Черневог

3

Ужин проходил в тишине, все вокруг было спокойно, не считая случайно возникающих желаний или взбалмошных мыслей, обычно витающих над столом. Раздавалось лишь: «Передай мне лепешки, пожалуйста», «Еще чаю, Саша?» И казалось, что только один Малыш пребывает в плохом настроении, от того, как с тоской предположил Саша, что ему приходится караулить во дворе лошадь, и никто до сих пор не принес ему ни лепешек, ни водки.

— Он еще придет, — пробормотал Петр. — По крайней мере, к завтраку.

Затем Петр и Саша собрали немного зерна и меда для Волка. Они вдвоем вычистили его скребком при свете лампы, а на следующий день соорудили нечто похожее на загон позади дома, где под полуденным солнцем уже прорастала сорная трава. Это была очень спешная работа, но Саша и тут не оставил своих желаний, чтобы столбы по углам загона стояли очень прочно, что было гораздо легче, чем распространять свои желания на лошадь, имеющую свою голову на плечах, запрещая ей всякий раз пробовать свежие весенние овощи, растущие в саду.

Ивешка вышла, чтобы помочь им поднять и установить на место поперечную ограду и задвижки, и своими желаниями сообщала им дополнительную прочность. Она даже принесла для Волка кусочек лепешки.

— Мне до сих пор жаль эту капусту, — прошептал Петр, и его слова долетели до Саши, который был у другого конца изгороди. А Ивешка прошептала ему в ответ, наклонясь, чтобы поцеловать его в губы:

— Тише, теперь уже все в порядке, я не беспокоюсь больше об этом. Здесь нет твоей вины.

И новый поцелуй. После этого Петр закрепил со своей стороны поперечную перекладину, и они вдвоем пошли, взявшись за руки, по направлению к дому и скрылись за его углом.

Скорее всего, подумал Саша, они не расположены к тому, чтобы в передней комнате вскоре появился непрошеный гость.

Поэтому он набросил на плечи кафтан, так как вечер показался ему несколько холодноватым после того, как он закончил поднимать тяжелые перекладины, и задержался во дворе, чтобы проверить, достаточно ли прочно стоят столбы, которые они только что поставили, рассчитывая, что Петр и Ивешка не долго будут сидеть на кухне.

Ивешке было всего шестнадцать лет, когда она умерла; она оставалась шестнадцатилетним призраком больше сотни лет, прежде чем вновь обрела жизнь и продолжила жить. Временами ему казалось, что она все еще оставалась шестнадцатилетней девочкой, особенно когда кто-нибудь задевал ее, и, Боже мой, подумал Саша, опуская уставшие руки на перекладину, если она почувствует эти его мысли, то самое лучшее для него — поискать этой ночью, а может быть и не только этой, постель где-нибудь в лесной чаще.

Все те годы она получала уроки от Ууламетса, и все те годы она была и призраком и колдуньей… Но она так долго была русалкой и так сравнительно мало времени имела дело с простыми вещами, как, например, боль в пальце, обожженном при попытке вытащить горячий горшок, или общение с мужем, который временами совершает поступки, которые даже колдун не может предвидеть…

(Например, Петр часто напоминал им обоим: скажите мне, что вы хотите от меня, но только говорите это вслух, так будет честно. И при этом весело смеялся. Скажите мне, что вы хотите, чтобы я сделал, но только уж позвольте мне самому решать это, разве это так трудно?)

Временами это для Ивешки было действительно тяжело, а временами это становилось просто невыносимо.

И вот тогда, когда все казалось возможным, и у них было все, что только они могли пожелать, лучший друг Петра должен был сделать такую дурацкую вещь, как эта, и создать из этой бедной лошади проблему.

Она же поглядывала на него как можно осторожней, потому что теперь они были одни и их разделяла только деревянная перекладина. Один конский глаз настороженно поблескивал под густой челкой черных волос, а ноздри постоянно шевелились, словно и ночь, и это место, и сам Саша пахли чем-то неестественным.

Несчастное созданье, подумал Саша: одна ночь прошла в знакомой уютной конюшне, где за ним был добрый уход, и на следующую ночь — дикая скачка стрелой через леса, полные опасностей самого ужасного свойства.

