Черный пролетарий

Глава восемнадцатая, в которой Михан получает погоняло, Филипп идёт в театр, а Щавель и Жёлудь в цирк

— Кто рано встаёт, тому глаз вон, а кто других будит, тому оба, — прохрипел Филипп, натягивая одеяло на голову.

— Вставай, давай, сам просил разбудить, — Михан снова потряс его за плечо. — Подымайся, задрыга, счастье проспишь.

Поломавшись, как положено настоящей творческой личности, бард продрал глаза. Михан не пугал, предупреждая относительно счастья. И хотя день был воскресный, имело смысл шевелиться спозаранку. «Успех такой гей, — хмуро подумал Филипп, наматывая портянки, — что не даётся беспечному творцу, коий ленится просить его руки. За успехом нужно ухаживать, подносить подарки, окружать вниманием и заботой, только так можно рассчитывать на взаимность. И то, если соблаговолит, а не закапризничает».

— Сам не спишь и другим не даёшь, — Филипп постучал каблуком по полу, дотянул голенище повыше. — Экий ты ранний!

— Ладно, я, дежурный по роте, — Михан наблюдал за ним от нечего делать, облокотившись на нары и засунув пальцы за ремень. — Ты-то чего ни свет, ни заря взыскался?

— Лавров.

В туалетной комнате у окна курили дружинники. Негромко обсуждали поход в увольнение и ночных бабочек. Бард справил нужду, ополоснул морду, поскрёб как следует ногтями, чтобы содрать грязь, прочистил мизинцем уши. Повертелся перед мутным зеркалом с облезлой амальгамой. Из кожаного чехольчика достал китайский ножичек, раскрыл ножнички, по волоску подровнял бородку. Смочил гребешок, расчесал буйны кудри, уложил их манерненько.

— Кудай-то ты намылился спозаранку? — поинтересовался Ёрш.

— В город. Я, наверное, тут и останусь, — поделился планами Филипп. — не сказать, что с вами было весело, бывало веселее, но от добра добра не ищут.

Тёртых витязей это нисколько не задело.

— Барда с возу, и волки сыты, — хмыкнул Фома.

Ратники загоготали.

Провожаемый добрыми напутствиями, Филипп выкатился из умывальной и поспешил к своей койке. Покопавшись в сидоре, бард извлёк пачку бумаги в палец толщиной со слегка загнутыми от походного бытования краями. На титульном листе дорогой казеиновой тушью было аккуратно выведено:

РОСТОВЩИК

(историческая трагедия в трёх актах)

Бард свернул рукопись в трубочку и засунул её в потайное место.

— Эх! — Михан вёл в туалетную комнату Мотвила, придерживая шамана под локоть. — Ты всё-таки накарябал до конца. Пойдёшь теперь поклоны бить?

— Пороги обивать! — гордо вскинул бороду Филипп. — В храм искусства иду, тяги налаживать.

— А говорил, что богема раньше полудня глаз не продирает, — подпустил шпильку наслушавшийся в походе про творческих людей парень.

И прежде, чем Филипп открыл рот, слепой шаман весомо изрёк:

— Такое же порочное заявление, как ошибочное утверждение, что Машу каслом не испортишь. Настоящим творцам ведома суть искусства, которая на девять десятых состоит из тяжкого труда, и лишь на полчасти таланта и на полчасти везения. Без удачи дело не выгорит, но без усилий и пахоты, полагаясь лишь на божий дар, успех желают обрести только дураки.

Барду словно кляп вбили. Он гмыкнул и не осмелился возразить шаману.

— Съел? — безо всякого почтения спросил Михан.

Парню страсть как хотелось идти самому обивать пороги и налаживать тяги, но привязка к отряду подрезала крылья молодому дарованию.

Громко топая, из умывальной вернулись курильщики, встали возле печки, неподалёку. Филипп тряхнул плечами, расправил поддёвку, стряхнул невидимую соринку.

