окаменевшую душу бородача? Плохо его дело. Марзи может обидеться и быстро показать ему обратную дорожку с турбазы.

Мне было хорошо рядом с Кейпой. Мне было неловко, что продавец может заметить, как бесцельно бродим среди книг мы с ней.

Но лишь бы она не ушла. А не уйдет она до тех пор, пока не оборвется ниточка разговора.

— Я не знаю, что за штука рыцарство, — держался я за ниточку разговора, и я не притворялся, потому что при слове «рыцарство» мне в голову не шло ничего, кроме имен — Айвенго, Дон-Кихот.

— Да забудь ты это слово, Шамо, — доносился голос девушки, шуршало ее платье, легко бегали по корешкам книг длинные пальцы. — Мужество! Вот и все. Уменье делать так, чтобы радостно и уверенно смотрели на жизнь старики, дети, женщины или друзья, которые послабее тебя. Мужество в скверике, когда ставишь на место хама, мужество в любви и ненависти, в поведении и в деле, за которое взялся.

— Рыцарь у станка?

— У станка или в космосе, неважно. Надоело видеть ребят, которых устраивает всегда быть посередочке, которые ни к чему не рвутся. Я знаю, тебе идти в армию, поэтому ты не берешься ни за что по-настоящему, живешь в ожидании. А в армии что будет? Ожидание, пока отслужишь?

Она потянулась к верхней полке; широкий рукав платья соскользнул, обнажив матовую кожу ее округлой руки. Она запнулась, поправила платье.

— Да ты меня не слушаешь? — недоуменно сказала она, замолчала, покусывая губу; сверкнул влажный белый ряд ее зубов, я увидел близко-близко золотящиеся в сумраке ее глаза с чуть дрогнувшими ресницами. — Сказать, почему мне хорошо с тобой? Мне не надо притворяться. Я с тобой — какая есть. Я счастлива, когда чувствую себя сама собой. Вот.

Она заторопилась было уйти, а сама начала опять бродить вдоль полок, и мы опять о чем-то говорили или же молчали, рассеянно перебирая книги, и я слышал ее дыхание, видел близко ее волосы. Я понимал все ее слова, я был согласен со всем, что она мне сегодня сказала, а знал я все же одно, и только одно: если бы вдруг кто-нибудь сумел лишить меня моей любви к этой девушке, то не нужно мне ничего в жизни — ни любви и жалости к старикам, детям, ни стихов, ни облаков над Казбеком, ни работы у станка, ни мужества, ни самой жизни.

Магазин опустел. Солнце за стеклянной стеной было уже низко, и теперь стало видно, какие запыленные эти стекла. Продавец громко кашлянул, застучал костяшками счетов. Кейпа тронула мою руку прохладными пальцами и показала головой в сторону двери. Лицо ее было смущенным. Ей, наверное, очень неловко перед продавцом. Но я — рыцарь, я должен уметь делать так, чтобы ей радостно и легко было смотреть на мир.

Я похватал с полок первые попавшиеся книги, штук пятнадцать.

— Эш-ша! — удивленно и обрадованно воскликнул продавец, подбивая на счетах стоимость. — Да вы, я вижу, настоящие покупатели. Оптовые! А то вчера двое вроде вас выбирали-выбирали книги часа два и купили только одну брошюру. Об опыте осенней стрижки овец. За двадцать копеек брошюра…

Случается, что и у меня в кармане всего двадцать копеек. Но сегодня я настоящий рыцарь!.. Мы с Кейпой рассмеялись и выскочили на улицу.

Самое удивительное началось потом: после такого разговора, после такого душевного и открытого разговора мы с Кейпой не только не сблизились, а стали как бы еще более чужими, чем раньше!

Она встречалась мне часто в нашем поселке, когда фабричные приходят гурьбой во время обеденного перерыва к нам на базарчик. Видел я ее чуть не каждый день и возле фабричной проходной, потому что уже привык торчать с ребятами на наблюдательном пункте.

А держались мы с ней словно совсем чужие. Мы стали стесняться друг друга, понимаете? Разве так бывает, если любовь?!

Я пришел от этого в отчаяние.

Скрыть мне ничего не удавалось. Алим-Гора со мной всегда очень деликатный, он старался делать вид, что ничего не знает, но старался меня развлечь: то приходил в нашу комнату с десятью бутылками чешского пива, то зазывал на рыбалку.

Мути особенно не церемонился.

— От любви можно стать безумным, — объявил он мне, озабоченно почесывая ухо. — Знаешь ли ты об этом?

— Нет, Мути. Я вообще ни разу не сходил с ума и не знаю, как это бывает…

Мути напомнил:

— А знаешь, из-за чего сошел с ума Чаги́рьг, дурачок Дэй-Мохка? Говорят, из-за несчастной любви… Учти это.

— Учту.

— Хочешь, я поговорю с ней? — вдруг хлопнул Мути меня по плечу.

— Отстань от человека, — мрачно вмешался Гора.

