Черные бароны, или Мы служили при Чепичке

Глава двадцать девятая. НА ГРАЖДАНКУ!

Время подходило. В Табор прибывали новобранцы, и за готовящимися к демобилизации стройбатовцами были ужесточены все виды надзора. По мнению командования гарнизона, надо было исключить возможность заражения новичков неуместными повадками язвы армии. Поэтому военные патрули почти беспрерывно систематически прочесывали город, стараясь застичь старослужащих за чем‑нибудь неблаговидным. Те, однако, отвечали им по–своему.

Плотник рядовой Габаник, до той поры выполнявший задачи в целом сознательно и не подававший повода обращать на себя внимания, в этот раз отличился. Он влез на до сих пор не достроенное здание у Йордана, и, рискуя жизнью, забрался по балкам с ведром известки на самую трубу. Там он очень разборчиво написал»СКОРО ДЕМБЕЛЬ», после чего опять ушёл в тень.

Эффект от надписи был, как от взрыва бомбы. Офицеры на дух не переносили популярное присловье»скоро дембель», и тех, кто писал его в туалетах, на заборах или столбах, так же как и тех, кто отрезал сантиметры от портновского метра, строго преследовали. А тут крайне несознательная надпись ни с того, ни с сего объявляется на трубе, где её видно с трёх сторон света с расстояния по меньшей мере в километр.

Старшего лейтенант Перницу немедленно вызвали к руководству таборского гарнизона, где на него сорок пять минут орали несколько старших офицеров. Из их беснований он понял только, что надпись надо немедленно устранить, а виновного или виновных привлечь к ответственности.

Вот только выполнить эту задачу был не так‑то просто. У рядового Габаника не было ни малейшего повода сознаваться в своём гнусном поступке, так что он этого не сделал. И кого теперь старший лейтенант должен быть заставить рисковать жизнью при стирании надписи?

— Товарищи! — обратился он к построенной роте, — Мне, по большому счёту, всё равно, но вот товарищу генералу эта надпись на трубе — будто в душу насрали. Это значит, что она должна исчезнуть, иначе они в вас вцепятся, как собаки. Так что имейте голову на плечах и не прячьтесь друг за друга, у вас ведь правда скоро дембель. И к тому же, кто влезет на трубу и почистит её, получит от меня отпуск, чтобы съездить домой и лично привезти себе гражданскую одежду. Кто возьмётся, товарищи?

Рядовой Габаник имел тысячу соблазнов вызваться, поскольку был родом из Словакии и не мог часто ездить домой, но кулак Вата в последний момент сбил его поднимающуюся руку.

— Дурень, — зарычал он, — Это всё равно, что ты признаешься, что это ты написал, и вместо отпуска потопаешь прямиком на губу!

Старший лейтенант ещё несколько раз апеллировал к чувствам и разуму своего подразделения, но безуспешно.

— Что мне делать? — обратился он к Тронику, — Этих парней уже никто не уломает, а из гарнизона меня будут доставать как минимум три раз в день.

Замполит пожал плечами.

— Откровенно говоря, — произнёс он, — я рад, что на этой трубе не написали что‑нибудь похуже. Что, если бы там появилась надпись, порочащая социализм, или призывающая к вооружённому мятежу?

— Успокойся, — пробубнил Перница, — и этого вполне достаточно.

Этого и впрямь, было достаточно. Через пару позвонил минут какой‑то майор из гарнизона и сказал, что надпись на трубе до сих пор деморализует военнослужащих боевых частей, и долго ли ему ещё ждать её устранения? Старший лейтенант ответил, что вопреки всем трудностям он надеется на успешное проведение мероприятия, которое он только что объявил. Майор сказал, что это было бы очень вовремя и повесил трубку.

— Если смотреть на вещи шире, — отозвался лейтенант Троник, — вовсе не обязательно, что этот»скоро дембель»написали военнослужащие нашей части. Вместе с ними на стройке работают гражданские, а некоторые плотники — очень молодые ребята, которым ничего не стоит подстроить какую‑нибудь провокацию.

— Чёрт, это мысль, — обрадовался Перница, — Я хоть сам в это особо не верю, выходка как раз в стиле наших хулиганов, но надо доложить наверх. Пепик, да у тебя ведь светлая голова!

При новом напоминании из гарнизона он попытался выдвинуть эту гипотезу.

— Я провёл необходимые мероприятия к выявлению злоумышленника, — сказал он, — По их результатам и на основе перекрёстных допросов я пришёл к выводу, что виновником не мог быть кто‑то из моего подразделения, поскольку лазанье по трубам находится за пределами технических возможностей моих подчинённых. Мы подозреваем гражданских лиц, в первую очередь плотников.

— Засуньте себе перекрёстные допросы и гражданских лиц знаете куда! — орал на другом конце провода полковник, — Устраните надпись, как вам было приказано!

— Твою мать! — швырнул трубку старший лейтенант, — Нельзя же от меня ждать, что я сам полезу на трубу. А послать на верную смерть кого‑то из личного состава, это вам тоже не шуточки. Мне тогда пришьют прокуратуру, а это мне совсем ни чему.