— Борзый ты, да ранний, — бросил он с укором, чтобы слышали все. — Скачешь ровно блоха на гребне, не ведая стыда.

Деятель культуры аккуратно сыграл на публику. Дружинники глумливо оскалились, а когда Михан проводил мимо калечного раба, молодца настигло замечание Фомы:

— Вот уж действительно ранний.

— Ранний, — испробовал слово на вкус Ёрш.

— Вестима суть, — припечатал его Мотвил.

Возле серой гранитной громады Управления рабнадзора Филипп сбавил шаг. То ли по случаю трагедии, то ли в силу традиции Великий Муром в ночь с субботы на воскресенье погулял основательно. Проспекты расчистили, но на прилегающих улицах дворники ещё не закончили. Китайцы вовсю скребли мётлами, громоздили на тротуарах мусорные кучи, дожидаясь уборочных возов. «Тут не Мамай, тут целый Папай прошёл», — подивился Филипп. В детстве он торговал лубками про разухабистого морячка, который жрал шпинат и впадал в неистовство. Результат кулачных подвигов Папая был примерно такой же — переломанная мебель, битая посуда возле трактирных дверей, пьяный, спящий в мочевой луже, с груди которого голубь жадно склёвывал засохшую блевотину. «Не дай бог так оголодать», — Филипп перешёл на другую строну, где мусор уже убрали.

Город преподносил сюрпризы, как щедрый Дед Мороз раздаёт детям игрушки, с целью освободить мешок и засунуть в него самого дрянного мальца, чтобы не уходить с пустыми руками. Дед Мороз любил плохих мальчиков, Великий Муром любил прибирать плохих девочек. У лестницы в подвальную забегаловку ошивался городовой и валялась недвижная баба в пацанской одежде. Линялые парусиновые портки были перепачканы кровью, куртень порвана, голова купалась в красной луже. Под левым глазом мелового лица сиял давний фиолетовый фингал, ощерилась окровавленными зубами раззявленная пасть. «Нежива, вон как натекло из неё. Если башка конкретно пробита, юшки хлещет дай боже», — бард давно научился разбираться в последствиях кабацких пьяных драк и не питал иллюзий относительно лежащей красавицы. Уличную падаль бросят в труповозку, подержат три дня в анатомическом театре, сметая мушиные яйца и показывая всем желающим отыскать навеселившуюся родню. Если родни не сыщется, вывезут за черту города и закопают на кладбище для бедных, прикрыв от земли рогожей, а, может, обойдясь без неё.

Скучающий городовой мазнул его тухлым взором, но не докопался. Филипп боязливо отвернулся и заспешил в сосредоточие высокой культуры.

Это место легко можно было определить по нарастающему количеству каменных тумб, обклеенных бледными афишами с таблицей текущего репертуара, которые не закрывались красочными плакатами премьер. На плакатах кривлялись зверские рожи, выставляли прелести расфуфыренные красотки, мелькали мундиры, цепи, кинжалы.

— «Хижина дяди Тома», «Барак Обамы», «Побег из шапито», — читал вслух Филипп, набираясь впечатлений, как ведро прудовою ряской.

Он вышел на Театральную площадь.

Исполинский круг, замощённый калиброванным булыжником, был устроен для наплыва и разъезда множества экипажей. Всё лишнее с него было убрано. Дабы возчики правили чётко против часовой стрелки, прилегающие улицы имели одностороннее движение, а чтобы даже глупому кучеру не пришло в голову развернуться и двинуться супротив остальных, создавая пробку, в центре площади высился гранитный алтарь Мельпомены, с плевательницы которого свисал нетронутый дворниками красный лифчик.

Величественные колонны и фасад Драматического театра имени Первой гильдии были облицованы нездешним красновато-коричневым камнем. Такою же плиткой вымостили узкий тротуар для безлошадной публики. Ввиду неурочного часа регулировщики отсутствовали, только наряд патрульно-постовой службы расхаживал под колоннадой, помахивая дубинками. Бард слегка оробел, пересекая циклопическую площадь. Суеверно пошарил в кармане, кинул Мельпомене в плевательницу медную монетку, на счастье.

