Черные ножи – 4

Глава 17

Если бы все случилось еще раз, я, разумеется, не стал бы убивать Виндека вот так открыто, на глазах у всех. Но тогда, под наплывом эмоций, когда смерть пронеслась буквально в считанных сантиметрах, оставив после себя изувеченные трупы лошадей, горящий грузовик и раненного убийцу, которого я ненавидел всей душой, я сделал то, что сделал.

Вот только теперь у меня появилась проблема: женщины видели, как я расправился с Виндеком, и если хоть одна из них проговорится… мне конец.

Впрочем, я, конечно, могу попробовать рассказать «свою версию». Что, мол, просто избавил капо от страданий «ударом милосердия», но поверят ли мне… сомневаюсь. Слишком уж недолго я работал на фашистов, чтобы заслужить их доверие. А вот Виндек «трудился» уже несколько лет и был на хорошем счету.

Эти мысли пронеслись у меня в голове, когда я оглядывал женщин и прильнувших к ним детей.

Никто не плакал, даже самые маленькие. Все стояли на пронзительном ветру и ждали, пока я решу, как поступить дальше.

Те аргументы, которые я приводил мысленно раньше, никуда не делись. Мы находились всего в нескольких десятков километров от Берлина, в глубоком тылу, и советские войска тут появятся еще очень нескоро. А партизаны… если в окрестностях и действовали их отряды, то выбраться к ним я бы не сумел. Бродить же по лесам без еды и воды в феврале, да при наличие маленьких детей — сомнительная затея. Но и доставить всех в концлагерь, где смерть буквально царит в воздухе, тоже не лучший вариант.

Что же делать?

Я не находил ответа, разрываясь в душе от осознания собственного бессилия. Для себя я решил твердо — я вернусь обратно, мои дела в Заксенхаузене еще не окончены. Кроме меня, никто не сделает того, что нужно. Никто просто не понимает важность задуманного мною.

Восемь женщин, прошедших за последние месяцы сквозь ужас и ад преисподней, не торопили меня. Они прекрасно поняли, что я не простой капо, поэтому не нападали, хотя могли бы наброситься всем скопом и буквально разорвать на части. Я знал, на что способны матери, защищая своих детей от смерти. Своим, конечно, я для них в одночасье не стал, но и чужим быть перестал.

— Кто хочет, может уйти в лес, — произнес я, так и не придя ни к какому конкретному решению. — Может, замерзнуть лучше, чем сгореть в печи…

— У тебя есть оружие? — спросила Настя.

— Только нож. У солдат в грузовике были винтовки, а у унтера в кабине — пистолет, но для нас они пропали.

Я бросил короткий взгляд на полыхающий грузовик — не подобраться. Жаль, что капо не доверили хотя бы обрезы — все лучше, чем ничего.

— Следы на свежем снегу, — негромко сказала Настя, — тех, кто уйдет в лес, быстро по ним найдут.

Ее услышали все.

— Я ухожу! — едва слышно, но твердо сообщила невысокая рыжая девица из цирковых.

— И я!

— Я тоже!..

В общем, это было предсказуемо. Лучше неизвестность, чем гарантированная смерть.

Но, черт подери, куда им бежать в этом куцем лесу? Здесь не сибирская тайга с ее бескрайними просторами, если к поискам подключат собак, то беглецов отыщут уже завтра. И все же я не мог и не собирался решать за них. Каждый отвечает за свою судьбу самостоятельно, но вот дети… что делать с ними?

Из-за поворота показалась повозка, груженая сеном и ведомая одной единственной лошадкой. В повозке сидели трое, и все с оружием в руках. Простые охотничьи ружья, но и этого достаточно.

Ну вот и все, поезд ушел. Теперь уже и бежать бесполезно.

— Значит так, — я говорил негромко, но без тени сомнения в голосе, пытаясь успокоить женщин, придать им хоть немного уверенности, — вы все останетесь живы, и дети тоже. Это я вам обещаю! Я вытащу каждую, клянусь!

— Эх, парень, да кабы все было, как ты говоришь, и Гитлера бы давно прикончили, и победили бы! — полная женщина лет сорока скупо улыбнулась мне.

— Победим! Через год возьмем Берлин! Я это точно знаю! Клянусь жизнью своей! Главное, девчата, продержитесь до этого дня!

Они встали за моей спиной широким полукругом, держа малых детей на руках, а тех, кто постарше, прижимая к себе.

Никто не побежал, никто не истерил.

Повозка подъехала ближе, остановившись в десятке шагов. Ей правил мужик лет пятидесяти, с суровым, неулыбчивым лицом.

На землю спрыгнули два парня. Один — совсем молодой, годов пятнадцати. Второй — чуть постарше. Братья, сразу видно. Оба хмурые, такие же мрачные, как и отец.

