Человек, которому всегда трудно

МОЙ ВКЛАД В НАУКУ ПОКА НЕИЗВЕСТЕН

Не знаю, кто как, а я люблю работать только в дневную смену. Мастер это знает.

— Шамо, приходится на время перевести тебя в вечернюю смену, — объявил он мне.

— Хоть в ночную, — ответил я.

Мне было все равно. То есть я подумал, что мне станет даже лучше. У меня будет меньше времени думать о Кейпе. Весь вечер — у станка, спать — до полудня, а там не успеешь оглянуться, и снова в цех.

…Стало не лучше, а хуже. Просыпался я все равно чуть свет и не знал, как убить день. Попробовал коротать время до смены где-нибудь на заводе, но от этого только устаешь. Да и Мути поддразнил меня так, что мне стало противно слоняться по заводу из угла в угол. Он сказал в термичке при всех ребятах:

— Я вчера прочитал в одной книге: если мужчине не сидится на месте — ищите женщину.

На другой день, утром, я подежурил на улице, пока не проехал к фабрике автобус с Кейпой. И стоял перед общежитием, удивляясь, каким пустынным становится поселок после начала дневной смены. Словно вымер.

Заметил краем глаза, как задрожала вся листва ближнего раскидистого дерева, будто ударили по ней капли крупного дождя и дерево отряхнулось от влаги. Нет, это взлетела с дерева дружная стая воробьев.

На фонарный столб взгромоздилась ворона. Сгорбилась, поглядела кругом. И нехотя скользнула плавно по воздуху вниз, словно по крутой горке на лыжах съехала.

Чей-то петух тоже скучал, как и я, степенно поглядывал кругом. Увидел, что в сторонке лежит курица, греется на солнце. Наполовину закопалась в пыль, одно крыло выпростала, раскинула по земле веером. Может быть, петух посчитал это непорядком, он двинулся боком к курице. Она его заметила, подтянула крыло, неохотно вылезла из ямки, отряхнулась и стала ждать приказаний. Но петух остановился на полпути и больше не обращал внимания на курицу, задумчиво глядел в сторону.

Больше ничего особенно интересного я не видел, а до смены целый день.

— Шамо, чего скучаешь? Поедешь со мной в Грозный? К началу твоей смены вернемся.

Это знакомый заводской экспедитор выскочил из столовой с планшеткой под мышкой, что-то доедая на ходу.

Мы домчались до города очень лихо, за час с лишним. Там, на складе техснаба, я помог экспедитору и шоферу погрузить в кузов полосовое железо. Мы договорились, где и когда я их должен ждать, чтобы ехать домой. И я пошел к Хаматхану. Ни его, ни Цирцениса не было дома.

Я заглянул в свое родное профтехучилище, побыл немного там, а потом отправился в гастроном. Духота на улицах! Лето еще не набрало полную силу, а в Грозном уже жарко.

В мясном отделе девушка строго сказала мне, что Хахаев принимает пельмени в пачках. Я пошел через улицу во двор гастронома и увидел, что мой друг сидит в белом переднике на ящике вместе с таким же толстым, очень широкоплечим парнем. Это был мой спаситель Шалва, турист и физрук Шалва Гогоберидзе, веселый парень лет двадцати трех, с глазами навыкате. Он учил Хахаева пить коктейль из пива и сметаны.

Хахаев попробовал и уныло поморщился, сплюнул.

— Пей! — приказал Шалва. — Ты толстый, в такую жару ты не можешь есть первое-второе, а как ты иначе поддержишь свой исключительный упадок сил? Клянусь, мне это интересно, мне это очень интересно! Только вот таким коктейлем и поддержишь, пей. Это тебе одновременно и легкая еда и прохладительный напиток… Шамо, пей и ты. Клянусь, ты будешь думать, что пьешь натуральный кумыс!

Я выпил, мне понравилось.

Потом в самом деле подъехал «пикап» с пельменями в пачках. Я и Шалва помогли Хахаеву сгрузить их, перенести в холодильник.

Хахаев начал отпускать покупателям мясо и пельмени, то и дело покрикивая:

— След-дщий! След-дщий!

А мы с Шалвой ушли. Я проводил его до школы. Там он показал мне, как перестраивают спортивный зал, какая у них теперь будет во дворе гаревая дорожка-стометровка. Для натяжки тросов волейбольных сеток Шалве нужны были новые винтовые крепления. Я тут же снял чертеж и пообещал Шалве изготовить у нас на заводе эти крепления.

Хорошо я провел время, но отъезд еще не скоро. И я решил пойти к Цирценису в институт.

Понимаете, я пошел туда просто из любопытства, на полчасика. А получилось так, что я стал бывать в институте каждый раз, как поеду с экспедитором в Грозный. Можно сказать, я включился в научную работу.

Сектор Ярцевой и Цирцениса расположен не в здании института, а в маленьком флигеле. В коридоре я увидел на длинном транспаранте слова: «Мы, советские люди, должны блистать изысканной воспитанностью и джентльменством. Нашей воспитанности должен завидовать весь мир». Подпись стояла: «А. Макаренко». Это тот самый, который умел делать даже из бывших воров и хулиганов хороших работяг и джентльменов. Он — великий педагог.

Я заглянул в кабинет. Там толпились люди. Я застеснялся и хотел уйти, но меня увидела Ярцева, сразу узнала, даже обрадовалась мне.

— Заходите, заходите, Шамо! Помогите-ка девушкам оформить один стенд. Вы не владеете плакатным пером?

Она, эта Ярцева, настоящий командир. Она каждому умеет найти дело.

Еще я заметил, понаблюдав за ней не один день, что решает она все очень быстро. Я бы даже сказал так: она сначала делает, а потом планирует. Наверное, мне так показалось потому, что сам я соображаю довольно медленно.

Помощь моя студенткам из нефтяного института — активисткам сектора — была пустяковая. Я написал плакатик для стенда, несколько строчек Сергея Есенина, они мне понравились:

Цирценис тоже меня каждый раз хорошо встречал, прямо как родственника. Он, по сравнению с Ярцевой, немножко замедленный, но друг друга они в конце концов все равно хорошо понимают.

— Не забудьте побывать в университете на молодежном диспуте «Нужен ли нам этикет?», — говорит Ярцева ему, на минуту оторвавшись от телефонного разговора.

— Как, там уже и диспут? — радуется Цирценис. — Раскачались университетские! Молодцы!

— Когда раскачались?! — хмурится Ярцева. — Организовать надо диспут, Цирценис, организовать. Договоритесь сегодня же, согласуйте с ними день и час… Алло, это химкомбинат? Не слышу вас! Пожалуйста, потише, товарищи, мешаете…

Тут, в этом флигеле, бывает столько самых разных людей, что я не удивился, когда однажды услышал голос Шалвы. Он пришел, прочитав в газете статью Ярцевой.

— Видели, товарищ Ярцева? — кивнул он головой в мою сторону. — Этот ингуш уже здесь! Он опередил меня со своими чечено-ингушскими обычаями. Пусть! Мне не жалко. Тем более, что он мой друг. Но мне интересно, мне очень интересно — неужели прекрасные обычаи моего грузинского народа не нашли достойного отражения в материалах вашего института? Я принес вам описание наших лучших обычаев, я затребовал его от своих стариков из Кутаиси. Этнографические книжки книжками, а здесь живой голос народа!

— Не тесно ли нам будет в вашем школьном зале? — задумывается Ярцева.

— Какой зал? Для чего зал? Мне это интересно, очень интересно!

— Настало время провести конференцию, рабочую конференцию по проблемам этики поведения. Научным работникам есть о чем посоветоваться с педагогами, врачами, писателями, клубными работниками. С комсомолом, с производственниками. Дело ведь сложное, сравнительно новое… Вот я и подумала о вашем зале, Шалва.

— Не надо зал. Откажемся от него, товарищ Ярцева. Я вам организую конференцию на воздухе, в горах. На любой турбазе. Скажи, Шамо, разве плохая турбаза у вашего завода? Массового заезда там еще нет, ждем, пока растает снег в горах.

— Говорят, у вас есть школьная типография, — сказала Ярцева. — Только бумагу хорошую надо найти, Шалва.

— Какая бумага?! А-а! Извините, я психологически не готов понимать все с конца. Клянусь честью, не готов. Вы хотите отпечатать в нашей учебной типографии все свои материалы про обычаи народов и прочее? Мне интересно, очень интересно. Бесплатно печатать? Хорошо. Остается уточнить, на какой день назначаем выступление.

— Какое выступление? — удивляется теперь Ярцева.

— Ваше. Ваш доклад в нашем пионерском лагере. И маленькое практическое занятие с детишками — урок по эстетике поведения!

Цирценис побежал домой за какими-то папками, а вернулся с Марзи и Букой. Это меня удивило и расстроило. Старик решил последить, зачем я повадился ездить в Грозный, это же ясно.

Он начал подозрительно оглядываться, но Ярцева приняла его так, что сразу понравилась дедушке.

— Таким гостям мы особенно рады! — встала она перед ним, усадила его на почетное место. — Все хорошее из обычаев народа мы хотим собрать, а кто лучше стариков это знает?

