Черный пролетарий

Глава четвёртая, в которой командира Щавеля обсуждают каждый на свой лад, а Михан определяется и получает наставление

Когда силы правопорядка зашли в особняк, они нашли полтора десятка мертвецки пьяных мятежников, брошенных товарищами на произвол судьбы. Изгнанные силы добра оставили после себя кавардак и срач, будто в хоромах целый месяц гуляла банда вехобитов. Покинутые явно с пропагандистской целью инсургенты храпели громко и нагло, даже в алкогольном коматозе выражая свою несогласную позицию и продолжая антиправительственную агитацию.

Бесчувственные тела уложили на телеги, охотно предоставленные соседями, которым осточертела ночная кутерьма, и отвезли на централ.

«Похмелье в тюрьме, что может быть хуже?» — Литвин счёл наказание достаточным. Любая мысль о командире Щавеле вызывала у набожного и рукопожатного сотника неприязнь к пролитию крови.

Чувство усугубилось, когда с зачистки сквота возвернулся отряд, пахнущий гарью, ихором и потом. Ратники скалились, подначивали друг друга, у многих на запястьях появились часы и браслеты, а на пальцах золотые перстни, снятые с манагеров. Весёлая прогулка принесла им богатую добычу, тогда как дружинники, работавшие под началом Литвина, остались ни с чем. Войско опять разделилось. Сотник заметил осуждающие взгляды, которые бывшие с ним люди бросают на него. «Хоть беден, но честен», — Литвин стиснул зубами ус и бодрячком подвалил на доклад к засевшему в канцелярии Щавелю, чтобы назло ему отчитаться о гуманно проведённой операции.

Боярин выслушал с видом полного безразличия.

— Семестров бы оценил, — только и молвил он по завершении доклада.

— Считаю, что это была самая разумная тактика, — Литвин выпятил грудь, благодарность бородатого гуманитария грела душу. — Хоромы целы, жертв нет, пьяные протрезвляются. Когда проснутся, пусть идут на все четыре стороны.

— Это гниль на здоровом теле, — обронил старый лучник. — Её можно только вырезать, чтобы гангрена не расползлась и не погубила весь организм.

Литвин был готов отдать на отрезание любой из пальцев, лишь бы узнать, что думает сейчас Щавель. Однако помыслы боярина крылись за каменной стеной его совершенно непроницаемого лица. Сотник подумал, что наверное только так можно было дожить до преклонных лет, будучи первым соратником князя, из отряда тех, кто посадил светлейшего на престол и нагибал под власть Лучезавра Святую Русь.

— Ступай к бойцам, послезавтра выходим, — распорядился Щавель, претворяя в действие заранее намеченный план, о котором не счёл нужным ставить в известность Литвина.

«Пусть будет как будет», — подумал Литвин и покинул канцелярию с величайшим уважением к себе за то, что удержал позицию шуманизма, и с облегчением, что ничего за это не было.

На продоле он встретил Михана. Единственного из дружинников, как приметил с коня Литвин, рукопожавшегося.

— Ну что, стажёр, — с заразительным манагерским задором воскликнул сотник. — Поздравляю с посвящением! С этого дня ты действительный кандидат в дружину. Заслужил. Желаю успехов!

— Слава России! — вытянулся во фрунт Михан, не веря своим ушам. Он не думал, что это будет так легко.

И под взглядами обалдевшего на тумбочке дневального раба и отдельных ратников, зыркавших из спального расположения, сотник пожал Михану руку.

Патрулирование улиц принесло плоды — напуганный обыватель носа не высовывал. В городе наступила тишь да благодать.

Чтобы осознать новое своё положение в отряде, сын мясника покинул спальное расположение. Надо было подумать, осмотреться, вглядеться в себя. Он отправился на конюшню, где мог найти общество обозников да скота наподобие лошадей и рабов. Там было всё же легче, чем в окружении ратников, людей суровых и непочтительных.

На телеге Михан застукал Филиппа склонившимся за кипой листков буроватой греческой бумаги, по которой он энергично черкал толстым шведским карандашом.

— Что это ты тут пишешь?

От неожиданности бард вздрогнул, подхватил записки. Из середины выскользнул лист и спланировал к ногам Михана. Парень быстро нагнулся, опередив на полсекунды встрепенувшегося барда. Скользнул взглядом по листу.

— Оперу пишешь? — поинтересовался Михан, дочитав содержание до конца. — Про нас, вижу, написал.

— Оперу я не пишу, — с неудовольствием отвечал Филипп, закладывая за ухо карандаш. — Пьесу. Придём в Великий Муром, я её знакомому режиссёру отнесу. Хочу, чтобы поставили на подмостках городского театра, а мне слава, почёт и деньги.

— Много платят? — заинтересовался парень.

— Если поставят, на время из денег выйду.

При мысли о достатке Филипп улыбнулся, как наевшийся сметаны кот.

— Вот, смотри, — с воодушевлением воскликнул он. — Какую я сейчас сделал великолепную сцену. Разговор между Литвином и Щавелем перед сожжением имения ростовщика.

— Так не сжигали мы ничего, — удивился Михан.