Одеты по-простому. Плотные штаны, куртки, на головах — картузы, на ногах — сапоги. Типичные бауэры — немецкие крестьяне, соль этой земли во все времена: и в прошлом, и в будущем, и в настоящем.

Братья обошли нашу группу с двух сторон, держа на прицеле ружей. Их отец неспешно слез с повозки, подошел к грузовику, оценил обстановку, немного потоптался у тела Виндека, но не трогал его, сожалея покачал головой у трупов лошадей, потом вернулся обратно, как видно, все для себя решив.

Меня он осмотрел быстро, лишь мазнув глазом по нашивке «Капо». На женщинах и детях его взгляд задержался дольше.

Наконец, бауэр спросил:

— Что здесь случилось?

Я молчал, прикидывая шансы. Если я прыгну прямо на него, то точно дотянусь и прикончу, благо, нож под рукой. Но тогда поймаю пули с обеих сторон от сыновей, которые, судя по их виду, с оружием обращаться умеют. Даже если девчата подсобят и бросятся на них, то я точно не уцелею.

Но это не главное. Моя регенерация еще кое-как работала, хоть и сбоила в последнее время. Повезет, восстановлюсь. Да и скорость реакции у меня превосходила всех здесь присутствующих. При удаче, увернусь от выстрелов, но вот если братья решат стрелять в женщин — тут я уже не успею, и в этом был главный затык.

— Сам не видишь? Разбомбили нашу группу…

— А куда ехали?

— Сопровождали заключенных в Заксенхаузен, тут неподалеку. Охрану всю перебили, я один остался.

Нужно произвести хорошее впечатление, а потом воспользоваться моментом, выхватить ружье и завалить хотя бы одного, а при везении — и всех троих.

— Кто они, русские? — углядел он винкели с буквой «S» на груди у женщин.

— Военнопленные, — неопределенно пожал я плечами, — пригнаны на принудительные работы в Германию.

Бауэр смотрел на женщин странным взглядом. Нет, ни желания, ни похоти я не чувствовал, как и ярости или злости. Поэтому до конца и не понимал, что от него ожидать.

— Знаешь, капо, у меня четверо детей, все — сыновья. Двое из них на фронте, двое при мне… пока при мне, молодые еще. Но если эта война продлится дольше, призовут и их.

— Не страшно, что молодые, — оценивающе глянул я на парней, — по виду, они — крепкие ребята, такие нужны в Гитлерюгенде.

— Ничего-то ты не понял, капо… иногда я представляю себе, что мои сыновья вот так же попали в плен к русским. И я очень хочу, если такое случится, чтобы к ним отнеслись, как к людям, чтобы не мучили, дали выжить…

— Там их не убьют, если только бежать не попытаются, — я говорил уверенно, — и пытать не будут. Какие тайны или секреты может знать обычный солдат? Никаких. А издеваться над людьми просто так у русских не принято.

— Поступай с людьми так, как желаешь, чтобы поступили с тобой. Многие из моих знакомых делают вид, что ничего не знают о том, что именно делают с заключенными в концлагерях эсэсовцы, — бауэр подошел ближе и посмотрел прямо мне в глаза, — мол, не знают ни о пытках, ни о расстрелах без суда и следствия. Им проще жить в таком мире, где можно верить газетам и официальной пропаганде. Закрыть глаза на несправедливость, бесчестность и бесчеловечность. Но знаешь, капо, на самом деле они все знают и все понимают. Они же не дураки. Просто так им легче.

Он говорил серьезно, даже торжественно, и я не перебивал, несмотря на то, что ситуация не располагала к долгим дискуссиям. Впрочем, он не оставлял мне выбора. Оружие было лишь у него и его сыновей.

— Нельзя относиться к людям хуже, чем к животным. У людей есть душа, она бессмертна. И за все придется ответить, рано или поздно. Высший суд покажет, жил ли ты праведно или грешил. И тогда мучения души будут длиться вечность… я очень надеюсь, что научил своих сыновей разбирать, что есть добро и что зло…

Он резким движением вскинул двухстволку, целя мне в грудь, и без раздумий нажал на спусковой крючок.

Громко бахнуло, ударив по ушам. Бауэр бил на смерть, прямо в сердце, но я успел уйти с линии огня буквально за мгновение до выстрела.

— Бегите, фройляйн! — крикнул мужик. — Мы с ним разберемся!

Краем глаза я увидел, как его сыновья тоже поднимают ружья, готовые стрелять

Но я оказался быстрее. Мгновение, и я оказался рядом, плавно обошел и ударом ноги подбил бауэра под колени, заставив рухнуть в снег.

Нож уже лежал в моей правой ладони. Левой же рукой я обхватил мощную шею крестьянина в захват, приставил к ней клинок и заорал на его сыновей, которые уже спешили со всех ног на выручку:

— Стоять! Или зарежу!