Ей подали телеграмму из какого-то аула. Ярцева сначала читала молча, а потом вслух, погромче, чтобы слышал Марзи:

— «Объясните разницу между обычной свадьбой и комсомольской — там едят мясо и там»… Человек хочет жениться, торопится! Верно я догадываюсь, Марзи Аббасович? Надо помочь. Ответим ему телеграммой, Цирценис: «Мясо обязательно запятая следите программой телевидения запятая ближайшее время будет репортаж настоящей комсомольской свадьбы».

— Молодец, товарич Ярцева! — одобрил Марзи, хлопнув ладонью о ладонь. — Помогаешь человекам без бюрократства!

Ярцева сказала Цирценису:

— Договоритесь со студией о репортаже.

— Простите, э-э… — замялся он. — А свадьба чья будет? Кого именно женим?

Ярцева оглядела комнату, словно жених сидит здесь же, наготове. Цирценис заерзал. Мне тоже стало не по себе.

— Марзи Аббасович, давайте действовать вместе, — взяла Ярцева дедушку за руку.

Дедушка наклонил голову, зажмурил глаза, задумался, а потом решительно и веско сказал:

— Ей-бох, моя тебе поможет, товарич Ярцева! Если надо, собственни семья женим!

— Постой, дедушка! Я тебя прошу… — вмешался было я, а Бука вдруг громко расхохоталась.

— Тебе еще рано жениться, — отмахнулся от меня Марзи. — Сначала армия пойдешь! Моя семья не один ты: все Аслановы. Один хороший обормот для свадьбы всегда найдем…

Бука достала у него из кармана записную книжку. Там у Марзи записаны все новорожденные аслановской фамилии, девушки на выданье, женихи.

— «Передовой кукурузовод, орденоносец, своя «Волга», — читает Бука вполголоса и вдруг взрывается хохотом, закидывает голову назад. — Возраст пятьдесят пять лет…»

Марзи сердито вырвал записную книжку, полистал ее и подал Цирценису, ткнув в строчку сухим пальцам.

— Пиши, Цирценис. Хороший жених. Заводской. Невеста тоже передовик, доярка. Оба комсомол. Жених давно плачет: «Давай свадьба, Марзи». Мне не говорит — стыдно. Через других сигнал дает.

Бука опять зашевелилась.

— Что теперь? — спросил у нее Марзи. — Молчи.

— Свадьба… без жениха… по телевизору! — закатилась в смехе Бука.

— Есть такой обычай, — объяснил я Ярцевой, — у нас жениху не положено показываться на собственной свадьбе…

— Правильно мальчик говорит, умный стал, — похвалил меня Марзи и вдруг с сомнением начал качать головой. — Жениха на свадьбу пустить, конечно, можем, но еще один другой тормоз разный есть… Нет, не получится наше дело, товарич Ярцева!

— Марзи Аббасович, создание семьи… Ячейка общества!

— «Ячейка, ячейка»… — пробормотал Марзи, думая о чем-то своем. — Партячейка не женит. Мы женит!

— А, он вот чего боится! — догадалась Бука. — На свадьбе начнут кричать «горько»…

— Зачем? — удивилась Ярцева. — Зачем, если в ваших обычаях этого нет?

— Тогда пойдот! — решает Марзи. — Нельзя кричать «горький». А то жених радуется, кинется целовать невесту. Тьфу!

На прощанье он уважительно говорит:

— Ты умный женщин, Ярцева, наш обычай уважаешь. Некоторые нам шумит: «Все старик — фанатик, отсталый змея». Но добрый слово даже змея из норки заманит. А разный молодой дурак вроде Шамо кричит старикам: «Это твой плохой, а это — совсем нехороший!» Голова нам закружили. А все старик не может быть головотяпский… нет, оголтелский фанатик!

— Расскажите, что же не нравится старикам? — просит Ярцева, опять усаживая дедушку.

Марзи рассказывает ей про «мине-юбк» — так он называет мини-юбки — и про «косыночную войну». Старикам противно, если у женщины голова не покрыта. Нет косынки — нет стыда. А Газзаев и другие лекторы видели в косынке большой пережиток. Почти такой же, как паранджа в Средней Азии.

Эта «косыночная война» шла долго. Тогда девушки придумали выход: продолжали носить косынки, но такие маленькие, на самой макушке волос, что и заметить трудно. Ни Газзаев не придерется, ни старики.

— А при чей же мини-юбки? — интересуется Ярцева.

— Сейчас увидишь.

Марзи рассказывает, что когда Бука тоже надела вместо косынки лоскуток, он промолчал. Пускай будет «мине-косынк». Но на всякий случай он оглядел невестку сверху донизу и увидел, что платье у нее обрезано чуть ли не выше колен!

— Понимаешь, Ярцева, — говорит он огорченно, — пока старики воевал с лектором Газзаевым насчет косынк, всякий молодой бесстыдница устроил себе потихоньку мине-юбк. Это совсем позор!

— Значит, надо рассматривать проблему в целом, сверху донизу? — смеется Ярцева вместе с Букой.

— Конечно, тебе можно носить мине-юбк, если твой закон не запрещает! — спохватывается Марзи и осторожно заглядывает к Ярцевой под стол. — Моя понимает: один закон не может пока быть для всех!

«Один закон не может быть пока для всех»… Я слышал, как Ярцева потом задумчиво повторяла эти слова Марзи. Значит, им, ученым людям, самим еще не все понятно? А мне тем более. Спросить у Ярцевой и Цирцениса я стесняюсь — вдруг они не смогут ответить и им станет неудобно? Но одно я теперь знаю хорошо: люди давно придумали много хорошего. В пристройке к флигелю сектора полно книг про этикет, начиная даже с семнадцатого века. Я сам читал инструкцию… или как ее назвать, выпущенную еще при Петре Первом: «Шляпу снимай за три шага приятным образом, сидя с людьми, перстами нос не чисть, чуб рукой беспрестанно не утирай. Кия вещи в беседовании мерзки бывают? Нос смарщивати, чело навесити, брови подвышати, уста разевати, власами трясти, без вины кашляти, покрякивати, главу почесывати, в ушесах угабляти, нос вытирати, тыл у главы поглаживати, с ноги на ногу шататися, речь кому пересецати первее, неже совершит ю. Во всем имей житейское обхождение, дабы не быть спесивым болваном». Такая инструкция кое-кому на нашем заводе пригодится. Я ее подсуну нашему Мути! А то он любит в «ушесах угабляти» — ковыряет там спичкой, смотреть тошно…

Конечно, новые инструкции нужны тоже. Цирценис показал мне письмо от девушек-работниц из чеченского городка:

Поговорить бы обо всем этом с Кейпой…

Хаматхан, Доктор наук, по-моему, совсем не верит в наш сектор.

Я пошел к нему один раз прямо из института. Поспать, чтобы приехать на завод к началу смены отдохнувшим.

Только я заснул, появился Хаматхан и согнал меня с кровати.

— Еще тебе я не уступал свое место, — проворчал он. — А это что за ваза? Купил? Да ведь она полсотни стоит, не меньше!

— Я надумал хрусталь собирать, — говорю я в отместку за то, что меня согнали на пол, хотя ваза и не моя, а куплена мною для Мути. — У нас на заводе у каждого какая-нибудь блажь. А теперь все на хрусталь бросились. Мода.

— Живет же его величество рабочий класс! А у аспиранта вся посуда пластмассовая… Заелись вы там!

Засыпая, я спрашиваю, что он думает о затее с этикетом.

— Дохлое дело! — зевает он. — Не тот век, Шамо. Все стонут от взаимного хамства, но разве есть у людей время заниматься церемониями? Не до них! У нас деловая эпоха. Да и кто сумеет толково разработать такие проблемы? Цирцениса ты знаешь, он помешан на роботах. И вообще — мечтатель. Вроде тебя. О Газзаеве я не говорю, этот с заскоками. Ярцеву я не знаю. Говорят, это атомный реактор. Но что она собирается совершить в Грозном, если даже союзные ученые не берутся разгрызть такой орешек? Остаешься ты. Ну, о твоих заслугах в науке я пока не берусь судить… Словом, солидная компания у вас подобралась!

— Хорошо, что тебя с нами нет, — говорю я Хаматхану.

Ведь не поверит он, если я скажу ему, Доктору наук, что Ярцева доверила мне организовать предстоящую свадьбу. Мне и дедушке.

Марзи — от народа. А я — от науки.

КОНЬ ХУНЗАХ ИЗ ДАГЕСТАНА

Я совсем забыл, что мне предстоит поездка в Дагестан за конями. Ночью, перед самым концом смены, меня вызвали из цеха к проходной, возле которой стоял совхозный грузовик.

— Это ты и есть Шамо Асланов? — спросил кривоногий бригадир с каким-то мрачно-насмешливым взглядом узеньких глаз, кутаясь от резкой ночной прохлады в телогрейку. — Собирайся, если ты Асланов.

Собраться мне было недолго, но мне не нравится, когда со мной не здороваются. В совхозе любят поговорить, что мы, заводские, давно потеряли всякий ингушский «эздел» — приличие, уважительность. А сами?

Бригадир сел в кабину рядом с шофером, а мы с пацаном-ездовым мерзли в кузове. Я силой заставил его натянуть мой плащ, лечь на потники от седел.

