Черные бароны, или Мы служили при Чепичке

Глава двадцать четвёртая. НАКАНУНЕ ВЫСОКОГО ВИЗИТА

Среди офицеров на Зелёной Горе разразился невиданный переполох. Министр народной обороны Алексей Чепичка со своими приближёнными совершил несколько неожиданных визитов в некоторые части, что для ряда офицеров означало личную катастрофу. Одно лишь представление, что министр мог бы посетить Зелёную Гору или одну из строек, сводило с ума.

Потом пришла новость из Кинжварта, что проверочная комиссия, возглавляемая великим Алексеем, посетила тамошний стройбат для нескольких офицеров это вылилось в немедленную отставку.

— Бога душу, — стонал Таперича, душераздирающе возводя глаза к небу. — Вот срам, вот срам, сегодня я майор, а завтра буду в жопе!

Также и остальные офицеры, за исключением доктора Горжеца, тщетно жаждущего увольнения, в эти дни ходили заметно побледневшими. Но понятное уныние тут же сменилось повышенной активностью.

— Ребята! — гремел старший лейтенант Гулак, который боялся увольнения, как чёрт ладана, — Чистота — залог здоровья, по этой причине армия должна быть чистой. Каждый, кто не в карауле, пускай возьмёт ведро, тряпку и начнёт шуровать! Всё должно сверкать, потому что речь идёт о нашем добром имени. Кто этого не понимает, того я посажу! Саботажа не потерплю, лентяев разнесу!

— Товарищи, — налегал капитан Оржех, — смотрите политически. Наши небоевые части называют язвой армии и рассадником реакции. Вам представился случай нашу репутацию исправить. Докажите, что вы примерные и сознательные бойцы, за которых товарищу командиру не будет стыдно даже перед товарищем министром!

— Солдаты! — взывал капитан Гонец, — Будьте постоянно начеку! В карауле не расслабляйтесь ни на минуту, потому что в каждую минуту вас может застичь диверсант. А если не диверсант, то кто‑нибудь из проверочной комиссии, что, в принципе, ещё хуже. Не смейтесь, Вонявка, вы в карауле уснули четыре раза, и это только те разы, что я знаю. То, что вы хорошо играете в футбол, вас не оправдывает. А если уснёте в нынешнее тревожное время, то отправитесь к прокурору, и к своей Йитуне в Зеленеч попадёте самое раннее через пять лет. Солдаты, докажите, что вы не скоты и не банда грязных оборванцев, и займитесь собой!

— Товарищи бойцы! — рвал из себя капитан Домкарж, — Будьте опрятны, у товарищей генералов это главная слабость! Даже самый лучший солдат ничего не стоит, если у него оторвана пуговица или не начищены ботинки. Перестаньте ходить, как свиньи, и позаботьтесь о своём внешнем виде. Вы представляете не только себя, вы представляете целую часть. На опрятного солдата приятно посмотреть, всегда помните об этом!

Только Таперича не принимал участия в застраивании личного состава. Он знал своих подчинённых, мог оценить самого себя, так что ему было совершенно ясно, что будет, если министерская проверка в самом деле приедет.

— Что было, то было, — шептал он сокрушённо, — таперича опять пойду в шалаш и буду лес рубить. Вот срам, вот срам!

Из депрессии его, уже не в первый раз, вывел капитан Оржех. Он рассказал, что в Кинжварте, так же как и в ряде других частей, в отставку отправились лишь некоторые младшие офицеры. Такие чины, как майор, должны пережить и министерскую бурю.

После таких заверений Таперича заметно ожил. На обед в офицерской столовой он прибыл в почти прекрасном настроении, и, причмокнув, довольно сказал:«Таперича я знаю, что я майор, и совершенно спокоен».

Личный состав пришёл в движение, но и офицеры ни в чём не отставали. Даже наоборот — они неустанно работали над своей физической формой и повышали уровень знаний прямо‑таки невиданным образом.

Незабываемым событием для всех стали упражнения на турнике, установленном на травяной площадке за замком. Трудно сказать, почему Таперича настаивал именно на этом снаряде. Видимо, потому, что он единственный из участников мог дотянуться до перекладины с земли, в то время как остальные едва могли до неё допрыгнуть. Добрая половина физкультурников не сумела сделать ничего, кроме как повиснуть на перекладине и болтаться на ней, усиленно сопя. Кряхтение пузатого капитана Гонца было слышно на добрых два километра, а старый оружейник старший лейтенант Маршалек издавал звуки, напоминающие полоскание горла. Напротив, майор Галушка смог несколько раз подряд подтянуться, и выглядел при этом, как заслуженный мастер спорта. Старший лейтенант Гулак попытался сделать то же самое, но выбил себе два зуба, что при его общеизвестном обжорстве было серьёзной потерей.