Братья нерешительно замерли, не желая стать случайной причиной гибели отца.

Впрочем, я тоже совсем не хотел его убивать. Этот человек не побоялся мести властей и попытался освободить пленниц, приняв меня за обычного капо, пособника эсэсовцев. И сыновья были ему под стать — хмурые, но решительные. Готовые отдать свои жизни за совсем незнакомых им людей.

Жаль, как же жаль, что такие люди — даже не исключение из правила, а «неучтенная величина». Единичный случай. Один на миллион.

— Уважаемые! — Настя встала между нами. — Вы хотите помочь? Этот человек тоже. Мы на одной стороне!

— И нечего сразу стрелять, — проворчал я в ухо бауэру. Тот сразу понял, что я ему не враг, расслабился, и я выпустил его из захвата, помогая подняться на ноги.

— Опустите оружие, — шикнул он на сыновей, которые все еще сомневались, — не видите, что ли — это человек!

Потом мы отошли с ним чуть в сторону и обсудили дальнейшие планы. Бауэр назвался Вернером, сказал, что неподалеку у него хозяйство, поля под рапс и коровники. Сыновья помогают, но все равно рабочих рук не хватает. Ему предлагали взять в аренду военнопленных за совершенно смешные деньги, но он отказался. Ненавидит войну, Гитлера и все, что происходит в стране последние годы. Не коммунист, боже упаси, но придерживается понятной идеологии — не причиняй зло и живи по совести.

Я как-то сразу ему поверил, тем более, что видел в деле, когда поставил под угрозу гибели себя и своих сыновей.

Теперь, когда все разъяснилось, я сказал ему, что бежать женщинам и детям некуда — замерзнут, умрут от голода. Без шансов.

Выжить они могут, лишь добравшись до Заксенхаузена, как бы нелепо это ни звучало. Там есть шансы, а здесь, без помощи и четкого плана — их нет.

Вернер думал, наверное, минут пять. Молчал, жевал губу, размышлял основательно, прикидывал «за» и «против», пытался просчитать варианты. Я буквально чувствовал, как работает его мозг в поисках правильного решения.

Наконец, Вернер повернулся и произнес:

— Заберу их, накормлю, спрячу. Есть место, там искать не станут.

— Уважаемый, ты же понимаешь, что если их у тебя найдут — это смерть. Не только тебе, но и всей твоей семье. Сыновьям, жене… подумай хорошенько, оно тебе надо?

— Не дави, прошу. И так тяжко. Но им — еще тяжелее. Кем я стану, если не помогу?..

Он принял решение, и я видел, что Вернер не передумает. Я кивнул ему, подошел к женщинам и вкратце объяснил предложение бауэра.

— Это лучший выход. В Заксенхаузене рано или поздно — смерть. В Равенсбрюке — подавно. Уходите с ними. Они, хоть и немцы, но, кажется, все же люди.

— Верить им? — спросила рыжая. — Фашисты же!

— Могут предать, — честно ответил я, — завезут к себе, потом выдадут эсэсовцам. Получат награду. Или снасильничают. Но я так не думаю, им проще задержать всех здесь, чем куда-то везти. Лица у них обветренные, рабочие. Руки мозолистые. Трудяги. В душу им заглянуть не могу, хотя желал бы. Решать вам.

— А как же вы? Вас же накажут за наш побег!

— Я — простой капо, сопровождающий, человек на подхвате, мне даже оружие не положено. Скажу, что все разбежались при бомбежке и потом я никого не нашел. Обо мне не думайте, думайте о себе и детях. На решение вам две минуты, дольше ждать не могу…

Я лукавил, прекрасно понимая, что к единственному выжившему у лагерного начальства будет масса вопросов, и на слово мне точно никто не поверит. Скорее всего, будут пытать — так проще и быстрее добиться результата. Ничего, как-нибудь выкручусь, не впервой.

— Пойду с немцами, — решила рыжая, — авось не пропаду! Все лучше, чем в лесу замерзать. А если что, нож в сердце. В лагерь я точно не вернусь…

— Я тоже!

— И я!

— Пойдем, девчата! Должно же и нам хоть раз в этой жизни повезти…

Я кивнул Вернеру, и тот разворошил сено на подводе, намереваясь спрятать там всех беглянок и детишек. Места было маловато, впритык, но он коротко мне пояснил, что поедет особыми дорогами, где обычный транспорт не появляется. Лишних глаз там нет, и добираться до места недалеко. Справятся.

— Я остаюсь! — конечно, Настя имела собственное мнение, я и не сомневался.

— У тебя ребенок, товарищ военврач! Твоя первая забота — защитить его!

— За ним присмотрят, а потом я к нему вернусь.