— Должно повезти, — пробормотал он.

В вертеп искусства Филипп не стал ломиться как лох с парадного крыльца. Избежал он и чёрного хода. Тылы театра охранял злой цербер с дубинкой, сидящий на цепи в полосатой будке возле дверей. Бард по-свойски проник через неприметную боковую дверцу, которой пользовались буфетчики, костюмеры, осветители и прочие белые пролетарии. Сразу он оказался в маленьком пустом вестибюльчике, от которого вёл коридор на пищеблок, каменная лестница в подвал к техническим работникам сцены и узкая деревянная лестница наверх. По ней он взобрался на семь пролётов, под крышу театра.

Высокая ореховая дверь на медных петлях отворилась беззвучно. По краю обитая войлоком, она, закрывшись, отсекла шумы подмостков. Филипп оказался в коридоре с окнами на задворки по левую руку и кабинетами по правую. Это было святилище — административный этаж. Если сердце театра билось на сцене, тут пульсировал мозг. Здесь подсчитывалась выручка, решались судьбы и гуляли купцы Первой гильдии.

Барда никто не встретил и не остановил. Встреченный на свадьбе в Чудово поэт-песенник сказал чистую правду, видать, был слишком пьян, чтобы врать, — в святая святых вход свободен, если ведаешь потайной путь. Но для полного успеха надо знать правильные слова, в чём Филипп сильно сомневался. На свадьбе он пел, играл, мало пил и крепко-накрепко запомнил, что говорил поэт, однако стихоплёт ужрался в хлам и временами нёс пургу. Вступив на завершающий этап реализации генерального плана, бард полагался на жизненный опыт. Должны же быть у людей творческих мечты общие. Главное, завести разговор, а там кривая вывезет. Филипп затвердил наизусть особые термины и специфические обороты, чтобы проканать за своего и втереться в доверие. Если владеешь ужимками тусовки, легко стать её членом.

Он крался по дубовым половицам, изучая таблички на дверях. «Бухгалтерия», «Исполнительный директор», «Заместитель заведующего режиссёрским понуканием», «Первый распорядитель», «Мужской клуб, САУНА — В ПОДВАЛЕ!», «Заведующий художественно-производственным комбинатом», «Литературно-драматическая часть». Остановился напротив, постучал и тут же, не дожидаясь ответа, открыл.

В комнате на пять столов сидел одинокий господинчик в сереньком сюртучке и полосатой рубашке без галстука-бабочки или банта, отличительного знака творческого союза, копался в бумагах, будто пытаясь отыскать что-то важное, видимое глазу, но невещественное. Он поднял на незваного посетителя ошалелый взор самоуглублённого человека. Господинчик был плохо выбрит, на левое плечо свисали волосы, завязанные на затылке в конский хвост, актуальный в Великом Муроме признак, что ни он, ни его предки не были в рабстве и на государственной службе. Нос у обитателя кабинета торчал слегка вкось, на скулах виднелись давние шрамы, возможно, от сапог.

— Что же вам, сукам, надо… — тоном величайшей покорности судьбе даже не вопросил, а горестно констатировал господинчик.

— Кто тут у вас вопросы решает? — по заученному шаблону обратился Филипп.

— Какие?

— Производственные.

— У вас что?

— Трагедия.

— Этто хорошшо, — в голосе господинчика просквозило что-то от оголодавшего огра, обитателя уральских пещер и мокшанских болот. — Каков объём?

— Объём…

«Мера как у зерна или как у водки?» — Филипп забуксовал.

— Сколько листов? — конкретизировал господинчик.