Раздосадованный, он отправился на стройку, рассчитывая найти среди гражданских, хотя бы за деньги, кого‑нибудь, кто отмыл бы трубу. Но неудачно. Гражданские лишь ухмылялись, утверждали, что им эта надпись вполне нравится, и что они не собираются из такой ерунды свернуть себе шею.

— Так не пойдёт, — обратился Перница к мастеру Палату, на чьём участке произошло событие, — вы отвечаете за этот участок, так постарайтесь, чтобы надпись исчезла.

— Это что‑то новенькое! — взорвался маленький, шустрый мастер, — Моя задача — строить дома, а не отчищать какие‑то надписи. План мы в этом месяце выполнили на 112,4%, и эта труба, которую кто‑то попачкал, там, собственно, построена сверх плана.

— Ну вот видите, — проворчал Перница, — Если бы вы так не спешили, могли бы обойтись и без залётов.

— Вы ведь не хотите меня попрекнуть, что я перевыполняю план? — разозлился мастер, — В конце концов, премию получаю не только я, но и вы, хотя, убей Бог, не понимаю, что её вам, собственно, платят.

— Тут дело не в премии, — объяснил старший лейтенант, — а в надписи, которая всем офицерам в Таборе, как пятно в глазу. Надо её сжить со света, а вы, как сознательный товарищ, должны были бы мне помочь.

— Я хоть и сознательный товарищ, — допустил мастер, — но всё же не настолько тупой, чтобы на такое повестись. Я отправлю парня отмывать трубу, он свалится, разобьётся, а я за это буду отвечать. Не говоря уже о том, что отмывание труб у меня не значится в плане, и я не знаю, как оно должно оплачиваться.

— Чего с вами говорить, — махнул рукой Перница и, расстроенный, покинул стройку. Немного поразмыслив, он отправился прямо в командование гарнизона.«Я не позволю себя нагибать по пять раз на дню», — говорил он сам себе, — «Лучше всё решу прямо сейчас. Надо скинуть с себя эту трубу, и пойти ещё разок спокойно и тщательно нажраться».

В гарнизоне сидел полковник Пелынек.

— Ну так что? — рявкнул он, едва Перница вошёл, — Надпись устранена? Товарищ генерал уже третий раз обратил на неё внимание.

— Пока нет, — сказал старший лейтенант, — и я не знаю, каким образом её можно смыть. Среди моих бойцов нет таких ловких, чтобы забраться на эту трубу.

Тут он развёл свою теорию о злонамеренных гражданских, и ждал, что будет. Не было ничего. Полковник размышлял и покачивал головой.

— Вот смотрите, товарищ старший лейтенант, — сказал он наконец, — я пока не знаю, что это с вашей стороны — неспособность, нежелание или саботаж. В любой случае это неслыханный позор, и мы не будет терпеть эту надпись ни часом дольше. Я договорюсь, чтобы её смыли солдаты из боевой части. Можете идти, товарищ лейтенант.

Довольный Перница ушёл, а полковник Пелынек начал действовать, как настоящий военный. Он позвонил в школу сержантов и запросил команду способных солдат–спортсменов, с опытным инструктором во главе. Потом он лично вместе с ними отправился на стройку с прозвищем Небрежка, чтобы там ликвидировать провокационную надпись»СКОРО ДЕМБЕЛЬ». Но и ему это сделать не удалось. Солдаты, которым выполнить стойку на брусьях было, как раз плюнуть, жаловались на головокружение и один за другим отказывались карабкаться на трубу. Даже их инструктор в звании старшего сержанта не отважился. Издали на их неравный бой глядел автор надписи, рядовой Габанек, ехидно усмехаясь.

Полковник Пелынек ехидно плюнул, заявил, что его удивляет физическая форма будущих сержантов, и, разозлённый, вернулся обратно к себе в кабинет. Потом он долго звонил по всевозможным направлениям, и, как оказалось, отнюдь не безрезультатно.

На следующий день в Табор прибыл боец аж из Йиндржихова Градца. В гражданской жизни он работал канатоходцем, и не удивительно, что с надписью он легко расправился.

И опять настала годовщина Великой Октябрьской Революции. По этому случаю таборские магазины были торжественно украшены, а декораторы витрин кипели идеями. Ленин подмигивал прохожим из салата, Сталин хмурился среди гирлянд сосисок, Готвальд курил свою любимую трубку, опираясь о свиную голову, в то время как Запотоцкий[54] возглавлял сырки и йогурты. Нашлось место и остальным столпам марксизма–ленинизма, и на каждом шагу ощущался приближающийся праздник.

И стройбатовцы, ясное дело, не могли остаться в стороне. Хоть и не хватало учителя Анпоша, которому было позволено демобилизоваться в обычный срок, но эта утрата не должна была на что‑то сильно повлиять.

— Товарищи, — тараторил лейтенант Троник, — как мы украсим казарму, так на нас и будут смотреть. Вполне возможно, что нас посетит сам товарищ генерал, поэтому необходимо, чтобы всё наше подразделение жило Великой Октябрьской Революцией. Революция обозначила перелом в истории человечества. Я вам это уже третий год долблю, а вы всё не можете понять. Многие из вас отказываются принять взгляд на мир, и думают, что с них хватит, если они как‑нибудь пересидят службу. Но это заблуждение! Социализм найдётся повсюду и никто от него не убежит. Поэтому лучше не упираться, освоить марксизм–ленинизм и сознательно посвятить себя построению социализма в нашей родной стране.