Однако, физическая форма — это ещё не всё, и подготовка к высокому визиту не обошлась без политзанятий, которые провёл капитан Оржех.

— В общем, вы уловили суть, товарищ майор, — доносился из кабинета его звучный голос, — Но если говорить точно, то Франция в целом находится не в Америке, хотя и относится, естественно, к империалистическому военному блоку. Очень интересный вопрос задал капитан Домкарж: если в нашем государстве три класса — рабочий, крестьянский и трудовая интеллигенция — куда относятся офицеры? Ну что ж, товарищи, я полагаю, что мы — трудовая интеллигенция.

— Почему это? — недовольно спросил Таперича, — Почему это мы интеллигенты, мы же ничего не сделали?

— Это просто так говорится, — успокоил его Оржех, — на самом деле мы, конечно же, не имеем с интеллигенцией ничего общего.

На повестке дня была и боевая подготовка офицеров, которую вёл сам Таперича. Для него это были страшные минуты, поскольку он должен был остальным зачитывать брошюрки о военной технике, а чтение определённо не относилось к его сильным сторонам. Особенно иностранные слова и незнакомые технические термины приводили его в растерянность и постоянно осложняли жизнь. Таперича натужно складывал непонятные слова, страшно потея при этом. Он пыхтел, вытирал платком лысину и после каждого многосложного слова делал длинную паузу. Порой он вперял в брошюру ненавидящий взгляд, как будто бы хотел эти неслыханные интеллигентские выражения стереть своим орлиным взором, но, ясное дело, без успеха.

Как‑то днём, когда про боевую подготовку все и думать забыли, Таперича как бы случайно подошёл к доктору Горжецу. Было видно, что у него на душе есть что‑то важное, но он всё никак не может решиться. Наконец, он собрался с духом.

— Послушайте, товарищ капитан, — сказал он как бы невзначай, — Как вы понимаете такое вот слово:«горизонтальный»?

В один из дней Таперичу одолело невиданное тщеславие. Он вдруг решил, что нужно, прямо‑таки необходимо сохранить для будущих поколений его образ в майорской форме. Злые языки утверждали, что свою роль тут сыграли опасения за продолжение его военной карьеры, но эти домыслы не стоит переоценивать. В тот день, когда майор обратился к фотографу рядовому Шулику, он опять был полон здоровой самоуверенности.

Рядовой Шулик не мог пожаловаться, что скучает в армии. Уже в первые недели у него обнаружили фотоаппарат, так что Шулик был немедленно зачислен в категорию особо изощрённых диверсантов. Его снимки были тщательно изучены, хотя на них были в основном разные виду перепончатокрылых и цветов, а иногда и то и другое. Фотограф терпеливо рассказывал, что это его увлечение и профессия, а офицеры с Таперичей во главе не скрывали изумления.

— Боже мой, — разводил руками Таперича, — Фотографирует мух и больше ничего не делает! И таких паразитов, товарищи, у нас ещё много!

Рядовой Шулик впоследствии вышел из‑под подозрения, но вместо насекомых теперь должен был фотографировать важные политические акции. Его снимки украсили многие стенгазеты, некоторые из них были даже опубликованы в военной печати.

Тяжелее всего Шулик переносил то, что собственных съёмок ему приходилось ждать до самой гражданки. То есть после каждого политически важной съёмки он обязан был сдать фотоаппарат начальнику контрразведки, чтобы не испытывать соблазна работать на империалистов за подкуп.

Теперь по поручению Таперичи он мог получить фотоаппарат и вместе с майором отправиться на лужайку, где стоял турник. Таперича встал возле турника и принял величественную позу. За его спиной раскинуло ветви дерево, которое командир по неизвестным причинам не приказал»попилить», а ещё дальше возвышался замок, в котором майор был столь безграничным властелином, что старинные феодалы позавидовали бы ему все до одного.

— Фотографируйте, Шулик! — приказал Таперича бойцу, — Если всё получится, сможете неделю фотографировать мух!

