Человек наизнанку

XXIII

Камилла внезапно проснулась около семи часов, словно кто-то толкнул ее в бок. Это признак внутреннего напряжения и неуверенности в себе, подумала она. А может, сказывается коварство сен-викторского вина.

Накануне вечером ей удалось дозвониться до Лоуренса, и она очень обрадовалась, услышав его голос, хотя их разговор в основном состоял лишь из обрывков фраз. По телефону Лоуренс был еще более немногословен, чем обычно. Обыскали весь Меркантур, но Красса Плешивого так и не нашли. Всех остальных обнаружили и заново переписали, а вот великана Красса и след простыл. У старика Августа аппетит хоть куда, он регулярно получает свою порцию кроликов, а Жан Мерсье удивляется, как такому дряхлому волку со стертыми зубами удается выживать и даже неплохо себя чувствовать. «Вот видишь, — повторяет он Лоуренсу, — могут, когда хотят». А Лоуренс только кивает. Канадец встревожился, узнав об убийстве Жака-Жана Серна. Да, он сразу подумал о Массаре. Ему совсем не по душе, что их странная гонка по горам принимает такой опасный оборот. Он не в восторге от того, что Камилла постоянно находится в двух шагах от Массара, в этом дурацком грузовике, совершенно беззащитная. Кроме того, он постоянно думает о том, что Камилла ночует в вонючем фургоне вместе с этими двумя типами, а это уж никак не может ему нравиться. Путешествовать бог знает в каком грузовике бог знает с кем! Конечно, он не против, чтобы она позвонила этому полицейскому, наоборот, он только за. Ведь с самого начала предполагалось, что расследованием должен заняться профессионал, правда? Значит, обязательно нужно позвонить этому ее знакомому, а особенный он или нет, это не важно, главное, он полицейский. От него будет гораздо больше толку, чем от их троицы, если, конечно, его заинтересует оборотень. Если заинтересует. Разумеется, Лоуренс был убежден, что полицейский немедленно положит конец нелепому вмешательству в это дело безумной команды, состоящей из женщины, старика и мальчишки. Этого он желал больше всего. Он попытается приехать к ним вечером, ему хочется повидать ее и побыть с ней, поэтому пусть она заранее предупредит его, если они соберутся уезжать.

Лежа на спине, Камилла смотрела, как между досками боковин пробивается солнце, как пылинки пляшут в косых пучках света. В этой пыли, наверное, много всякой всячины помимо того, что бывает обычно. Микрочастицы сена, овечьего жира, пота, помета висели в воздухе, плавая в рассветных лучах. Они образовывали густую, устойчивую смесь весьма необычного состава. Камилла повыше, до самого подбородка, натянула одеяло. Ночь в этом селенье, вечно окутанном туманами, выдалась довольно прохладная, и пришлось достать припасенные Бютеем пледы. Чем может обернуться для нее звонок Адамбергу? Черт! — сказал бы на ее месте Солиман. Камилле, конечно, плевать на Адамберга, он давно уже исчез в одном из дальних уголков ее памяти, где все превращается в пыль, обугливается, перерабатывается, как на заводах по утилизации отходов, где из старого трактора делают плетеные стулья. Честно говоря, Адамберг уже был переработан. Конечно, не в плетеный стул: Камилла не ставила перед собой такую задачу. Она переработала его в путешествия, музыку, слесарные инструменты, наконец, в канадца, — почему бы нет? Память сама знает, что делать с попавшими к ней обломками человеческой жизни, это касается только ее, и не следует совать нос в ее дела. В любом случае от Жан-Батиста Адамберга, которого Камилла когда-то так любила, уже ничего не осталось. Ни волнения, ни отзвука, ни сожалений. Только несколько полузабытых образов, плоских и безжизненных. Раньше эта способность памяти безжалостно перемалывать в пыль людей и их чувства приводила Камиллу в отчаяние. Тут было от чего погрузиться в печальные раздумья: ты кого-то любишь, тратишь на него долгие годы, а память в конце концов утилизирует его, превращая в болт диаметром пять миллиметров. Камилла много над этим размышляла. Конечно, ее память справилась с делом не сразу. Работы оказалось предостаточно. На то, чтобы все раздробить и перемолоть, ушел не один месяц. Потом было время раздумий. Потом — ничего. Ни всплеска, ни ряби. Лишь горсточка воспоминаний словно из другой жизни.