Однако куда существеннее его речей было обилие агитационного материала. Бойцы залепили портретами и плакатами всю казарму. Лестницы были словно оклеены обоями, в спальных расположениях не осталось ни кусочка пустой стены, и все прочие места, пригодные для наглядной агитации, не простаивали без дела. Был оклеен сарай с электрооборудованием, а кто‑то, по–видимому, Габаник, приклеил Ленина и на чердачное окошко. Только в туалеты государственные мужи не были допущены, что подразделению отчётливо дал понять сам старший лейтенант Перница.

— Гигантам в сортире не место, — объявил он со всей решительностью, — Поскольку их там можно было бы истолковать по–всякому. Ещё я выяснил, что какой‑то негодяй пририсовал товарищу Ленину рыжий ёжик. Подобного свинства, товарищи, я не потерплю. Это всё, продолжайте украшать!

Поскольку речь шла о мероприятии, ради которого лес не берегли, материала было просто невпроворот, так что плакаты клеились на плакаты, а на них следующие плакаты, так что каждому должно было быть ясно — инициатива здесь на высоком уровне.

— Скорей бы всё это кончилось, — сказал Кутик, когда он, как самый высокий в роте, оклеивал лампу красными флажками, — как вспомню, что нас ещё ждёт торжественный марш на площади…

— Что ты имеешь против торжественных маршей? — спросил Цина, — Я там в прошлом году закадрил четырнадцатилетнюю пионерку, и любовь была прямо до неба.

— Всем торжественным маршам цена — дерьмо, — отозвался кулак Вата, — Я когда долго хожу в сапогах, у меня волдыри выскакивают.

— Ты, сдаётся мне, вообще не хочешь ничего жертвовать для нашего общего дела, — упрекнул его Кефалин, — Никакого восторга в тебе не вижу. Плакаты ты клеил, как попало, флажки из окон вывешивал прямо‑таки неохотно, а теперь даже не хочешь пойти на демонстрацию за достижения социализма.

— Я без этих достижений запросто бы обошёлся, — сказал Вата, — если бы мне только оставили скотину и кусок земли. Только, судя по всему, я пойду вкалывать в Либчицкие мастерские.

— Там тебя перевоспитают, — утешал его Кефалин, — а тебе, собственно, ничего другого и не надо. Либчицкое движение славилось по всей нашей Родине, и там, в мастерских ты станешь маленьким винтиком могучего социалистического механизма, чего тебе ещё не хватает?

— Хрена с два, — ответил кулак, — а тебе я перед уходом разобью морду, чтобы ты не думал, что можно на мне ездить как хочешь. Я твои шуточки буду терпеть ещё самое большее два–три дня.

— И ты думаешь, что в мастерских сможешь избежать влияния зрелых и сознательных товарищей? — спросил Кефалин, — Ты правда полагаешь, что замкнёшься в своей кулацкой ракушке и будешь пассивно наблюдать, вместо того, чтобы присоединиться к титаническим усилиям…

— Как его не пнуть по заднице? — заревел Вата, — Я много стерплю, но это уже слишком!

Он погнался за Кефалином, но тот уже был вне досягаемости его могучих лап. Кроме того, в помещение вошел лейтенант Троник, намеревающийся объявить солдатам подготовку к торжественному маршу.

— Товарищи, — сказал он, — Это, собственно, последнее, чего мы от вас хотим. Мы примем участие в торжественном марше, будем вести себя, как пристало военнослужащим народно–демократической армии, и постараемся, чтобы в наш адрес не было замечаний. Ничего более я от вас не хочу, но и не менее. Для надёжности перед торжественным проходом вы будете обысканы, и обнаруженные ёмкости с алкогольными напитками будут изъяты. А если кто‑нибудь попросту нажрётся, с ним поступят согласно уставу. Надеюсь, вы будете разумны и поддержите честь нашего подразделения.

Солдаты были разумны. Вместе с боевыми частями и толпой гражданских с транспарантами они промаршировали на таборскую площадь. Здесь они дисциплинированно послушали речь председателя местной управы, не употребив притом ни капли алкогольных напитков. Никто не допустил ни малейшей провокации. И лишь один–единственный солдат наплевал на Великую Октябрьскую Революцию, самовольно покинул часть и вместо молчаливых воспоминаний о выстреле с «Авроры» ушёл под руку с любимой девушкой куда‑то к Клокотам. Этой белой вороной был некогда самый сознательный солдат в части и самый активный комсомолец Душан Ясанек.

Было решено, что солдаты смогут покинуть Табор в гражданской одежде. Под руководством офицеров они будут доставлены прямо на Центральный вокзал в Праге, а уже оттуда каждый самостоятельно отправится к месту проживания.

Эта информация в части была принята с необычным пониманием. Некоторые срочно писали домой, чтобы им прислали гражданскую одежду, некоторые же решили купить себе приличный костюм в Таборе.

