Черные ножи – 4

Глава 18

— Кто твой связной в лагере? — удар плетью со стальными нитями резко ожег мне спину.

Алекс фон Рейсс проводил допрос собственноручно, лишь один из солдат-эсэсовцев помогал ему, подавая инструменты. Сейчас дело дошло до плети. До этого были клещи, которыми у меня вырвали три ногтя на левой руке. Раскаленный прут, оставивший на моем теле несколько пульсирующих болью отметин. И обычный хирургический скальпель, срезавший изрядный кусок кожи на левом плече.

— Господин рапортфюрер, — я едва мог говорить, слова терялись во рту, зубы скрипели, — я ничего не знаю… я еле уцелел и вернулся в лагерь… прошу, поверьте мне!..

Фон Рейсс смотрел на меня презрительно, как солдат на вошь, мои слова попросту проигнорировал и продолжил кричать прямо в лицо:

— Кто отдал приказ помочь бежать заключенным? Кто координировал удар по каравану? Отвечай, свинья! Скажешь правду, умрешь быстро!

— Я говорю правду, господин рапортфюрер…

Удар, еще удар. Сколько боли может вытерпеть человеческое тело? Каковы пределы физических возможностей организма? Я думал, что никогда этого не узнаю лично. А, вот, довелось…

Допрос шел уже третий час, и пока я держался. Правда, несколько раз сознание плыло, но ледяная вода, которую плескал мне эсэсовец в лицо, быстро приводила в чувство. При этом я прекрасно понимал, что до серьезных пыток дело еще не дошло. Это была просто разминка. Полагаю, фон Рейсс сам не до конца был уверен в том, что я причастен к случившемуся, поэтому не слишком усердствовал. Но он должен убедиться в моей невиновности на все сто процентов и поэтому будет продолжать выполнять свою работу, пока не запытает меня до самой смерти. Если же я выживу, то… что потом? Скорее всего, пуля в затылок, а тело — в крематорий. Самое легкое и привычное ему решение. Но до тех пор, пока остается шанс вытащить из меня сведения, убивать меня не станут.

Шансы выбраться из этой передряги живым я оценивал теперь, как минимальные. Дьявол! Если бы я не был столь самоуверен! Решил, что сумею отговориться, убедить в своей непричастности. Как же!

Теперь я клял себя, что не решился передать микропленку Насте. Пожалел ее, уберег от проблем. А если я погибну тут сегодня, никто и никогда не найдет тайник, и ценные сведения, добытые с таким трудом, попросту пропадут.

Сейчас бы я все переиграл иначе, но было уже поздно.

— С какой целью тебя заслали в Заксенхаузен? Кто твой командир? Как твое настоящее имя?

Вопросы он вбрасывал наугад, надеясь, что рано или поздно попадет в цель. И, надо признать, частенько попадал, сам того не ведая.

— Меня зовут Василий Шведов, я стрелок-радист, попал в плен в ноябре 1943 года…

— Молчать, тварь! Не врать!

Очередной удар плетью рассек кожу почти до кости. Если бы Рейсс захотел, я был бы уже мертв, но он растягивал удовольствие.

— Поглядим, как долго ты сможешь сопротивляться. Поверь мне, еще никому не удавалось утаить от меня истину…

Рейсс говорил тихо, почти шепотом, но я отчетливо слышал каждое его слово. И вот, что удивительно: мое тело под воздействием пыток словно стало просыпаться. Та внутренняя энергия, благодаря которой я продержался все эти долгие месяцы, уснувшая на время, постепенно пробуждалась. Я чувствовал, что если бы не эти скрытые резервы, то давно потерял бы сознание.

Но я еще держался.

— Господин рапортфюрер, я говорю правду…

— Молчать! — свист в воздухе и новый удар.

В голове поплыл туман, но солдат не дремал, тут же плеснул мне в лицо порцию воды. Я встрепенулся и пришел в себя.

— На удивление крепкий экземпляр попался, — задумчиво произнес фон Рейсс. — Если я продолжу, то последствия для твоего тела будут уже необратимыми. Для начала я отрежу пальцы. На руках, после — на ногах. Потом вырву тебе ноздри, затем начну снимать кожу. У меня есть особая машинка для такого дела. Тот кусок на плече не в счет — это был своего рода пробный образец, чтобы ты понимал, что тебя ждет дальше. Ну а дальше… у меня много идей! Тебе понравится!

