Черный пролетарий

Глава десятая, в которой Князев идёт в Политех, вещества ставят Щавеля на ноги, а Михан сознаёт своё место

Подмётки яловых сапог упруго отталкивались от мостовой. Ноги сами несли Князева в Политехнический университет. Букет зелий породил в животе клубок Сил и сделал грузного тюремщика стремительным и ловким. Казалось, мостовая сама летит навстречу и требует перебирать ногами пошустрее, чтобы не споткнуться и не уехать назад.

Незаметно для себя Воля Петрович пересёк весь город. Над домами предместья развиднелись островерхие крыши с флюгерами для лабораторных работ по метеорологии, во весь рост выступила каланча. На смотровой площадке дежурили члены студенческого пожарного общества, а внутри проводили свои загадочные опыты физики. Наконец, мещанские многосемейки расступились. Воля Петрович свернул с Менделеевского проспекта на бульвар Нанотехнологий, в конце которого за высокой кованой оградой толпились широколиственные деревья. Их густые кроны казались стиснутыми забором, как обвязка стягивает пшеничный сноп.

У ворот стояли нищие, признак зажиточности объекта, сучьё и беспредельщина, у которой не осталось ловкости воровать и сил грабить. Завидев Князева, бродяжня зачехлила плошки. Некоторые пустились наутёк с внешней стороны ограды (по негласному договору с городской стражей за проникновение на территорию университета нищих ждал разгон дубиналом на неопределённый срок). Начальник тюрьмы обуздал рвущуюся наружу Силу и встал напротив, шагах в десяти от контингента, не далеко и не близко. Заложил большие пальцы за ремень, подбоченился, расправил китель. Мигом на цирлах подскочил карнаухий чёрт, смотрящий за точкой.

— Здравия желаю, гражданин начальник! — чёрт поклонился прямой спиной, как колодезный журавель, сказывался отбитый хребет. — Есть делюга?

— И ты не кашляй, Чебурашка, — Князев просветил бродягу насквозь рентгеновским взором, отработанным для общения с арестантами. — Чё как тут у тебя? — но давить Чебурашку намерения не было, не для того пришёл. — В общак долю засылаешь?

— Четвертинку, ке-ке-ке, — угодливо засмеялся шутке начальника блатарь. — Всё по понятиям, поддерживаем воровской ход.

— Ладно. Если ты правильный такой, не буду спрашивать за братву, знаю, что не предашь. Сам потом куму доложишь, — поддержал шутку Князев. — За студентов скажи.

— Что за них говорить? — не врубился Чебурашка. — Скубенты экзамены сдают, — и пояснил с фарсом: — Период у них! Ходят в книжку уткнувшись, готовятся дальше ехать мимо жизни.

— Вы тут с ними помелом метёте и уши греете, о чём они меж собой трут. Что сегодня говорят за ночные аресты?

— Разное говорят, — уклончиво ответил Чебурашка. — Басурман всех повязали, если ты знаешь. Кто хорошее говорит, кто так… Одним нравится. Говорят, мол, русских должны учить русские. Другие говорят, что лучших специлис… сицилистов, или как их там, забрали ни за что. Третьи говорят, что забрали понарошку, а потом отпустят как новгородские опричники уедут. Самые дураки радуются, что экзамены легче будет сдать. Разные ходят мнения.

— Годно, — похвалил доклад Воля Петрович и отправил Чебурашку восвояси. — Иди, воруй, гнида.

— Всего доброго, гражданин начальник! — нагло ответствовал смотрящий за попрошайками, развернулся с видом величайшей важности и вразвалочку отвалил к своим оборванцам.

«Будет теперь весь день пальцы гнуть и кукарекать, на чём и как вертел начальника Централа, — Князев надвинул фуражку на глаза и зашагал к воротам. Бить Чебурашку здесь, тем более, голыми руками, а не дубинкой, значило опозориться ещё хуже, чем проглотить оскорбление. — Босота… Уже и сам поверил. У этих петухов чем громче крикнешь, тем быстрее окажешься на коне». Прогнивший тюремщик воспринимал засиженных арестантов однозначно, и не без оснований. Опыт показал, что все они стучат друг на друга, балуются под хвост и готовы в любой момент кроянуть чужое, либо закрысив, либо обменяв на пригоршню слов, для чего изощряются в базарах за понятия. Здесь, возле пастбища травоядных студентов и преподавателей, немощные воры нагло наживались на небогатых, но милосердных интеллигентах. Нищих следовало бы отсюда прогнать, но главкум и начальник городской стражи нуждались в осведомителях о настроениях цитадели свободомыслия. Босяки узнавали все новости и сплетни первыми, едва ли не раньше самих студентов, а также могли запустить слухи, если возникала оперативная надобность.