— Теперь увидим, кто крут, а кто голодранец! — радовался Кунте, — Бывает, ходит такой, как будто у него миллион в кармане, а домой поедет в шерстяных брюках и куртке из клеёнки.

— Бедность не порок, — сказал Кефалин, но ему не поверили. После двадцати шести месяцев прозябания в выцветших тряпках невесть каких армий мира молодёжь страстно желала одеваться модно и своей внешностью поражать окружающих. Каждый день в казармы приходило несколько объёмных посылок, и их разбор заканчивался небольшим показом мод. Экспертом по оценке качества нарядов стал философ Цибуля, а его ассистентом был бывший хулиган Ота Кунте.

Тут же возникли классовые различия. Официант Дочекал расхаживал по расположению в коверкотовом костюме, Саша Кутик щеголял в первоклассной кожаной куртке, а про Кунте и говорить было нечего.

Большие трудности с гражданской одеждой испытывал кулак Вата. В армии он сбросил по меньшей мере тридцать килограммов, и, несмотря на то, что по–прежнему весил сильно за центнер, в присланной из родной деревни одежде выглядел, как голодный сирота. Напротив, Цина и Мацек благодаря регулярному употреблению пльзенского несколько набрали, и, втиснувшись в гражданскую одежду, вызывали серьёзные подозрения в том, что они ограбили какого‑нибудь карлика.

Несколько лучше выглядели те, кто купил одежду в Таборе, несмотря на то, что их считали уклонистами.«Если бы им прислали костюмы из дома», — твердил Кунте, — «То они после первого же дождя расползлись бы по швам».

Хуже всего было интеллигентам. За малым исключением перед армией они едва закончили учёбу, и им не по карману была одежда столь высококлассная, чтобы предстать перед взглядами строгого жюри. Душан Ясанек, например, определённо не выглядел светским львом, а Кунте заключил, что бы Ясанек обналичил весь свой гардероб вместе с обувью, то вышло бы шестьдесят крон, и это ещё дорого. Душана это задело настолько, что у него на глазах выступили слёзы.

— Не сходи с ума, — утешал его Кефалин, — И будь выше поверхностных оценок. Вспомни Сирано де Бержерака, который сказал:«Внутри ношу я элегантности цветок, хоть и не выгляжу, как современный модник…»

— А как же Эвичка? — возразил Ясанек, — Думаешь, я могу у неё так показаться?

— Дружище! — захохотал Кефалин, — Ты за последние два года вообще смотрелся в зеркало? Видел, как ты выглядишь в форме?

А потом настала пора вернуть государству то, что ему принадлежит. Старшины, кладовщики и другие канцелярские крысы развили небывалую активность и их все моментально возненавидели. Это, впрочем, в данный момент было неважно. Важнее было то, что солдаты должны были сдать всё обмундирование и амуницию в том количестве, в котором получили, что не очень хорошо получалось. Множество рубашек и других частей одежды были выменяны на сигареты или алкоголь, что‑то пропало или было утеряно при частых переездах, нельзя не упомянуть и деятельность криминальных элементов, чья привычка обогащаться за счёт остальных не пострадала от военной службы.

Короче говоря, многих вещей недоставало. Само собой, можно было бы за них заплатить, но требуемые суммы многократно превышали фактическую цену исчезнувших предметов, и были так неслыханно высоки, что никто платить не собирался. И оставалось одно. Забыть про воспитание, решительно подавить голос совести и ограбить своих товарищей.

В роте начали красть, и таким неслыханным образом, что это было даже забавно. Кулак Вата ночью был полностью обчищен, но уже через сутки имел всё, что требовал устав и даже кое‑что сверх того. При этом ему пришлось идти на работу без рубашки, потому что краденое бельё было ему так мало, что все попытки впихнуть в него своё могучее тело окончились полным провалом.

У Кефалина остался пустой сундук. Лишь на дне лежал какой‑то поясок, который должен был бы что‑то поддерживать, только вот что бы это ни было, оно тоже безвозвратно сгинуло.

— Тебе надо накрасть всё обратно, — посоветовал Салус, — Если хочешь, я тебе помогу.

Кефалин не хотел.

— Кто добрых советов не слушает, тому не поможешь, — сказал Салус, — Кто о себе не может позаботиться, тот за это поплатится! Когда евреи окончательно придут к власти, олухи вроде тебя сдохнут под забором!

Старший лейтенант Перница снова пил. И не только. К всему прочему он сошёлся с пани Андулой из Чеканиц, на которую у него были серьёзные планы. Пани Андуле опротивел муж–алкоголик, поэтому она искала утеху в других местах, но нельзя сказать, что на этот раз ей повезло больше. Это можно объяснить только тем, что некоторые женщины выбирают определённый тип мужчин. Кунте в связи с этим вспомнил одну даму, проживавшую на границе Голешовиц и Летны, которая хоть и была ростом около ста восьмидесяти сантиметров, испытывала слабость к маленьким, тощим мужчинкам, а все её мужья были жокеями.

Так и пани Андула, которой осточертел алкоголик, бок о бок с которым она жила уже седьмой год, была очарована другим алкоголиком, который был хоть и не хуже, но и никоим образом не лучше.

Перница сиял.«Теперь у меня есть девка», — причмокивал он, — «Прямо такая, как мне нужна. Не женщина, а кобыла! Всем пожелал бы эту стерву испытать в постели!»