— Волк? — мягко произнес он, нырнув под перекладину и протягивая руку к лошади. Сейчас он не собирался обманывать ее, а просто хотел, чтобы лошадь познакомилась с его нравом. Еще несколько шагов вперед, ближе. — Сюда зашел самый обычный парень. Подойди ко мне. Я всего лишь друг Петра. И я действительно не самого плохого сорта. Можешь проверить, я не имею никаких желаний.

Волк наблюдал за ним еще некоторое время, затем вытянул шею и тщательно обнюхал воздух вокруг него.

— Не бойся, здесь твой друг.

Лошадь исследовала его пальцы, и очень тщательно. Саша чувствовал на своей руке ее теплое дыханье и прикосновения мягкого, любопытного носа, в то время как в свете лампы их слившееся дыханье походило на густой туман.

Колдун, когда-то бывший конюшим, должен был быть большим дураком, если до сих пор не задал самому себе вопрос, как это он прожил все это время без подобных ощущений, когда теплое и дружески настроенное созданье прохладной ночью сопит в его пальцы и обнюхивает его лицо и кафтан, отыскивая яблоки.

На какое-то мгновенье он вообще перестал быть колдуном, а был только лишь конюшим в конюшне своего дяди и находил действительное чувство товарищества в своих подопечных: в черно-белой кошке, старой Хозяюшке и в других самых разных лошадях, на которых приезжали и уезжали молодые городские богатеи. Петр казался ему лишь одним из этой дикой толпы, окружавшей его в то время, когда-то, может быть даже совсем недавно или вчера: конюшня в «Петушке» так живо и ярко предстала перед ним, что в какой-то момент Саша задумался над тем, для кого же на самом деле он в самый первый раз пожелал лошадь, или над тем, как это случилось, что он с таким теплым чувством вернулся в своих воспоминаниях в те дни, которые хотел навсегда забыть.

Но в те дни ему не грозило никаких опасностей, потому что был тогда настолько благоразумен, что не только не пытался распространять свои желания на людей, а вообще не пользовался ими, кроме тех случаев, когда это касалось его четвероногих подопечных. Во-первых, он никогда не был уверен в том, что у него это получалось, во-вторых, они никогда не обвиняли его в том мелком колдовстве. Поэтому он никогда не чувствовал вины из-за своей любви к ним и не отказывался, столкнувшись с проявлением дядиного дурного нрава, приходить в конюшню, чтобы прислониться к приятной и теплой лошадиной шее и вылить там все свои огорчения и заботы такому терпеливому другу, как старая Хозяюшка, которую он потерял столь же неожиданно…

Этой ночью он вновь чувствовал себя тем мальчиком, известным в городе как «дурной глаз», которого никто не желал даже видеть рядом, и он вновь устраивал путаницу во всем окружающем, отчего Ивешка имела полное право выгнать его, и вдобавок ко всему он был уже недалек от безрассудной мысли привести сюда еще и Хозяюшку, на этот раз для себя… а ведь ему было хорошо известно, что она принадлежала извозчику Андрею, и что Андрей Андреевич ни в коей мере не заслужил, чтобы его ограбил эгоистичный и страдающий от жалости к самому себе колдун.

Хозяюшка. Тогда можно было бы верхом отправляться в лес: он и Петр, всегда вместе, туда и обратно. Он размечтался о таком житье, когда на самом деле на берегу этой реки их было трое.

Боже мой, подумал он. Еще неплохо бы и кошку. А почему нет? Лошади всегда нужно, чтобы рядом была кошка. А почему бы тогда не целую конюшню, дурак?

Все это лишь доказывало, сколь беспомощно и бесцельно чувствовал он себя в жизни, тоскуя по самым обычным общедоступным вещам, которых колдун никогда не может иметь, и словно дурак раздумывал о том, что неплохо бы и ему иметь что-то свое, чтобы можно было любить это без опасений. Так что все, окружавшее его в доме, оказалось намного сложнее, чем мог себе когда-то представить еще неоперившийся пятнадцатилетний юнец. Человек любит свою жену, и это еще не означает, что он не может оставаться другом. Жена отнимает много времени, особенно Ивешка, у которой были свои собственные трудности, и отнюдь не потому, черт возьми, что он слишком часто мешался у нее под ногами в ее собственном доме, вместе с Петром, который в итоге закончил день тем, что заполучил подгорелый ужин, разъяренную жену и Малыша, не желающего разговаривать ни с кем из них.

