Черневог

5

Разгрома в саду не произошло, ограда держалась, и Волк был сегодняшним утром в весьма веселом настроении, бегая легкой рысью по своему небольшому загону и слегка брыкаясь копытами.

Но со вчерашнего дня здесь был, и Петр имел на этот счет вполне определенное ощущение, еще один, невидимый и очень своенравный наблюдатель.

— Иди-ка сюда, — сказал Петр, подкладывая кусочек лепешки на случайно оказавшуюся тут кровельную щепу. — Лепешка с медом, Малыш.

Но никакого ответа не последовало. Однако когда он огляделся, то заметил в воздухе слева от себя призрачное мерцание пары укоризненно посматривающих глаз.

И имея жизненный опыт, что готовы признать и его завистники, общения почти со всеми дочерьми владельцев трактиров в Воджводе, он знал, что не совсем удобно уделять столько внимания и суетиться вокруг Волка, когда Малыш испытывает страданья от такого неуважительного отношения.

Поэтому он поднялся, откупорил кувшин и вылил из него немного водки прямо в воздух.

Ничуть не странно заметить, что ни капли водки не пролилось на землю.

Зато оба глаза теперь были видны очень отчетливо.

После этого исчезла медовая лепешка, и можно было по крайней мере различить слабые контуры черного, похожего на пуговицу носа и небольшой рот.

Итак, получив свою водку, Малыш перестал суетиться и начал почесывать свою еще невидимую спину. Мало-помалу Малыш стал более темной и более заметной тенью, повисшей в воздухе: очень подозрительный, очень своевольный и ворчливый Малыш…

Очень осторожный и покорный Малыш, мог кто-нибудь сказать о нем, который со вчерашнего дня очень старательно наблюдал за лошадью. Будучи дворовиком и хранителем домашнего скота, по крайней мере таковы были его древние привычки, Малыш требовал, чтобы его слегка побаловали и поуговаривали, а также убедили в том, что все, что находится в этом дворе, должно содержаться в надлежащем порядке, добавив при этом, разумеется, уверения в его огромной важности и значительности.

Удивительно или нет, но вполне различимый Малыш подскочил, присаживаясь, около ног Петра, как только тот дал Волку принесенное зерно, и сел, чтобы понаблюдать, как он будет есть.

— А ты знаешь, — сказал Петр, выливая из кувшина новую порцию водки, которой Малыш, разумеется, тоже не дал упасть на землю, — теперь двор выглядит очень солидно, не правда ли? Здесь есть сад, здесь стоит гораздо больший по размерам и более привлекательный дом, и все остальное, а сейчас здесь появилась еще и лошадь, за которой нужен присмотр, и возможно, что в этом году появится конюшня, так что ты делаешь очень важную работу.

Много чего было наговорено. Малыш становился все более видимым и более деятельным, и в конце концов, чуть подвыпивший и повеселевший, бросился рысью вдоль временной ограды, что Петр посчитал за хороший знак. Он узнал об этом от Саши, который знал толк в подобных вещах. Ведь очень важно, что дворовик, имеющий свои, очень специфичные способности к волшебству, одобрил построенную ими эту временную ограду.

А волшебство, как он уже убедился, могло приносить и свою пользу дому и всему окружающему его. Иначе и угловые столбы оказались бы гораздо хуже, чем они были теперь.

Итак, в разгар утра Малыш сидел греясь на солнце, если дворовики вообще могли чувствовать его, на горизонтальной перекладине загона, наблюдая, как Петр возился с Волком. Разумеется, никаких признаков ни Саши, ни Ивешки не наблюдалось: можно было предположить, что они вновь были за книгами, да, вероятнее всего, вновь за книгами.

Петр был почти уверен, что Волк раззадорит Сашу. Это случиться рано или поздно, и Петр намеревался лишь дать событиям развиваться так, как они развивались бы: конюший, который в первый раз пожелал лошадь, не сможет вечно сопротивляться соблазну. А как только он сядет на нее, то и солнце, и ветер изменят цвет лица мальчика, абсолютно точно.

Плотный, связанный из соломы веник стал отличной скребницей, и Волк отдал должное уходу за собой, всегда радуясь продолжению удовольствия. Несомненно, что кто-то очень хорошо заботился о нем: его ноги и кожа были в полном порядке, однако этот старый разбойник так и не отучился от своих вредных привычек, например таких, как наезжать задом на человека, который пытается расчесать ему хвост, а затем посматривать вокруг кроткими невинными глазами, чтобы узнать, не его ли хозяина была та нога, на которую он только что наступил.