Лейтенант Перница отхватил себе слишком большой кусок счастья и слишком жадно от него откусывал, что не могло продолжаться долго. Какой‑то завистник познакомил супруга Андулы с безобразиями, которые творятся в его доме в то время, пока он сидит за стаканом, и супруг принял новость с неодобрением. Он был крепкий, коренастого сложения, и хоть уже имел в крови несколько промилле, знал, в чём его честь. После ужина он, как обычно, пошёл в пивную, но уже не сидел там, по своей привычке, до закрытия, а выпил всего четыре пива и в начале десятого покинул заведение.

— Господа, не хочу попасть пальцем в небо, — ухмыльнулся бармен, — Но сдаётся мне, сегодня будет изрядная заваруха.

Он не ошибался. Супруг Андулы вернулся домой и обнаружил, что мужчина, лежащий в постели с его женой, ему вовсе не симпатичен. Схватив кочергу, он кинулся на офицера. Едва одетый Перница выскочил в окно, негалантно оставив Андулу на произвол судьбы, и помчался к Табору. Разъярённый муж с кочергой — за ним. Старший лейтенант не отличался физической формой и расстояние между ним и супругом Андулы уверенно сокращалось. Мысль о том, что он будет избит кочергой и обнаружен в одних трусах на берегу Лужнице, страшила Перницу. И, хоть Перница и сторонился воды, как мало кто другой, он прыгнул от ревущего мстителя в реку и переплыл на другой берег. Супруг Андулы швырнул в него кочергой и промахнулся совсем чуть–чуть. Изрыгнув немалую порцию ругательств, он отправился домой, чтобы отколотить хотя бы пани Андулу.

Старший лейтенант Перница оказался в относительной безопасности. Он щёлкал зубами и трясся от холода, потому что было немного ниже нуля, как это обычно бывает в декабре, а он никогда не состоял в каком‑либо кружке моржей. Ему хотелось расплакаться, но это было неправильное решение. Надо было срочно вернуться в казарму, но при этом избегать центральных улиц Табора. Старший лейтенант решительно отправился в путь, но тут же завопил, потому что порезал ногу об старую ржавую кастрюлю. Тут он чуть не заплакал, но задерживаться было нельзя. Вода, стекающая по телу, замерзала, и трусы стали словно из жести.

Ни к чему лишний раз смаковать мучения офицера народно–демократической армии, попавшего в трудное положение. Известно, что старший лейтенант Перница добрался до казармы около половины одиннадцатого и приказал дежурному по роте заварить чаю. Однако, чай не помог, и через пару часов беднягу отвезли в больницу с воспалением легких. Первая рота вспомогательного технического батальона перед самой демобилизацией осталась без командира.

Лейтенант Троник протестовал. Уже в который раз он докладывал в Непомуки, что ситуация серьёзная, а он не может взять на себя полную ответственность за дальнейшие события в подразделении. Сложность обстановки общеизвестна, и даже двое офицеров не могли гарантировать гладкое протекание последних дней. Теперь это уже практически исключено.

— Что мне сделать, Троник? — спросил его по телефону Таперича, — Так во всех частях.

— Но ведь я политработник, — жаловался замполит, — Как я смогу выполнять трудные командирские задачи, которые наверняка встанут в ближайшие дни?

— А что, если командир пал в бою? — спросил Таперича, и, прежде, чем Троник успел ответить, повесил трубку.

Замполит злобно стиснул кулаки. Да, Таперича был в известном смысле прав. Если командир пал в бою, то его заместитель автоматически и без отговорок занимает его место. Но так же правда и то, что технические батальоны были устроены совсем не для того, чтобы воевать. Если бы дошло дело до войны, то пришлось бы провести тщательный отбор, опасных элементов отстранить, а при необходимости и ликвидировать. Сейчас же ситуация совершенно иная. Никого нельзя не то что ликвидировать, но даже и серьёзно наказать. Непомуки желают, чтобы увольнение солдат в запас прошло гладко и предупреждают перед осложнениями? А что может предпринять жалкий заместитель по политической работе, когда он всего один? Рота в последние дни может совершенно опуститься и предаться пьянству. И он должен противостоять всем безобразиям, и позволить себя избивать и пинать? Нет, это решительно ни к чему. Лейтенант Троник принял решение. Он сообщил старшине Блажеку, что неважно себя чувствует и пошёл в больницу на обследование. В госпитале его приняли приветливо и с пониманием. То ли, он у своих подчинённых научился симулировать, то ли с ним и вправду что‑то случилось. Так или иначе, в подразделение он не возвратился и остался в стационарном отделении.

Теперь ротой командовал старшина Блажек, если это благородное слово вообще уместно тут употребить. С его вступлением в командование ротой служба практически закончилась.

Некоторые привычки, конечно, остались. По утрам группы солдат с большим опозданием трусили на стройку, и кое–где дело даже доходило до имитации трудовых усилий. Заканчивали, ясное дело, на час раньше, потом бойцы набивались в умывальную. Мылись они гораздо тщательнее, чем когда‑либо, потому что потом следовало переодевание в гражданскую одежду и наступление на город Табор.