Возможно, было самое время подумать о том, что еще он мог бы сделать, как например, поговорить с Петром о постройке еще одного дома, за холмом.

Чертовски отвратительный одинокий маленький дом, где не будет даже Малыша, который мог бы составлять ему компанию по вечерам.

Возможно, он и знал, что должен сделать это для общей справедливости. Может быть именно поэтому он внезапно чуть вздрогнул, несмотря на теплый кафтан и не слишком холодную ночь, и именно поэтому в его горле стоял растущий ком, и он решил пойти не мешкая в дом, прочь от этих лошадей и всех прочих соблазнов, чтобы с большей пользой потратить время на чтение, поразмыслить хорошенько о происходящем и не испытывать вообще никаких желаний.

Входная дверь открылась и закрылась. Петр оторвал голову от подушки, а Ивешка прошептала:

— С ним все в порядке.

Затем раздались другие негромкие, но уверенные и знакомые звуки: домовой вновь завозился в подвале, Саша прошел на кухню, новое полено было положено в печь, из которой посыпались искры на их половину.

Кроме этого Петр расслышал как к столу была пододвинута лавка и подумал с состраданьем, что Саша опять уселся за ту проклятую книгу, выводить свои каракули и обдумывать написанное.

— Для парня это не жизнь, — произнес он, — читать весь день и писать всю ночь.

Ивешка промолчала. Он ощущал лишь ее плечо.

— Ведь ему восемнадцать лет, — продолжал Петр. — Он ведь не найдет все, что ему надо, в этой книге, Ивешка.

— Он сделал ошибку, — сказала она. — И пытается узнать, почему.

— Ошибку? Малый хочет лошадь. Почему он не может ее иметь?

— Колдун не может.

— Боже мой!

— Я говорю серьезно.

— А ты можешь ему помочь?

Она покачала головой, не отрываясь от подушки.

— Это только его дело. Его проблема. Он сам должен ответить на этот вопрос.

Отец Ивешки дал этому парню не только книгу, но и гораздо больше. Отец Ивешки перед своей смертью познакомил его с черным богом и с помощью колдовства, каким-то магическим способом, вложил в его голову все, что знал сам и без чего этот малый мог бы жить счастливо. Он передал ему нечто, значенье чего было гораздо, гораздо важнее, чем занятия чтением и письмом.

Так поступил этот дважды проклятый беспринципный мерзавец.

— Но это неестественно, — вновь заговорил Петр. — Это неестественно, Ивешка.

Она, казалось, заснула. Во всяком случае она не попыталась продолжить разговор. Так он и лежал, раздумывая о своих собственных зря растраченных годах в Воджводе, но жалел он не о них, а лишь о достоинствах провождения времени в компании.

Может быть, в конце концов ему и удастся попасть в Киев. Может быть, наконец, он приплыл бы туда, в этот златоглавый город, вместе с Сашей, только он сам и мальчик…

Они могли бы купить там что-нибудь, или зайти в трактир, сделать что-нибудь из ряда вон выходящее. Или просто слегка разгуляться.

Если бы он отважился оставить Ивешку одну.

Нет, он не мог, не мог оставить ее надолго: Ивешка была чрезмерно склонна к меланхолии. Бог свидетель, что она часто впадала в такое состояние.

А что, черт возьми, они могут захватить и ее с собой! Они покажут ей золоченые крыши, огромных сказочных птиц, зубастых драконов и дворцы, все, о чем он только слышал и был убежден, что в Киеве этого было в избытке.

Нужно не забыть и про слонов.

Это будет очень полезно для парня. И для Ивешки тоже: показать ей, как живут обычные люди, показать ей, что люди могут жить вместе, множество людей в одном месте, так много, что она не в состоянии даже вообразить.

И пусть она пожелает женить парня на царевне, она сможет это, на одной из царских племянниц или им подобных.