Я и дремал и не дремал, потому что было холодно. Высоко надо мной плыли, качались мигающие звезды. Там, в небе, пролегают дороги космонавтов. Может быть, они, эти дороги, понятнее и проще некоторых дорог на земле: ведь каждую космическую трассу сначала тысячу раз высчитают с точностью до секунды и метра. А где и когда пролягут мои дороги? Их ведь будет много. Спит себе в Дэй-Мохке Кейпа, и нет ей дела, что я уже далеко от нее и уезжаю все дальше.

По казахстанским степям пролегла дорога моего отца. Приведет ли эта дорога его назад? Или всю жизнь над ним будут не эти звезды, а другие?

Завтра в Москву улетит, по слухам, наш директор. Говорят, на днях на заводе был сам начальник главка из Москвы, он ходил по цехам во время дневной смены. Директором ли прилетит назад наш директор или его обратный путь окажется горьким? Я хочу, чтобы все человеческие дороги были хорошими. Дорога всегда должна приносить человеку надежду и радость, так мне кажется. Меня любая моя дорога будет непременно возвращать под ту звезду, которая видна и Кейпе, я в это верю.

Мне горько и трудно думать об этой девушке, а Замиру приходится только соображать, как сказать ей что-нибудь приятное. Это легко. Но я не хотел бы этой легкости. И ей, Кейпе, она не нужна, я понял это из нашего с ней разговора в книжном магазине.

Он ее, конечно, любит. Она его тоже любит. Или любила. Она до сих пор верит, что он хочет быть настоящим человеком. «Но не сумеет стать таким даже самый умный, если он думает лишь о себе и не задумывается всегда над тем, почему кому-то другому плохо или почему другой плох» — так сказала Кейпа. Он просто не найдет, как сделать себя лучше. При всем старании! О ком еще могла говорить Кейпа с такой жалостью и надеждой, если не о Замире?

У меня нет к нему злобы. А у него ко мне, наверное, есть. Это на днях заметили ребята. Я пришел в одну компанию, а Замир тотчас удалился, придумав вежливый предлог.

Плывут над головой звезды. Мне снится моя дорога к Кейпе. То бесконечная, то очень короткая. А машина уносит меня все дальше от Дэй-Мохка, но я готов был бы ехать сейчас и на край света, если бы я знал, что по возвращении услышу: «Здравствуй! Я тебя ждала».

Приехали мы на место перед рассветом. Толково сделал бригадир, что выехали мы туда с ночи, а то бы и начальства не застали, и табун не успели бы найти на пастбище в горах.

Этот совхоз целиком перешел на виноград и не жалел передавать свои табуны другим хозяйствам. К вечеру мы собрали свой табун по горным отщелкам[8], проверили у всех лошадей подковы. Бригадир оформил в конторе приемо-сдаточный акт.

Только мы погнали табун, как нас вернул директор, старенький и скрюченный аварец.

— Не хотел я расставаться с таким конем, как наш жеребец Хунза́х, — сказал он. — Но что ему здесь без своих «дам» делать? Заберите и его. В подарок от братского Дагестана…

У меня глаза загорелись, когда я увидел гнедого коня в деннике. Когда-то это, наверное, был очень хороший жеребец. Но и сейчас он огонь не потерял, копытом еще бьет, глазом водит свирепо, кожа трепещет. А главное, голову хорошо ставит.

— Не дастся он нам, замучает в дороге, — хотел отказаться бригадир. — Да и зачем нам два жеребца в табуне…

— Давай я попробую его оседлать? — попросил я бригадира.

… Хунзах стряхнул меня как божью коровку.

— Ведите табун, а я догоню, — сказал я бригадиру.

Мне казалось, что Хунзах увидит, как уходят кобылицы, и согласится идти за ними. Но он, наверное, не понимал, что кобылицы уходят навсегда. В седло он меня пустил, но никак не хотел покидать загона, потаскал меня вдоль изгороди. Потом гневно заржал, взвился на дыбы и опять стряхнул меня на землю.

Конюхи засмеялись над джигитом из Чечено-Ингушетии, но на меня подействовал не этот смех, а слова директора:

— Ладно, мальчик, оставь его. Коня мне жалко, да и о тебе я ведь обязан подумать…

— Можно, я на нем утром уеду? — попросил я.

Директор пожал плечами, приказал поставить мне койку в красном уголке конторы и выписать двадцать яиц, хлеб, масло.

В контору спать я не пошел, а ночевал на конюшне, рядом с Хунзахом. К разным моим разговорам он быстро привык. А когда я замесил для него отруби с яйцами, выписанными мне для еды, Хунзах вообще решил признать наше знакомство. Он без всякого фасона ел болтушку из моих рук, дал погладить себя.

Удивительно, что после такой бессонной ночи мне совсем не хотелось спать. Это потому, что мне приятно возиться с конем. Все-таки крестьянин сидит во мне пока крепче, чем заводской рабочий. Конечно, на заводе многое лучше: имеем дело не со стихией. Металл и станок подчиняются нашей голове и нашим рукам. А в сельском хозяйстве какой-нибудь Хунзах может взбунтоваться и испортить тебе дело. Даже тракторист не может считать себя полным хозяином: то и дело поглядывай на небо, жди, что прикажет природа, как она позволит действовать твоему трактору.

Многие у нас на заводе за эту разницу и ценят свое рабочее звание. Условия труда тоже, конечно, берутся в расчет. Не надо мокнуть в поле, пыль от борозды и соломы не забивает тебе рот, уши, глаза.

Но крестьянская работа мне все равно нравилась и нравится. Ведь конь — живой! Он все понимает.

Правда, утром Хунзах стал соображать плохо, забыл наши хорошие ночные разговоры. Двум конюхам пришлось держать его на растяжках, пока я сел в седло. Падать еще раз на глазах у Дагестана я никак не мог, и Хунзах постарался это понять. Он вынес меня из загона и помчал в мои родные края.

Ветер с дагестанских берегов Каспия дул мне в спину, прохлада сверкающих вдалеке снежных гор веяла в лицо, ласково грело солнце. Люди из встречных и попутных машин смотрели на нас, любовались легким бегом коня. Там, где низенькие придорожные горы расступались, мы с Хунзахом сворачивали с асфальта и давали себе волю, мчались по мягкой траве.

Я обязательно так рассчитаю, чтобы проехать мимо трикотажной фабрики к завершению смены. Пусть Кейпа посмотрит, что такое человек на коне. Это совсем другой человек, посмеяться над ним невозможно, в какой бы кепке он ни ехал.

…Табун я догнал не скоро. Он пасся в стороне от шоссе, на берегу чеченской знаменитой реки Валерик, воспетой Лермонтовым.

Не успел я спешиться, кривоногий бригадир начал мне шептать тайком от пацана-ездового:

— Сюда подходил один из этого аула, спрашивал, не продадим ли какого-нибудь коня. А твой жеребец у нас в акте не записан… Соображаешь?

Я ему ничего не ответил, а он все же очень испугался.

— Что ты, что ты, парень… — отскочил бригадир и пошатнулся, потому что был пьян. — Я пошутил, хотел проверить тебя. Пойду стреножу того жеребца, а то он сильно косится на твоего.

Я понадеялся и прозевал момент. А может, бригадир нарочно отпустил того молодого вороного жеребца, чтобы отомстить мне за свой страх.

Такой драки я никогда раньше не видел! Это была даже не драка, потому что Хунзах сразу перестал сопротивляться. Вороной разорвал ему зубами плечо, распорол копытами кожу на боку. Визжал как бешеная свинья.

Бригадир смеялся пьяным смехом и кричал мне:

— Отойди же, а то и тебе достанется!

Мне удалось хлестнуть вороного по морде плеткой, но он забежал с другой стороны Хунзаха и опять пустил зубы и копыта в ход. Только камнями мне удалось отогнать вороного, иначе Хунзаху пришлось бы совсем плохо. Плечо и бок у него были в крови.

Я поспешил увести Хунзаха в глубокий лог. Он весь дрожал и сделался послушным, как ребенок.

— Вот и возись с ним, а мы спешим дальше! — насмешливо крикнул мне вдогонку бригадир.

Я обмыл раны коня водой Валерика, дал Хунзаху размоченный хлеб, густо посыпав его солью. Возле аула я привязал Хунзаха к дереву.

У меня было шесть рублей. Я купил в магазине четвертинку водки, а в аптеке взял за три рубля двадцать копеек четыре тюбика дермозолона и на полтинник — пластыря. Не знаю, как коням, а нам, станочникам, дермозолон помогает здорово. Любая ранка ели ссадина на руке заживает моментально.

Водкой я промыл раны коня, смазал их дермозолоном, залепил кое-где пластырем. Осталось два кусочка пластыря и мне. Вчера, слетев в совхозе с коня, я рассек себе лоб, а сегодня мне поранила лицо щепка, отлетевшая от луки́ седла во время драки жеребцов.

В таком виде только мимо фабрики и ехать. Рубашка на локте разорвана, одна нога босая: я не заметил, как уплыла по реке туфля, когда я обмывал у берега раны Хунзаха.

Был уже предзакатный час, смена на фабрике давно кончилась, но я все равно поехал в объезд, через поля и луга, чтобы никто из фабричных меня не увидел. Вдалеке из густого моря молодой пшеницы выскользнула «Волга». Высунулся Замир и крикнул кому-то:

— Садись, до самого дома подвезу!..