Шулик весь задрожал от такого небывалого великодушия, и лихорадочно принялся за работу. Сосредоточившись, он держал фотоаппарат у живота, глядя в него сверху вниз.

— Что это вы делаете, Шулик? – обеспокоенно подал голос Таперича, — Если я тут, чего вы смотрите вниз? И почему у вас эта штука на животе?

— Это зеркалка, товарищ майор, — объяснил солдат, — здесь внизу я всё вижу в этом стёклышке. Турник, дерево, замок и вас. Остаётся только нажать кнопочку.

— Что вы говорите! — не поверил майор, — Таперича и такие машины есть?

Сойдя с места, он жадно завладел фотоаппаратом. Глядя в зеркалку и по–детски улыбаясь, он рассматривал то, о чём говорил фотограф. Прошло несколько секунд.

— Слушайте, Шулик, — спросил Таперича, — Всё это как‑то чудно. Турник вижу, дерево вижу, замок вижу, а я‑то где?

Вопреки своему железному здоровью и вопреки своему любимому изречению, что у солдата лазарет в окопах и доктор ему нужен лишь когда его подстрелят, Таперича ни с того ни с сего заболел. Никто не знал, что за коварная болезнь его скрутила, но все более–менее догадывались. Таперича поддался одному из своих неврозов и сказал себе, что в постели он будет в безопасности от гнева Чепички. Недостатки, выявленные в его части, можно будет объяснить тем, что командир находится в состоянии болезни.

Таперича лежал в постели и стонал. Если учесть, что у него не было опыта симулирования, выходило вполне прилично. Офицеры сменяли друг друга у его постели, и в их глазах светилась зависть. Кто бы мог подумать, что майор Галушка так ловко сложит с себя ответственность за часть.

После обеда к больному прибыл доктор Горжец. Таперича сделал вид, что задыхается и с крайним усилием захрипел.

— Гм, — сказал доктор Горжец и сунул ему под мышку градусник. Через некоторое время вытащил его и посмотрел температуру. Ровно тридцать шесть и шесть десятых градуса.

— Что скажете, товарищ капитан, на такую температуру? — спросил с надеждой в голосе Таперича, — Это не воспаление лёгких?

Доктор Горжец его заверил, что о воспалении лёгких нет и речи.

— Как такое может быть? — несчастным голосом воскликнул Таперича, и задумался. Немного подумав, он произнёс:

— Я знаю, товарищ капитан. Перед вами тут был капитан Оржех. Я встал и всю температуру с себя стряхнул.

Впрочем, Таперича был человек с характером и быстро одолел свою минутную слабость. Как слёг, так и встал, и ни с того ни с сего появился на плацу. Капитан Гонец глядел на него, открыв рот, как на восставшего из мёртвых, но Таперича объявил:«Я военный, а не какой‑нибудь штатский. Зайдите, Гонец, ко мне в кабинет».

Начальник штаба всё ещё не мог опомниться, но безмолвно последовал за своим командиром.

— Надо, Гонец, устроить кое–какие перестановки, — задумчиво сказал Таперича, — И прямо сейчас. Калек, художников и других фашистов отправим на объекты. А сюда приедут хорошие солдаты и сержанты.

— Тут есть одна зацепка, — заметил капитан, — Тот материал, который у нас здесь, на стройках проявил себя, как малопроизводительный. Если мы эти единицы вернём на объекты, там упадёт трудовая дисциплина, и, по всей видимости, и производительность. Выполнение плана за последний месяц лишь едва перевалило 100%.

Таперича махнул рукой.

— Что было, то было, — произнёс он, — Через пару дней устроим ещё одну перестановку. Нам здесь нужны хорошие и сознательные бойцы, а такие есть только на объектах.

— Там их тоже немного, — пессимистически пробормотал капитан Гонец, и немедленно взялся за дело, чтобы временная замена кадров прошла раньше, чем приедет проверочная комиссия из министерства.

Начались лихорадочные перестановки. Солдаты, от вида которых товарищу министру могло бы сделаться плохо, отправились на самые отдалённые стройки, и все с нетерпением ожидали представительного пополнения из рот. Случилось так, что Тапериче возле замка встретился рядовой Кефалин. Таперича вытаращил глаза и замахал руками, будто отгоняя наваждение.

— Кефалин! — выпалил он, — Что вы тут делаете?

— Прибыл из Табора вместо откомандированного рядового Влочки, — доложил перепуганному майору Кефалин, — Вот мой оформленный командировочный лист.