— Парни! — кричал старшина Блажек, сам одетый в хорошо сидящий тёмно–серый костюм, — С офицерами не драться, иначе всё пропало. Через неделю едем домой, ни к чему рисковать по мелочи.

Эти уговоры были, в общем, излишни. Солдаты, избавившись от формы, словно скинули волчьи, или скорее даже свиные шкуры, и преобразились в элегантных молодых людей, умеющих следить за собой. Некоторые шли к девушкам, некоторые направлялись в рестораны или просто в пивные, но к их поведению нельзя было предъявить никаких замечаний.

В гарнизоне не переставали удивляться. Ещё несколько дней назад патрули ловили на улицах представителей стройбата, систематически нарушающих общественный порядок, а теперь — тишь да гладь. Несколько дней прошли без малейшего проступка. Офицеры крутили головой, высказывали различные предположения, и всё это им как‑то не нравилось.

Всё рухнуло всего за пять дней до увольнения благодаря бывшему ефрейтору Ленчо. Ленчо, одетый в кофейный костюм за пятьсот пятьдесят крон, купленный за несколько дней до того в магазине, шагал мимо отеля»Слован». Шинели на нём не было, потому что ему показалось жалко скрывать ей свой лучший костюм за всю жизнь. Он полагал, что на него будут засматриваться, и был недалёк от истины, потому что при взгляде на горячего парня у большинства прохожих начинали щёлкать зубы.

В ту минуту, когда Ленчо казалось, что весь Табор лежит у него ног, он встретил майора Волкодава. Опасный майор скользнул по нему взглядом, и в Ленчо проснулся воинский дух. Он отсалютовал майору так лихо, что заслужил бы воинскую благодарность. Однако её не получил.

— Ха, солдат! — заорал Волкодав и бросился на Ленчо, — Солдат в штатском! Вам, товарищ, это дорого встанет!

Ленчо увернулся от майора и помчался к Йордану, где вбежал в недостроенное здание, известное под названием»Котельня». Волкодав с рёвом»Патруль!»,«Держи его!«гнался за ним, потому что преследование солдат–нарушителей было его любимым занятием. Но на стройке шансов против Ленчо у него не было. Тот выскочил через окно на другой стороне, и вдоль пруда зашагал к дому, а Волкодав метался по стройке и кричал:«Товарищ, сдавайтесь! Ваши усилия избежать справедливости напрасны!«Он заглядывал в свежеоштукатуренные помещения, обыскивал будущие ванные и туалеты, но всё впустую. В какой‑то момент упорной гонки он споткнулся о доску и растянулся плашмя в будущей сушилке. Однако, тогда этому уголку до сушилки было ещё далеко. На полу было полно серой жижи и мокрого цемента, густо политого мочой рабочих, которым было лень бегать в туалет. Майор выругался и стал выбираться из этой вонючей каши, понимая, что жена его, такого уделанного, по всей видимости, не похвалит.«Мерзавец», — зашипел он, — «Он ещё поплатится!»

Он забежал на второй этаж, и в сырой тьме принялся искать коварного нарушителя. Тут он ударился головой о козлы, с которых штукатуры днём штукатурили потолок, и на голову ему вылилось ведро известковой воды. Волкодав отскочил с опасного места и кинулся в другую сторону. Вбежав прямо в лифтовую шахту, он, ударяясь о её дощатые стены, полетел вниз и упал на две железные тачки, полные засохшего раствора.

Измятый, ободранный и невероятно грязный, он принялся звать на помощь. Часа через два он добрался до гарнизона, чтобы объявить об очередном изощрённом преступлении кровожадных стройбатовцев.

Командование гарнизона со всей категоричностью осудило выходы из части в гражданской одежде, а полковник Пелынек немедленно призвал старшину Блажека к ответственности. Тот, однако, был недоступен. Его серый костюм был слишком элегантен, чтобы оставаться в нём в казарме. Кто‑то говорил, что старшина уехал к своей девушку в Вотицы, а кто‑то — что в самый Бенешов.

Полковник Пелынек на следующий день связался с Непомуками и настоял на том, что должен поговорить с командиром. После долгого ожидания, он заполучил к телефону Таперичу и по крайней мере четверть часа излагал ему непристойности, чинимые дерзкими и невоспитанными стройбатовцами. Таперича его терпеливо выслушал, а когда Пелынек закончил, произнёс невероятно спокойным голосом:«Такова жизнь. Насрать на всё это надо, товарищ полковник».

Двадцатого декабря, за день до увольнения, уже никто не работал. Солдаты сдавали последние части обмундирования и снаряжения, распивали спиртное и пели песни всевозможного содержания и уровня. Кто‑то записывал адреса друзей, кто‑то предлагал регулярно собираться»У Пинкасов», и буйное веселье то и дело сменялось сентиментальными воспоминаниями.

— С завтрашнего дня я свободный человек, — твердил Кунте, — Буду ходить куда захочу, в чём захочу и куда захочу, а кому что‑то не понравится, с тем я разберусь.

— Хрена ты будешь свободный, — испортил ему настроение кулак Вата, — С нынешним режимом никогда свободный не будешь. А другого режима в этой дурацкой стране быть не может, потому что так договорено.