Приподнявшись на крупе коня, я увидел за пшеницей, на лугу, Кейпу. Она даже не оглянулась на Замира. Вскинув голову, она заметила меня, застыла на месте. Я хотел поскорее свернуть в сторону, но Кейпа махнула мне рукой и побежала навстречу. Замир исподлобья глядел ей вслед, свесившись из окна машины. Меня он не видел.

«Волга» медленно тронулась и поплыла прочь между стенами пшеничных стеблей.

Кейпа подошла, посмотрела на мое лицо, перевела взгляд на пластыри Хунзаха.

Она безбоязненно прижалась щекой к морде коня и прошептала:

— Больно?

— Вороной сильно его покусал… Я промыл водкой.

— Я спрашиваю: тебе больно? — улыбнулась она. — Ты в Дагестан ездил?

Наверное, мне надо было спешиться, но как я смог бы стоять перед Кейпой в одной туфле? От ее слов «тебе больно?» у меня навернулись слезы на глаза. Стараясь не глядеть на нее, я сказал:

— Мне надо сдать коня в совхоз…

Я должен беречь эту девушку. Горько будет, если пойдет слух, что ее видели в поле с парнем. Это моя забота, чтобы сплетня не коснулась Кейпы.

Она отстранилась от коня. Я тронул Хунзаха и поехал, стараясь держать повод так, чтобы Кейпа не видела моей босой ноги.

«Ты ездил в Дагестан? Ты ездил в Дагестан? Ты ездил в Дагестан?» — звучало у меня в ушах. Она знает, что я ездил. Она об этом у кого-то спрашивала. Она ждала. Так ли все это? Или мы с ней опять будем как чужие?

Я оглянулся. Она стояла и смотрела, не двигаясь, мне вслед. Я спрыгнул с коня и вернулся к ней. Пусть хоть весь Дэй-Мохк смотрит, я не могу уехать так.

Она посмотрела на мою рваную рубаху, на мою босую ногу и сказала взволнованно:

— Что ж ты не едешь? Почему ты не едешь, Шамо?

Она сказала это таким голосом, что я сделал еще шаг к ней.

— Ты должен ехать, Шамо… Тебя ждет конь, Шамо…

Да, я должен ехать. Сейчас же.

Я ринулся к Хунзаху.

ПОЩЕЧИНА

К конторе совхоза я подъезжал, словно победитель знаменитой джигитовки. Возле крыльца толпились мужчины, все с любопытством глядели в мою сторону. Я из вежливости спешился вдали, подошел с конем в поводу.

— Ты что это, парень, с войны вернулся? — удивленно спросил под общий смех директор, осмотрев Хунзаха и меня, потом поискал кого-то глазами.

Кривоногий бригадир поспешно выскочил вперед. Директор резко сказал ему:

— И у тебя хватило совести оставить этого парня одного? Как тебя твой управляющий отделением на бригадирстве терпит!

Меня директор позвал в контору, в свой кабинет, и спросил:

— Ты внук Марзи? Жив еще этот старый волк?

Я давно заметил, что о моем дедушке люди чаще всего спрашивают с улыбкой. Он-то не из шутников, держится строго, а то и дерзко. А о нем всегда заговаривают, словно о самом веселом человеке.

— Ни перед кем и ни перед чем не отступал Марзи! — улыбнулся директор. — Передашь ему привет от меня. И еще коня ему передашь, которого ты привел. Старый партизан сумеет выходить этого жеребца…

Директор совхоза позвонил на квартиру нашему директору и сказал, что совхоз дарит заводу коня. Пусть рабочие хоть на турбазе будут иногда повод в руках держать во время своего отдыха, а то скоро совсем забудут, что из крестьян вышли…

— И сколько же ты людей на полевые работы потребуешь за коня? — послышался в трубке голос нашего директора. — Сколько инструмента вытянешь и запчастей? Спасибо, спасибо крестьянству за коня. Дай-ка трубку нашему парню.

— Пятьсот человеко-дней и двести станко-часов за тобой по уговору, а сверх того — по рабочей совести! — засмеялся директор совхоза и передал трубку мне.

Директор завода попросил меня отвести коня на турбазу, а клячу, которая у Марзи, пригнать на завод. Она пригодится при озеленении и прочих работах на территории.

Наутро, увидев меня, мои пластыри, Марзи начал ругаться, плеваться, поминать всех наших предков:

— С такой мордой ты собираешься помогать мне на свадьбе, красоваться по телевизору? Добро бы ты был удалым парнем, такому и увечье к лицу…

— Ты лучше пойди и посмотри, какого я тебе коня привел, дедушка!

— Коня? Какого коня? Никогда я пользы не видел ни от твоего шального отца, ни от тебя, ни от твоего завода!

Завод он помянул, наверное, потому, что никак не мог сделать сверлилкой отверстие в черепе тура, чтобы пропустить туда болт для крепления рогов на стенку. Сверло дымилось, кость под ним пожелтела, опалилась, но не поддавалась, как ни налегал Марзи грудью на электросверлилку.

— Чего же ты не сказал, Марзи, зачем тебе сверлилка? Я бы привез тебе победитовое сверло.

— Уффой… — издал дедушка возглас усталости. — Природа крепче всех ваших победитов: тур прыгает в пропасть на свои рога, когда спасается от охотника, и рога выдерживают… Где конь? У кого ты его увел?

Швырнув сверлилку, Марзи ушел смотреть коня, да так и не вернулся. Всю ночь он просидит возле Хунзаха, как я просидел в Дагестане…

…Иван Дмитриевич опередил меня с подарком. На следующий день он пришел в мою смену ко мне в цех. Постоял за моим станком, выточил пару деталей. Потоптался, полез в карман и, не глядя на меня, протянул свою заветную, такую знакомую мне записную книжку с токарными расчетами.

— На, пользуйся, Шамо. И пополняй ее.

— Уезжаете?!

— Скоро. Письма сестры приходят чуть ли не мокрые от слез…

— Дедушка вам турьи рога приготовил.

— Да ну? — обрадовался Иван Дмитриевич. — А я все думал, что бы такое повезти в Сибирь: глянешь — и Кавказ перед глазами… Ладно. Вкалывай, Шамо. Пойду я на боковую…

Меня редко кто хвалит, да и не за что. А тут, верите, так у меня стало на сердце из-за этой записной книжки, словно мне много хорошего в один раз наговорили, хотя ничего подобного Иван Дмитриевич и не произнес.

Но недаром твердят, что плохое спешит наперегонки с хорошим. Не прошло и двух часов после разговора с Иваном Дмитриевичем, как я получил пощечину от Замира… Вот как это было.

Я бегал в общежитие за бутылкой кефира и возвращался по бульварчику в цех. В кустах, на скамейке, сидели ребята. Кто — и не разберешь: темно, скоро полночь. Замир вышел мне навстречу. От него пахло вином, и он покачивался. Кто бы поверил?

— Ты не забыл, мужчина, ведро с водой, которое ты мне опрокинул на ноги? — хрипло спросил он.

— Не забыл. Глупо я поступил, Замир…

— Это пустой разговор. Получай свое. — И он влепил мне звонкую пощечину, как раз по той щеке, на которой пластырь.

У меня только и успела мелькнуть в голове глупая дедовская поговорка: «Ударят тебя кулаком — ответь палкой, получишь пощечину — ответь клинком…» — как из тьмы показалась высокая фигура и кинулась к нам. Вот тут я испугался.

Это же Алим-Гора!

— Шамо, он тебя ударил? Ладно, иди пей свой кефир, если ты такой терпеливый, — отодвинул меня ладонью Алим и поманил Замира, барабаня пальцами другой руки по губе. — А ну-ка подойди сюда, заяц…

— Гора, не лезь в мои дела! — обхватил я Алима изо всех сил.

Алим вдруг удивленно вскрикнул, наклонился и начал ощупывать свою ногу.

— Он ткнул меня чем-то, — засмеялся Алим. — Ушел? Ну, пусть побегает. Смотри, кровь! Сколько я отучаю наших дураков носить ножи. Но чтобы этот заяц так озверел…

Царапина оказалась не страшной. Старики поспешили уладить эту историю, потому что кровь есть кровь и дело могло зайти далеко.

Однако Алим решил поставить точку по-своему. Так, чтобы отбить вообще у всех охоту играть ножичками. Алим объявил, что будет отныне бить Замира каждый раз, как встретит в тихом уголочке…

Это не удивительно, что Алим такое задумал. Удивительно, что Замир не сдавался! Ни один из нас, ребят, так и не сумел догадаться, что с ним такое произошло, догадалась — уже потом я это узнал — одна только Кейпа. Вот что значит женский ум!

Замир не только не прятался, он нарочно лез в самые тихие места, где можно подраться. Алим-Гора аккуратно стукал его по скуле или в подбородок, чтобы все получалось шито-крыто, без синяков.

В один из дней у них получилось даже две драки…

При мне они сошлись только один раз, в роще над каналом, чуть свет. Лицо Замира было бледным, но он первым пошел на Алима, и я видел, что он не отступит.

Я стал перед Алимом и сказал:

— Ты сердился, что я не смог дать пощечину Замиру? Эту пощечину сейчас получишь ты, Гора…

Ребята кинулись между нами.