«Каких листов?!» — ужаснулся Филипп. Из бесед с литературным рабом Дарием Донцовым бард усвоил, что листы бывают не только бумажные, которые включают в себя две страницы, но и авторские, в которых могло быть от двадцати двух до двадцати четырёх машинописных страниц (машинное писание, должно быть, выходило дешевле, чем сочинённое человеком, как ручная вышивка ценилась дороже вышивки машинкой). Кроме того, что окончательно ставило барда в тупик, в том же авторском листе могло содержаться сорок тысяч печатных знаков или семьсот строк стихотворного текста, но вместе с тем и три тысячи квадратных сантиметров рисунков. Ум за разум заходил, когда представляешь, как это всё могло уместиться на листе! С квадратным же сантиметром Филипп в разговоре с Донцовым столкнулся впервые и постарался тогда выкинуть из головы эту абстрактную единицу как несущественную, решив не уточнять, бывают ли сантиметры круглыми или треугольными. Дарий говорил ещё про печатные листы с одним краем в шестьдесят и другим в девяносто сантиметров, примерно в два и три локтя соответственно, и тут было понятно — сантиметр, он сантиметр и есть, а не какой-то там круглый или квадратный.

«Надо было линейкой померить!» — с запоздалым раскаянием прикинул бард длину и ширину бумажек, на которых накропал пьесу. Филипп решил, что длиной листы будут в локоть, а шириной в две трети его, но пересчитать в уме отношение площади заполненных страниц к площади условного печатного листа не сумел и рванул из-за пазухи рукопись.

— Так вот же она, — сноровкой скрывая тревогу, Филипп развернул трубку и протянул господинчику своё творение. — Так сказать, товар лицом. Читайте!

Господинчик привстал, забрал пьесу, глянул титул, пробежал глазами список действующих лиц, пропустил рекомендации господам актёрам, с интересом прочёл три страницы, без труда разбирая крупный филиппов почерк (бард старался).

— Хм, «Ростовщик», — прокомментировал господинчик. — Выступаете против ссудного процента… По собственной инициативе или кто порекомендовал тему?

— Тему подсказала жизнь, — гордо вскинул бороду Филипп.

— Это ваш собственный опыт, уважаемый, или так, подъедаете за кем-то? — ревнивое пристрастие господинчика насторожило барда.

— Я там участвовал! — концертным баритоном провозгласил он. — Был при сём и видел своими глазами. Описал как есть.

— Как есть… Я слышал про инцидент в Вышнем Волочке. Не припомню, чтобы упоминали какого-то Щавеля. Омон там шороха навёл, Недрищева вроде бы сожгли… или повесили, не суть, а вот боярина никакого не было. Или это вы реального Недрищева разделили на вымышленного протагониста и антагониста, он же благородного происхождения, хм, был?

В голове у барда всё перемешалось окончательно, и он не нашёлся, что сказать.

— С другой стороны, это хороший авторский ход, — продолжил ценитель драматической литературы. — Вот так взять и обрисовать внутренний мир отдельной личности, показав её в двух противостоящих друг другу ипостасях казнителя и казнимого, жертвы и мучителя. Вывернуть внутренний конфликт между сторонами личности во внешний, сделав стороны более яркими и выпуклыми. С одной стороны, квинэссенция алчности, с изнанки — боль взбудораженной совести. Превосходный антагонизм и мастерская уловка! Приём разделения упрощает повествование и позволяет избежать декларирования. В принципе, пьесу целиком можно построить на конфликте внутри одного человека, показав разные стороны его души в виде спорящих, ссорящихся и мирящихся людей. Хорошо! — закончил самовдохновившийся драматург. — Прочту вашу пьесу в ближайшие дни. Сегодня не обещаю, но загляните в четверг.

Тут-то бард и выложил козырь, полученный от поэта-песенника.

— В четверг служебный вход будет заперт, — криво усмехнулся он. — Через чёрный меня никто не пустит, тем паче, сюда в Мансарду. Отправят к администратору на первый этаж, а он меня завернёт.