— Иди в задницу со своими похоронными речами, посоветовал ему Дочекал. — Я буду свободным. С чаевыми сделаю пять–шесть тысяч, заведу себе классную девчонку, и думать ни о чём не надо будет. Если станет интересно, что там в мире, то поймаю»Свободную Европу», а всё остальное мне до лампочки.

— Это ты так думаешь, — качал головой Вата, — однажды не понравишься какому‑нибудь секретарю, референту или председателю, и конец твоим делам. Потопаешь за милую душу в шахту и моргнуть не успеешь.

— Что же этому пузатому деревенскому мешку никто не заткнёт пасть? — спросил Кунте, — Прямо страшно его слушать.

— Мне вот, Вата, стало интересно, — отозвался Салус, — зачем ты так экономишь и собираешь денежки? Всё равно тебя однажды заберут, наваляют, да ещё и спросят, откуда у тебя столько денег?

— Моё мнение, — сказал Кефалин, — Человек должен все деньги обменять на товары, и тогда ничего не сможет лишиться.

— Вам, козлам, хотелось бы, — брюзжал кулак, — чтобы бы я все деньги обменял на выпивку. То, что я наэкономил, вы бы пропили за один вечер. Только не дождётесь!

— Господа! — вдруг вскричал Цина, — Посмотрите на высокого гостя!

И действительно. От ворот, которые, естественно, уже несколько дней никто не охранял, шагал сам великий Таперича.

Таперича, который, как поговаривали, с Нового года тоже должен был увольняться из армии, ходил по спальным помещениям и изымал полные и недопитые бутылки.

— Я пока ещё майор, — говорил он, — А пока я майор, тут не будет ни бордель, ни какая там пивная.

Никто не протестовал, потому что могучий майор нагонял страх даже в последний день службы. Но вскоре компании будущих штатских снова запели и развеселились, тайком отхлёбывая из припрятанных запасов.

— Я по–прежнему за социализм, — шептал Душан Ясанек Кефалину, — но это должен быть просвещенный социализм. Как ты считаешь?

Кефалин пожал плечами. Он не понимал, с какой стати в последний день службы ему рассуждать о социализме, особенно, когда заместитель командира по политической работе стонет в больнице.

— Ну что, Кефалин? — спросил проходящий мимо Таперича, — Что скажете на то, что завтра будете в Праге?

— Наверное, как‑нибудь привыкну, — сказал Кефалин, — Мысль о том, что обо мне никто не будет заботиться, меня немного пугает, но каждый должен рано или поздно встать на ноги.

— Вы мудрый человек, Кефалин, — похвалил его майор, — Надо было сделать вас ефрейтором или младшим сержантом.

И, не дожидаясь, как отреагирует похваленный солдат на такую оценку, пошёл продолжать свою инспекцию.

До самого вечера пели и болтали, но едва на Табор спустились сумерки, солдаты сидели, как на иголках.

— Господа, мы же не будем здесь торчать? — подтянул изысканно завязанный галстук Саша Кутик, — Прохлопать последний день службы, это был бы прямо смертный грех!

— Само собой, — согласился Кунте, — Девки в Таборе этого бы не пережили.

— Парни, не дурите, — предостерегал их кулак Вата, — Таперича ещё может нам в последний день изрядно насолить. К чему рисковать, когда мы уже одной ногой дома? Что до меня, то я сяду здесь на сундук и буду на нём сидеть до самого утра.

— Нет, вы посмотрите на эту толстую свинью, — удивился Цина, — За женщинами не ходит, водку не пьёт, спортом не интересуется, культурой тоже, вот мне любопытно, почему он так держится за свою жизнь?

Кулак что‑то промычал, и хотя ничего было не разобрать, никто из присутствующих не сомневался, что он только что Цину куда‑то послал. Цина, впрочем, не прислушался к его совету и предпочел пойти в ночное заведение»Хата», где собирался встретиться с дамой своего сердца. За ним отправился Кутик, сразу за ним последовали Кунте, Мацек, Дочекал и многие другие.

— Всё это плохо кончится, — стонал кулак Вата, — Во всей роте кроме меня ни одного благоразумного, толкового человека!

Но даже его причитания не помогали, и солдаты один за другим уходили из казармы в ночной город.

Таперича сохранял ледяное спокойствие, хотя остался в расположении почти один. Было ясно, что он на что‑то подобное рассчитывал. Около полуночи он поднялся и вошёл в помещение, где одинокий кулак Вата по–прежнему сидел на сундуке и горевал про себя.

— Товарищ рядовой! — сказал майор, — Таперича пойдёте со мной.

У кулака внутри всё оборвалось, потому что его пессимизм разросся до чудовищных размеров. В тот раз он, впрочем, был беспочвен. Майор выбрал его своим помощником, и имел на то веские причины. Таперича и Вата отправились в Табор. Первым, кого они встретили, был Ясанек, жмущийся к Эвичке Седланковой.

— Вы пили, товарищ рядовой? — спросил его майор.

— Не пил, — со всей решительностью объявил Душан, — Я был со своей невестой!

— Знал я таких, — сказал Таперича, — Что были с невестами, и накачались, как дирижабль. Дыхните на меня!

