Чёрный караван

17

Мы благополучно переправились через Амударью. Нам не помешали ни большевики, ни меньшевики. Прошел спокойно и второй день. Но на третий день произошло событие, которое наверняка долго не изгладится из нашей памяти.

Миновав Гузар, мы направились к Карши. Один из людей полковника Арсланбекова, Нигматуллин, уверил нас, что знает дорогу, и мы не взяли с собой проводника. Возле ущелья Шахкесен вышли к развилке дорог.

Одна вела на северо-восток, другая прямо на север. Не зная, по какой из них идти дальше, мы с самого восхода солнца и почти до вечера просидели у обочины, в надежде, что кто-нибудь попадется нам навстречу. Никто не появился. Наконец решили двинуться на север. Дорога оказалась чрезвычайно тяжелой. Крутые обрывы сменялись отвесными скалами. Только когда уже совсем стемнело, мы вышли на гладкую как ладонь равнину.

Собравшись провести здесь ночь, мы уже начали было развязывать вьюки. В это время невдалеке послышался собачий лай и во многих местах ярко загорелись огни. Очевидно, вблизи было жилье. Мы решили раскинуть бивак поближе к нему, чтобы утром двинуться дальше, точно определив, где находимся. Сноза навьючив лошадей, поехали к селению. В полной темноте подъехали к его окраине. Здесь у разведенного костра сидели десятка полтора спешившихся всадников. Они кипятили воду для чая, готовясь ужинать. Расседланные лошади паслись тут же.

Мы расположились по соседству. Начальник отряда, сгорбясь, сидел в стороне от своих нукеров с карандашом и бумагой в руках. Он и еще один высокий, худощавый мужчина делали какие-то подсчеты. Увидев нас с Ар-сланбековым, они быстро спрятали бумаги, поднялись и радушно поздоровались с нами. Начали знакомиться. Начальник отряда, по имени Али Ходжа, оказался зякетчи[53]. А худощавый молодой человек с ним рядом — его секретарем. Они подсчитывали, сколько собрали за день с местных жителей.

За чаем я спросил у Али Ходжи, какие подати платит население. Он почему-то ответил на мой вопрос не прямо, а начал жаловаться на свою профессию.

— В наше время, таксыр, лучше не быть сборщиком податей. Каждый прохожий тебя проклинает, поливает грязью вместе со всеми твоими предками, вплоть до седьмого колена.

— Почему же?

— Эх, еще спрашиваете! Очень много приходится брать с населения. Скажем, весь наш Гузарский вилайет— это одно бекство. А всего в Бухаре двадцать пять бекств. Бекства делятся на амлякдарства. После амляк-дара идет мингбаши. Он управляет делами нескольких селений. В каждом селении свой аксакал. Вот пришло повеление от самого властителя вселенной, пресветлого эмира: по Гузарскому бекству мы должны собрать два миллиона тенге[54].

— Два миллиона?

— Да.

— Это что же, много?

— Ого! Это очень много… На душу выходит в среднем по семьдесят — восемьдесят тенге. — Зякетчи махнул рукой в сторону селения, лежавшего рядом, и продолжал — Вон сколько лачуг… А всего добра, какое в них найдешь, я, ей-богу, не купил бы и за сто тенге. Но в этом селении, в переводе на деньги, мы должны собрать зерна и скота на тридцать тысяч тенге! Если не соберешь, собаки тебе не позавидуют! Вон в Карши сейчас настоящая бойня… Приехал сам его светлость кушбеги[55].

Подошло четверо стариков. Один из них, с пухлым лицом, с большим брюхом, оказался аксакалом — старейшиной селения. Он пожал мне руку и сел напротив. Остальные расположились поодаль. В скудном свете костра мне показалось, что на руках у яшули нет кожи. Потом я заметил, что и вся шея у него покрыта какими-то белыми пятнами. Но я не обратил на это никакого внимания. Я знал, что вследствие неправильного обмена у людей бывает такая болезнь и что она не опасна для окружающих.

Аксакал не скрывал своего раздражения. Еще не усевшись как следует, он сердито заговорил:

— Я, зякетчи, не могу уговорить людей. Снимите с меня аксакальство. Делайте что хотите, только оставьте меня в покое.

И без того недоброе лицо сборщика податей буквально перекосилось.

— Нет, мы тебя не оставим в покое!