— Ладно, — отступился Алим от Замира, бросив на меня хмурый взгляд. — Лишь из-за дружбы я и должен подчиниться тебе как теленок…

Знаете, как объяснила мне потом Кейпа удивительный секрет Замира? Он решил, что у него остался только один способ не потерять девушку: начать «совершать поступки»…

ИТАК, Я СОРВАЛ СВАДЬБУ

Сегодня в ауле свадьба, а завтра на турбазе конференция — такой у Ярцевой был разработан план.

Накануне свадьбы я был на турбазе и вдруг увидел, что от шоссе поднимаются в гору Кейпа и тетя Лоли. С тяжелыми пакетами и сумками в руках. Наверное, на попутной приехали.

Я кинулся сквозь кустарники напрямую, вниз. Поздоровался, перехватил у них вещи.

— Где же нам отца искать? — начала Кейпа оглядываться, когда поднялись наверх.

По дороге к коттеджу я увидел Марзи, отошел на минутку к нему. Он ковырялся в подкове Хунзаха, положив ногу коня себе на колено.

— Дедушка, позволь мне пригласить бородача на свадьбу. Он, оказывается, отец одной… одного моего товарища.

— Одной товарища? — Ударение он сделал на «одной», помедлил и согласился неохотно: — Что ж, зови. Правда, не уважаю я стариков, которые возраста своего не помнят. Зови. Все-таки он здесь гость, да и воду из одной реки с ним пьем.

Какой же старик?! Он оказался совсем молодым. Его начисто обрили. Приодели: вместо балахона — легкий дорогой костюм серого цвета.

Когда наутро он с Кейпой и тетей Лоли подходил в ауле к нашему дому, я даже сразу не понял, кто это.

Дедушка же, конечно, и догадаться не мог, кто это такой: у Марзи, наверное, уже рябило в глазах от свадебного столпотворения. Но видит — гость представительный, да еще с семьей, надо хорошо встретить.

— На жениховский двор еще рано, прошу пока ко мне, — зазвал он. — Бука, сыграй этому молодому человеку что-нибудь на гармошке. А ты, молодой человек, и обе твои спутницы, вы меня извините, у меня заботы. Только помни: за столом на свадьбе не очень… Знаю я вас, молодежь! Сам таким был, выпивал, но знал, где и как. Не сердись, это я по-стариковски тебе сказал…

Отец Кейпы затеял во дворе танец с Букой; она плыла перед ним, растягивая гармошку.

Марзи стоял поодаль от нашего двора на горке и поглядывал в долину, чьи машины едут. Он стоял здесь, как полководец. А мы — маршалы — то и дело бегали от командного пункта на свадебный двор и обратно, за указаниями. Алиму-Горе дедушка еще раз наказывал: «Ты на одни свои богатырские руки не полагайся, расставь везде своих помощников, чтобы порядок никто не нарушил, понял? Иди».

Сшибая всех с ног, подбегал с засученными рукавами и с большим ножом в руках Хахаев, спрашивал: «Следующий?» «Режь. Всех баранов режь», — твердо командовал дедушка, а мне шепнул:

— Ну и рожа у него… Сделай так, чтобы люди его поменьше видели. Кровная месть у нас с Магиевыми возникла когда-то из-за пустяка, а с трудом помирились. Собьет твой Хахаев кого из чужих с ног или состроит рожу, беды не оберешься. Гости ведь и обидчивые попадаются…

Шалве, будущему тамаде молодежного стола, Марзи напомнил, чтобы норма соблюдалась. Шалва гордо ответил:

— Марзи Аббасович! Шалва не первый год тамада, Шалва Гогоберидзе пока еще не позволил опозорить ни один кавказский стол!

— Шамо, твой директор едет, — приставил Марзи ладонь ко лбу. — Вишневая «Волга». Встречай сам. Он слишком молод, чтобы я к нему вышел. Но посадишь его потом за стариковский стол.

— У него же ни одной сединки, дедушка.

— Умом богат! А сединой разбогатеет. Человека, который создал завод, принес новую жизнь нашему краю, можно и за почетный стол. Пусть и это будет у нас новым обычаем, раз вы затеяли комсомольскую свадьбу… Э-э, на «Запорожце» едут, этих я сам выйду встречать, — заспешил Марзи с горки. — Люди на маленьких машинах всегда самые обидчивые!

Очень все у нас было хорошо продумано и подготовлено. Даже сам Газзаев похвалил. Он осмотрел посыпанный светлым речным песком круг для танцев, место для джигитовки, белые полотняные навесы над свадебными столами, цветы на изгороди. И остался доволен.

— А пиджак дадим резать? — спросил я.

— Ни в коем случае! — ответил Газзаев и завел свою дрель.

Нет, пиджак я дам резать. Пусть Хасан мне еще один выговор вынесет. Кому помешает шутливый обычай — резать пиджак дружку жениха? В нашем ауле есть один чудак, который больше всего на свете любит ездить за невестами от имени жениха. Где бы ни женились, этот красавец Азама́т везде оказывается дружком жениха и едет за невестой, потому что у него в районе полно друзей.

Ему это дело очень подходит. Смотрите, какой статный, высокий, широкоплечий. Он, когда забирает невесту и ведет ее к машине, то весь сияет так, словно себе отхватил. Такой человек как раз для репортажа по телевизору. Вот он красуется, ждет не дождется своего часа ехать за невестой.

Там его подстерегает опасность, это ясно. Когда он будет выводить невесту, вышагивать как гусь, молодые родственницы невесты обязаны подкрасться сзади и потихоньку порезать ему одежду. Это «месть» за то, что он девушку из аула увозит. Надо резать чуть-чуть, просто для порядка. Но есть одна известная всем шутница, которая не знает меры. Она как раз из того аула, откуда мы невесту будем брать. Она давно приметила, что наш Азамат любит ездить дружком, и постоянно охотится на свадьбах за ним. Один раз она так увлеклась, что у него брюки стали сзади на самом видном место лохмотьями. Он не заметил, а когда услышал общий смех, зашагал с невестой с еще большей радостью и гордостью.

Мы вчера решили было с Марзи дать Азамату отставку. Все-таки нехорошо, если он окажется перед телезрителями всей Чечено-Ингушетии с вырезом на штанах. Но он нас заверил, что все будет в порядке. «Я повез той шутнице коробку духов, — сказал он. — Мы договорились, что она порежет только пиджак, да и то аккуратно, по шву».

По-моему, шутка на свадьбе нужна, а то у нас не всегда можно отличить свадьбу от похорон. Я читал о свадьбах у разных народов; везде любят шутку! Эстонцы, например, сразу после порога загса прячут невесту в каком-нибудь соседнем подъезде. Бедный жених бегает, ищет, весь народ веселится, наблюдает: любит — найдет!

— Насчет пиджака понял? — еще раз предупредил меня Газзаев, а потом немножко подбодрил: — Не хочу напоминать тебе в такой день о твоих прошлых ошибках, но зрелищную часть ты подготовил неплохо. Посмотрим, как у нас получится с идейной нагрузкой свадьбы.

Да, я же совсем забыл вам сказать, что свадьба у нас сорвалась. Не совсем сорвалась, но в этот день она не состоялась. Конечно, из-за меня.

Я думаю, правильно я сорвал свадьбу.

Мы с Марзи в последний раз проверяли список приглашенных — кто приехал, а кто еще нет и можно ли начинать.

— Магиевых пока еще нет, — вспомнил я.

— И не будет, — сказал дедушка.

— Мы же посылали к ним человека!

— Это наша вежливость. А у них своя вежливость. Когда-то они убили нашего человека, мы им простили, но напоминать в такой день своим видом о нашем прошлом горе они не захотят, вот их вежливость, мальчик. Они приличные люди! Ну, начинаем?

— Нет, — сказал я. — Без Магиевых свадьбы не будет!

Так с этого «нет» никто сбить меня и не смог. Что со мной сделалось, не знаю, но я здорово уперся. Наверное, нервы сдали. Слишком много дней я не спал, издергался, пока готовил эту свадьбу. А может быть, что-то такое моя голова совсем по-другому стала в жизни понимать.

Дедушка кричал о неслыханном позоре, но я ответил, что если он не сделает по-моему, то я навсегда уйду из аула. Дедушка растерялся. А тут еще подбежал Хахаев и доложил, что уже успел перерезать всех баранов…

— Ты с ума сошел, дорогой? — кинулся ко мне Шалва.

Газзаев вовсю завел свою сверлилку, начал мне угрожать:

— Это не частное аслановское мероприятие, а районное. Даже республиканское! Ты хочешь сорвать программу телевидения и радио?! Ведь ехать за Магиевыми туда и обратно — четыре часа! Гости разбегутся, кого телезрителям покажем? Марзи, связать надо твоего внука. Я приглашал на всякий случай милицию, где она там?

Но я уже успел шепнуть Алиму-Горе, чтобы он увел тайком жениха подальше и спрятал его, караулил покрепче.

— Милиционер не заменит жениха, — сказал я Газзаеву.

— Давайте тогда без жениха, по-старинному! — решил Марзи.

— Демонстрировать всей республике наш пережиток?! — сцепился с ним Газзаев. — Да ты тоже, оказывается, фанатик-мракобес!