— Что я должен сказать? — я изо всех сил старался удержать рвущийся прямо из груди крик. — Хотите, я во всем признаюсь! Скажите, на кого указать — и я укажу! Все, что угодно, чтобы жить!

Я из последних сил играл роль трусливого и недалекого капо, для которого нет ценности превыше собственной жизни. Купится он на мое вранье или нет?

— Не считай меня идиотом, Шведофф или как там тебя зовут на самом деле, — рапортфюрер не купился, — я проанализировал твое поведение за последние дни и пришел к выводу, что ты слишком часто мелькал там, где умирали или пропадали люди. Все началась с капо твоего барака… как там его, Осипов? Уж больно удачно он самоубился. Это сразу вызвало у меня подозрения, но не было фактов. А потом так же удачно ты подвернулся мне на глаза на заводе, втерся в доверие, и я тебе поверил, назначив новым капо тридцатого барака. И буквально тут же бесследно исчезает профессор Вебер. Был и нет, как в воду канул. Удивительно? А ведь ты как раз получил возможность относительно свободно ходить по территории лагеря. А вместо Осипова твоим наставником стал Виндек. И что с ним случилось? Он скончался. А восемь пленниц бежали, прихватив с собой пятерых детей. И следа их не нашлось! Чудеса, да и только. И опять некий Шведофф оказался рядом. Скажи, могу ли я верить в подобные совпадения?

— Это все череда случайностей, господин рапортфюрер, — прохрипел я пересохшим горлом, — если бы я был предателем, то сбежал бы с остальными. Зачем мне возвращаться в лагерь?

— Да, — согласился фон Рейсс, — это единственная неувязка во всей истории. Скажи, зачем же ты вернулся?

— Потому что я ни при чем! — я постарался придать своему голосу убедительности. — И про побег я ничего не знаю. При налете меня контузило, и я потерял сознание. Когда очнулся, никого рядом с повозками и автомобилем уже не было. Одни лишь мертвецы. Я побрел к лагерю… остальное вы знаете.

— Складно излагаешь, — усмехнулся рапортфюрер, — и я бы тебе даже поверил, тем более, что за тебя просил штурмбаннфюрер Крюгер лично, но… я изучал теорию вероятности в университете Мюнхена, и скажу, что столько одновременных совпадений быть попросту не может. Они не укладываются ни в какие исключения. А посему, продолжим наши упражнения. Ганс, — обратился он к солдату, — подай-ка мне вон тот набор игл…

Страха не было. Боль — да, а страха — нет. Чего бояться? Смерти? Она эфемерна, и мы с ней никогда не встретимся лично. Разойдемся краями. Когда она придет, я уйду.

Оказалось, что мое тело все же имеет болевой порог. Едва фон Рейсс загнал мне первую иглу под ноготь, немыслимая прежде боль пронзила все мое существо. Я и не подозревал прежде, что наши нервные окончания способны на такое предательство.

Тьма накатывала и вновь отступала, я держался сколько мог, но после второй иглы не выдержал и отрубился.

Подозреваю, что меня пытались привести в чувство, но в этот раз простого купания в холодной воде оказалось недостаточно. Краем сознания я чувствовал извне попытки воздействия на мой организм, но в себя так не пришел. К счастью… потому как меня кинули на ночь в одиночный карцер.

Думаю, фон Рейсс в глубине души, несмотря на все свои предположения, не верил в то, что я знаю какие-то тайны, иначе поместил бы меня в более комфортное место. В карцере в феврале мало кто доживал до утра без печки и угля. Таким образом рапортфюрер попросту решил избавиться от меня.

Очнулся я посреди ночи от лютого холода. Все тело не просто болело, оно кричало от причиненных страданий, ныло и стонало.

Руки, спина, плечи, голова — не было места, которое осталось бы невредимым.

Но мне очень повезло, судя по ощущениям, все кости были целы. Фон Рейсс работал аккуратно, бил, но не калечил. До поры до времени. Пытки тоже разделяются на уровни. Пока я преодолел самый первый, даже, скорее, нулевой. Если доживу до утра, познаю следующий.

Я пошевелился… пытался сдержаться, но непроизвольно застонал.

— Братишка, живой? — послышался незнакомый мне голос.

— Пока не понимаю, — честно ответил я.