Нет. На прекрасной нищенке, которая будет просто счастлива сбежать в эти дремучие леса и жить там как царевна весь остаток своей жизни…

Пусть это будет девушка, такая же мудрая, как колдунья, но с самыми скромными желаниями.

Саша подтащил лампу вдоль кухонного стола поближе к себе и в очередной раз стал перечитывать страницу, на которой, как он помнил, должно было быть записано его желание относительно лошади, о котором он очень хорошо помнил, но оказалось, что он не только не записал этот факт в книгу, а вообще не сделал почти никаких записей в тот день, что само по себе было очень странным. Едва ли имело смысл записывать в книгу каждое незначительное событие или дело: даже среди этих тихих лесов можно быть занятым целыми днями, так что записи могли иметь перерывы на день или два. Но ведь он даже не мог вспомнить ни того, что могло случиться в тот день, ни того, почему он вообще забыл о нем, хотя только теперь вспомнил, как тот день расстроил его.

В тот день они первый раз протопили баню, и все разом стали вспоминать про банников…

Но они не почувствовали никакого их присутствия там, кроме едва различимых возможных силуэтов, которые могли быть в любой темной бане: прочная, слегка скошенная крыша еще не была полной гарантией для появления банника — вот все, что он знал об этом. В книге, оставшейся от Ууламетса, говорилось, что это пугливые, глуповатые, очень старые созданья, которые временами дают картины того, что может случиться в будущем. Но тот, описанный в книге банник вряд ли был счастливым существом: он покинул свое место сразу после смерти Ивешки, потому что Ууламетс безжалостно преследовал его за предсказания относительно его надежды на воскрешение мертвых.

Несчастное созданье, несчастная разлука… Еще задолго до того, как они поставили конек крыши Саша подумал, что он никоим образом не будет раздражать это загадочное существо, если оно наконец-то появится у них. Старый банник должно быть был рад, как заметил Петр, подыскать какое-нибудь более веселое местечко для своего пребывания, ну, скажем в Киеве, если только (и это было самым существенным из сашиных опасений) сам факт починки бани не имеет никакого отношения ни к каким законам волшебства и не сможет вернуть его назад против его воли.

Саша вспомнил, что подумал об этом, как о возможном, именно в тот день.

Еще они говорили о Киеве. Он немного разомлел от жары, и испытал легкое, совсем легкое головокружение, когда подумал о лошади. Им давно следовало выйти на воздух.

Боже мой, о чем же он думал потом? О банниках? Или может быть, это воспоминанья о бане у дяди Федора заставили его подумать о лошади?

Воджвод. Петр и Волк, и маслобойка…

Он приложился уставшими глазами к рукам, упираясь локтями в стол, не переставая спрашивать себя: «А может быть, я беспокоился о Петре? Может быть, я боялся, что он сбежит в Киев и оставит нас, и никогда не вернется назад, раз увидев золото, драконов и все остальное? Или же я подумал о нем и об Ивешке, потому что боялся испортить все окружающее их? Может быть, мне действительно стоит построить дом по ту сторону холма?

Но если я не прав, ввязываясь в их спор и заявляя Ивешке, чтобы она не пыталась распространять свою волю на Петра, то кто же еще им скажет об этом? Ведь Петр не поймет этого до тех пор, пока все не станет совершенно ясным, а она продолжает это делать, черт возьми, не преднамеренно, но делает всякий раз.

Но может быть, мое нежелание расстаться с этим домом на самом деле есть тоже желание, и может быть, именно поэтому и происходит то, что не должно бы произойти, может быть, именно это и расстраивает все дела.

Господи, да почему я так смущен этим?

Ученье Ууламетса говорило бескомпромиссно: «Запиши все, что ты не понимаешь… дурак».

Сегодняшней ночью он записал порядочно: о Хозяюшке и о черно-белой кошке, а заодно с этим, да простит его Бог, не вполне оформившиеся, полные обиды и порой опасные мысли о его дяде и тетке…

Он на мгновенье прикрыл глаза и крепко зажмурился, глубоко вздохнул и старательно сконцентрировал внимание, чтобы записать очень простое напоминание лично для себя: Ничего не желай. Начни прямо с того места, где остановился, и доверяй только точно проверенным вещам. И тут же с содроганием подумал о том, что весь тот небольшой мир, в котором они живут, требует для своего равновесия очень немногого: чтобы Ивешка решилась забыть все то слишком мрачное и зловещее, что было в ее жизни, чтобы он вырос и перестал делать дурацкие ошибки, и чтобы Петр был терпелив с двумя колдунами, пытающимися как можно лучше удержать свой талант и свои сердца от всяких неприятностей.