Войдя за ограду, Князев окунулся в атмосферу тиши и благодати. Он вошёл под сень клёнов. Центральная аллея вывела его к огромной круглой клумбе, усаженной разноцветными георгинами, и вот, предстал главный корпус — величественное четырёхэтажное здание с белым фасадом и огромными колоннами. Доносились звуки классической музыки. Цирик подошёл ближе, звуки сложились в лёгкую, весёлую мелодию. В филармоническом зале играла скрипка, ей вторила виолончель. С крыльца главного корпуса открывался вид на парк Политеха, заботливо обихоженный усердными садовниками. Князева старательно не замечали. Накрытый пеленой игнора, он чувствовал себя невидимкой. Стайки беспечных студентов кучковались на входе, иные вольно расположились группками на лужайке и под деревьями. Отдельные заучки сидели на скамейках, с головой погрузившись в книги. Обстановка располагала к усвоению знаний. Казалось, никому нет дела до арестов, репрессий и страданий, творящихся за пределами островка учёности. Граница между Владимиром и Политехническим университетом была такая резкая, что Князеву захотелось остаться здесь навсегда и забыть о казематной скорби, запахе баланды, вое арестантов и режиме содержания. Захотелось выкинуть в кусты пистолет, содрать форму, переодеться в чистую одежду и пойти в аудиторию учиться. Воля Петрович умело задавил в себе чувство, всякий раз возникавшее при посещении университета, и поднялся по гранитным ступеням.

В вестибюле путь преградила бабка, одержимая синдромом вахтёра.

— Куды! — замахала она руками. — Чужим рабам и собакам сюды хода нет! Здеся храм науки. Пошёл прочь, ирод!

— Джоуль Электрикович у себя? — Князев укрепился напротив вахтёрши, пошире расставив ноги, и сделался окончательно похож на комель векового дуба, в шутку притащенный удальцами из Лесотехнической академии.

— У тебя по какому вопросу? Джоуль Электрикович люди занятые, им отвлекацца на всяких там некогда, — по странному интеллигентскому обычаю, бабка говорила об уважаемом ею человеке во множественном числе, как о двуглавом мутанте. — Ты если от своего хозяина чего принёс, давай бумагу сюды, я передам секретарю. А дальше порога рыло своё не суй, не положено.

Начальника владимирской крытки не любили нигде, но почти везде побаивались. Университетская же вахтёрша не боялась никого и, вдобавок, была в своём праве: приказ ректора относительно холопов и собак вышел в незапамятные времена и действовал до сих пор. Князеву не раз довелось ознакомиться с его применением. Он и не спорил.

— Скажи, пусть ректора позовут, разговор к нему есть.

— Эй, скубент, подь сюды, тебе говорю! — выдернула бабка из проходящих мимо студентов безвольного первокурсника и отослала с наказом, а потом оборотилась к начальнику Централа. — Ступай к столовой, жди там. Джоуль Электрикович выйдут, если соблаговолят. Занятые они нынче, все в трудах и заботах.

Бабка была вольнонаёмной, но о ректоре говорила с обожанием, как потомственный раб из дворни о патриархе господского клана. Даже зенки из оловянных сделались просто костяными пуговками.

— Оно и к лучшему, что басурман пересажали, — закинул удочку Воля Петрович и не прогадал.

Бес вахтёрского синдрома разом сдулся под напором демона болтливости. Огонёк в глазах бабки потух, она смягчилась и молвила.

— Может и к лучшему. Татарвы на факультетах наплодили ужасть скока. Теперя не тока евреи с Великой Руси, а басурманские абитуриенты с Орды приезжают к нам поступать. Куды это годится? Хотя басурманы вежливые, здороваются всегда. Ильмира с кафедры такая ласковая, конфетами угощала. Скажи-ка, милок, — бабка уже не помнила наезда на чужого раба, а заговорила просительно, едва ей что-то понадобилось. — У тебя в тюрьме им не голодно будет?

— Не будет. Баланду там половником с горкой отмеряют, — успокоил вахтёршу Воля Петрович и спросил: — Заклёпочники по басурманам сильно горюют?

Он попал в точку. Рыба заглотила крючок и он тут же подсёк. Вахтёрша была очень осведомлённой рыбой, говорящей при том. К пяти часам дня она знала о постоянно меняющихся планах студентов всё.

— Горюют, как не горевать. Испытывают сильнейший баттхёрт. Решили бороться с Системой. Собираются стенгазету выпустить и зелёной тесьмы накупили. На ленточки порезать и раздавать всем желающим эти ленточки носить в поддержку узников.

— Смелый шаг, — согласился Князев.