Таперича заскрипел зубами.

— Кто вас прислал? — спросил он угрожающе, — Какой вредитель прислал вас, когда я просил солдат?

— Товарищ старший лейтенант Мазурек, — немедленно последовал ответ. Таперича долго молчал, размышляя.

— Кефалин, — сказал он, наконец, — Вы заболели.

— Никак нет, товарищ майор, — ответил солдат, — В настоящий момент не могу пожаловаться на здоровье.

— Кефалин! — набросился на него майор, — Если я говорю, что вы заболели, значил, вы заболели! Таков приказ! Если бы я сказал, что вы умерли, вы бы умерли!

— Есть! — сказал Кефалин, — Вы заболели и сейчас отправитесь в лазарет. И будете лежать, пока не уедут товарищи из министерства.

Это Кефалина вполне устраивало. Против принудительного отдыха в лазарете он совершенно ничего не имел.

— С такими солдатами ничего не сделаешь, — объявил майор, — Если бы была война, я бы приказал вас расстрелять, а товарищи засыпали бы вас извёсткой. Таперича я ничего поделать не могу, потому что не имею полномочий. Поэтому будете больной и будете лежать в горячке.

— Но как я это сделаю? — спросил Кефалин.

— Кто из нас симулянт? Вы или я? — поднял брови Таперича, — Моё дело командовать, ваше дело симулировать. Таперича бегите в лазарет и лежите больной.

— Есть! — крикнул Кефалин и помчался в приёмную доктора Горжеца. «Если такого солдата заметит товарищ министр Чепичка», — гудел про себя Таперича, — «Я стану майором запаса».

Дальнейшие неприятности не заставили себя ждать. У старшего лейтенанта Белы Кухара жена убежала с каким‑то пивоваром, и несчастный офицер попытался совершить самоубийство. Но он не пустил себе пулю в голову, как ему приличествовало бы по званию, а схватил бельевую верёвку и пошёл вешаться в саду. Выбрав могучую яблоню, он, прямо как Кантор Гальфар в песне Петра Безруча, перекинул верёвку через сук, и, после некоторого раздумья, сунул голову с петлю. В этот момент вмешались соседи, которые уже несколько минут напряжённо следили за его действиями. Они перерезали верёвку, и оттащили упирающегося лейтенанта в дом, где принялись немилосердно поливать водой. Тем бы всё бы и кончилось, если бы Бела Кухар не прокусил одному из спасителей щиколотку. За свой поступок он отправился в психиатрическую клинику, а попытка самоубийства стала чрезвычайным произношением.

Едва бедняга возвратился в Непомуки, его навестил разъярённый Таперича.

— Кухар! — закричал он, — Как вы могли такое сотворить? Из‑за этой блядищи!

У Кухара затуманились глаза.

— Ведь я люблю её, товарищ майор, — прошептал он, — Я её люблю.

Таперича задумался.

— Кухар, — сказал он потом, — Помните, что офицер должен любить только Советский Союз!

На Зелёную Гору откуда‑то из‑под Брно был переведён старший лейтенант Перница. Ему приостановили продвижение из‑за хронического пьянства, и его руководство заключило, что он негоден к воспитанию солдат в боевых частях. Пернице такое решение пришлось очень кстати, потому что он смог сперва напиться с горя, а потом ещё устроил прощальную попойку. Немного протвезвев, он, наконец, собрал барахло и поехал на новое поприще.

День, который он выбрал для переезда, исключительно выдался. Бабье лето как будто бы решило разом компенсировать сырость предыдущих дней, и солнце сияло в небе, как в середине июля. Старший лейтенант Перница, вознамерившийся произвести на нового командира самое лучшее впечатление, уже на вокзале в Дворцах почуствовал жестокую жажду.

— Одно пиво мне не повредит, — пробормотал он оптимистично, и направился в ближайший ресторан.

Надо признать, что он был совершенно прав. После одного пива он и самом деле был в отличной форме как душевно, так и физически. Гораздо хуже было после двадцать пятой кружки, к которой он добавил ещё десять порций рома и две тминовой водки.

— Товарищ официант, — промямлил Перница и стянул со стола скатерть, — Ты трудящийся, я трудящийся. А остальные пусть нас знаешь куда поцелуют?

— Знаю, — ответил официант, — а ты уже расплатись и вали отсюда!