Более чем три года он находил то одну, то другую отговорку, чтобы не начинать перестройку бани: из-за страха перед банником, из-за страха перед тем, что это существо в один прекрасный день покажет им что будет или что может-быть-будет в их жизни, которую они выбрали здесь, поскольку Ивешка была все еще такой хрупкой и существовала неуверенность относительно того, могут ли колдуны вообще жить вместе. Но Петр не отступался с этим делом, пока сопротивление не стало казаться глупым и продолжать его стало трудно. И в один особенно морозный день Саша уступил.

«Но было ли это именно тем, чего я боялся?» — продолжал он спрашивать самого себя, не выпуская пера из рук. «Что собственно я боялся узнать?"

«Боялся увидеть себя совершенно одиноким? Или боялся увидеть совершенно изменившегося Петра?"

Ивешка хотела безраздельно владеть Петром, и, разумеется, так поступала бы всякая жена, но дело-то и было в том, что она не была «всякой», а Петр тоже имел право на друзей. Черт возьми, если бы он мог построить хоть какой-нибудь маленький отдельный домик за холмом, то жил бы в нем как отшельник.

Он имел право иметь что-то свое и любить это.

Так значит поэтому он захотел заполучить эту лошадь?

Все было в порядке, как сказала Ивешка.

По крайней мере, хоть она была счастлива…

Или, по крайней мере, мы поладили друг с другом.

Проклятье.

Он не мог понять свой собственный нрав. Он не понимал, почему у него стоял ком в горле, хоть и предполагал, что не будет мириться с этим. Он положил локоть на стол, опустил подбородок на руку и в таком положении продолжал писать, безжалостный к себе и к своим представлениям о жизни: Иметь сердце — это еще не значит иметь защиту от эгоизма, который в нем же и находится — у нее или у меня.

Я так все еще и не знаю, что могу сделать, чтобы исправить положение. Я не знаю ни сколь велика моя ошибка, ни того, насколько я готов отважиться оказать помощь, ни даже того, сколь хорошо я представляю себе происходящее, потому что я потерял душевное равновесие. Учитель Ууламетс научил меня всему, что он знал, за очень короткое время, какое было в его распоряжении, но слава Богу, что Ивешка имела гораздо больше времени для ученья, и, может быть, я обязан прислушаться к ней. Я понимаю, как можно сделать что-то, но я до сих пор не знаю, должен ли я делать это, и если делать, то почему. Она знает это. Мне сейчас крайне необходимо, чтобы она указала мне на мою ошибку, она очень нужна мне, чтобы удержать меня от повторения ошибок ее отца, от большей их части, потому что учитель Ууламетс делал их, он делал самые ужасные ошибки… а я не хочу походить на него. Небесный Отец свидетель, я не хочу превратиться него…

Он с гораздо большим энтузиазмом, чего никак не мог понять Петр, отнесся к перестройке дома, выбрасывая оттуда прочь все затянутое паутиной прошлое Ууламетса, стараясь изменить даже внешний облик строенья, который был в памяти Ууламетса, выталкивая из себя и его и свои желанья все дальше и дальше в прошлое. Старик, умирая, хотел, чтобы молодой колдун узнал и получил все, что он сам знал и имел. И вот теперь этот мальчик, который когда-то так страстно желал этих знаний, отбрасывал их прочь, столько, сколько мог, зная ошибки своего учителя так же хорошо, как и все его достоинства.

Но старая память все еще навещала его беспорядочными, хаотичными обрывками-воспоминаниями: то еще работающая переправа на реке, то люди, путешествующие по старой дороге, то лес, каким он был до того, как огромные деревья умерли… это были самые простые обычные воспоминания, те самые…

Но никогда не было воспоминаний, связанных с пребыванием женщины в этом доме, той самой женщины, от которой у Ууламетса появилась дочь, которой он не верил, которой просто не мог верить.