Не совсем совершенная лошадь, по крайней мере если рассматривать то, что касается ее манер, но это был самый добрый конь, который когда-либо был у Петра Кочевикова. Крепкий в ногах и готовый скакать, куда бы добрый ездок не направил его.

— Совсем не изменился, — побранил он Волка. — Послушай, приятель, когда ты удирал из конюшни, ты мог бы быть повнимательнее, чтобы прихватить с собой седло или хотя бы уздечку.

Последовал очередной взгляд через плечо, черных, выражающих благоразумную невинность глаз.

— Я полагаю, — заметил Петр, — что ты сделал максимум, на что был способен.

После этого Петр отправился в сарай и, отыскав там подходящий кусок веревки, уселся на солнце рядом с загоном и начал плести нечто, похожее на уздечку, и это его занятие немедленно привлекло внимание Малыша.

А когда он закончил мастерить эту временную уздечку и надел ее на Волка, и когда впервые за три года вскочил на спину лошади, Малыш уселся наблюдать на перилах загона, как на насесте, положив подбородок на передние лапы, которые сейчас напоминали человеческие руки.

Но не было никакого смысла скакать по окружности вдоль загона, особенно в такой день, как сегодня, и поэтому Петр свесился вниз, сбросил верхнюю перекладину ограды, сделал еще один круг и заставил Волка прыгнуть через оставшуюся внизу перекладину, не забывая, кроме всего, о том, что следует удержаться на его спине.

Он был совершенно доволен собой. Он сделал еще один большой круг по двору, затем объехал дом и остановился прямо около крыльца, будучи абсолютно уверен, что являет очень изящную фигуру, восседающую на лошади.

— Вешка! Саша! — крикнул он в сторону дома. — Я только разок поднимусь и спущусь по дороге!

Дверь отворилась. На окнах кухни задвигались ставни. В дверях появилась Ивешка и посмотрела на него.

— Прокатимся? — спросил Петр и тут же сообразил, что, может быть, Ивешка никогда в жизни и не видела лошадь. Чтобы ободрить ее, он даже протянул руку. — Пойдем, Ивешка. Я помогу тебе забраться. Мы не будем спешить, и это совсем не опасно.

Она сделала шаг назад, показывая явную антипатию к подобному предложению.

— У меня много работы.

— Ну же, Ивешка, поедем, всего-то только вперед и назад по дороге.

Она покачала головой, слегка нахмурилась и полностью отступила с крыльца вглубь дома.

— А ты, — предостерегла она его, — будь осторожен.

— Саша? — позвал он, глядя на окно, за которым был Саша. — Хочешь взглянуть, как он идет? А хочешь, сам сделай на нем круг-другой? — Петр вновь предлагал взятку, и эта была самая большая, на какую он был способен. Он был уверен, что на этот раз победит.

Но этого не случилось.

— У меня работа, — сказал Саша, — а то я пошел бы.

— Работа подождет.

— Может быть, завтра.

— Ты совсем закостенел, — сказал Петр. Саша удивлял его и порой ставил в тупик. Он развернул Волка, давая им шанс подумать.

Но Саша не передумал, и Ивешка осталась при своем. Эти двое, и в этом Петр совершенно не сомневался, изрядно переведут чернил сегодняшним утром, отыскивая ответы, которые могут иметь значение лишь для колдунов, и все об этой заблудшей лошади, что доказывает лишь то, как далеко этот малый прошел по пути, проложенному стариком. И Ивешка… Бог свидетель, как трудно ее убедить.

Но всему свое время. Рано или поздно, подумал он, они все равно сдадутся.

Что же касается его самого, то он выехал степенным размеренным шагом за ворота и так же спокойно спустился вниз по остаткам дороги, ведущей к мертвому лесу. Он был наедине с Волком, и мог не опасаться, что услышит чей-то оклик: «Будь осторожен, Петр, не рискуй, Петр…"

Он продолжал соблюдать эту покорность, пока не скрылся за пределы видимости находящихся в доме.

Ивешка была очень обеспокоена, когда закрыла за собой дверь. И у нее вырвалось какое-то очень сильное желание, которое, как был уверен Саша, касалось безопасности Петра на случай непредвиденных опасностей от лошадей.

— С ним отправился Малыш, — сказал Саша.

Ивешка же лишь покачала головой.