— Поклялись не отступиться от борьбы и носить зелёные ленточки, пока преподавателей не освободят, — поведала бабка о последних тенденциях протестного движения в рядах образованной молодёжи. — Так что ты освобождай их, милок, а то заколебут всех этими ленточками.

— Пусть лучше к экзаменам готовятся, — вздохнул начальник тюрьмы, оставил словоохотливую бабку нести вахту и направился к хозяйственным корпусам вниз по Центральной аллее.

По пути вниз музыка стихала. Уши Князева освобождались для привычных понятий.

Между корпусами сновали лаборанты, техники и прочие холопы, составляющие собственность университета. Из-за столовой доносились крики проштрафившегося лаборанта, которого пороли, привязав к козлам.

В Политехе для всех присутствующих, вне зависимости от зависимости, пола и возраста существовала система штрафных очков, по сумме баллов за единовременно учинённые провинности компенсируемая розгами.

Совершенная система образования была создана при светлейшем князе Лучезавре. Порочная допиндецовая практика отчисления за неуспеваемость отошла в прошлое. Наступила эпоха прогресса знаний, и знания эти вбивались чрез жопу. Только чтобы учиться в Политехе, студенты листали учебники густо.

Здесь гранит науки вбивали через зад даже самым твердолобым. Здесь не было времени ограничения сроков, только плати за учёбу. Деньги не возвращали, но доучивали до ума. К дисциплине прилагалась симфоническая музыка и каждый день трёхразовое питание.

Судьбу беглых студентов определяли родители. Однако была она незавидной. По междукняжескому соглашению, без дипломов не брали нигде. Таков договор.

Сим обеспечивалась гарантия качественного владимирского образования.

«Знание всегда есть проявление слабости, — думал тюремщик, приминая стальными подковками розовый песочек дорожки. — Знание умножает страдание и увеличивает скорбь. Меньше знаешь, крепче спишь. Крепкий сон, залог хорошего здоровья. Незнание — сила.»

Воля Петрович шёл в стремлении наполнить врага знанием и поразить, дабы тем ослабить его.

К досаде Князева, ждать пришлось долго. То ли ректор действительно был занят, то ли специально тянул время, но оказывать уважение незваному гостю не спешил.

«Козлина! — поиграл желваками на скулах Воля Петрович. — Заехал бы ты ко мне… Ладно, заедешь. Я тебе устрою уют».

В другое время и в другом месте начальник тюрьмы не стал бы ждать. Но сейчас он действовал исключительно на пользу Отечеству и князю, кроме того, менять университетскую атмосферу на постылый гнёт Централа было невыносимо муторно.

Князев описал большую восьмёрку, огибая хозяйственные корпуса. Заложив руки за спину, но не как зэк, а по-начальственному, он важно прохаживался, оставаясь на виду выходящих с главного крыльца. Под сапогами хрустели камешки. Зорко позыривая, Князев приметил, что далеко не все студенты отдаются процессу подготовки к экзаменам. Некоторые вели праздные разговоры, умолкая при его приближении, а иные вовсе били баклуши напоказ! Под старым клёном на лужайке сидел патлатый парень с тесёмкой вокруг головы, играл на гитаре и пел эдак с вызовом. Возле него устроилась компашка таких же, с тесёмками. В основном, девки. Взирали с обожанием, внимали с открытыми ртами. Приблизившись, Воля Петрович различил слова:

Чёрные телеги у соседних ворот.

Вязки, ошейники, кляп туго в рот.

«Свежо, — подумал он. — Не иначе, сам утром сочинил».

Он миновал компашку, не сбавляя шага. В спину ударил лёгший под мелодию выкрик:

— Эй, начальник, ты меня слышишь?!

«Только что придумал, паскуда, — начальник тюрьмы отреагировал на выпад песенника как колода реагирует на брошенный нож. — Свой бард растёт. Наплодили всякой пакости».

После настороженной паузы раздался дружный смех облегчения.

«У них тут на самом деле кубло. Надо брать. Прав был Щавель, — временный глава администрации Владимира чувствовал себя виноватым перед скорым на расправу, но справедливым боярином, сердцем был на его стороне, однако умом понимал свою правоту. — Как там новгородцы говорят? От добра добра не ищут».

Поставленный стечением обстоятельств выбирать между одним добром и другим, Воля Петрович никак не мог решить, какое из них добро большее.

Вдруг откуда ни возьмись появился секретарь-референт с личным тавром ректора на лбу.

— Хозяин готов вас принять, — с пришёптыванием известил он.