— Давайте сюда и других мракобесов: зовите стариков! — разозлился Марзи. — Как мы, старики, решим — так и будет. Точка.

Старики покачали бородами, поковыряли палками землю и вынесли решение перенести свадьбу на завтра, без Магиевых ее не проводить. Женится не телевидение, а человек, сказали они. Что может быть добрее в людях, как не начинать своего светлого часа без бывших недругов?

Марзи вынужден был согласиться, но сказал довольно-таки внятно:

— У-у, козлы седобородые… — А на меня рявкнул: — Чтоб тебе старшинство в роду аллах послал, мерзавец!

Это считается проклятье — пожелать, чтобы человек досрочно получил почетное, но хлопотное звание старейшины фамилии.

…Как только мы с Марзи остались вдвоем, он поплевал на ладонь и вдруг отвесил мне такую затрещину, что у меня потемнело в глазах. Моя кепка желтым блином полетела за плетень.

Когда я вышел за ней, Кейпа отряхивала ее от пыли.

— Надень, — подала она мне кепку, и я увидел в глазах Кейпы слезы жалости.

Я надел кепку и пошел прочь. Ну, Марзи… Никогда я тебе не прощу этой позорной затрещины, старикашка.

Ничего себе старикашка: шеей шевельнуть невозможно. Я прокатился по адресу своих предков до седьмого колена, включив в этот список и Марзи. Уже второй раз видит меня Кейпа побитым, могу ли я простить тебе это, дедушка?!

УЩЕЛЬЕ НА ЗАМКЕ, МЫ В КАПКАНЕ

Конференция, назначенная на следующий день, тоже сорвалась. Совсем сорвалась. Но уж тут я совершенно ни при чем. Никто не виноват. Никто не ждал такой беды, какая свалилась на наши горы.

…После того как свадьба рассыпалась до следующего дня, Марзи и Бука пришли на турбазу. Ему — сторожить, а ей надо завтра кормить конференцию.

Я потащился на турбазу только потому, что там Кейпа. Стыдно мне ей на глаза показываться, но и так я не могу, чтобы меня с ней разделяла гора и речушка.

На турбазе я увидел Замира. Он объяснил Кейпе, что приехал за чешским пивом, да вот застрял: что-то случилось с мотором. По-моему, он делал вид, что мотор неисправен. Хочет остаться на ночлег…

В зале уже раскинулся штаб конференции. Наши, из сектора, заранее приехали целым автобусом: и штатные люди, и внештатный актив. Ярцева, Цирценис, заведующие внештатными подсекторами полночи заседали, спорили о чем-то.

Завтракать мы сели рано утром, чтобы все, кому надо быть на свадьбе, успели в аул.

Бука, подававшая на стол, вдруг начала слишком весело хохотать. Все громче и громче. У меня кусок застрял в горле: когда Бука так заливается, хорошего не жди.

— А еще… а еще директор турбазы успел сказать мне по телефону…

И Бука начала забирать у нас из-под носа еду.

— В чем дело, дорогая?! — удивился Шалва. — Зачем отбираешь?

— …директор успел приказать, чтобы все продукты — под замо́к, — хохочет Бука. — Ущелье на замке! Стихия!

Марзи и Шалва сразу поняли, что случилось. Таяние ледника и снегов в этом году запоздало, но зато получилось бурным. Терек враз переполнился, отсек устье ущелья, а по склонам ущелья поползли снежные лавины. Капкан! Нет выхода ни через устье ущелья, ни через его стенки.

Связь с миром мы потеряли почти сразу. Бука едва успела выслушать по телефону директора турбазы, который уже собирался ехать сюда из города с продуктами. Он передал, чтобы никто не смел приближаться к реке и скалам, а также входить в лес, где можно попасть на зуб обезумевшим от страха зверям.

Час проходит за часом в томительном ожидании. Радиоприемник — вот теперь все, что связывает нас с миром. И он приносит радость: диктор сообщает, что в нашем ауле началась свадьба! Нам странно слышать, что есть на земле место, где пируют, танцуют, едят молодого барашка… И до этого места рукой подать, оно сразу за перевалом.

Над рекой, бегущей по дну ущелья к Тереку, на высоком берегу у нас наблюдательный пункт. Отсюда просматривается все ущелье, мы можем заметить вертолет. Для ночи запасен хворост. Ведь линия электропередачи порвана, летчик не увидит без сигнального костра, где турбаза. Мы дежурим на пятачке поочередно. Продукты нам могут доставить только по воздуху.

На второй день нам скинули с вертолета два тюка. Пилот улетел, помахав рукой. Но когда мы уже почти добрались по крутому склону до груза, каменистая осыпь медленно унесла оба тюка на наших глазах в бушующий поток.

Больше надеяться не на что: радио передало, что стихией сорваны транскавказский газопровод и автострада, все силы брошены туда, на восстановление.

…Четыре голодных дня провели мы в ущелье. Я на третий день голодовки решил тайком от Марзи и от всех перебраться на коне через бурную реку, которая еще совсем недавно бежала по ущелью слабым ручейком. А там можно рискнуть одолеть перевал к аулу, если не попаду под снежную лавину.

Я проехал по берегу реки километра два к верховью, где мог быть брод. По крайней мере там не видно, как река катит валуны.

…И меня и Хунзаха понесло как щепки. Лишь возле турбазы мне удалось приблизиться к своему берегу, держась за хвост коня. Мужчины метались возле бушующей воды. Меня било о камни, а когда удавалось вынырнуть, я искал взглядом белое платье Кейпы. В какой-то миг мне показалось, что оно вихрем удалилось от берега, взлетело куда-то ввысь и забелело среди мрачных туч, над вековой ингушской башней…

«Вот и конец», — успел я подумать.

Хвост коня выскользнул из моих ослабевших рук, Хунзах вырвался прыжком на берег. В тот же миг чьи-то крепкие руки схватили меня за плечи и выволокли из воды. Потом я узнал, что это был Шалва, организовавший живую «цепочку».

Первое, что я почувствовал, когда очнулся, были прохладные ладони Кейпы. Она обнимала мою голову и отпрянула лишь тогда, когда к нам приблизился ее отец.

Замир даже не обратил внимания, как меня обнимала Кейпа. Он слонялся с потерянным, мрачным видом. От мук голода он перестал различать, где Кейпа, а где кто.

Я грелся, сушился у костра, в который заботливо подкладывала хворост Кейпа. Хунзах пасся рядом и тоже обсыхал. Он единственный не чувствовал мук голода!

Вдруг Замир подбежал с радостным криком:

— Мы спасены!

Все сбежались к нему. Он показывал дрожащим пальцем на коня и шептал:

— Вот ведь дураки мы какие… Совсем разум от голода потеряли… Конь! Видите, конь! Это же мясо… Это конина!

Марзи понял первым. Он вытащил кинжал и протянул его мне:

— Только уведи коня, чтобы я ничего не видел, за турбазу. Я должен был бы догадаться и сам. Ведь все эти люди наши гости, Шамо…

Отец Кейпы подошел к Марзи, мягко отобрал кинжал и вложил его обратно в ножны, а Замиру сказал чуть слышно:

— Вот ты какой человек…

…Наступили сумерки, мы с Кейпой сидели у костра. В темноте был мрачным силуэт боевой башни, стоявшей вровень с краем пропасти. Что же мне померещилось, когда я погибал в реке? Белое платье Кейпы на вершине башни…

Я вспомнил старинную чеченскую легенду об охотнике Га́рче. Он погиб, его тело несли к башне, такой же, как вот эта. Жена увидела, как приближается страшная процессия. Она взлетела на вершину башни и бросилась оттуда вниз, в пропасть, чтобы быть мертвой у тела любимого человека.

— Кейпа, ты когда-нибудь слышала легенду об охотнике Гарче? — спросил я.

Она долго молчала. Не знаю, румянец волнения вспыхивал на ее лице или отсвет костра.

— Мало ли легенд на свете… — ответила она. — Моя легенда очень проста, Шамо, и до сих пор мне самой не понятна. Началась она не у древней башни, а в грозненском скверике. Помнишь? Весной это было…

КОРОННОЕ ПА ЛЕЗГИНКИ

По заводскому поселку, по всему Дэй-Мохке разнеслась новость: в Ассинское ущелье приехала Эте́ри. Она приехала в Музей гражданской войны, в музей имени своего отца — Серго Орджоникидзе.

Заводские ветераны, тридцати- и сорокалетние наши ветераны, уже отправились в ущелье на двух автобусах.

Теперь мчится к горам и наш комсомольский автобус. Юсуп — тот самый «самозахватчик», помните? — лихо ведет машину по дороге, которая становится все у́же и у́же, все каменистее.

— Ты что, не можешь прибавить скорость? — подгоняет его Хасан, раздосадованный тем, что нас обогнали два совхозных грузовика с людьми, тоже едущими на встречу. — Раньше, на самосвале, ты боевой был!

С нами наш заводской юрисконсульт Зура́б, не совсем старик, но седины в его густой гриве и пышных больших усах много. Красивый человек. Он сам пожелал ехать с нами, молодежью.

Впереди нас гарцует на красиво убранном коне толстый всадник в нарядной черкеске и отливающей золотом папахе из дорогого каракуля. Это тот самый Эюп, который так любит рассказывать корреспондентам о своих подвигах во время гражданской войны.