Господинчик взглянул на посетителя с живейшим интересом.

— Вас как зовут, не вижу вашего имени в рукописи?

Он выписал Филиппу пропуск на четверг, и бард понял, что испытание он прошёл.

Отец Мавродий сдержал обещание, проводил напарника до казарм. Чинно брели мимо патрулей и постовых — священник с окладистой бородой, помахивающий длинным зонтом-тростью с конспиративной квартиры, и сухощавый ильменский словенин, выдубленный солнцем и непогодой, на котором нелепо смотрелся новенький брусничного цвета сюртук. Полицейские цеплялись глазами за косицы лесного дикаря, разительно несоответствующего попу в шёлковой рясе богатого прихода, однако документы проверили всего раз и вежливо откозыряли.

— Сейчас домой? — спросил Щавель.

— В храм, — кротко молвил священник. — Надо приготовиться к службе. Негоже оставлять без окормления блаженных вкладчиков.

— Давеча вы сказали, что атеист. Это для понта было или на самом деле так?

— Истинная правда.

— Как же удаётся веровать и при этом быть неверующим, нет ли здесь противоречия?

— Служение Маммоне не требует безосновательного доверия, ибо деньги есть реалия, данная нам в ощущениях. Прежде были электронные деньги, нуждающиеся в слепой вере, но те времена давно ушли. Я православный атеист. Очень эффективная религия.

— Московская, что ли? — с прохладцей спросил Щавель.

— Не без того-с. Истоки конфессии лежат в Москве с тех времён, когда патриархам явилось Откровение, что торговать алкоголем и куревом без государственных поборов гораздо выгоднее, чем служить Богу. Пастве оставили возможность поститься и молиться, благословили слушать радио «Радонеж», а взамен обязали каяться в грехах и заносить финансовые средства на строительство Храма. Кто же знал, что когда достроят Третий Храм, начнётся Конец Света?

Щавель появился в расположении роты, приложив к губам палец и погрозив дневальному кулаком. Серой тенью просквозил вдоль коек, кивая на негромкие приветствия личного состава. Возле печки кучковались дружинники, грели уши, куда бард Филипп заливал всякое:

— Я ж вам говорил, режиссёр знакомый. Захожу, такой, дверь ногой открыл, опа-здрасьте! Это ваш ёперный театр? А он такой: да какими судьбами, да милости прошу, Филипп Педросович, да с нашим к вам уважением. Взяли рукопись, чо.

Ратники загалдели.

— Слыш, а чегой-то ты Педросович-то? — поинтересовался Коготь.

Все враз притихли от такого поворота, Филипп проболтался!

Но барда было не так-то просто подтянуть за язык.

— Дед в Единой России состоял, — как бы по секрету поведал он, наклонившись к Когтю, и, выпрямившись, обратился к опчеству: — Отец по партийной линии не пошёл и вовсе забил на это дело, а я из дома сбежал от греха подальше. Из стана политического догматизма перешёл в лоно народной музыки и эпической поэзии!

Этим он не только уел Когтя, но и заметно повысил баллы авторитета, ибо ратники одобрительно загалдели.

— Режиссёр этот твой чего ставит?

Вопрос Карпа выдавал в знатном работорговце не только частого гостя Великого Мурома, но и человека, не чуждого сценического искусства. В столице он не только по кабакам развлекался. Глазки Филиппа забегали. Щавель незаметно обогнул скопление ратников и протиснулся в щель между чьим-то плечом и печкой, оказавшись за спиной Жёлудя. Отсюда был виден Карп, с деловым видом пялящийся на барда, и Филипп, отчего-то замявшийся.

— Нынче в программе «Побег из шапито» значится, — с пафосом объявил он. — Моя пьеса в следующем сезоне будет.

От такой новости дружинники не могли не загордиться, какой человек рядом с ними всё это время был! Загомонили разом.

— Шапито, про Белый Дом никак?