Референт увлёк на боковую дорожку, широкую и нахоженную, но отчего-то пустую. Начальника тюрьмы враз отсекло от студенчества. Ректор ждал в мастерской кафедры паровых машин, выстроенной на отшибе возле котельной. Князев ощутил невидимую хватку интеллектуальной элиты. Не железные кандалы Централа, не ледяные клещи Щавеля, а нечто вроде легендарного магнитного поля, управляющего опилками. Силы не такой грубой, как воинская, но ничуть не менее жестокой.

Солнце било в цех через стеклянную крышу и панорамные окна во всю ширь стены.

«Дорого, но удобно, — подумал Князев. — На освещении экономят и при взрыве парового котла заново отстраиваться не надо, застеклил обратно, и всё».

Озарённая падающим с небес золотистым светом, в центре мастерской высилась фигура Джоуля Электриковича. Он был не один. В дальнем краю у шипящего агрегата шуровал кочергой в топке техник в длинном кожаном фартуке. Ректор, как обычно, был при параде. Отглаженный костюм с неброским галстуком, начищенные штиблеты, расчёсанная бородка клинышком и прилизанные волосы — в ином виде на людях не появлялся. Сын Электрика и Динамы, он носил почти вражеское имя Джоуль, однако оно обозначало отнюдь не принадлежность к аристократии Чёртова острова, а вполне православную единицу энергии, работы и количества теплоты. Этот факт Джоуль Электрикович любил подчёркивать в застольных беседах и публичных выступлениях, приводя в пример свою жену Гертруду. Родом из почтенной семьи передовиков, она носила имя точь-в-точь шведское, но имеющее не пошлое мещанское значение «невеста рыцаря», а гордое рабочее «героиня труда». Гертруда преподавала в Политехе основы техники безопасности на производстве. Их дети готовились занять подобающие по праву рождения места в цитадели ректората. Пусть университет по масштабам меньше города, зато власть в нём абсолютная. Восставший против ректора уводился кочегарами в котельную и там расточался под пылающим взором мозаичной фрески Сергея Лазо.

Референт деликатно убрался, оставив хозяина говорить с «хозяином».

Два владимирских властелина безмолвно стояли напротив, выжидая, кто выкажет слабость поздороваться первым. Гость был не в фаворе у матушки-природы. Даже сутулящийся от кабинетной работы ректор всё равно взирал на Волю Петровича с двухметровой высоты. Его предки без перерыва в поколениях с допиндецовых времён отменно питались, занимались спортом, постоянно учились и жили до ста лет. Сравнительно с ним кряжистый тюремщик выглядел гномом перед эльфом, хотя оба были обычными людьми.

Воля Петрович открыл было рот и набрал воздуха, чтобы сходу нагнать жути, как ректор оборвал на вдохе:

— Здравствуйте, Воля Петрович. Добро пожаловать в мой университет!

«Сговорились они сегодня что ли?» — мелькнуло в голове Князева. Однако прожжённый тюремщик просёк, что в заповеднике образованности на окраине Святой Руси слово «добро» носило не новгородский характер, ещё сохранившийся во Владимире, а обладало допиндецовым значением, имевшим распространение в Великой Руси и далее.

— Здравия желаю, — сказал, как отрезал, Князев. — Я по делу.

— Не сомневаюсь, — высокомерно кивнул ректор. — Пришли забрать кого-нибудь?

— Ты знаешь, — сухо ответил Воля Петрович, — что я временно замещаю Семестрова.

Джоуль Электрикович молвил тоном фаталиста:

— Мы оповещены о новом Указе. Комиссар светлейшего князя казнит и милует, снимает и назначает, ликвидирует преподавательский состав из соображений высшей целесообразности мне, как ректору, непонятной. Не затруднитесь ли вы объяснить, раз уж к нам пожаловали, чем вызваны произведённые ночью аресты и когда отпустят моих коллег?

Пресный официоз ни мало не смутил прогнившего тюремщика.

— Ты знаешь, я человек подневольный. Куда пошлют, то и делаю.

Рабу было легко оправдываться. Ректор кивнул.

— К боярину сборная делегация из разных вузов приходила с кляузой. Просила репрессии среди твоих навести. Результат ты знаешь. Но это только начало. Сегодня Щавель наметил громить секту заклёпочников. Да вот занедужил, так вышло. Я почему тебе это рассказываю и зачем сюда пришёл: мне лишних жертв не надо. Для меня подследственные в тюрьме — лишняя нагрузка. Работы и так выше крыши. Тебе не надо, чтобы в университете горе. Князю не надо готовящихся специалистов истреблять и выпуск уменьшать. Ребятам судьбы ломать тоже не надо. Не надо никому, только вот шестерёнки закрутились, им назад хода нет. Всё из-за москвичей проклятых. Если бы не припёрлись к нам, глядишь, обошлось бы. Опричники в казарме переночевали бы и дальше поехали. Только видишь, как всё совпало. Ты вот что. Ты устрой сегодня разбор по факту беспорядков в особняке Семестрова. Проведи собрание, объяви о переносе экзаменов, а студентов отправь куда-нибудь подальше в срочном порядке. Картошку обрывать или дрова заготавливать. Когда новгородцы уедут и шум уляжется, вернёшь. Экзамены подождут.