— Остановить машину? — спрашивает Юсуп при виде Эюпа.

Юрисконсульт Зураб делает небрежный жест и командует Юсупу:

— Не надо. Гони! Эх, молодежь, ни вы, ни даже я не помним, а отцы и деды наши помнят, какие мужчины когда-то по этой самой дороге скакали… Это были мужчины! Боевой конь нашего Серго хорошо знал эту дорогу. А когда кончились бои, Серго объехал все аулы, сожженные деникинцами. И запросил по телеграфу у Ленина разрешения: позвольте раздать оборванным детям горцев два миллиона аршин мануфактуры, выделенной в мое распоряжение.

Впереди показался еще один всадник: он неторопливой рысью выехал из отщелка на дорогу.

— Юсуп, стой! — приказал Зураб. — Всем выйти из машины.

— Спасибо вам, — сказал старый всадник, придержав коня. — Но напрасно вы из-за меня остановились.

— А может, пересядешь для удобства в автобус? — спросил Зураб. — Коня твоего ребята тебе приведут.

— Нет, езжайте. Доброго вам пути. Я уж до конца хочу на коне…

Мы поехали дальше. У меня почему-то защемило сердце от этих слов моего дедушки Марзи: «Я до конца хочу на коне…» Он сказал их Зурабу так же задорно и таинственно, как когда-то говорил, подвыпив, дяде Акиму: «Марзи себя еще покажет!»

— Кажется, директорская «Волга» за нами жмет, — сказал Алим-Гора. — Тоже возле Марзи остановилась.

Обогнав наш автобус, «Волга» притормозила. Все места в ней были заняты. Директор, выглянув в окошко, крикнул весело Зурабу:

— Поменяемся местами?

— Езжай-езжай! Мне с молодежью веселее, а ты тоже уже старик…

«Волга» помчалась в гору.

— Давно я нашего директора таким веселым не видел… — заметил кто-то. — Может, завод большую премию отхватил?

— Премию… — фыркнул Хасан, — Премия у нас за каждый квартал.

Он вдруг вскочил во весь свой длинный рост, стукнулся головой о потолок автобуса, но даже не заметил этого от волнения и закричал:

— Сказать вам новость? Но за это со всех вас магарыч, ребята!

— Хасан, Хасан… — предупреждающе прижал палец к пышным усам Зураб. — Не распускай язык…

— Ну, дай скажу… — взмолился Хасан. — Разве удержится такая новость в секрете, если в заводоуправлении ее уже знают? Именно в такой день хочется сказать ребятам, когда едем почтить память Серго! Он говорил: «Делайте автомобили, ингуши!» Зураб подтвердит, его отец сам эти слова Серго слышал…

«Пока секрет…» — вспомнил я, как Марзи говорил мне когда-то о своем разговоре с нашим директором.

— Мы будем выпускать автомобили! — торжественно объявил Хасан свою новость. — Москва уже решила… Добился своего директор!

До самого аула Мужичи, где расположен музей, мы только об этой новости и говорили. Сверлилки мы будем продолжать делать. А автомобили — тоже для строителей. Нет, не для того, чтобы их катать или подвозить им на стройку грузы. Это будут автомобили-комбайны, универсальные агрегаты на колесах для строителей-отделочников. Подъезжает такой агрегат к коробке многоэтажного здания. Вытягивай на шлангах отделочные электроприборы — и можешь делать пять операций сразу: штукатурку, затирку, покраску… До полной готовности дома!

— Автомобили-комбайны! — восклицает Хасан. — Это вам понятно, ребята? Ты чего задумался, Шамо? Прогремит наш Дэй-Мохк!

— Я тебе и одну, и пять кружек пива поставлю за новость, — отзывается Юсуп, не поворачиваясь к нам от своей баранки. — Только ответь мне на один вопрос: почему же ингуши не подхватили слова Серго тогда же? Сдрейфили? Пороху не хватило?

Наверное, Юсуп сердит на наших отцов и дедов, у которых не хватило пороху: он так нажимает на газ, что автобус делает бешеный вираж.

— Эй, джигит! Полегче! — окрикивает его Зураб. — Ты знаешь, что ответили наши старики наркому Серго? Не так уж просты были наши старики, и Серго согласился с ними. Они ответили: «Эржкинез, ты знаешь закон лезгинки? Ты ведь танцуешь ее не хуже наших. В начале танца не становись на носочки, так говаривали наши предки…»

Да, есть такая поговорка. В самый разгар танца надо взвиться на носочки сапог. Только в самый разгар танца, понимаете. Это коронное па лезгинки.

Неумелый танцор с этого па и начинает, а настоящий делает сначала проходку по кругу. Все быстрее и быстрее. Тем самым он и круг зрителей раздвинет, и стать свою покажет, чтобы ни одна девушка не отказалась выйти с ним на танец, когда он замедлит перед ней пробежку.

Стремительно, но плавно обязан нестись танцор по кругу. Так, чтобы ни одно из серебряных украшений, свисающих с пояса, не стукнулось о другое (это не каждому джигиту удается). Терпения не хватает у зрителей, все громче и ритмичнее хлопают они в ладоши, чтобы поскорее взвился танцор на носочки. Все чаще выкрики «ас-са! ас-са». Это так подбадривают, зажигают танцора. И себя зажигают зрители возгласами «торш-тох! торш-тох!» (крепче хлопайте ладонями!).

Однако танцор летит по кругу так же плавно, ничего особенного не вытворяет своими быстрыми ногами, пока не услышит, наконец, стариковскую команду:

— Вашк-тох!

Это значит, что теперь серебряные украшения пояса имеют право удариться одно о другое. Как они могут не «заплясать», если ноги танцора после стариковского разрешения начинают вытворять такое, что ни один акробат не сможет?

И вот после всех обычных па танцор делает наконец коронное: взвивается на носочки, перебирает ногами, как гордый и неукротимый конь, вставший на дыбы, — видели вы коня, сделавшего «свечку»?!

…Наш автобус делает вираж за виражом, взбираясь в лесистую гору все выше. Зураб продолжает:

— Кто знает, может быть, и затянулась проходка нашего Дэй-Мохка по кругу. Могли бы и пораньше мы сделать свое коронное па, но разве мало было у нас в жизни помех? Ликбезы нам надо было одолеть… Отечественную войну пройти… Много, много всякого было, что ваше поколение и помнить не может. Старики до сих пор удивляются, что мы с вами сверлилки умеем делать, станками управлять, заводом! И это нам ведь тоже надо было пройти…

Он умолкает, поглаживает пышный седой ус. А я неожиданно для себя произношу, негромко:

— Торш-тох…

— Что? — не расслышал Хасан.

Но Мути расслышал меня, он уже пляшет в проходе автобуса, все дружнее звучат наши хлопки в ладоши. Для Мути все равно где танцевать. Однажды в общежитии он исполнил лезгинку на спор на тумбочке.

— Ас-са! Ас-са! — перекрывает хлопанье ладоней голос Алима-Горы.

Автобус мчится все выше, навстречу нам бежит по дну глубокого ущелья бурная Асса́, катит свою белопенную воду в долину. На склонах ущелья то там, то тут высятся в курчавом лесу, над пропастями, необыкновенно стройные боевые башни, сложенные нашими предками из гранитных глыб.

Серго видел эти башни. Видел он и древние поля-террасы над пропастями. Землю для таких полей горцы поднимали наверх, к скалам, корзинами со дна ущелья. Может быть, поэтому Серго и верил, что руки горцев сумеют делать все, что умеют делать другие люди на земле.

— Пол мне проломишь, Мути! — кричит с улыбкой Юсуп. — Ас-са!

Не хлопают в ладоши во всем автобусе только он, потому что руки заняты баранкой, и старый Зураб. Но с лица Зураба не сходит улыбка, мощные плечи его слегка подрагивают: любой горец как бы и сам танцует, если видит хорошую лезгинку.

— Вашк-тох! — вдруг подает Зураб зычным голосом команду, он имеет на это право.

Дождался Мути своей коронной минуты: почти до самого аула не прекращается его лихая пляска в автобусе.

Завидев далеко в вышине таящиеся в лесу домики аула Мужичи, я думаю над тем, что когда-то въезжал туда на своем коне след в след за Серго, под грохот орудийных залпов, мой прадед. Сейчас въедет туда на своем Хунзахе дедушка Марзи. Мне жаль, что он не захотел пересесть в автобус.

Мне почему-то вообще жалко сегодня моего дедушку. Какой-то необычно строгий и торжественный выехал он на дорогу из нашего отщелка гор. Для меня, для всех нас это просто дорога. А для него она — дорога его молодости. Кровь пяти ран моего дедушки пролилась когда-то на таких дорогах.

Скорее всего, мне так жалко сегодня моего дедушку потому, что у меня в кармане лежит полученное от моего отца письмо. Пишет отец не дедушке, своему отцу, а мне. Он пишет, что надумал вернуться из Казахстана домой.

Не только жалость к Марзи слышится мне в этой строке. Но и жалость моего отца к самому себе. Надежда, что и я, Шамо, сумею когда-нибудь сказать такие же слова: «Что может быть для меня дороже моего отца…»

Есть у меня жалость к отцу. Он бросил меня и мою мать. И все же это — отец…

Но я больше думаю сейчас о Марзи. «Береги и жалей его», — просит отец. Хорошо, отец. Я буду беречь своего дедушку… Я буду беречь твоего отца!