— Петр не может свалиться с нее, — сказал он, — в седле, или без седла. Я видел, как он проделывал в седле сумасшедшие вещи…

Но это, как оказалось, вовсе не успокоило Ивешку, поэтому Саша тут же изменил свои намерения рассказать ей историю про то, как Петр въехал на крыльцо у тетки Иленки, или как Волк разбил ее маслобойку. Он быстро исправился:

— Но ведь это только со стороны выглядит так страшно. На самом деле он всегда знает, что делает.

— Я не доверяю этому созданью, — пробормотала Ивешка и вернулась в свою комнату, к своим прежним занятиям.

Саша в этот момент не был склонен к продолжению спора, так как его голова была переполнена массой самых разных вещей из его собственной книги и из книги Ууламетса. Он вернулся к столу на кухне, уселся и начал листать одну за другой страницы, отыскивая… отыскивая пути к примирению.

Затем он записал: «Ивешка и я относимся друг к другу так, как это только могут делать два колдуна. Мы не хотим причинить друг другу вреда и, несомненно, мы оба желаем Петру только хорошего. Однако здесь возникает ужасная путаница, когда мы хотим сделать одно и то же, но разными путями. Желания же такого рода не должны иметь особенных отличий.

Может ли например Ивешка пожелать Петру благополучия, и при этом нанести какой-то вред мне?

Только если…"

Он остановился, почувствовав в воздухе слабый холодок. Возможно, это было чье-то заблудшее желание.

Затем продолжил: «… я могу угрожать Петру, и только в случае, если я действительно хотел, чтобы она сделала…"

Сделала что?

Ответ на этот неоконченный вопрос казался до чрезвычайного опасным. Все было опасно. Все, что бы он ни записал, могло иметь последствия.

Дождь падал на камень…

Ветер раскачивал ветки…

Ивешка обмакнула перо и записала: «Сны преследуют меня бесконечно. Папа всегда говорил, что я очень легкомысленна. Но ведь папа никогда не слышал шум реки сквозь свой сон…

Если бы с помощью желаний можно было бы сменить родителей, я бы, наверное, согласилась. Если бы я была совсем одна, я пожелала бы отказаться от своего дара колдовства, и может на этом все и кончилось бы: папа всегда говорил, что такое возможно. Может быть, если бы я была абсолютно уверена что при этом мы будем жить здесь в полной безопасности, то это было бы то самое колдовство, которое, как говорил папа, колдун может сотворить лишь раз в жизни, колдовство, которое не может быть никогда разрушено…"

Ее сердце сильно забилось, а рука вместе с пером неосторожно двинулась, и чернила залили страницу, разбрасывая капли, похожие на кровь…

Он услышал, как Ивешка отодвинула скамью в соседней комнате, услышал ее быстрые шаги. Она распахнула дверь и стояла, глядя на него, в полной тишине, которую, казалось сейчас разделял вместе с ними и весь лес.

— Саша? — окликнула она его.

Он отодвинул свою скамью и поднялся из-за стола со странным чувством присутствия за собственной спиной чего-то ужасного, но не рядом, а еще дальше, за стенами дома, в том самом месте двора, где находилась каменная кладка…

— Баня! — воскликнул Саша. — Банник! — добавил он, направляясь к двери. Он широко распахнул ее и бросился вдоль деревянного помоста, слыша за спиной, как кричала Ивешка, которая последовала вслед за ним во двор: — Подожди! Подожди!

Но когда они спустились на землю, она стремительно обогнала его и выбежала, с развевающимися на ветру косами, прямо через ворота на дорогу, выкрикивая на бегу:

— Петр! — Ужас вихрем кружился по двору сзади них, а ивешкины дурные предчувствия будто неслись к лесу, распространяясь во все стороны, будто настаивали на том, чтобы Петр вернулся немедленно назад, под ее защиту, вернулся немедленно…

— Ивешка! — закричал Саша ей вслед и добежал уже до самой изгороди. — Ивешка! Подожди! Ведь мы не знаем, что мы сейчас собираемся изменить, ведь ты можешь вызвать какую-нибудь случайность, не надо возвращать его назад!

Она заколебалась, стоя на заросшей дикой травой дорожке, но все еще не сводила глаз с того направления, в котором, возможно, поехал Петр. И все, о чем Саша мог думать в этот момент, был лишь тот вызов, который бросила Ивешка окружавшей их неизвестности, потревожив все, что было до сих пор устойчивым и надежным. Она сжала руки и снова закричала с паническим беспокойством.

