Черные ножи – 4

Глава 20

Потом меня отнесли в больничный корпус, сам ходить я не мог, привязали к кровати и оставили в покое. Впрочем, время от времени сестра Мария наведывалась, чтобы проверить мое самочувствие, а, точнее, убедиться, что я еще не сдох.

Все это я ощущал краем сознания, находясь после резервуара в некоторой прострации. Тело отказалось повиноваться мысленным командам, и я даже подумал, что оказался полностью парализованным.

С этой мыслью и уснул.

А проснулся оттого, что меня с нежностью гладила по голове женская рука.

— Бедолага, намучился, отдохни, родненький! — услышал я голос, показавший мне смутно знакомым.

Я открыл глаза. На моей постели сидела Марла — та самая «мамка» в привозном борделе. Она смотрела на меня, как мать смотрит на сына, и на ее щеках я отчетливо увидел слезы.

Заметив, что я очнулся, она неожиданно смутилась, покраснела и вскочила, как юная девушка. Эти слезы были не для стороннего зрителя.

Я не нашел ничего лучшего, чем сказать — точнее, прошептать, настолько слаб я был:

— Он мертв!

Марла, почти дошедшая до двери, услышала, остановилась, потом вернулась к моей койке.

— Кто мертв? — женщина и любопытство — две неразлучные подруги.

— Тот унтер, из-за которого погибла Хельга. Я лично видел, как машина, в которой он находился, сгорела дотла…

Эта короткая речь далась мне с трудом, но я увидел, каким ярким огнем загорелись глаза Марлы после этих слов.

— Спасибо! Давно я не получала столь приятных новостей! Девочки будут очень рады!..

Она не боялась говорить открыто, не видя во мне врага. Я врагом и не являлся. Да и кому нужно провоцировать лагерную проститутку на откровения? При этом выглядел я настолько плохо, что с точки зрения любого опытного человека, вряд ли протянул бы долго, так что Марла не особо и рисковала.

Но они меня не знали! Я и сам себя не знал. Мой организм то сбоил, то работал по-максимуму, вытаскивая меня из самых опасных кризисных ситуаций.

Марла вышла из комнаты, а меня внезапно скрутило от боли. Чувствительность возвращалась, но процесс этот оказался до ужаса болезненным. Меня всего корежило, кидало то в жар, то в холод, но главное — я вновь мог двигать руками и ногами. Слава всем богам, я не останусь парализованным!

Кажется, я слегка задремал, давая организму окончательно прийти в себя, и проснулся, когда Марла вновь вернулась в палату, держа на подносе тарелку и ложку.

— Поешь суп, красавчик, наберись сил, они тебе еще понадобятся…

То ли запах, исходящий от супа, сыграл свою бодрящую роль, то ли присутствие Марлы, при которой мне не хотелось выглядеть слабым, но я понял, что мое тело вновь слушается своего хозяина, и, пусть скривившись, но смог самостоятельно сесть в постели. Марла поставила мне на колени поднос и собственноручно принялась кормить меня с ложечки, за что я был ей весьма признателен. Несмотря на весь свой гонор, я не был уверен, что смог бы удержать ложку в руках и не пролить ее содержимое на себя самого.

Жидкий бульон с парой кусочков картошки и моркови придал мне энергии. Хлеба не было, как не было и мяса, но это ничего. Главное, еда оказалась жидкой и горячей, и это было лучшее, что только можно придумать.

Накормив меня, Марла ушла, и я попытался проверить, на что еще способно мое тело. Оказалось, все не так уж и плохо.

Мышцы болели, как после интенсивной тренировки, суставы буквально скрипели, а сил хватало лишь на минимальные усилия. И все же я мог праздновать победу! Я в очередной раз выжил, причем, там, где других ждала гарантированная смерть.

Вот только теперь доктор Риммель будет иметь на меня особые планы, а это значит…

Ничего хорошего это не значит. Не сегодня, так завтра он прикончит меня тем или иным способом в попытках создать «идеального солдата».

Только черта помяни, он тут же явится. Не успел я подумать о докторе, как дверь отворилась и внутрь вошла целая делегация: Риммель, сестра Мария и два дюжих санитара. Мария катила перед собой небольшой столик, на котором были разложены врачебные инструменты.

Доктор с интересом посмотрел на меня, ожидая увидеть полутруп. Однако я находился в уже относительно приличном состоянии, конечно, по сравнению с тем, что со мной было после резервуара. Лицо порозовело, я сидел, а не лежал, мог двигаться.