— Что с арестованными? — вновь спросил ректор. — Когда их освободят?

Князев помотал головой, поправил фуражку.

— Извини, басурмане твои в жерновах. Сами виноваты, хранят всякое запретное. Ты знаешь как светлейший князь ревностно относится к огнестрельному оружию, а у твоих новенький нарезняк из Орды. Куда это годится? Знаю, что от волков и лихих людей. Понять могу. Отпустить — не моя компетенция. На них дела заведены, протоколы обыска при свидетелях составлены, перечень изъятого прописан. Щавель доклад князю отправит, тоже гвоздь в крышку гроба. Пропали твои басурмане. Могу им только мягкий режим содержания обеспечить и, когда Щавель уедет, вместе в камеру посадить. Дальше — извини. Приедут из Новгорода дознаватели и начнут следствие. Декану Ивановичу ещё за моральный облик по самое не балуйся вкатят, да за недвижимость за границей. Щавель ему злой умысел вменил, так что будут расследовать попытку измены Родине. О басурманах забудь. Студентов прибереги. Молодёжь это будущее.

Ректор дослушал, не дрогнул лицом.

— Пойдём, покажу, — потомственный администратор мгновенно прокрутил в голове ряд многоходовых комбинаций выстраивания отношений с новой городской властью и отбросил высокомерие.

Они направились к шипящей и посвистывающей паровой машине. Чумазый техник с перетянутыми тесёмкой волосами вокруг лба торопливо поклонился.

— Готово?

— Всё готово, — отрапортовал холоп.

— Вот, смотри, Воля Петрович, — доверительно обратился к ВРИО городничего Джоуль Электрикович и указал на стенку агрегата с манометрами и блестящими стальными ручками. — Это паровая машина. Она укреплена на станине. Сверху находится водяной бак, снизу топка. В камере сгорания горят берёзовые дрова. Лучше бы каменный уголь, но его у нас нет. В верхней части топки расположены циркуляционные трубы, чтобы вода в котле лучше бурлила. Через сам котёл проходят дымогарные трубы. В этой установке их восемьдесят восемь. Проистекающий по ним горячий воздух нагревает воду в котле. Образуется пар и накапливается под высоким давлением. Стенки котла многослойные, склёпаны из бронестали, но, чтобы не разорвало давлением, на котле установлен аварийный клапан, стравливающий пар при достижении опасной величины. От котла через выпускной клапан отходит толстостенная труба, через которую пропущен барабан. Вот он, впереди котла. Барабан приводится в движение одним человеком посредством зубчатой передачи. Скорость его вращения регулируется вторым номером расчёта. Прошка, встань на барабан!

Техник надел толстые краги до локтей, обошёл агрегат и взялся за ручку, прикреплённую к могучей шестерне какого-то диковинного устройства, в котором Князев так и не сумел разобраться. От паровой машины отходила подпёртая кирпичами труба пальца три толщиной и длиной шагов пять, направленная на дальнюю стену цеха. Воля Петрович заметил, что все верстаки и шкафы отодвинуты, освобождая пространство на пути трубы, а у дальней стены сложена поленница из толстых колод, к которой прислонено цилиндрическое чучело.

— Не стой напротив барабана, пар просекается, отойди вон сюда, — Джоуль Электрикович увлёк Князева к заду машины, где за дверцей топки гудело пламя и пованивало горячим железом. — Прошка, крути!

Залязгали смазанные зубья, пришли в движение шестерёнки, барабан закрутился, набирая оборот.

— Зубчатка барабана синхронизирована с заслонкой таким образом, чтобы на момент выпуска пара камора барабана находилась напротив устья казённика, — продолжил пояснения Джоуль Электрикович, вертухай заворожено слушал. — Нам надо подать давление на заслонку, открыв выпускной клапан.

Он повернул ручку. Грохот выстрелов ударил по ушам в замкнутом пространстве лабораторного корпуса. Барабан окутался облаком пара. Стало как в бане. Одежда и даже волосы под фуражкой сразу прилипли к телу.

Казалось, уши заложило ватой. Пар медленно рассеивался. В баке булькала вода. Джоуль Электрикович улыбался.