Еще мне не хватало тащить Настю в лагерь на верную смерть. Одно дело, когда все вместе, да по поручению Крюгера, а совсем другое — вот так, вдвоем.

Ее губы задрожали, но не от слез, а от негодования. Она рвалась в бой и не хотела бросать меня одного.

— Дима! — она подошла вплотную, встала чуть боком, слегка касаясь меня плечом.

Нас никто не слышал, все грузились на телегу, а Вернер укрывал их сеном.

— Анастасия Павловна! Это приказ!

— Я старше тебя по званию, забыл⁈..

Поправлять ее я не стал, лишь сказал негромко:

— Сохрани себя. У тебя есть мужчина, ты нужна ему. Ираклий Давидович, кажется? Он врач?

Настя почернела лицом.

— Хирург. Был. Он погиб.

— Соболезную, но теперь у тебя есть Ваня, спаси его! Это сейчас твое главное дело!

Я видел, что она упрямится. Еще не хватало, чтобы, когда я отойду, она пошла за мной следом. Это нужно было решить здесь и сейчас.

— Настя, я очень тебя любил, ты была для меня всем. Но я изменился, через многое прошел и больше не испытываю эмоций. Моя душа мертва. Сгорела и развеялась пеплом. Ты тоже стала другим человеком. Прошу, делай то, что я говорю! Это очень важно! Понимаешь?

Она долго смотрела на меня, потом кивнула.

— Я все сделаю, не переживай.

— Возьми мой нож. Пусть это оружие защитит тебя в случае опасности, — я протянул Насте свой именной черный клинок в ножнах, прошедший со мной и огонь, и воду, и медные трубы.

Девушка взяла нож двумя руками и спрятала его под робу.

Мгновение я думал, не отдать ли ей микропленку? Со знанием немецкого Насте легко будет попасть в Берлин — нужно лишь добыть гражданскую одежду и документы. И уже потянулся было рукой к пленке, но в последний момент передумал. Слишком большая ответственность и риски. Пусть она лучше думает о себе и Ване, пусть они выживут. Не буду подвергать ее новой опасности.

— Теперь уходи, времени больше нет…

Настя выдохнула, будто откидывая от себя все плохое, и пошла к телеге, ни разу не обернувшись. Через минуту Вернер тронул поводья, и повозка двинулась в обратный путь. Его сыновья шли следом, места на повозке для них не осталось.

Восемь женщин и пятеро детей, тесно прижавшись друг к другу, сумели укрыться под сеном и со стороны были не видны. Конечно, любая проверка их легко обнаружит, но бауэр поведет повозку обходными дорогами, и даст бог, они доберутся до места.

Я проводил их взглядом, а потом пошел в направлении лагеря. По моим прикидкам, идти оставалось километров десять — пятнадцать.

Сдержит ли Вернер слово, сможет ли спасти женщин и детей? И Настю?

Несмотря на мои слова, я чувствовал, что в душе у меня все еще остались чувства к этой девушке. Она была первой, в кого я влюбился в морозном Челябинске, и я пронес это чувство сквозь годы. Любовь моя была простая и наивная. То были и чувства офицера, погибшего в далеком будущем, и почти детские эмоции Димки, который не дожил до момента первой взаимности. И все сплелось, запуталось, перемешалось в моей душе. Но одно я знал точно: Настя была и останется особенным человеком, за которого я отдам свою жизнь, если понадобится. Но уйти с ней я не мог. Есть вещи важнее личных эмоций. Я мог изменить будущее в лучшую сторону, я один мог это сделать, и этим спас бы тысячи… нет, миллионы жизней. А значит, я уже не принадлежал себе. Я стал элементом в этой новой истории, своего рода заводным ключом, который может запустить весь механизм, заставив его сработать в этот раз иначе. И если я мог это сделать в теории, значит, обязан был осуществить на практике. Получается, и говорить не о чем.

К Заксенхаузену я добрался почти в полночь.

На подходе к лагерю, понимая, что меня ожидает, я устроил тайник в лесу сбоку от дороги, куда спрятал микропленку. Тут никто не найдет, и лишь я буду знать правильное место.

Я медленно шел по дороге, обдуваемый всеми ветрами, запорошенный снегом, пока не попал в луч прожектора с одной из вышек.

— Стоять! Не двигаться!

Я поднял руки вверх и замер на месте. С дозорными лучше не шутить, расстреляют при малейшем намеке на неподчинение.

Из ворот выскочили несколько эсэсовцев с винтовками в руках.

— Капо Шведов! — прокричал я, наблюдая за их стремительным приближением. — По приказу штурмбаннфюрера Крюгера!

Не помогло.

Первый же солдат сходу ударил меня прикладом в живот с такой силой, что я тут же согнулся от боли пополам.

Вторым ударом меня бросило в полное небытие.