— Я видел, как тебя приволокли. Это камера смертников. В такую погоду ты не выживешь.

— Это мы еще посмотрим, — упрямо возразил я.

— Постарайся не спать. Ходи, прыгай, пляши, делай, что угодно, только не спи. Иначе замерзнешь и уже не очнешься. Если сможешь продержаться до утра, победишь.

Едва сдерживая повторный стон, я встал на ноги — могу ходить, цел и относительно здоров, — подошел к двери в камеру. Небольшое смотровое оконце было приоткрыто, я выглянул в него и при свете лампочки увидел, что прямо напротив меня точно в такое же оконце смотрит человек, которого я мгновенно узнал.

Яков Джугашвили. Пусть я и видел его лишь однажды, но спутать его с другим человеком точно бы не смог. Но что сын Вождя Народов делает в карцере? Ведь в прошлый раз мы мимолетно встретились в зоне «А», где условия содержания были вполне комфортными.

— Я тебя знаю, ты — сын Верховного. Почему ты здесь?

Он нахмурился. Я чувствовал, что упоминание имени отца доставляет ему неудобство. Еще секунда, и он уйдет вглубь камеры, а мне нужно было поговорить по душам с этим человеком и упускать такой редкий случай было глупо.

И все же он ответил:

— Мы знакомы?

— Лично нет, но ты мог видеть меня, — быстро заговорил я приглушенным голосом, надеясь, что кроме адресата меня никто не услышит, — вместе с унтер-офицером Ревером.

— Капо? — узнал Яков. — Я помню, видел вас обоих, но…

— Так было надо. Все не так, как кажется. Унтер уже мертв, а нам нужно поговорить!

Этот всплеск энергии дался мне с огромным трудом. Тело не выдерживало нагрузки, сбоило, меня то и дело пыталось бросить в бессознательное состояние, и лишь огромным усилием воли я еще держался.

Такой редкий шанс упустить я не мог. Судьба сама свела меня с человеком, о котором я думал все эти дни и на которого очень рассчитывал.

Но не зря же мы повстречались здесь и сейчас, и он был еще жив. Это знак судьбы, а я не привык разбрасываться подобными подарками.

Яков смотрел на меня с подозрением, и даже раны, видимые в свете лампы, не могли его убедить в правдивости моих слов. И все же он предложил:

— Я отвечу на твой вопрос. Вечером я повздорил с английским полковником, он слишком многое себе позволял в разговорах. Дал ему в морду, и за это меня бросили сюда. В воспитательных целях. Но при этом обеспечили печкой, углем и пледом, так что до утра я точно дотяну. Ты сказал, что хочешь поговорить? Так говори спокойно. Этой ночью в карцере мы одни. Никто не подслушает.

Очень хорошо, если это правда. Шептать было утомительно, но не врет ли Яков? Что, если его давно перевербовали? Нет, вряд ли. Но почему он так удачно оказался в карцере именно в этот момент?

Верить или нет?

По слухам, в «прошлой жизни» Яков бросился на колючку под током, услышав заявление Сталина по радио, в котором он обещал лютую смерть всем предателям, давшим фашистам взять себя в плен. Конечно, трансляцию специально включили в нужный момент для особо важного заключенного, но вот его реакция вряд ли порадовала эсэсовских кукловодов. Неизвестно, так ли все случилось на самом деле или же вся история была выдумана для протокола, а умер он совершенно иначе.

Но я привык доверять собственным ощущениям.

Нет, не мог этот человек быть предателем.

И теперь мне требовалось убедить его, что и я не отношусь к их числу.

Подумав мгновение, я начал:

— Я не провокатор и не агент СС. Моя история гораздо сложнее и запутаннее, и поверить в нее будет непросто. И все же, я попробую рассказать. Если я не доживу до утра, то хотя бы один человек будет ее знать. Для начала представлюсь. Зовут меня Дмитрий Буров, еще недавно я был простым рабочим на челябинском Танкограде, собирал танки для фронта, а нынче — действующий кавалер ордена «Красной Звезды», «Ордена Ленина», Герой Советского Союза и до недавнего времени обладатель именного пистолета «ТТ» с личной гравировкой товарища Берии. Возможно, имею и иные награды, о которых мне не известно, потому как уже долгое время не имел возможности контактировать с собственным начальством. Так же вероятно, что уже давно объявлен агентом Гитлера, британцев, американцев, японцев и врагом советского народа. А началось все вот так…

Рассказывал я долго, разумеется, опуская некоторые факты, а на других, наоборот, акцентируя внимание моего собеседника.