— Пойдём, посмотрим, — поманил он за собой начальника тюрьмы и, не дожидаясь ответа, направился к дровянику быстрым широким шагом. Администратора заместил учёный. Воля Петрович вразвалочку двинулся следом, даже не пытаясь поспеть за ним. Когда он подошёл, Джоуль Электрикович успел оценить результат. Чучело оказалось связкой соломы с напяленной на неё кольчугой, сейчас изорванной в клочья. То есть буквально — таких огромных дыр Князев не наблюдал даже после пограничного конфликта с применением пулемётов. «В лоскуты, — подумал он. — Будто из пушки в упор картечью саданули».

— Дрова и вода, без пороха и капсюлей, — веско сказал Джоуль Электрикович. — Подарок от кафедры заклёпочников светлейшему князю. Паровое крепостное орудие. Можно сделать пулемёт, можно сделать пушку, ему всё равно, снарядами какого калибра стрелять. Для зажигательных и фугасных бомб у нас есть паровая катапульта. Она уже почти реализована в металле. Вот для чего нужны были специалисты из Железной Орды. А вы думали, мы здесь паровоз строим?

— Дальше, — сказал Щавель.

Телега продралась сквозь чахлый ельник. Склон пошёл вверх, ратники налегли на задний борт. Вытолкнули на пригорок. Лесопосадка кончилась, начался бор. Закатное солнце золотило вершины сосен и, выглянув в случайный просвет, озаряло таким тёплым светом, словно открывало дорогу в мир иной.

— Правь туда, — указал старый лучник.

Жёлудь вёл лошадь под уздцы, прислушивался к распоряжениям отца. За телегой следовали хмурые ратники. Литвин выделил в сопровождение свободную от нарядов десятку Фомы. Остальных же снимал с патрулирования, собирая по улицам посредством посыльных. Боевую тревогу не объявил, но предпочёл держать войско наготове, если боярин помрёт, а владимирские диссиденты, в сочувствии которым сотник заподозрил Волю Петровича, учинят новую провокацию для привлечения на помощь вооружённых сил Великой Руси.

Утешало одно — с начальником городской стражи договорились быстро. Он заявил, что без разницы, кто заправляет в городе, главное, чтоб порядок был. На верность он присягал лично князю, а ответ должен держать перед воеводой Хватом, своим непосредственным начальником. Личный состав был отозван из отпусков и увольнений, а на улицы высланы дополнительные патрули. Неизвестно, какую подлость могут выкинуть наймиты Орды. Начальник стражи усматривал в отравлении Щавеля их козни. Как-то очень быстро оно случилось после ареста басурманских шпионов. Ситуацию в городе можно было назвать одним словом — напряжённая. Вдобавок, опять задул ветер северный. Все владимирцы, включая иногородних студентов, знали, что он несёт.

Под колёсами трещал сухой мох. Просвет вывел на прогалину, в середине заросшую молодыми берёзками.

— Здесь, — сказал Щавель.

Телега встала.

Ратники бережно усадили командира, взяли под руки и повели к лиственному островку. Подул верхний ветер. Закачались сосновые кроны. Бор зашумел как море.

В центре березнячка было покойно. Деревца давали приятную свежесть, весело шелестели листочками, мох сделался густой и высокий, нога увязала в нём по щиколотку.

— Ложе — лучше не надо, — молвил Щавель, оказавшись между четырьмя берёзками повыше остальных.

Жёлудю они показались столбами роскошной кровати, какие рисуют в эльфийских книгах про древних царей.

— Стой, опускайте, — засуетился он.

Ратники бережно уложили Щавеля. Старый лучник утонул во мху как в роскошной перине. Морщины на челе разгладились, лицо сделалось умиротворённым.

— Оставьте нас, — проговорил Щавель, и ратники удалились.

Жёлудь аккуратно положил колчан по левую руку отца, налуч с луком по правую, сам уселся рядом.

Так они долго оставались в безмолвии и недвижности. Солнце закатилось за край Земли, кануло в вековечную бездну, где каялись грешники и в вечной мерзлоте лютовал аццкий сотона. В аду начался рабочий день, оттуда полезли демоны. Воины, разбившись на тройки, разожгли костры, образовав сакральный треугольник. Условились, в какой очерёдности будут спать, взяли под охрану вождя, чтобы не подкралась во мраке неведомая бесплотная сущность, черти с болот или охотинспекция; чтобы не приключилась норная хворь, ночная лихорадка, а то и похуже. Дружинники не ведали тонкостей ингерманландских ритуалов, но догадывались, что защитное действие сторон равнобедренного треугольника не спадёт, пока на его вершинах бдит хотя бы по одному стражу.

Жёлудь тоже пас округу, едва заметно поводя головой. Стемнело.