Валилась у меня из рук работа. Это заметил даже сам начальник цеха. «Асланов, тебе предстоит идти в армию, — напомнил он. — Хочешь явиться в военкомат с плохой характеристикой? Я тебе это могу устроить».

Хуже всего, что никому нельзя открыться. Почему нельзя, я и сам не знаю. Любовь требует молчания — вот это я себе затвердил. В книжном магазине мы с Кейпой нарушили молчание, хоть и не говорили о нашей любви. И что-то поломалось! Любой разговор вспугивает птицу любви…

Чтобы ко мне не приставали, я уезжал после смены к дедушке в аул. Но и там не легче. Бабушка Маржан заплакала и взялась меня закармливать, потому что от меня, оказывается, «ах висса́в» — «половина осталась», так я похудел.

Я махнул из аула на турбазу и очень об этом пожалел.

— Ты что, влюбился? — сразу спросила меня Бука, спросила почему-то шепотом. — Красивый какой-то стал…

— Ты живой или мертвый? — начал присматриваться ко мне дедушка. — Отвечай же!

От мертвого разве ждут ответа?

— Живой… — ответил я хмуро и хотел уйти в лес, к водопаду.

— Постой. Я же тебя, кажется, еще не отпустил? Запомни, сын свиньи: если ты не перестанешь вертеться возле фабрики, если ты задумал опозорить фамилию Аслановых…

Оказалось, что он ничего не знает! Он думает, что я хочу переметнуться с завода на фабрику, где шьют из шелкового полотна женское белье и рейтузы. Славный тейп Аслановых не потерпит такого мужчину…

Хуже всего на турбазе было знаете что? Я увидел там издали отца Кейпы. Он резво выбежал из своего коттеджа и замер на веранде, склонив набок голову и задрав бороду. Прислушивается, как птица. Это он прислушивается к звонкому женскому смеху, который доносится из дощатой душевой. Туда только что прошла Бука с мохнатым полотенцем на плече. Даже под тканью медицинского халата заметно, какой розовый загар у Буки на плечах от горного солнца.

— Тьфу! — сплюнул Марзи с отвращением и покосился в сторону бородача. — Так и хочется прогуляться палкой по спине этой старой скотины! Все время торчит на веранде, не упускает случая поглазеть на нашу дуру. А может быть, мне ее поколотить, что ли?

Хороший у бородача наблюдательный пункт. Персональный. Я рад, если у этого человека тоже в сердце любовь. Я рад за всех, кто любит.

Но я не могу их видеть. Я не могу слышать о любви. И читать я о ней не могу. А какую книгу ни откроешь, там обязательно про любовь, так что я даже чтением из могу спасаться. Раньше я не замечал, что в каждой книге непременно есть любовь.

В общежитии я развязал связку книг, которые купил тогда с Кейпой. Ни одна из них ей не понравилась, и я принес все книги к себе. Мне сейчас только такие книги и подходят, в них не может быть про любовь.

Да, в книге об использовании ядохимикатов в сельском хозяйстве об этом ни слова. Это и понятно. «Бронхиальная астма и ее лечение»… Тут тоже ничего нет. Книгу про заводские клубы я побоялся открывать, потому что в ней обязательно будет рассказ о лекции «Любовь, брак и семья».

— Крепко ты взялся за учебу… — бросил взгляд Башир на обложки моих книг. — «Крепежные работы в шахтах»… Для чего ты эту купил? Эх, и каша у тебя в голове, я давно заметил…

Я открыл книгу «Флора и фауна Северного Кавказа», стал читать про туров — диких высокогорных баранов. У них бывает дуэль, вот этого я не знал. Тур становится у края пропасти, а противник имеет право разбежаться и сбить врага в бездну. Если не удалось, они благородно меняются местами. «Самка не вмешивается, она терпеливо ждет исхода этого честного поединка самцов-ревнивцев». Даже здесь — про любовь…

Я запихнул книгу подальше в тумбочку, выбежал из общежития, вскочил на ходу в автобус, доехал до того дома, где живет Кейпа, засел в хозмаге напротив и стал поглядывать в окно. Если в калитке появится Кейпа, я с ней во что бы то ни стало заговорю.

Мой план и мое боевое настроение поломал дурачок Чагирьг. Нарядно одетый, чистый, он подошел ко мне, замычал, заулыбался ласково, наклонил передо мной бритую острую голову со следами бывших болячек (за это его и прозвали «Чагирьг» — «Болячка»). Я перешел к другому окну, он вприпрыжку подбежал ко мне.

— Не отвяжется, пока подарка ему не сделаешь, — сочувственно крикнул мне кто-то из покупателей. — Он теперь стал удостоверения собирать. Дай ему любые ненужные цветные корочки удостоверения или блокнотик…

Я повел Чагирьга в книжный магазин, купил ему десять самых дешевых разноцветных блокнотиков по гривеннику штука.

— Эш-ша! Оптовый покупатель? — узнал меня продавец.

Чагирьг мычал на радостях, прыгал перед книжными стеллажами, перед которыми так долго бродил я с Кейпой — бродил, может быть, тоже уже сумасшедший от своей несчастной любви.