Ясанек, поколебавшись, исполнил приказ. Он явно стыдился перед Эвичкой Седланковой.

— Хорошо, — произнёс майор, — Можете продолжать. Вата, идём дальше.

Они дошли до»Белого льва», вступили внутрь и выяснили, что там находятся несколько военнослужащий первой роты, напившихся буквально до немоты. По большей части он держались на ногах, но рядовые Ленчо и Серначек на это были уже не способны.

— Делайте, Вата, то же, что я, — строго приказал майор и схватил глупо улыбающегося Ленчо со стеклянными глазами и перекинул его через плечо, как будто это было пёрышко. Кулак сделал то же самое с Серначеком, но без особой радости.

— А что, если мне эта свинья заблюёт новый пиджак? — спросил он жалобным голосом, но Таперича не отреагировал.

— Все в казарму! — закричал он на остальных, и было ясно, что он говорит серьёзно. Солдаты без отговорок оплатили счета и последовали за майором, несущим полумёртвого Ленчо. В расположении он приказал более–менее трезвым бойцам прийти в себя и присмотреть за теми, кто совсем пьян, а сам вместе с Ватой вернулся в Табор, чтобы обойти все пивные. К четырём часам он частью загнал, частью собственноручно оттащил всю первую роту в расположение. Не хватало только рядового Дочекала.

— Где он может быть? — рассердился майор. И тут же примчался Дочекал.

— За мной гонится Волкодав! — выпалил он, — Мне надо быстро куда‑нибудь спрятаться!

В этом, впрочем, не было нужды. Таперича сам вышел и ждал перед зданием. Через несколько секунд раздалось сопение, и во двор влетел разъярённый Волкодав. Не успел он толком оглядеться, тем более сориентироваться, как могучая лесорубская рука схватила его за воротник и развернула лицом к шоссе. Затем Таперича со смаком вышиб его из того места, где ему нечего было выискивать.

— Таких майоров, — усмехнулся он, — одним ударом семерых бы убил!

В спальном расположении, тем временем, все столпились вокруг Дочекала, желая узнать причину очередного конфликта в Волкодавом.

— Я вам говорил, что склеил хорошенькую дамочку, — рассказывал Дочекал, — а она никак не хотела мне говорить, как её зовут. А теперь уже всё ясно. Это жена Волкодава.

Настала пора покинуть территорию части. Рота построилась во дворе, внутри остались лишь Вата и Ясанек. Единственные на сто процентов трезвые и работоспособные, они должны были подмести помещения и убрать блевотину и другие нечистоты, оставленные пьяными товарищами.

— Это мне за мою порядочность, — жаловался Вата, — Сперва я должен эту пьянь таскать на горбу, а теперь ещё приходится за ними убирать весь этот срам. В нынешнее время лучше быть скотом и ни за что не отвечать!

Ясанек не говорил ничего. Он лишь удивлялся сам себе — как он за два года повзрослел. Когда ему в первый раз пришлось убирать туалет, он думал, что пришла его смерть. А гляди‑ка, теперь он мог бы работать в общественном туалете на Вацлавской площади.

Наконец, всё было в порядке, и рота нетвердым шагом направилась к вокзалу. Перед парком за отелем»Слован»стоял майор Волкодав, который, похоже, никогда не спал. Он погрозил стройбату кулаком. Рота восторженно залаяла, а некоторые одарённые экземпляры попытались завыть по–волчьи. Тапериче не сразу удалось успокоить своих солдат, чтобы без осложнений погрузить их в вагоны. Удалось это ему лишь с крайним напряжением всех сил, и тогда уже ничто не мешало поезду тронуться в сторону Праги.

Дорога прошла гладко. Во–первых, потому что дорога была недолгой, во–вторых, потому, что большая часть усталых солдат тут же уснула. Только Бернашек проблевался, уже в одиннадцатый раз.

— Теперь я уже убирать не буду, — радовался, глядя на заблёванного товарища, кулак Вата, — Теперь пускай господа военные поцелуют меня в зад!

— Ты с такими разговорами поосторожнее, — предостерёг его Кефалин, подмигнув остальным, — Ещё три дня после увольнения ты под их юрисдикцией, и можешь попасть под военный суд.

— Что, правда? — осёкся кулак, — Вот законы нынче, обосраться можно!

Около восьми утра поезд остановился на Центральном вокзале в Праге. Новоиспечённые штатские с рёвом, достойным жителей малоразвитых стран, вывалили из вагонов и кинулись к выходу. Кефалин огляделся и заметил майора Таперичу. Он стоял, прислонившись к вагону, и грустно улыбался. Взгляды всемогущего командира и худшего солдата в батальоне встретились. Кефалин остановился, и майор нерешительно подошёл к нему:

— Что было, то было! — подал он Кефалину правую руку, — Таперича вы на гражданке, а через пару недель и я буду.

— Но всё равно это был абсурд, товарищ майор, — улыбнулся Кефалин.

— Был, — кивнул Таперича, — Боже мой, был.

Некоторое время он молчал, и только, когда Кефалин собрался уходить, озадачил его вопросом, который уже долго вертелся у него на языке.

— А что вы понимаете под этим вот словом — «абсурд»?