— Эх, — вздохнул парень, выпуская наружу томящие его думы. — Вот был бы с нами общепризнанный доктор без диплома Терафлюэль, исцеляющий пилюльками без разбора, он бы тебя вмиг вылечил!

— Кстати, о лекарствах, — подал голос Щавель. — Дай ещё валидола.

Жёлудь поспешно достал алюминиевый пенальчик, в который вместо иголок с нитками вернулись таблетки из укрывища Бандуриной, вытряс одну на ладонь, протянул отцу.

— Помогает?

— Польза есть. Дай-ка две.

Допиндецовое лекарство, триста лет пролежавшее на груди самого прошаренного московского манагера, защищало организм от чужеродного влияния и помогало забороть злую Силу. Стало легче.

В сумерках Жёлудь увидел, что отец улыбается.

— Мы победим, — сказал Щавель. — Нас никому не одолеть! Не кисни, будет и у тебя свой дом с гаремом.

Щавель подмигнул. Жёлудь приободрился, на лице сама собой расплылась счастливая глупая ухмылка до ушей.

— Как у Корня и Ореха? — спросил он.

— Конечно. Ты ничуть не хуже братьев. Будь посмелее, да позлее. Злые люди быстро встают на ноги. Злой человек не проживёт в добре век, подымется. Действуй решительно. Шагай без раздумий. Хоть головой в омут бросайся, только обосновывай свои действия.

— То есть думать всё-таки надо? — нашёлся молодой лучник.

— Думать надо, тормозить нельзя. Сила без разума дурная сила и ум без силы — слабый ум. Одно другое обязано дополнять. Если твой ум подкреплён физической силой, это будет мощный ум, людьми уважаемый. Его редко понадобится дополнять физическим воздействием, но, чтобы тебя считали человеком сильного ума, всегда должна быть готовность отстоять свои слова на деле. Так что пользуйся случаем, сынок. Для того и взял тебя в поход, чтобы ты стал учёным.

— Батя, почему «учёный» у шведов означает «образованный», а у нас «пуганый»?

— Потому, сынок, что Русь исторически славна духовной ширью своего великого народа, проистекающей от её великих пространств. Это европейская нелюдь привыкла жить в тесноте и корпеть над книжками как наши эльфы на своих шести сотках. Им и удержу не надо. У них душа мышиная, книжная. Не такой русский народ! Вот и приходится учить его по-другому, чтоб от великой духовной воли не разгулялся и не учинил снова БП. Только плеть! Только хардкор! Дай-ка ещё валидолу.

Жёлудь вытряс на ладонь отцу последнюю таблетку.

— И запить дай, — Щавель сел, принял флягу.

Манагерское снадобье действовало на старого лучника тонизирующе.

— Какой нажористый валидол у Бандуриной! — воскликнул он. — Пойдём-ка проверим караул.

Щавель повесил колчан на бедро, закинул за плечо налуч, попрыгал как молодой, проверяя, где что болтается. Одёрнул одежду. Жёлудь глазам не верил: неужели лесная благодать снизошла?

Впереди пронзительно заржала лошадь, как обычно визжат они, когда пугаются.

— Лес указывает дорогу, — Щавель, казалось, не удивился, а ринулся на звук, раздёргивая за спиной завязки налуча.

Старый командир легко просквозил через березняк, не натыкаясь на берёзки, а поспевавший за ним Жёлудь чуть лоб не расшиб. За деревьями развиднелся огонь и послышались злые голоса.

«Кого сюда занесло? — подумал молодой лучник. — На разбойников не похоже».

У костра происходило и в самом деле нечто странное. На тройку Первуши нахально наезжала троица служивых людей, обряженных в незнакомую форму свинцово-серого цвета — кепи с кокардой, рубаха с большими карманами на груди, заправленная в портки, берцы. На поясе у каждого висели короткие дубинки, а с правой стороны самые настоящие кабуры для огнестрела, только не разглядеть, пустые или нет.

— Повторяю, документики показываем! — хамским тоном требовал самый рослый служака с тремя звёздочками на мягком погоне.

— Я тебе сейчас покажу документики! — пробовал достойно отвечать Первуша, но было заметно, что сливает спор.

Братья-витязи без кольчуг и наручей выглядели заночевавшими в лесу мужиками, не по чину нацепившими перевязь с мечом. Привязанная к дереву лошадь храпела и билась.

— Чего ты мне указываешь? — кипятился Вторяк, распуская пальцы веером.

— Морду сделай попроще, — рычал на него стоящий напротив пришелец с толстой жёлтой полосой на погоне. — Распальцовку не надо тут устраивать.

