Челюскинцы

ЛАГЕРЬ ЛЯПИДЕВСКОГО

Я был очень рад. Я думал: вот сегодня привёз женщин, завтра полечу, ещё кого-нибудь вывезу. Но не вышло по-моему. Назавтра опять разбушевалась пурга, да такая сильная — ничего не видать, человека с ног валит. Чукчи глубоко зарылись в свои пологи и шкуры. Даже на собаках ехать нельзя, не то что лететь!

Мы боялись за самолёт: как бы его ветром не унесло.

Конкин говорит:

— Пойду проверю!

Я говорю:

— Попроси чукчу проводить, а то заблудишься!

Вот они пошли. Только вышли из кибитки — яранги, пурга как налетела на Конкина — сшибла его. Покатился наш Конкин мячиком.

Чукча кричит:

— Эой, Конкин, где ты?

— Я здесь, около льдины, — отзывается Конкин, — меня ветром сдуло!

Чукча нашёл его по голосу и сказал:

— Держись крепко за мою кухлянку, спрячь лицо, я тебя поведу.

Конкин вцепился изо всех сил в меховую куртку чукчи и так, за спиной проводника, прошёл к самолёту.

Пурга бушевала девять дней. Наконец 14 марта снова настала хорошая погода. Можно лететь! Мы скорей греть моторы и полетели к челюскинцам.

Мороз свирепый — 40 градусов. Мы хоть и закутаны с ног до головы, а зябнем. Ветер прохватывает. Но летим. Лагерь всё ближе…

Вдруг раздался треск. Что такое? Левый мотор затарахтел и затрясся. Вот-вот оторвётся и упадёт на землю. Надо сейчас же сесть, а то мы все погибнем.

Я мигом выключил больной мотор, сбавил газ, а сам смотрю вниз: куда садиться?

Внизу сплошная ледяная каша, точно кто-то в огромной мясорубке лёд перемолол. Я сказал своим помощникам:

— Перейдите в хвост самолёта. А то, если машина ударится носом, убьётесь.

И всё вглядываюсь в ледяную кашу. Вот разыскал среди сугробов крохотную площадку. Выбирать не приходится. Выключил второй мотор, иду на посадку. Лыжи коснулись неровного льда. Самолёт с разбегу — на бугор, плавно съехал вниз, прочертил крылом по снегу и с треском остановился.

Мы выскочили из кабины, бросились осматривать самолёт. Видим: подломилась у нашего самолёта «нога» — лыжа. Чинить здесь негде и нечем. Петров горько усмехнулся:

— Ну, вот и лагерь Ляпидевского!

Вдруг вдали, за ледяными буграми, что-то замелькало, будто ныряет. То покажется, то нырнёт, то покажется, то нырнёт. Мы сначала подумали — морж.

Пригляделись, а это человек бежит к нам.

Оказывается, недалеко от того места, где мы сели, было маленькое селеньице чукчей. Один из них и прибежал к нам. Он пробежал пятнадцать километров без передышки.

Мы обрадовались. Правда, разговаривать с ним было трудно. Он только чуточку знал по-русски, а мы по-чукотски и того меньше. Разговаривали больше руками. После такого «разговора» долго отогревали руки. Всё-таки мы поняли, что чукчу зовут Увакатыргин и что он приглашает нас в селение.

Он привёл нас к себе в круглую кибитку — ярангу. Пол и стены её покрыты мехами и оленьими шкурами. Внутри яранга разделяется пологом на две части. Первая половина — холодная, вроде как у нас коридор или сени. Здесь держат собак, здесь лежит добыча и всякие инструменты. Вторая половина жилая. Здесь тепло. Вместо печки и лампы — корытце с тюленьим жиром. В корытце лежит мох. Он пропитывается жиром и светит и греет.

Увакатыргин угостил нас моржовым мясом, напоил чаем и уложил спать.

Вот я сплю, и снится мне сон. Будто я десять раз подряд слетал в лагерь Шмидта, и будто я вывез всех челюскинцев.

Утром я проснулся, увидел чукотскую ярангу, спящих товарищей, вспомнил про самолёт и загрустил. Там, на ломкой льдине, челюскинцы, а я застрял здесь!

Потом я подумал: «Но ведь нас, советских лётчиков, много. Не я спасу, другие спасут».

И я немножко повеселел.

Петров сказал:

— Надо скорей сообщить в Москву по радио про наш самолёт, а то подумают, что мы погибли.

Увакатыргин отвёз нас на собаках в Ванкарем. Но там пургой сорвало антенну, и целых пять дней радио не работало. Все так и думали, что мы погибли. Я потом видел американские газеты, где большими буквами было написано: «Гибель русского полярного героя Ляпидевского». Я читал эти газеты и смеялся…

В Ванкареме мы взяли нужные инструменты и на собаках вернулись к самолёту — чинить мотор и «ногу».

Работа подвигалась медленно. Стоял жестокий мороз, дул сильный ветер. Часто мешала пурга.

Ремонт тянулся больше месяца. Больше месяца мы были оторваны от всего мира.

Мы не знали, спасены ли челюскинцы или сидят ещё на льдине.

Днём мы работали, а по вечерам коротали время как умели. Мы изучали чукотский язык, учили чукчей русскому.

И вот однажды прибежал Увакатыргин и стал весело кричать:

— Идут! Идут!

Кто «идут»? Откуда идут? Мы выскочили из яранги. Действительно, идут нарты. Мы побежали навстречу.

Челюскинцы! Одиннадцать человек!

Обрадовались мы им до невозможности! Пожалуй, больше, чем они нам обрадовались, когда мы к ним на льдину прилетели.

Они рассказали:

— Все челюскинцы уже сняты со льдины. Пока вы тут чинили самолёт, лётчики Молоков, Каманин, Водопьянов, Слепнёв, Леваневский и Доронин спасли всех. На льдине никого не оставили!