Перница, к удивлению, с этим предложением согласился. Дружески кивнув официанту, он помочился на телеграфный столб, и, пошатываясь, направился по дороге, извивающейся вверх по склону к замку.«Командир герой, герой Чапаев», — горланил он, — «Он всё время впереди!», и шаг за шагом неустрашимо продвигался к намеченной цели. Стояла изнуряющая жара, асфальт на шоссе был мягким, и местами начал растекаться. Старший лейтенант едва поднимал ноги в густой чёрной каше, и бодрый марш вскоре перестал его развлекать. Он допел»Чапаева», несколько раз мощно рыгнул, а потом объявил, что счастье мимолётно, а жизнь — дерьмо. Потом он испустил вопль, свалился на дорогу и уснул, к своему несчастью, в не слишком оживлённом месте. Так получилось, что довольно долго на него никто не наткнулся, а на осеннюю погоду полагаться нельзя. Солнечные лучи вскоре потеряли свою силу, а растёкшийся асфальт, в котором довольно похрапывал старший лейтенант, начал немилосердно застывать. Перница, сам того не подозревая, оказался в страшной ловушке. Только когда через некоторое время настойчиво загудел автомобиль, безуспешно пытавшийся объехать лежащую поперёк дороги фигуру, старший лейтенант проснулся. Непонимающе захлопав глазами, он хотел встать, но безуспешно. Он попробовал пошевелиться, но тоже без результата. Крепко стиснутый затвердевшим асфальтом, он не мог сделать ни одного осмысленного движения.

— На помощь! — запищал он, — На помощь!

Из сигналившего автомобился вылез шофёр. Выяснив, в каком состоянии находится Перница, он закричал своему напарнику:

— Франта, поди сюда, тут лежит какой‑то лампасник, и не может пошевелиться!

— Пни его по заднице, чтоб он свалился в кювет! — посоветовал тот, — Я не буду вылезать из‑за такой ерунды.

— Это не поможет, — заявил шофёр, — Он прилип к дороге, как муха к липучке. Придётся его выкапывать, возможно, даже экскаватором.

Это заинтересовало напарника, он вылез из машины и принялся насмехаться над несчастным Перницей.

— Товарищи, — причитал старший лейтенант, — сделайте что‑нибудь, только побыстрее, мне надо по–большому!

— Ну, приятель, — издевался над ним напарник шофёра, — Придётся тебе, пожалуй, обосраться. В таком положении любой совет дорого стоит.

— Что, если вытащить его тросом? — предложил шофёр, — Как ты думаешь, гудрон поддастся?

— Может да, а может и нет, — пожал плечами напарник, — только я этим заниматься не стану. Если получится, то всё равно ничего за это не получишь. А если этот баран порвётся надвое, то нам пришьют покушение на представителя вооружённых сил.

— Это правда, — сказал шофёр, — ничего тут не поделаешь.

— Товарищи, — стонал Перница, — вы ведь не оставите меня погибать?

— Не бойся, — успокоил его напарник шофёра, — помощь придёт быстрее, чем ты думаешь!

И помощь пришла. Про потерпевшего офицера узнал сам великий Таперича, и он немедленно поспешил к месту происшествия.

— Товарищ майор, старший лейтенант Перница, — представился прилипший бедняга, — К сожалению, не могу встать»смирно».

Таперича брезгливо поглядел на него, и с подозрением потянул носом воздух, которых показался ему недостаточно чистым.

— Вы же обосрались, Перница! — выпалил он злобно, — Боже мой, что за офицеров мне присылают товарищи!

— Товарищ майор, — заикался старший лейтенант, — Я не мог найти туалет, поскольку…

Таперича лишь неприязненно махнул рукой.

— Трое бойцов вас выдолбят киркой, — сказал он, — а разбитую дорогу вам представят к возмещению.

После чего он повернулся на каблуках и с выражением наивысшего презрения оставил лейтенанта, утратившего всякую его симпатию. Когда несколькими часами позже капитан Оржех заметил, что было неправильно, чтобы опозорившегося старшего лейтенанта освобождали простые солдаты, Таперича осклабился и сказал:«Был бы он не обосранный, я бы его вытащил сам, а вы, Оржех, с остальными офицерами вытаскивали бы его до сих пор!»