Не было воспоминаний и о его ученике, Черневоге, также когда-то жившем в этом доме, который очень хотел получить тот самый подарок, который получил от старика Саша, и даже пытался однажды его украсть.

«Я хочу покоя и отдыха для тела», — записал Черневог в своей собственной книге. «Я хочу золота, а почему бы и нет?

Старый Ууламетс, сидящий в полуразвалившемся доме, старый Ууламетс, заставляющий учить глупость и заблуждающийся относительно понятий трусости и силы…

Ууламетс говорит об ограничениях и сдержанности, которые нужны в мире, где живет лишь один скот, который ничего не знает, не имеет власти над собственной волей и не понимает ничего даже в собственных желаниях, в то время как мы живем далеко-далеко от них, делая все, чтобы содержать в страхе и ужасе все этих крестьян».

Таков был Кави Черневог, чьи рассуждения обернулись против него же самого, подобно змее, чьи рассуждения были основаны на предположениях сплошь эгоистичных и недальновидных.

Саша обмакнул перо в чернила и записал, старательно удаляя Черневога из своих мыслей: «Все, чему учитель Ууламетс хотел меня научить, например, вести записи, я должен использовать и не забывать. Но то, что я не использую, я постепенно забываю. Разумеется, я не забываю этого навсегда, потому что у меня есть книга, которая напомнит мне об этом. Но там есть вещи, которые раньше имели очень сильное воздействие, но, вероятно, теперь они все реже и реже приходят мне на ум, и, я думаю, скорее всего потому, что теперь этот дом уже не тот, каким он его знал, и мы не те, какими он хотел бы нас сделать.

Скорее всего он был бы очень удивлен, я уверен в этом. Он был бы очень недоволен женитьбой Петра на Ивешке, и без сомнений могу предположить, что он сказал бы по этому поводу.

Может быть именно поэтому я продолжаю беспокоиться о них. Сам же я, Саша Мисаров, вполне определенно не желаю иметь никаких плохих мыслей о своих самых лучших во всем мире друзьях. Я думаю, что должен как следует все проверить и перестать портить отношения с Ивешкой, потому что Ууламетс не очень-то жаловал людей, не с тех пор, как женился сам, а с того времени, как он застал жену за своей книгой: Драга сделала его недоверчивым к людям, а затем рядом появился и Черневог…

Черневог был его самой большой ошибкой.

А какие же тогда были мои? Позволял себе помнить слишком много? Позволял себе быть подозрительным из-за всего, что случалось с ним?

А еще позволял себе быть эгоистичным. Что можно сказать про лошадь? А что можно сказать о моем собственном желании вновь вернуть Петра себе? Я чувствую одиночество, но я должен остановить это, потому что в этом нет ничего хорошего. В этом нет даже малейшего чувства. В доме дяди Федора мне было ужасно плохо, там никто не любил меня, кроме, может быть, Петра. Так что же собственно я хочу изменить? Ивешка недовольна мной, и она права: ничего хорошего нет во всем том, что выводит нас из равновесия, ничего хорошего нет в том, когда колдун начинает добиваться любви от окружающих его людей — это просто несправедливо по отношению к ним.

Однажды я уже познакомился с этим, когда жил в Воджводе, и тогда я был очень осторожен в своих желаниях, до тех пор, пока не пришел сюда и не повстречался с учителем Ууламетсом, который многому научил меня.

Но он никогда не желал благоденствия ни мне, ни даже Ивешке. Он хотел вернуть свою дочь еще задолго до того, как она встретила Черневога: он и умер с этим желанием, которое я все еще могу ощущать…"

Его сердце билось чуть слышно, так, что он едва мог различать его. Он мог даже представить себе, каковы могли быть желания старика, продолжай он жить. Желания эти наверняка предполагали бы, что он продолжал бы свои прежние отношения с ними и со своей дочерью, потому что Ууламетс был хозяином этого леса более сотни лет и не относился к той породе людей которые легко откажутся от чего-либо, и в последнюю очередь — от своей жизни или от своих целей.