— Ну, так привяжите меня к дулу пушки. Я не могу собрать с населения такую подать.

— Попробуй не собери! — Зякетчи, сам того не замечая, схватил лежавшую рядом плеть. Но тут его взгляд упал на меня, и он положил плеть. — Если ты мне скажешь: «Не могу собрать», — а я скажу амлякдару… А амлякдар — его превосходительству беку… Знаешь, чем это кончится? Всем нам на голову наденут собачью шкуру, глаза выколют. Эх ты, глупец!

Аксакал молчал. Сборщик податей повернулся ко мне и продолжал:

— Эти глупцы, таксыр, думают, что платят подати мне. Я такой же нукер. Если я вернусь, не выполнив приказа, амлякдар завтра же посадит меня в зиндан и сгноит там. А мне тоже жить хочется… У меня семья…

Один из яшули, пришедших с аксакалом, выкрикнул дрожащим голосом:

— А нам что делать? Нам жить не нужно?

Зякетчи сердито возразил:

— Кто говорит, что тебе жить не нужно? Живи… Но не забывай, что ты подданный эмира. Вовремя плати что положено!

— А чем я заплачу, если у меня ничего нет? Разве вы оставили народу хоть что-нибудь? С каждой овцы хотите по десять шкур содрать!

— Заткнись! Завтра я тебе покажу, сколько мы хотим содрать шкур. Глупец из глупцов! Кто ты такой, чтобы осуждать государство?

— Я не осуждаю государство.

— А кого же ты осуждаешь? — Дайханин ничего не ответил. Сборщик податей разошелся: — Скоты! Попробуйте-ка не выполнить… Глаза сквозь затылок выдерну!

Аксакал обратился ко мне за защитой:

— Таксыр! Вы, наверно, хорошо знаете и адат, и шариат… Есть старый обычай: подданный должен отдавать государству десятую часть урожая с поливных земель и одну шестую часть урожая с богарных[56]. А мы не можем откупиться, даже отдав половину урожая. Сверх того еще нужно платить за воду, за скот, даже за мосты… Да, да! За проезд по мосту тоже надо платить!

Тот же дайханин хриплым голосом добавил:

— Остался один воздух. Если и за него придется платить — тогда нам конец. Хоть в петлю полезай!

Сборщик податей опять разъярился:

— Я тебе покажу петлю… Скотина! Убирайся отсюда! Или я сдеру с тебя шкуру!

То ли споривший понадеялся на нашу помощь, то ли не мог больше сдержать возмущение, но он вдруг отчаянно закричал:

— Сдери! Если ты считаешь, что бог мало мучений даровал мне, — изруби!.. Убей! Брось собакам! Все равно это не жизнь!

Сборщик податей окончательно вышел из себя и крикнул своим нукерам:

— Алимджан! Что вы рты разинули… Уберите его!

Нукеры накинулись со всех сторон на дайханина, один схватил его за шиворот, другой стегнул плетью. Потащили в селение.

Улегшись, я сразу заснул как убитый и спал до рассвета. Если бы не князь, пожалуй, спал бы и дольше. Но князь прибежал откуда-то, вопя диким голосом:

— Люди! Вставайте! Вы знаете, где мы остановились? В селении прокаженных! Ступайте посмотрите… О боже!

Все мигом проснулись и, протирая глаза, сидели в каком-то оцепенении.

Князь снова завопил:

— Чего сидите? Ступайте, смотрите, где мы остановились!

Теперь, когда совсем рассвело, стало видно, что между нашей стоянкой и аулом течет глубокий арык. За арыком собралось множество народу. Женщины, мужчины, дети выстроились на том берегу. Все наши кинулись к арыку. Я тоже подошел. Князь кричал не зря. Среди теснящейся у арыка толпы не было никого, кто сохранил бы человеческий облик! Передо мной стояла толпа уродов, один другого страшнее. У того не было половины носа, у другого сморщенное, словно обожженное огнем, ухо. Еще у одного вылезли брови и все лицо покрывали белые пятна… У иных вовсе не было пальцев на руках, только бесформенные култышки. Это было невыразимо жуткое зрелище! Чтобы поверить, что такое возможно, надо было видеть это собственными глазами. Много стран я обошел, но такого человеческого страдания еще нигде не встречал.