Перепалка была в самом разгаре и чуть не дошло до драки, когда гвалт был прерван командирским голосом.

— Кто такие? — выступил к костру Щавель, при виде его все разом смолкли. — Какие претензии?

— Откуда вы в нашем лесу берётесь… — с деланным огорчением изрёк старшой. — Так… Быстренько документики предъявляем и разрешение на холодняк, уважаемый! Оно у вас есть?

— Я боярин Щавель из Тихвина. По какому праву ты смеешь требовать у меня документы?

На лесной патруль это не произвело никакого впечатления.

— Обалдеть… Боярин… — с тоской и разочарованием молвил старшой, вытянул из чехольчика на поясе лёгкие, скованные короткой цепью браслеты. — Руки вперёд протягиваем.

Это наглое предложение не могло вызвать у Щавеля ничего, кроме приказа:

— Бей!

Братья кинулись разом, каждый заранее выбрав свою цель, однако чужаки тоже были готовы к бою и схватились за оружие.

Но куда там тянуть из кобуры волыну, когда на тебя прёт обученный боец с расстояния четырёх шагов.

Приземистый и, казалось бы, неповоротливый Третьяк преодолел дистанцию одним рывком, сшиб плечом противника и вместе с ним грянулся наземь. Вторяк подскочил к своему, который достал ПМ, но применить не успел. Сцепившись, они покатились по лесной подстилке, борясь за пистолет. Хуже всего пришлось Первуше. Между ним и старшим был костёр, и ратник замешкался, огибая огненное препятствие. Старшой оказался опытным, отскочил назад, выдернул из кобуры «макаров» и проворно снял с предохранителя.

Нож работы мастера Хольмберга стальным навершием угодил ему в скулу. Щавель метнул, как сумел, схватил за рукоятку и бросил без замаха, лишь бы отвлечь врага. От удара тот инстинктивно зажмурился, но тут же опомнился и навёл на старого лучника ствол. В ту же секунду Первуша убрал козлину пинком в живот. С разбегу удар был могучий. Старшого согнуло пополам и унесло на откляченную задницу. Из его пасти вырвалось только сдавленное:

— Йок!..

Первуша подскочил и добавил с ноги. Башка мотнулась, враг полетел на лопатки, отключившись, и в рауш-наркозе позабыв про потерянное дыхание. Первуша подпрыгнул и обеими ногами обрушился ему на рёбра.

Третьяк катался, пробив сопернику головой в нос и разок в подбородок. Он сумел ловко завернуться ему за спину, ногами заплести его ноги, чтобы лишить манёвра, и начал отоваривать по жбану руками с обеих сторон. Вторяку же повезло меньше. Противник оказался ловчее и одолел его контрприёмом. Заломил кисть, вырвал из захвата руку с пистолетом, приставил ствол к голове и трижды нажал на спуск.

Звонкие щелчки ударно-спускового механизма стали ему ответом. Патронник был пуст. В следующее мгновение длинная красная стрела из греческого осадного лука до половины утонула в его черепе. Недруг обмяк и кулём повалился на Вторяка.

Третьяк продолжал молотить своего поединщика, когда Щавель вложил стрелу в гнездо тетивы и нацелился на них. Опустил лук. Стрелять было поздновато — голова противника моталась совсем безвольно. Он «поплыл», и Третьяк, пробив ещё пару двоек, скинул с себя бесчувственное тело.

Первуша тоже запинал супостата до потери сопротивления и остановился. Братья тяжело дышали. Лошадь глухо рычала, исходила пеной и всё дёргалась, вот-вот оборвёт поводья. Ей словно чёрта показали, бедняжка не могла уняться.

— Има-ать-копать! — заблеял Вторяк, отпрыгивая подальше.

Ослеплённые горячкой боя, братья не сразу поняли, в чём дело. Даже Щавель с Жёлудем в темноте не разобрали свершившееся чудо.

На залитом кровью хвойном ковре с торчащей из головы стрелой лежал крупный волк.

Рота спала и похрапывала.

Михан, которого оставили дежурным, сидел в канцелярии и читал «Новые приключения Маркса и Энгельса». Ему было покойно. На столе горели две свечи, запас которых парень обнаружил в шкафчике. Было светло и тихо. На тумбочке переминался с ноги на ногу раб. Где-то далеко в лесу должно быть умирал на руках сына командир Щавель, но Михана это не волновало. Он отделился от тихвинской компании и уже не чувствовал себя одиноким в дружине. Михан читал про московскую жизнь, впитывал реалии незнакомого ранее мира. Иногда он отрывался от книги и уносился мыслями в Новгород. На своё будущее молодец смотрел с оптимизмом.

В роте было уютно. Михан чувствовал себя дома.