Может быть, это желание все еще продолжается, Боже мой, может быть я сам до сих пор являюсь частью его, потому что не могу не интересоваться происходящим. Я постоянно хочу знать, что будет со всеми нами, и правильно ли мы поступаем, удерживая наши сердца, и какие именно мы колдуны, хорошие или плохие? А что, если мне не понравится ответ? Ведь так много всего, что идет не так, как следует. А то, что идет хорошо? Разве можно радоваться тому, что тебе удалось, если можешь узнать все, что с этим случиться в будущем?

Но Ууламетс всегда хотел знать, что произойдет после него. Я же боюсь узнать даже то, куда я в данный момент направляю свои действия. Может быть именно поэтому банник никогда не придет сюда? Ууламетс часто говорил, что «не знаю» и «знать не хочу» всегда перетянут канат…

Перо успело высохнуть, пока он думал. Он вновь обмакнул его в чернильницу, вывел кривые неуверенные буквы, стараясь писать так, чтобы никакое желание не помешало ему забыть то, о чем он думал этой ночью, надеясь, чтобы, дай Бог, Ивешка не проснулась и не подслушала его.

«Итак, при первом впечатлении лошадь могла быть вовсе и не ошибкой. Мне нужно что-то, чтобы очистить свою голову от этих „может быть“, которые не дают мне житья с тех пор, как мы построили баню. Когда возникает беспокойство, вызванные этими многочисленными „может быть“, то беспокойство это может быть не чем иным, как желанием по отношению к тому, что еще не произошло, и когда эти желания пересекаются с тем, что в данный момент изменяется, то одному Богу известно, какой вред может причинить тот, кто так поступает. И я боюсь, что учитель Ууламетс хоть в малой мере, но сделал это. Поэтому колдуны должны быть очень осторожны с банниками. Хотя колдуны и просчитывают свои желания, и даже слишком, но их подсчеты могут быть менее достоверны из-за сомнений.

Это беспокоит меня, потому что я забыл о том, что пожелал вернуть Волка. Ведь если бы я вспомнил об этом, я непременно что-то предпринял бы, чтобы остановить это желание. И еще это означает, что и забывчивость, в конце концов, может быть частью желания. Возможно, что я должен был бы забыть это настолько, чтобы это случайно могло оказаться правдой, и в конце концов результат мог быть совсем неплохой.

Все происходит так, как оно и должно происходить, а желания лишь подстраиваются под происходящее. Никогда не следует пытаться выставлять желания, направленные против природы или времени…"

Пожелай, чтобы камень летал, как говаривал Ууламетс, и тогда остерегайся бури.

Пожелай вернуть лошадь из Воджвода… Боже мой… ведь можно лишь вообразить те ужасные обстоятельства, при которых эта лошадь могла оказаться здесь: упавший всадник с переломанной шеей, пожар в конюшне, пожар во всем Воджводе или захват города неприятелем…

Нескончаемое множество всяких «может быть», подобных этим, промелькнуло перед ним, в то время как огонь в лампе чуть вздрагивал от сквозняка, и по углам кухни метались дрожащие тени. И он подумал с внезапной дрожью о самом худшем, что беспокоило его: о том запретном для памяти, окруженном кольцом терновника месте, где лешие несли охрану, терпеливые, как сами деревья…

Что-то треснуло, и вся полка над ним опрокинулась с одного конца: книги и глиняная посуда с ужасным грохотом свалились на стол, а с него — на пол. Он отпрянул назад, лавка заскрипела, когда он пытаясь сохранить равновесие, ухватился за край стола и опрокинул лампу. Он схватил первое попавшееся, чтобы притушить огонь, со страхом пожелал, чтобы он погас, и набросил на пламя полотенце, вздрагивая всякий раз, когда остатки посуды падали и гремели, прежде чем остановиться.

Потревоженный домовой, разбуженный от сна, завозился в подвале, отчего затрещал весь дом. Саша услышал, как Петр и Ивешка вскочили с постели, и Петр позвал его, спрашивая, что случилось, и вслед за этим он тут же ощутил испуганное желание Ивешки, направленное на то, чтобы дом был цел и невредим, еще до того, как и Петр и она выбежали из комнаты.