— Н-да, удивительный пациент, вы не находите, сестра?

Мария вновь проверила у меня пульс и удивленно покачала головой.

— Господин доктор, это попросту невозможно. Он почти полностью восстановился!

— Да, мы стали свидетелями истинного чуда. Регенерация на невероятно высоком уровне, скорость ее поражает. Я был теоретически уверен, что подобное возможно, и вот, могу наблюдать процесс собственными глазами. Немедленно возьмите у него все возможные анализы, включая спинномозговую жидкость. Мы обязаны выяснить, как работает его организм, тогда сможем повторить подобное!

Я беспокойно дернулся, не желая, чтобы эти люди узнали обо мне хоть что-то, а потом использовали в своих целях, но санитары свое дело знали — меня тут же придавили к кровати и зафиксировали ремнями. Теперь, при всем желании, я не мог даже шевельнуться.

И, разумеется, сестра не озаботилась тем, чтобы дать мне обезболивающее, а процедура взятия спинномозговой жидкости оказалась весьма болезненной… но я, стиснув зубы, не издал ни звука, хотя Мария заполнила ликвором сразу несколько пробирок, явно взяв проб больше обычного. И крови у меня взяли изрядно, впрочем, на мне это никак не сказалось. Слабость еще присутствовала, но с каждой минутой я ощущал себя все лучше и лучше.

Дверь вновь распахнулась, и в палату вошли еще трое — фон Рейсс и два эсэсовца с автоматами.

— Что здесь происходит, господин доктор? — с отчетливой неприязнью в голосе спросил фон Рейсс.

— Я провожу эксперименты с моим пациентом, господин рапортфюрер, — Риммель, как видно, тоже не слишком жаловал Алекса.

— Неужели? — саркастически возразил тот. — А мне казалось, что это не ваш пациент, а мой заключенный, который подозревается во множестве преступлений. И я требую немедленно вернуть его мне!

Доктор слегка растерялся, такого напора он не ожидал. Я, со своей стороны, тоже не понимал, что было бы лучше: вернуться в руки рапортфюрера или остаться у Риммеля. Пожалуй, сейчас первое было более предпочтительным. Доктор, в пылу исследовательской страсти, замучает меня до смерти, никакая регенерация не спасет.

— Да-да, господин рапортфюрер, я готов во всем признаться! Я преступник и заговорщик! Заберите меня отсюда!

Фон Рейсс победно взглянул на Риммеля, и взглядом приказал эсэсовцам развязать меня.

Но доктор придумал выход, который устроил всех, исключая лишь меня.

— А что, если мы объединим наши усилия, уважаемый господин рапортфюрер? Признаюсь, этот человек, а точнее, возможности его тела, очень меня интересуют. А вот преступления и заговоры — совершенно нет. Но ведь вы планируете применить к нему жесткие меры дознания, не так ли? Я могу поспособствовать этому, предложив некие совершенно оригинальные процедуры. И мы оба останемся в выигрыше: вы получите ваши сведения, а я — данные для моего исследования, которое, могу вас уверить, будет очень интересно господину Гиммлеру. Ведь он уже завтра должен прибыть в Заксенхаузен. Несомненно, я положительно отмечу перед рейхсфюрером СС ваш вклад в эту работу. Что скажете?

Я едва сдержал тяжелый вздох. Если эти двое объединят свои усилия, они точно меня прикончат, можно не сомневаться. Садист-доктор и серийный маньяк-убийца, работающие вместе, что может быть хуже?

— А вы знаете, — задумчиво произнес фон Рейсс, — это интересное предложение…

Ну вот, так я и знал. Спелись, голубки.

— Отлично, — улыбнулся Риммель, от его былой холодности не осталось и следа. — Предлагаю начать со следующего… раз уж наш пациент успешно перенес гипотермию, то попробуем иной подход. У меня есть барокамера, и если поместить в нее живого человека и имитировать определенное давление, то будет весьма любопытно понаблюдать за его реакциями… или другой вариант, послушайте…

Они чуть не под ручку вышли из палаты, а эсэсовцы начали отвязывать меня от постели.

И главное, я ничего не мог с этим поделать. Попал, что называется.

До лазарета было тридцать метров, и вскоре я уже лежал на столь знакомом мне прозекторским столе, который до этого чистил от крови и грязи.