Итак, она позвонит Адамбергу, и что это даст? Ничего. Это приведет только к приступам беспричинной грусти и томительной скуки, оттого что приходится опять перебирать ветхие лохмотья чужого прошлого. Примерно такое чувство испытываешь, когда, например, проверяешь исправность газового крана и по двадцать раз проделываешь одну и ту же операцию. Вновь и вновь возвращаешься к тому, с чего начал, и теряешь, безвозвратно теряешь время. И ощущаешь усталость, напрасно сделав крюк по обгорелым полям своей памяти.

Однако безутешное горе Солимана, его проникновенный взгляд, его басни, сказки, цитаты из словаря постепенно поколебали эгоистическое спокойствие Камиллы, и ночь напролет она вкушала сомнение — наслаждение мудрых. Недовольство собой и нежелание пересилить себя постепенно исчезали: всю ночь ее преследовали образы Массара и его клыкастых спутников, покойной Сюзанны, ее чернокожего питомца и ее старого друга Полуночника.

К утру Камилла поняла, что оказалась в тупике, и теперь, раздираемая надвое, балансировала на узком гребне сомнения: с одной стороны, она хотела вернуться в Экар с победой, с другой — ей претила мысль о звонке Адамбергу.

Солиман и Полуночник проснулись. Камилла слышала, как они возятся по ту сторону занавески. Потом Соль снял со стенки кузова мопед: наверное, собрался за свежим хлебом. Полуночник принялся не спеша одеваться. Вскоре девушка почувствовала запах кофе, а затем раздалось приближающееся тарахтение мопеда. Камилла надела куртку, джинсы и, прежде чем встать на пол, натянула сапоги, — здесь нельзя было ходить босиком.

Увидев Камиллу, Солиман улыбнулся, а Полуночник концом посоха указал на табурет. Молодой человек налил ей кофе, положил два кусочка сахара, сделал бутерброды.

— Надо будет побыстрее во всем разобраться, — сказала Камилла.

— Мы уже думали, девушка, — важно произнес Полуночник.

— Мы возвращаемся, — подхватил Солиман. — «Возвращение — движение обратно, к тому месту, откуда выехал или вышел». Возвращение — это не поражение. В словаре совершенно точно ничего не говорится о поражении.

Камилла насупилась.

— А подождать никак нельзя? — раздраженно спросила она. — Может, через день-другой появится новая зарезанная овца, и тогда мы будем знать, куда ехать дальше.

— Ну и что с того? — возразил Солиман. — Мы никогда его не догоним. Мы же вечно опаздываем. А если мы всегда позади, нам не удастся его поймать. Нам нужно быть впереди него. А чтобы его опередить, мы должны гораздо больше знать. Мы ни на что не годимся. Преследуем его, ползем за ним, но достать не можем. Давай вернемся, Камилла.

— Когда?

— Сегодня, если ты осилишь перевалы. Нынче вечером мы уже будем в Экаре.

— Хоть овечки будут довольны, — пробормотал Полуночник. — Они плохо питаются, когда меня нет с ними.

Камилла допила кофе, задумчиво взъерошила волосы.

— Мне это не нравится, — заявила она.

— Но это будет правильно, — ответил Солиман. — Спрячь подальше свою гордость. Знаешь историю про трех незнаек, которые хотели разгадать тайну дерева о ста двадцати ветвях?

— Хорошо, а если я позвоню? Если я позвоню тому полицейскому? — воскликнула Камилла.

— Если ты позвонишь тому полицейскому, это будет история о трех незнайках и одном мудреце, которые хотели разгадать тайну безволосого человека.

Камилла тряхнула головой, надолго задумалась. Солиман медленно жевал, стараясь не чавкать, а Полуночник, сложив руки на коленях, внимательно наблюдал за девушкой.

— Я ему позвоню, — наконец сказала Камилла и поднялась с места.

— Ты за рулем, тебе решать, — подвел итог Солиман.