А он видел горящим свой собственный дом. В ту пору ему было всего около пяти, но он запомнил, как соседи говорили: «Этот ребенок — колдун…"

Дверь распахнулась.

— Что случилось? — спросил Петр, вбегая на кухню. — Саша?

— Упала полка. — Все еще вздрагивая, он все-таки сообразил поднять с пола книги, принадлежавшие Ууламетсу и Черневогу.

— Колышек, на котором она держалась, должно быть ослаб, — сказал Петр, рассматривая то место на стене, где до этого висела полка, в то время как Ивешка вытирала пролившееся из лампы масло и подбирала черепки от посуды. Когда Петр заговорил, его голос долетал до Саши, словно со дна колодца: — Здесь просто была трещина, только и всего. Я как следует укреплю ее.

Саша вспомнил про книги, которые все еще держал в руках, и положил их на стол поверх своей, с самыми ужасными предчувствиями, сдавившими его сердце. Это могло быть, на самом деле могло быть то, что говорит Петр: старое дерево, старая полка, сохранившаяся еще с тех пор, когда Ууламетс строил этот дом. Это было самое приемлемое и естественное объяснение: переделка стены повлияла на прочность крепления, да и полка теперь была нагружена тремя книгами, в то время как много лет на ней стояла всего лишь одна. Даже несколько кувшинов, которые появились на полке несколько дней назад, могли быть, а скорее всего именно так, быть причиной того, что полка упала. Полки и столы, находящиеся на кухне, были, пожалуй, теми вещами, которые так никто и не трогал с самых давних пор…

Но сегодняшней ночью все казалось неестественным и важным. Сашу охватила паника. Его первым порывом было спросить у Ивешки, не чувствует ли она какого-то беспокойства, но он быстро отбросил эту мысль как можно дальше…

Потому что то, чего он опасался, было столь глупым и в то же время столь смертельно опасным, сколь глупыми и опасными были сомненья в силе окружавшего их леса удержать волшебника, который когда-то убил Ивешку.

Сомнение всегда было главным оружием Черневога.

А его книга была здесь, на столе перед Сашей, где он не хотел никогда ее видеть. Она лежала здесь, среди банок со специями и старыми рыболовными принадлежностями, пучками сухой травы и странными птичьими гнездами… эта страшная, очень опасная вещь несла в себе его воспоминания, в ней была та самая опасность, которая заставила его сердце подпрыгнуть, когда старое дерево треснуло и полка свалилась со своего места.

— Ничего страшного, — сказал он Петру и Ивешке, — отправляйтесь назад, спать.

И пожелал им приятных сновидений. Он хотел…

Но Ивешка резко остановилась на пути к двери и строго глянула на него, как ему показалось, с гневом. Определенно, она не одобряла случившееся.

«О чем ты думаешь?» — мысленно задал он ей вопрос именно таким образом, как могут сделать только колдуны, желая при этом, чтобы смысл тут же попадал в ее голову. Она нахмурилась, глядя на него.

Позже он взглянул на себя как бы со стороны и увидел мальчика, который, сгорбившись над столом, продолжает читать книгу, принадлежавшую ее отцу. Ууламетс не имел никаких добрых намерений ни к Петру, ни к Ивешке, а кроме того еще и не доверял ей…

Никакая женщина, никакая дочь, никакой мужчина или какое-нибудь иное существо не могли поладить с ним. Ууламетса всегда интересовал только его собственный путь, и если Саша обманывал себя, полагая, что Ууламетс хоть раз пожелал им добра, то только в том случае, если это совпадало с его целями.

Эта мысль мелькнула у него, когда Ивешка исчезла за дверью вслед за Петром и дверь спальни окончательно захлопнулась за ними. Он даже вздрогнул, когда она ушла.

В своих сердечных переживаниях она, разумеется, не была шестнадцатилетней девочкой. В некоторых вещах она разбиралась гораздо лучше, чем он. Ему следовало бы прислушаться к ее советам по причинам, среди которых не последним было то, что Ивешка помнила только то, что она сама видела, и была уверена, что помнит это… а это было значительно больше того, что мог сказать он.

«Что случилось со мной?» — спрашивал он сам себя, содрогаясь от холода, навеянного испугом. «Что происходит во мне, если она видит во мне Ууламетса?"