В рамках запланированных перестановок со стройки в Непомуки прибыл рядовой Рукав, носитель знака отличника боевой подготовки. Он и в самом деле был представительной персоной, и в стройбат попал только из‑за выявленного лунатизма. Он, конечно, не ходил по крышам в полнолуние, как это принято считать. Просто он тяжело просыпался, а когда его будили, несколько минут говорил на неизвестных языках, которые сам не мог понять. Это было его единственным недостатком, и не будь её, Рукав наверняка стал бы украшением какой‑нибудь боевой части.

В гражданской жизни рядовой Рукав работал распорядителем церемоний в крематории, и на траурных речах выработал глубокий, звучный голос с особым трагическим оттенком. Когда он говорил, вокруг устанавливалась торжественная и щемящая атмосфера.

— Вы, Рукав, — твердил капитан Оржех, — прогрессивный человек, люди у нас умирают и при социализме, и если они были хорошими товарищами, то мы обязаны с ними должным образом попрощаться. С кулаками, диверсантами и другими тунеядцами мы, само собой, прощаться не будем, пусть этим занимаются церковники, которые с ними стоят на одной идеологической платформе. Церковники, Рукав, это извечные враги рабочего класса и всего трудового народа. А вы, Рукав, наоборот, рабочему классу очень нужны. Вы с боженькой не знаетесь, и никому вечной жизни не обещаете. Какая там вечная жизнь, товарищ! Ик, пук, и вы под цветочками, такова диалектика, и так мы должны на это смотреть. Всё остальное — балласт, и мы его выметаем железной метлой вместе с империалистическими бандитами. Нас клерикалы долго донимать уже не будут, я вам точно говорю. Придёт время, когда у вас будет столько работы, что сами удивитесь!

Рядовой Рукав удивлялся уже сейчас, но виду не показывал. Вежливо выслушивая трескотню замполита, он изображал, что она ему интересна. Рукав отличался не только интересной работой. У него были могучие мушкетёрские усы, которые удалось уберечь вопреки всем проискам начальства. Огромное количество офицеров и сержантов пыталось загнать Рукава к парикмахеру, но никто из них не преуспел. Распорядитель из крематория, хоть и был дисциплинированным и исполнительным, со всей решительностью отказывался. На фотографии в паспорте он был с усами, то есть имеет право носить их и на службе.

Теперь к нему уже все привыкли, и даже офицерский состав не мог представить Рукава иначе, как с модными усами.

Но в этот раз украшение Рукава попалось на глаза не офицерам, а скучающему Кефалину. Дело было, собственно, и не в усах, Кефалина больше раздражал начищенный знак отличника боевой подготовки на груди распорядителя.

— Господа, — сказал Кефалин кладовщикам, самовольно удалившись из лазарета в полумрак часовни, — У меня такое чувство, что после длительного перерыва меня посетила фантастическая идея.

— Если дело касается женщин, можешь начинать, — сонно произнёс Цимль, — насчёт этого я всегда рад послушать.

— Дело касается не женщин, а отличника боевой подготовки, — сказал Кефалин, — Когда я на него поглядел, мне пришло в голову — как бы он смотрелся без своих прекрасных усов?

Слушатели тут же насторожились.

— Надо сказать, этот парень необычайно крепко спит, — продолжал Кефалин, — и я так думаю, что побрить его посреди ночи ничего не стоило бы.

— У меня как раз новая бритва! — воскликнул Цимль, — Вонявка его намылит, а я его обработаю!

— А как же я? — спросил задетый Кефалин, — Ведь это моя идея.

— Ты его порежешь, бестолочь неуклюжая, — заворчал Вонявка, — Или оставишь красавца без шнобеля. Но так уж и быть, мы тебе разрешим во время процедуры держать свечку.

Так и сделали. Примерно в два часа ночи отличник боевой подготовки Рукав был безупречно обрит, не имея о том ни малейшего подозрения. Ещё несколько часов он спокойно похрапывал, и даже подъём его не побеспокоил. Только когда дежурный как обычно скинул его с койки и скрутил палец на ноге, Рукав начал понемногу приходить в себя. Он что‑то бубнил про себя, протягивал руки и карабкался обратно в постель. Когда ему в этом было решительно отказано, он протёр кулаками глаза, и, бормоча какие‑то причитания, направился в коридор. Все внимательно следили за ним, напряжённо ожидая, когда же бедняга поймёт, что его украшению конец. Ждать пришлось почти три четверти часа, но дело того стоило.