Полковнику Арсланбекову уже приходилось видеть поселки прокаженных. Поэтому на его лице не было заметно особого волнения. Я взял его под руку и, отведя назад, спросил:

— Что же, все жители этого селения больны проказой?

Глубоко вздохнув, он ответил:

— Да… В Бухаре очень много таких больных. Государство не в состоянии бороться с этой болезнью. Вернее, и не пытается бороться. Прокаженных собирают вот в такие поселки, сдают им в аренду землю и воду и заставляют работать, как ослов.

— И с них тоже берут подати?

— Да еще как! Сами видели вчера вечером, как бесился зякетчи. Не скажу, какую подать собирают сейчас по всей Бухаре. Но до войны, по подсчетам наших людей, в год собиралось минимум триста миллионов тенге. Из них не меньше пятнадцати — двадцати процентов шло на армию. А остальное… Один бог ведает, куда тратилось остальное! Если хоть половину этих денег расходовать на нужды страны, можно ежегодно строить десятки плотин и дорог, сотни караван-сараев и медресе. Ну-ка назовите хотя бы одну плотину или дорогу, выстроенную в правление нынешнего эмира Сеид Алим-хана… Не найдете!

— Куда же уходит такая уйма денег?

Полковник язвительно улыбнулся:

— Если вам очень хочется узнать, подсчитайте, какие суммы лежат у Сеид Алим-хана в индийских банках. То, что находилось в наших банках, кажется, у него отобрали. Плакали его денежки!

Я промолчал. Полковник сказал все. К сожалению, сказанное им соответствовало действительности.

Даже не позавтракав, мы снялись с места и поспешили прочь. Сборщик податей взялся проводить нас до развилки. По пути я спросил его:

— У вас не пробуют лечить этих больных?

Он расхохотался, видимо найдя мои вопрос слишком наивным, и ответил:

— Закопать всех живьем в землю — и дело с кондом! Какое еще нужно лечение?

Я не понял, серьезно он говорит или шутит. Видя мое недоумение, он добавил:

— И вообще, кому ты поможешь? Скажем, прокаженным помогли… А что делать с венериками? Куда девать трахомных? Куда отослать чахоточных? Если не смилостивится аллах, всем больным невозможно помочь!

Я только горько улыбнулся в душе.

Арсланбеков тоже вступил в разговор:

— Нельзя ли хотя бы запретить прокаженным женщинам рожать детей?

— Ха-ха-ха! — Сборщик впервые весело рассмеялся. — Как же запретишь? Муж, жена… Что же, поставить рядом нукера?

Полковник замолчал. Действительно, как запретишь? Скопище людей с самыми примитивными, грубыми инстинктами… Можно ли требовать от них человечности?

Я все не мог забыть стоящих на том берегу оборванных, жалких детей, представлял себе их страшные язвы и болячки, и меня буквально тошнило. Чтобы отвлечься, я спросил сборщика:

— Есть ли какие-нибудь правила сбора налогов?

Зякетчи вынул тыковку с насом[57], постукал ею по седлу и, достав щепотку, с гордым видом ответил:

— Для нас закон — слово амлякдара. А для амлякдара — приказ бека… А все остальное зависит от его светлости эмира. Слово его — закон, желание — справедливость!

Должно быть, сборщик вдруг представил себе эмира, — рука его задрожала, и он рассыпал табак. Арсланбеков воспользовался тем, что сборщик немного отстал, и обратился ко мне:

— Он хорошо ответил: «Слово его — закон, желание— справедливость…» Вы, господин полковник, не ищите в Хиве и Бухаре законов и правил. Здесь нет никаких законов, кроме произвола, утвержденного временем и адатом.

Мы доехали до развилки. В это время с северной дороги показалась группа людей на верблюдах и ишаках. Один из них крикнул:

— Поворачивайте назад: дорога закрыта!

Сборщик податей, не останавливаясь, грозно ответил:

— Чего кричишь? Кто закрыл дорогу?

Вожак колонны, старик на огромном белом ишаке, подъехав ближе, склонил голову в знак приветствия и пояснил:

— Не ездите в ту сторону. Говорят, там началась драка между людьми бека и дайханами. Мост разрушили. И будто бы хватают всех, кто появится. Говорят, в Карши приехал сам его светлость кушбеги.

Посоветовавшись с полковником, я все же решил ехать вперед. Мой сап «таксыра» плюс уменье полковника Арсланбекова находить выход из самых сложных положений уже помогли нам преодолеть немало преград. Неужели теперь мы должны отступить?