— Боже мой, я не могу отыскать его! Я не могу ничего отыскать в той стороне, куда он уехал! Все исчезло!

— Вешка! Если ты ничего не знаешь, то, ради Бога, лучше ничего не желай! Ведь мы не знаем, во что можем вовлечь его! Вернись сюда!

Она стояла со сжатыми кулаками, бросая взгляд, полный боли, на дорогу, по которой уехал Петр, затем быстро побежала назад через ворота и с бледным лицом и едва дыша остановилась рядом с ним, когда он повернулся и направился в сторону бани.

— Я не могу отыскать его, — бормотала Ивешка, пока они шли. — Я хочу знать, где он находится, черт возьми, и не могу узнать. Я не знаю, где Малыш, я не знаю, где находятся лешие…

— В этом нет ничего необычного, — заметил он. Он тоже ощущал какое-то странное недомогание: тишина, словно густой снег, покрыла и дом и двор. Сквозь нее невозможно было ощутить чье-либо присутствие, а можно было лишь ощущать холод, тянущийся из бани. Он соблазнился было и сам, напрягая свою волю, бросить вызов окружающему, чтобы убедиться, что именно из-за его опасений Ивешка остановилась у дороги. Но беспокойство возрастало в нем с каждым сделанным шагом, и он все больше и больше убеждался, что не хотел, чтобы Петр оказался сейчас здесь, рядом с этой неизвестностью, и совершил что-нибудь необдуманное в непосредственной близости от нее. Он продолжал думать об опасности: она постоянно была, независимо от того, делали они что-то или нет, она была в каждом оброненном слове, и в каждом вопросе, который они задавали друг другу в этом месте…

— Саша, «оно» не вызывает у меня добрых чувств. Черт возьми, ни одного приятного ощущения…

— Перестань ругаться! И не вздумай что-нибудь пожелать. Мы вообще не знаем, случилось ли что-нибудь там, куда отправился Петр, или это все происходит здесь, а мы можем вернуть его прямо сюда, и ввергнуть во все это.

— Это не может быть здесь, это не может быть связано с нами, подумай своей головой, Саша! Это не может случиться здесь, если Петр там, совсем один, ведь всегда если что-то и происходит, то случается это именно с ним.

— У него есть Малыш. Поблизости есть Мисай, к которому он может обратиться, если действительно что-то произойдет. Ты же знаешь, что лешие очень чутко прислушиваются ко всему, даже если и не разговаривают с нами. Лучше успокойся, и давай посмотрим, с чем мы имеем дело.

Она боялась за них обоих. Пока она и Саша добирались до бани, беспокойство попеременно охватывало то одного, то другого. Ивешка высвободила свою руку из его, которой он пытался удержать ее. Она хотела, чтобы он перестал, во всех отношениях, мешать ей. Она была так сильна в случае опасности, так опасно сильна…

— Успокойся! — умолял он ее, стараясь вновь поймать ее руку.

Успокоение пришло неожиданно, при быстром соприкосновении пальцев, при встрече глаз около самой двери в баню.

— Я знаю, что я должна спросить, — сказала она едва слышно, не переставая по-прежнему думать о Петре, и распахнула дверь.

То, что присутствовало внутри, при первых же порывах ветра тут же удалилось в тень, отступая все дальше и дальше от них, за пределы их колдовских возможностей. «Оно» что-то шептало, ворчало, с шумом бросалось на стены и вопило что-то в их сторону.

— Но это не наш! — закричала Ивешка, сталкиваясь с Сашей в дверном проходе и хватая его за руку. — Это не тот банник, которого я когда-то знала, будь осторожен!

Саша оттолкнул ее, стараясь, чтобы она все время была за его спиной, задаваясь вопросом, почему это существо так поспешно отступило от них. Он желал получше рассмотреть собственными глазами метавшуюся по стенам тень, кривые формы которой могли принадлежать всего лишь мальчику, а могли принадлежать и кому-то еще, гораздо менее приятному, кто с необычайной живостью беспорядочно перескакивал с лавки на топку.

Банник зашипел на Сашу. Он выставил в его сторону пальцы с огромными длинными ногтями и схватил его за руку: Саша едва не задохнулся и отпрянул назад от вида этих диких глаз, торчащих во все стороны волос и ощущения холода и сырости…

А еще от самого сильного ощущения, вызванного напоминанием о том самом месте, окруженном колючками и ветками терновника.