Только теперь подопытной жертвой был я.

В затылке пульсировала боль. Кажется, организм таким образом выплескивал предыдущую нагрузку, но теперь ему предстоит столкнуться с новой, еще более мощной.

Но почему «разделочный» стол? Доктор же говорил о барокамере?

Через минуту я узнал ответ на этот вопрос.

Риммель и фон Рейсс вошли в прозекторскую, а сестра Мария вкатила столик, на котором лежало несколько шприцев и ампулы с непонятными растворами. Эсэсовцы неотлучно находились в помещении, следя за безопасностью, но я все равно ничем не смог бы сейчас навредить окружающим, туго связанный ремнями.

Доктор вел пояснительную беседу, которая мне совершенно не понравилась:

— Для начала мы опробуем один препарат, который я называю «Скажи мне правду» — это, так сказать, смесь, которую я изобрел на основе лизергиновой кислоты, иприта, рицина и других веществ, названия которых вам вряд ли что-то скажут. Короткая предыстория. Я давно дружу с Альбертом Хофманом* — швейцарским химиком, так вот, в прошлом году он испытал на себе некое вещество и обнаружил странный эффект от его применения. Альберт говорил мне, что когда он поехал на велосипеде из лаборатории домой, то окружающие его предметы: деревья, машины, дома стали видеться ему совсем иначе, чем в действительности. Они были странно вытянутыми, словно на картинах Дали, имели причудливые формы. Ему казалось, что булыжники ползут в разные стороны, а стены домов покрывает рябь.

*Альберт Хофман — создатель ЛСД. День первого применения препарата вошел в историю под названием «День велосипедиста».

— Изменения сознания? — заинтересовался фон Рейсс.

— Именно! Его психика подверглась временной трансформации и полной эйфории. Альберт прислал мне образцы, а я улучшил их, насколько это возможно. После инъекции наш пациент сможет ответить на любые ваши вопросы, и сделает это искренне. Таким образом, вы сумеете точно выяснить все, что он знает. Гарантирую вам это!

— Превосходно, — потер руки фон Рейсс, — это как раз то, что мне нужно. Но нет ли шанса, что заключенный попробует ввести нас в заблуждение?

— Пробовать он может, но у него ничего не выйдет. Препарат развяжет ему язык лучше любых клещей! Вы узнаете все, что желаете. А потом мы продолжим наши изыскания в барокамере, о которой я вам уже говорил…

Одно другого не лучше. Признаюсь, я бы выбрал сейчас барокамеру, чем неизвестные наркотики, которые, судя по всему, вколет мне сестра Мария.

Это была проблема. Я не знал точно, как отреагирует мой организм на стороннее вмешательство, сумеет ли совладать с ним, или через пару минут я выдам всех и все.

Мария уже наполняла шприц раствором, и я приготовился к худшему.

Теперь мне не казалось, что смерть — самый печальный исход. Я боялся, что после «сыворотки правды», сам того не желая, смогу разболтать секреты. И погибнут люди.

Нет, у меня еще оставался путь, которому ни доктор Риммель, ни рапортфюрер фон Рейсс не смогут помешать.

Самоубийство.

Японские самураи прекрасно познали это искусство в самых разных вариациях. Из всех доступных методов мне подходил один — откусить себе язык. Сделать это было непросто, но вполне возможно. Кусать нужно не кончик языка, требовалось откусить его под самый корень, где проходит артерия, тогда умрешь, хоть и не быстро, но вполне гарантированно от потери крови. Самураи специально изучали этот способ, примеряясь к особой технике укусов.

Я не тренировался, но был уверен, что справлюсь.

К тому же, выбора у меня не было. Если сыворотка подействует, то я подведу под смерть десятки людей.

Все очевидно: одна жизнь против многих.

Я был готов.

И все же, поразмыслив, я решил дать себе еще один шанс. Организм у меня был особый, и сыворотка могла на него не подействовать. А совершить самоубийство я смогу в любой момент, так мне казалось.

Содержимое шприца огнем прошлось по моим жилам, заставив крепче стиснуть зубы, чуть не кроша их.

Больно! Даже больнее, чем замерзать в ледяной ванне. И сама боль иной природы, в тебе словно бы поселился огонь, который жег изнутри, и ты ничего не можешь с этим сделать. Если бы у меня были свободны руки, я, наверное, начал бы раздирать себе грудь, пытаясь добраться до источника пламени.