Потом устал и замолчал, собирая остатки сил. Яков, никак не комментировавший мой рассказ все это время, тоже молчал. Поверил или нет, я не понимал…

Холодно, как же холодно! Я дул за замерзшие ладони, не чувствуя пальцев. С ногами та же проблема. Если я отморожу пальцы окончательно, к утру они почернеют и начнут просто отламываться, как засохшие веточки. Я уже видел подобное, и не раз.

— Значит, женщины спасены? — после долгого ожидания услышал я голос Якова.

— Не могу этого гарантировать. Даже если крестьяне не предадут, на их след могут выйти эсэсовцы. Тот район будут проверять досконально… если повезет, уцелеют.

— Если повезет… — эхом откликнулся Джугашвили. — Что ты хочешь от меня, Дмитрий? Почему говоришь со мной столь откровенное?

— Нужно устроить массовый побег, — я впервые высказал вслух свою идею, казавшуюся безумной, нереалистичной… но смелость города берет. — Иначе все, кто сейчас находится в лагере, погибнут.

Яков не рассмеялся над нелепостью этого предложения — уже хорошо.

— Считаешь, это возможно?

— Да, если все сделать правильно и вовремя, то возможно. Но времени на подготовку мало.

— Я тебе зачем?

— Имя, точнее, твоя фамилия, — я не стал врать, — сын Сталина — это не обычный заключенный. Это даже не генерал и не маршал, это символ, за которым пойдут на смерть многие.

— Допустим, — согласился Яков, — но одной фамилии мало.

— Есть люди, их много здесь, они сумеют все организовать. У них есть оружие. Но нужен формальный лидер.

— Только формальный? — я чувствовал, что он недоволен, но ничего иного предложить не мог.

— Пока, да. А дальше, кто знает…

Яков замолчал, обдумывая мои слова. Я прекрасно понимал, что в его душе сейчас происходит борьба. На свою жизнь он уже плюнул, но теперь внезапно появился шанс на то, что отец простит его, если узнает о той роли в восстании, которую я предлагал. И не просто простит, а оценит по-достоинству. Сталин был сложным человеком, и заслужить его одобрение было непросто.

— С кем мне нужно связаться?

— Георгий Зотов, тридцатый барак. Расскажи ему все, что услышал от меня. Он объяснит, что делать дальше.

— Хорошо, я сделаю это. Но сначала ответь: зачем ты вернулся в лагерь? Почему не ушел с беглянками? Тебя ведь не выпустят из карцера, и в восстании ты уже ничем помочь не сможешь. Ты — мертвец, хотя еще жив и дышишь. Ведь ты это осознаешь?

Он был прав, но лишь отчасти. Не считал я, что все настолько безнадежно, и, как обычно, просто верил в свою звезду, надеясь на лучшее.

Теперь наступала самая зыбкая часть моего рассказа. Сказать ему, что я знаю будущее? Нет, сразу посчитает за сумасшедшего. Выдать знание за некие видения? Еще хуже. Яков — материалист и коммунист, поднимет меня на смех. Но требуется донести до него всю важность задуманного мной.

— Тут в лагере находится один человек, — осторожно начал я, старательно подбирая слова, — украинец по национальности, он находится на особом положении.

— Предатель? — сплюнул на пол камеры Яков. — Перебежчик?

— Враг, — согласился я. — Очень опасный враг. Украинский националист, противник советской власти. Он должен быть ликвидирован.

— Как его зовут? — спросил лейтенант.

— Степан Бандера.

— Я слышал это имя, но он один из многих. Тут в Заксенхаузене сидит довольно много националистов, какую опасность представляет именно этот человек?

— Из него сделают символ, знамя, под которым соберутся все, кто и сейчас, и в будущем будет представлять опасность для нашей родины. Поверь мне, этот человек должен быть уничтожен, и чем раньше, тем лучше.

В моем голосе было столько внутренней убежденности в собственной правоте, что Яков проникся.

— Понял тебя. И передам все Зотову. Завтра меня заберут из карцера, и я сумею с ним связаться. А теперь отдыхай! Желаю тебе дожить до утра…

Я тоже очень на это надеялся.