Каршинский вилайет действительно оказался в огне. В нескольких амлякдарствах произошли стычки между посланцами бека и дайханами. Если бы вовремя не прибыл сам кушбеги и не принял решительных мер, пламя возмущения, возможно, разгорелось бы еще сильнее. Но кушбеги поступил очень умно: первым делом принялся проверять своих подчиненных — бека и амлякдаров. Всплыли наружу всяческие беззакония, взяточничество, произвол. Виновники тут же были сурово наказаны.

Мы увидели это своими глазами. Центром одного из амлякдарств был маленький городок, весь в тени густых садов. Четыре-пять узких улочек, прижавшиеся друг к другу лавочки, чайханы, караван-сараи. В стороне — усадьба амлякдара. Все жители городка собрались там. Мы тоже пошли туда. Посреди двора, на обгорелом пне, опустив голову, сидел жирный мужчина с шеей толстой, как колода, на которой рубят мясо. Он был одет в белую рубаху и штаны, но без шапки и сапог. Обе руки его были связаны за спиной, босые ноги крепко привязаны цепями к черному пню. Под палящими лучами солнца его круглая лысая голова была видна издалека. Внутри и вокруг двора собрался народ — взрослые мужчины и мальчишки, — некоторые даже вскарабкались на деревья.

Подъехав к воротам, мы спешились. Толпа сразу расступилась, навстречу нам выбежали нукеры. Склонив головы, сложив руки на груди, они встретили нас с большим почетом. Взяв с собой Арсланбекова, я направился к дому. Толпа вдруг загудела, со всех сторон послышались невнятные голоса. В это время из дома навстречу нам торопливо вышли трое нарядно одетых мужчин и согнулись почти до земли в поклоне. Чем вызван такой почтительный прием, мы поняли только после того, как вошли в дом.

Толпа, оказывается, ждала приезда из Карши судей. Вчера приезжал сам кушбеги и распорядился наказать амлякдара, а сегодня должны были приехать раис и казий[58], чтобы судить его. Не назовись мы сами, никто из окружающих не догадался бы, кто приехал. Когда мы вошли и сели, один из встречавших нас (он оказался вновь назначенным амлякдаром), низко склонив голову, покорно приветствовал нас:

— Добро пожаловать, хазрати[59] раис… Весь народ с нетерпением ожидает вас.

Пришлось объяснить ему, что я не раис, а по приглашению эмира еду в Бухару. Наступило легкое замешательство. Но новый амлякдар не растерялся и быстро исправил свою оплошность. Так же почтительно склонив голову, он проговорил:

— Гость пресветлого эмира — гость всей Бухары. Добро пожаловать… Добро пожаловать…

За чаем я спросил у нового амлякдара, кто такой сидит во дворе. Он многозначительно улыбнулся и ответил:

— Это Халмухаммед-хан. Вчерашний амлякдар.

— Амлякдар?

— Да… Вчера его посадил самолично его светлость кушбеги. Он должен просидеть так три дня и три ночи. Какая судьба ждет его дальше, ведомо лишь аллаху.

— Значит, натворил что-нибудь?

— Эх, если б какая-нибудь мелочь… Бессовестный человек, за шесть лет наделал столько подлостей! Половину селений совсем вычеркнул из счетной тетради и весь сбор с них клал себе в карман. По своему произволу увеличивал подати, назначенные его превосходительством беком. Жалованье нукеров также присваивал.

Безбожно притеснял народ. Кого избил, кого расстрелял. Словом, натворил дел!

Не дай бог в наше время восстановить против себя народ, — продолжал амлякдар. — Люди переменились, никто не спешит, как прежде, покорно ответить на твоз повеление: «Будет сделано!» С тех пор как в Ташкенте правят большевики, народ совсем от рук отбился. Вот и здесь подняли шум. Его светлость кушбеги сначала хотел усмирить их силой. Прислал из Бухары сербазов. Но и бунтовщики времени не теряли. Тоже послали людей в Керки, в Чарджуй — за помощью. Его светлость понял: тут силой не возьмешь. Направил своих людей, чтобы выслушали жалобы. И раскрылось множество беззаконий. Тогда он прибыл сам и объявил повеление его высочества эмира: сменил всех чиновников, начиная с бека до сборщиков податей, на их место назначил новых людей. И вот на меня взвалили дела этого амлякдарства.