ЗДРАВСТВУЙ, ДОЧЬ ЭРЖКИНЕЗА!

«Наша Этери! Мы приветствуем тебя в твоем ингушском доме!»

Я разложил красное полотнище с этими словами на траве и начал прибивать его края к планкам. Подбежал всполошенный Хасан и начал меня отчитывать:

— До сих пор возишься… Ничего тебе нельзя поручить, обязательно любое дело сорвешь!

Я, конечно, мог сказать ему, что не сразу нашелся молоток, гвозди. Планки надо было примерить. Ширину ворот измерить, над которыми должен красоваться приветственный лозунг.

Но я ему ничего не сказал, потому что Хасан побежал подсчитывать, хватит ли для всех прибывших на встречу с Этери самодельных скамеек, вкопанных наспех в землю в саду музея. Промолчал я еще и потому, что сомневался: а надо ли прибивать над воротами этот лозунг? Я писал его сам, полночи выводил вчера в красном уголке своего общежития большие белые буквы на красном полотнище.

Но ведь Этери уже давно находится во дворе музея. Зачем объявлять ей большими белыми буквами «Приветствуем», если она уже вошла к тем, кто говорит ей «здравствуй»? Она вошла и ведет себя так, словно тут, в этом тенистом дворе, родилась и живет.

Двор музея обширен. Бо́льшую его часть занимает фруктовый сад. На самом краю скромно стоит невысокий домик. Его занимал Серго. В комнате железная койка, висит бурка Серго.

Рядом дом побольше, с незастекленной верандой. Этот дом заселен и сейчас в нем живет семья заведующего музеем или сторожа, не знаю звания этого высокого худощавого горца с белоснежными усами. Знаю только, что отец этого горца и дал надежный приют для штаба Серго.

Обычный крестьянский двор, если бы не третий дом: сам музей, где множество всяких экспонатов и в залах вывешены сотни старинных фотографий Серго и его сподвижников.

В домик Серго и в музей мало кто из прибывших заходит. Да и чего заходить, если каждый бывал тут уже не один раз?

Народ больше толчется возле дома хозяина. Поднимаются в дом, чтобы напиться воды, а старики — может быть, для того, чтобы сотворить там свою полдневную молитву.

Этери тоже возле этого дома. То зайдет, то выйдет. Эта полная, моложавая и смуглая грузинка разговаривает то с одним, то с другим из стариков или начинает возиться с детишками, которые шныряют по траве между ногами у бесчисленных гостей. Никак не подумаешь, что из-за нее собрались сюда люди из многих аулов и из Дэй-Мохка. И скамейки в тени деревьев налаживают рядами не из-за этого события, и трибуну тащит Хасан из здания музея неизвестно для чего…

Этери держится здесь как в родном грузинском селе: наверное, и там женщины любят посидеть вот так, как сейчас Этери сидит с Букой, разглядывая с ней вязку горского платка.

Я вижу сквозь высокий плетень двора, как одна за другой подъезжают машины, арбы, верховые. «Здравствуй, Этери…», «С добром твой приход, Этери…»

Топот копыт Хунзаха я узнал на слух и хотел выбежать навстречу Марзи, но меня опередили какие-то ребята, приняли у дедушки коня. Дедушка поздоровался с Этери, со стариками, потом заметил в стороне меня и подошел, посмотрел, чем я занимаюсь. Подошел и наш директор завода, вслух прочитал мой лозунг, потом повторил слова: «…в твоем ингушском доме!» — и вопросительно посмотрел на Марзи.

Я пробежал лозунг глазами. Не ошибку ли нашел у меня в тексте директор?

— Не знаю… — пожал плечами Марзи, отвечая на вопросительный взгляд директора. — «В ингушском доме»… Может быть, по вашим новым обычаям лозунги и в доме надо вешать? Не знаю.

Директор улыбнулся, а Марзи медленно отошел к домику Серго и одиноко стал возле него. Я посмотрел туда.

Мне почудилось на миг, что со ступеньки крыльца сошел черноусый мужчина в бурке, с молодыми черными горячими глазами, похожими на глаза Этери, и сказал дедушке с сильным грузинским акцентом: «Куда под пули лезешь? Ты еще своему отцу понадобишься, ты еще нам понадобишься!»

Грохот копыт раздался в моих ушах. Громовой крик «вурро» — так у нас произносят «ура» — раскатился по ущелью, вызывая эхо в скалах… Так мне показалось.

Этери не пошла к трибуне, а поднялась на две ступени невысокого крыльца хозяйского дома и села там по-домашнему, рядышком с белоусым сторожем музея.

Старики расселись перед домом на чистой густой траве, люди помоложе стали плотно за стариковским полукругом.

Толстый Эюп красовался в первом ряду. Газыри слоновой кости с золотыми наконечниками нарядно сверкали на его тучной груди. Эюп без конца подбивал незаметными движениями пальцев свои усы снизу вверх, его глаза беспокойно следили за фотокорреспондентом.

Марзи сидел в последнем стариковском ряду. Лицо его было неподвижно, глаза полуприкрыты.

— Старики! Я к вам приехала для того… — начала Этери, но вдруг запнулась, обернулась к женщине, стоявшей у нее за спиной на веранде, и что-то прошептала ей.

Та кинулась в дом и тотчас вышла, передала что-то Этери. Это была простенькая косынка. Этери надела ее на голову, прикрыла густые черные волосы, сказала с улыбкой:

— Так вам будет приятнее на меня смотреть, старики. Правда?

По саду прокатился сдержанный добродушный смех.

Кто-то прошамкал дребезжащим голосом по-русски:

— Ей-бох, Этери, ты наш пережитки хорошо знайт!

А чей-то голос произнес потрясение по-ингушски:

— Осто́парлах… Я умру от удивления! Посмотрите-ка на ее глаза. На ее глаза! Когда она улыбается — это вылитый Эржкинез!

— Не для того я приехала в это ущелье, друзья мои, — продолжала Этери, — чтобы рассказать вам о своем отце. Среди вас есть здесь люди, которые могли бы рассказать о нем многое, чего и я по своему возрасту не могу знать… Ведь вы делили с ним хлеб-соль. В этом ущелье. В этом дворе, где мы сейчас сидим так хорошо…

Фотокорреспондент выскочил вперед, изогнулся, навел на Этери объектив.

Она умолкла, опустила глаза. Живость, тепло, печаль сошли с ее лица. Она положила руку на голову ребенка, который сидел между ней и стариком и пытался поймать ручонкой, потащить в рот серебряную подвеску дедушкиного пояса.

Фотокорреспондент не щелкнул кнопкой своего аппарата, быстро попятился назад. Он понял.

Этери снова вскинула голову, в ее блестящих черных глазах опять лучилась доброта.

— Я знаю, что отец любил ваш маленький народ… В своем детстве и юности я видела в нашем доме много снимков горцев.

Она помолчала, посмотрела через головы стариков на нас, молодых.

— Еще я знаю, как бы порадовался отец, что хорошо живут в ваших горах люди, что сыновья и внуки тех, с кем он шел в бой, строят на своей земле заводы, фабрики…

Меня оттеснили, потому что народ прибывал и прибывал. И я теперь не видел дедушку. Я перестал слышать голос Этери, в моих ушах стоял грохот конских копыт в ущелье, партизанское «вурро!» — то же самое, что мне слышалось, когда я увидел дедушку перед началом митинга: он стоял тогда возле домика словно на часах, словно в ожидании приказа.

Грохот копыт…

— Да уймите же коня! — расслышал я голос Эюпа. — Есть там для этого кто помоложе или они все уже умерли?

«Это же, наверное, Хунзах бьет копытом!» — подумал я и кинулся к коновязи. Есть у Хунзаха привычка бить копытом, если заждется дедушку.

Что это с нашей Букой? Дедушка! Марзи!

…За кустом малины, перед коновязью, стояла Бука и, запрокинув голову, рыдала. Она рыдала беззвучно, плечи ее тряслись, слезы катились по щекам, по шее.

Молчащие люди стояли вокруг нее опустив головы. Наш директор… Алим-Гора… Еще кто-то…

Бука увидела меня. Хотела кинуться ко мне. Но вместо этого отвернулась и пошла прочь опустив голову. Алим-Гора и Хасан обняли ее за плечи. Она шла между ними, двумя такими высокими, как маленькая девочка, горе которой никому все равно не унять.

— Она хорошо держится, Шамо… — сказал мне директор.

— Я тоже сумею… — ответил ему я и повернулся, чтобы идти к дедушке.

— Не надо, Шамо! — удержал меня директор за плечо. — У дочери Эржкинеза и так хватает сегодня печали. А Марзи сидит рядом со своими боевыми соратниками как живой…

…Хунзах нетерпеливо бил в стороне копытом, словно звал своего наездника в путь: «Когда же мы наконец помчимся по крутому ущелью, Марзи, по шелковой траве просторной долины?»

Я прижался к голове коня, прижался лицом к тому месту, которого касалась когда-то в поле девичья щека. Кожа коня затрепетала, по ней скатывались мои слезы.