— У него капилляры в глазах полопались! — обеспокоено заметил фон Рейсс. — Не случится ли кровоизлияния? Вы обещали, что я смогу с ним поговорить.

— Доза стандартная, — доктор слегка заволновался, — пациент должен чувствовать себя нормально, но я наблюдаю необычную реакцию. Его организм… активно борется с привнесенным извне источником беспокойства.

Я слышал их разговор, но слова доносились словно издалека, приглушенно. Внезапно заломило затылок. А потом стало тепло и хорошо, боль ушла, тело расслабилось.

— Ты меня понимаешь, Шведофф? — фон Рейсс подошел вплотную и склонился надо мной, вглядываясь в лицо.

— Понимаю, — согласился я. Язык еле шевелился. Во горле пересохло.

— Тогда отвечай быстро и не раздумывая! Твое настоящее имя?

Очень хотелось сказать правду, рассказать все без утайки этому прекрасному человеку, который добр ко мне. Слова почти сорвались с губ. Но поверит ли он в мою историю? Или будет смотреть разочарованно, как на человека, которому он доверился, а тот его подвел.

Впрочем, кто я такой на самом деле? Заключенный Василий Шведов, номер два, ноль, ноль, два? Или рабочий Танкограда Дмитрий Буров? Или же Коренев Никита Алексеевич, капитан танковых войск, командир штурмового меха, входящего в состав роботизированной танковой бригады… и погибший при исполнении в 2040 году?

Какая из этих личностей моя? Как правильно нужно ответить этому важному господину, чтобы он перестал нервничать?

Думал я долго и основательно, но так и не пришел ни к какому выводу.

— Он молчит! — раздраженно повернулся фон Рейсс к доктору. — Вы мне обещали, что он будет говорить!

— Сам не понимаю. Может быть, ввести вторую дозу? Но это может его убить.

— Плевать я хотел на его жизнь! Мне нужно понять, существует ли в лагере подполье, а мы даже не можем выяснить его имя!

Риммель развел руками:

— Хорошо, если вы настаиваете… сестра, повторите укол!

Какие милые, приятные люди здесь собрались. Я широко улыбнулся всем присутствующим, искренне желая им добра.

Мария что-то вколола мне в правое плечо, и я почувствовал, как большая волна накрывает меня с головой.

— Назови свое настоящее имя! — чей-то голос настойчиво звучал в моей голове, слегка отвлекая от внутреннего созерцания красоты.

Почему люди такие настырные? Оставьте меня в покое!

Это я и сказал вслух, а затем вновь улыбнулся, чтобы не выглядеть грубым и невежественным.

Кажется, меня ударили по лицу. Боли не было, но я не понимал, зачем кому-то причинять мне вред? Ведь я, как листок на ветру, парю…

— Кто связной в лагере? Кто устроил побег заключенным? Как погиб капо Осипов? Куда исчез профессор Вебер?..

Очень много вопросов, слишком много, я перестал их воспринимать уже после первого.

Рассказать им все, что ли? Но вроде была причина этого не делать.

Я нахмурился, вспоминая. В голове плыли облака.

Раз причина была, лучше промолчу. Целее буду.

Я не угадал. Удар, еще удар. Моя голова дергалась из стороны в сторону. Наверное, крови много натекло… жаль, не вижу.

Я улыбнулся. Из уголков разбитых губ на стол стекала вязкая кровавая слюна.

— Бесполезно, доктор. Он — словно овощ!

— Уникальная реакция организма. Любой другой болтал бы без умолку, а этот впал в некое состояние защиты. Если удастся искусственно вызывать такое свойство организма, то наши разведчики не выдадут ни единого секрета, будучи схваченными в плен!

— Выходит, он для меня бесполезен?

— К сожалению, да. Вам его не разговорить.

— А барокамера, о которой вы рассказывали?

— Если он пережил препарат, то барокамера его не сломает.

— Тогда завтра с утра его расстреляют!

— Прошу отложить выполнение приказа до прибытия господина рейхсфюрера СС. Я хочу показать ему этого человека… потом же делайте с ним, что пожелаете. Только после казни я заберу его тело и препарирую. Мне любопытно посмотреть на его внутренние органы и мозг.

На лицо фон Рейсса вернулось брезгливое выражение. Он коротко кивнул и вышел.

А я еще раз всем улыбнулся и прикрыл глаза, погрузившись в мир грез.