Поев и напившись чаю, мы простились с новым амлякдаром и, пожелав ему успехов, направились в Карши. Арсланбеков весело смеялся:

— Чуть не попали в положение гоголевского ревизора. Хорошо, что вовремя предупредили. Видели, какую игру сыграл кушбеги? Вчерашний амлякдар сегодня сидит согнувшись, связанный по рукам и ногам, на черном пне. Это тоже политика. Вернее — требование времени. Новый амлякдар прав: не сделай они этого, смута усилилась бы, большевики непременно поддержали бы восставших. Бухара, господин полковник, тоже теперь не прежняя.

Капитан Дейли поравнялся с нами, вступил в разговор:

— У смещенного амлякдара, оказывается, четырнадцатилетняя красавица дочь. Ее уже отправили в гарем эмира. Все имущество отобрали в казну. Ох, народ и радуется же! Люди поносят беднягу последними словами. Если только дать им волю — разорвут на части. Мы с князем смотрели их арестантскую. Духота смертная, темень. Полно клопов и прочей нечисти. Туда нарочно набросали досок, чтобы развелось побольше клопов. Нукер-охранник говорит: «Ночью тут невозможно даже на минуту сомкнуть глаза». Теперь бывшего амлякдара, говорят, посадят туда.

Мы догнали конный караван, окруженный многочисленной стражей. Нукер с винтовкой за плечом, грозно замахиваясь плетью, крикнул:

— Прочь с дороги! Обойди стороной!

Арсланбеков по-узбекски прикрикнул на нукера:

— Ах ты, глупец! Ты знаешь, кому грозишь?

Нукер сразу притих и остановился, не зная, что сказать. В этот момент поспешно подскакал всадник с маузером у пояса. Арсланбеков что-то прошептал ему на ухо. Через несколько минут весь большой караван торопливо свернул с дороги. Мы проскакали мимо, покрыв караванщиков пылью.

Арсланбеков и раньше видел такие караваны. Он объяснил нам, в чем дело:

— Везут подати, собранные деньгами. В каждом чувале должно быть по десять тысяч тенге. Это цифра, обычно назначаемая каждому беку… Я нарочно подсчитал. Всего тридцать две лошади, на каждой лошади по два чувала, — значит, по двадцать тысяч тенге… Сколько будет двадцать на тридцать два?

Капитан быстро подвел итог:

— Шестьсот сорок… Прибавить три нуля… Всего шестьсот сорок тысяч.

— Да, шестьсот сорок тысяч тенге… За год в Бухару отправляют десятки таких караванов. И все идет в казну эмира. А он — сам себе господин… Как хочет, так и расходует…

Я понимал, почему Арсланбеков так критически относится к законам и порядкам в Бухаре. Он был из тех офицеров, которые считали сохранение Бухары и Хивы номинально независимыми государствами грубой ошибкой царского правительства. По его мнению, если бы Бухара и Хива были в свое время присоединены к Туркестану, теперь уже не было бы всех этих средневековых мерзостей, народ в какой-то мере приобщился бы к европейской цивилизации. Разумеется, в этом была доля истины. Но к чему ворошить ошибки прошлого?

Нам предстоял очередной привал в Карши. Я намерен был остаться там дня на два. А изучив всесторонне обстановку— двигаться дальше, в Бухару. С каждым днем бремя забот увеличивалось. Нужно встретиться с эмиром… Собрать сведения о группах, действующих в Фергане… Увидеться с руководителями «Туркестанской военной организации»… Уточнить реальные возможности большевиков… Все это требовало времени, сил, настойчивости. А я испытывал большую усталость. Все тело начинало ныть, словно меня побили палкой.

Человеку присуща мнительность. Мне уже казалось, что страшная болезнь, гнездившаяся в селении, в котором мы останавливались вчера ночью, уже перебралась в мое тело. Как пи гнал я от себя эту мысль, она назойливо лезла в голову. А ведь, казалось бы, ясно, что такая болезнь не может так быстро проявиться. К тому же я здоровался только с аксакалом. Ничего не пил, кроме чая. В арычную воду рук не опускал. Как может проказа пристать ко мне? И все же на сердце было беспокойно, я даже начинал как будто чувствовать жар. Поднес руку ко лбу. В самом деле, голова горячая. Неужели я заболел?