— Не. То Капитолий, а шапито про цирк.

— Эх, цирк, — вздохнул Жёлудь. — Купил вчера билет на представленье. Так хотел посмотреть! Эквилибристы китайские, клоуны-дегенераты, эльфийские наездницы на горячих арабских скакунах…

Горесть сына вернула Щавеля в привычное с вечера русло сомнений. Вспомнился разбомбленный барак, дым, вонь сгоревшей взрывчатки и ещё какой-то запах. «Что я упустил? — подумал старый лучник. — Укатала меня проклятая владимирская тюрьма. Было же что-то. Вещи, вонь. Чёртов ниндзя. Я держал вчера в руках… Что? Клоуны-дегенераты…»

Сунул руки в карманы, ссутулился, привалился к печке. Пальцы нащупали носовой платок. Щавель похолодел. Вынул платок из кармана. Это была тряпка из вещей китайца-бомбиста, мятая, засаленная. Щавель поднёс её к носу. Тряпица пахла приторной фруктовой мерзостью. Она была грязная и пачкала пальцы. Щавель потёр её, посмотрел на руку. Пальцы были измазаны липкой краской. Белила. Красная помада. Грим, каким мажут лицо артисты и клоуны.

На его голос, с ледяной уверенностью перекрывший трепотню дружинников, обернулись все разом.

— Нет, сынок, ты всё-таки посмотришь представление. Сегодня мы идём в цирк.

«Настоящий охотник! — восхитился Щавель. — Добыча вплотную подпустит, не насторожившись до самого конца».

В близлежащей лавке Жёлудь за недорого купил чёрную вязаную шапочку и стоковую рубаху от Манделы из прошлогодней весенней коллекции. Тёмно-коричневые лианы затейливо переплетались на белом фоне по всей её поверхности, не повторяя рисунка. Лаконичный дизайн африканского раба придавал особый шарм простой хлопковой ткани. Насмотревшийся на муромских модников Жёлудь нацепил рубаху навыпуск, поверх — куртку без рукава, портки заправил в берцы, которые надраил суконкой до яростного блеска. Обкорнал усы и бороду на толщину спички. Расчесал буйны кудри смоченным в квасе гребешком. Подвернул края шапочки и натянул на темя коротким колпаком, мигом придавшим парню залихватский разбойничий вид.

Когда он вышел из умывальной комнаты, ратники с подозрением зыркали на гламурного мачо, дескать, каким образом тварь проникла в расположение роты? Охреневали, узнав Жёлудя.

Щавель улыбался про себя. Сын замаскировался так знатно, что не сразу отличишь от настоящего диванного выживальщика. «Но это пока рот не раскрыл, — осаживал себя старый лучник. — Заговорит, сразу поймут, что не из салона, а из леса».

В той же лавке Щавель взял себе тёмно-красный бадлон и шляпу под цвет сюртука. Обряженный как помещик, вместо стрельбы по рябчикам как бы невзначай завернувший покрасоваться в столицу, он сделался подстать сыну. Даже берцы, зашнурованные поверх брюк, у них были одинаковые. На обратную сторону лацкана Щавель прикрутил жетон с прорезью. Пожалел, что не может взять с собой хотя бы тройку ратников. Обученные люди не помешали бы, но секретная служба есть служба. Такая секретная, что посторонних посвящать в секреты было ни коим образом невозможно, да и Жёлудя привлёк лишь по той причине, что он мог опознать ниндзю-бомбиста.

Ножны с финкой мастера Хольмберга тихвинский боярин спрятал в кармане брюк. Полы сюртука прикрывали навершие, и поблескивающей стали не было видно. Поколебался. Решил, что после теракта полиция не жалует людей с оружием. Вспомнил ночных грабителей. Подумал, куда и зачем идут. Великий Муром был горазд на сюрпризы.

«Пошли вы все, у меня жетон!» — определился Щавель и сунул сзади за ремень пистолет мастера Стечкина.