Рукав схватился за верхнюю губу и испуганно вскрикнул. Собственно, это даже был не крик, а скорее отчаянный стон, напоминающий плач гиены, у которой упал со скалы любимый детёныш. Потом отличник боевой подготовки разрыдался, и, сидя на корточках, выкрикивал отрывисто:«Вы суки, вы подлые, проклятые, поганые суки! На такое не способно даже гестапо!»

Недооценив таким образом гестапо, он внезапно решил перейти к действиям.«Вы все об этом ещё пожалеете, ублюдки», — заорал он, — «Я вам отомщу, даже если придётся дойти до министра!»

И он сломя голову выбежал из помещения, но помчался не к министру, а в кабинет командира, куда как раз перед этим прибыл Таперича. На пороге кабинета свежевыбритый отличник опять жалобно разрыдался.

— Кто у вас умер, товарищ рядовой? — отеческим голосом спросил его майор, — Такое случается. И я вот уже тоже сирота.

— Эти скоты меня побрили, — рыдал Рукав, — А у меня усы в паспорте!

Тут он указал на верхнюю губу. Таперича не верил своим ушам. Возможно ли такое, чтобы солдат народно–демократической армии плакал из‑за утраты усов?

— Молодой человек! — заорал он и ударил кулаком по столу, — Ваши усы меня не интересуют! Разойдись!

Однако Рукав и не думал расходиться, а начал что‑то мямлить о насилии над личностью и требовал строгого наказания виновных. Но Таперича был не из тех, кто позволяет себе навязывать чужое мнение. Он завращал глазами и объявил:«Товарищ, солдат народно–демократической армии должен быть бдительным и зорким. Если бы вы были бдительным, у вас сейчас были бы усы! А вы дрыхли, как свинья, и если бы пришли империалисты, вы бы ничего не услышали. Они с вами могли бы сделать всё, что угодно, и это огромный позор! Поэтому я вам, товарищ рядовой, назначаю пятнадцать дней строгого ареста!»

У отличника боевой подготовки Рукава перехватило дыхание, он заломил руки, но затем справился с собой и выдавив:«Товарищ майор, разрешите идти!», спешно покинул кабинет. Видимо, ему пришло в голову, что на губе усы у него отрастут быстрее, чем в расположении среди таких подонков.

— У меня точные сведения! — восторженно кричал капитан Оржех, — От одного майора в министерстве. Он отличные товарищ, квалифицированный штукатур, и мыслит политически. Мы с ним когда‑то вместе раскулачивали некоего Якоубека, и социализация деревни была — просто сказка! Этот деревенский эксплуататор до сих пор сидит в психушке!

— Ну и что же вам сообщил этот Якоубек? — нетерпеливо спросил капитан Гонец.

— Не Якоубек, а майор, имя которого я по понятным причинам должен сохранить в строжайшей тайне, — продолжал Оржех, — он мне сообщил, что нам вовсе нечего бояться. У товарища министра нет планов посетить Непомук или даже ближайшие окрестности. К нам приедет проверка второго или третьего класса, и кто знает, будет ли в ней вообще хоть один генерал!

— Нам вполне хватит трёх–четырёх полковников, — пессимистически заметил капитан Домкарж, — и мы уже не будем знать, где у нас что.

— Это правда, — согласился замполит, — на самая главная опасность нам не грозит. Если на тебя накричит какой‑нибудь полковник, то это как‑нибудь можно вытерпеть. Ты военный и должен понимать, что с такими вещами приходится время от времени сталкиваться. Но я ещё никогда не слышал, чтобы полковник отправил бы какого‑нибудь строевого офицера в отставку. Тем более за утрату доверия, как это любит делать товарищ министр. Сегодня командуешь частью, а завтра горбатишься в шахте.

— Это точно, — уныло загудел старший лейтенант Гулак, — человек старается, но споткнуться может каждый…

— Ещё может повлиять личная антипатия, — вставил старший лейтенант Маршалек, — рожа не понравится и до свиданья.

— Ну, вот видите, — радовался капитан Оржех, — с нами всего этого не случится! Мой знакомый меня заверил, что всё в полном порядке. Главное теперь, чтобы не было какого‑нибудь залёта, и не исключено, что нас оценят на»отлично»!

Таперича до тех пор молчал. Как он ни старался, разделить с Орехом его оптимизм ему не удалось.

— Оржех, — сказал он мрачным голосом, — Когда на Зелёной Горе был день, чтобы не было какого‑нибудь залёта?