— Да какая разница! — с досадой отмахнулся Филипп. — Это же историческая трагедия. Трагедия, понимаешь! Нужно шоу, аттракцион. Яркое, эффектное действие для публики, чтобы она не скучала. Если не будет неистовой игры красок, пьесу не купят, а мне нужно её продать, потому наполняю произведение условностями, важными для постановки на сцене. Ростовщик всё равно погорел, спалившись на беспределе, верно?

— Было такое, — не смог отрицать парень.

— Во-от! А я образно то самое показываю, образно. Не говорю напрямую, а показываю. Спалился — нате вам пожар.

— Улавливаю. Но ведь решат, что на самом деле сожгли.

— Публика поймёт метафору правильно. В театр ходят искушённые в высоком искусстве господа, не лапотники тупые.

Филипп манерно отставил руку, расправил плечи, продекламировал с пафосом:

— Литвин говорит Щавелю: «К чему палить роскошный дом Недрищев? Он князю послужить вельми готов». Щавель: «Заразу ростовщичества на Русь не допущу ни за какие деньги. Лузга, неси огонь!» Лузга: «Окстись, боярин, не пали шалман, в нём лантухов блатных до самой крыши, клифты, котлы, полотна, мебеля». Щавель: «Я не хочу тех материальных благ, каких любой мужлан добиться может. Гонясь за ними, славы не стяжаешь».

— Это Кристофер Марло, «Парижская резня», — заметил Михан.

— Чего-о? — Филипп не сразу сообразил, что говорит парень, а, когда въехал, вытаращил глаза. — Тебе-то откуда знать?

— В школе проходили. На уроках литературы в старших классах.

У Филиппа глаза на лоб полезли.

— Ты чего, в эльфийской школе учился?

— В обычной. У нас Тихвине во всех школах эльфы учителями работают, мужиков почти нет. Только человеческие предметы, труд, физкультуру, да начальную военную подготовку люди преподают.

— Охренеть, — Филипп выдернул из-за уха карандаш и вымарал последние строчки. — Если парень из ингерманландской чащобы узнаёт реминисценции к «Резне», Марло в моей пьесе делать нечего!

Повычёркивав весь плагиат, бард посмотрел на лакуны и призадумался. Без выгнанного классика текст опустел.

Чтобы не смущать творца, Михан быстро отчалил. Работает человек! Весь как есть в творчестве, и сбивать такого с мысли — великий грех. Так объясняла в школе учительница литературы — укрывающаяся тёплым клетчатым пледом духовно богатая дева Козинаэль, чей матэ давно остыл.

Михан двинулся вдоль денников и обнаружил один открытым. Там чистил белого в яблоках скакуна старательный мужик, явно из цириков. Он был одет в зелёные форменные портки-бутылочки, заправленные в высокие и как будто парадные сапоги с голенищами без единой морщинки, начищенные до зеркального блеска. Атлетический торс мужика бугрился прокачанными по системе шведской гимнастики шарами мускулов, обтянутых исподней рубахой. Из-под ворота рубахи проглядывала висевший на толстой серебряной цепи серебряный же пентаграмматон IDDQD. Изрядную раннюю плешь мужик умело скрывал, выбривая череп начисто.

«Конюх тюремный?» — подумал Михан.

Конюх обернулся. У него был крупный нос картошкой и пытливый взгляд.

— Чего смотришь, спросить что-то хочешь? — осведомился он.

— У тебя что ли? — не полез за словом в карман парень.

— Хотя бы у меня, — с вызовом ответил мужик, опуская щётку и разворачиваясь к Михану.

— Да я ничего, — сдал назад парень.

— Ты с дружины?

— Типа того. С дружины.

— Здорово сегодня ваши москвичей погромили, — одобрительно заметил мужик.

— Было дело, — Михан не стал обозначать свою позицию по вопросу личного участия в погроме.

— Был там?

— Был, — не стал вдаваться в подробности Михан.

— Убивал? — в глазах мужика вдруг заиграл какой-то незнакомый лесному парню, но чрезвычайно живой интерес.

— Убивал, — пожал плечами Михан, не врубаясь, к чему относится вопрос.

— Вехобитов видел?

— Возгоняли на днях, — как о чём-то само собой разумеющемся поведал парень. — «Медвежат» гоняли пару раз в этом походе. Я самолично их секрет вырезал, — похвалился он и вытащил из кармана бязевый платок с вышивкой лейбштандарта повелителя Озёрного Края. — Эвон, трофей!

Михан протянул платок мужику, а тот шагнул навстречу, изучил вышивку, мотнул головой.

— Серьёзно, — с заметным уважением сказал он. — Ты стажёром в дружине светлейшего князя Лучезавра?

— Действительным кандидатом! — весомо заявил парень и представился для пущей учтивости. — Михан.

— Элджей, — представился мужик. — Кат.

— Ты что, поляк?

— Шляхтич, — с достоинством поправил мужик.

— А говорят, тут все вологодские.

— Все вологодские, — подтвердил собеседник. — Но не я.

— И я не отсюда, — сказал Михан. — Не с этих краёв.

— Я тоже не здешний.

— Я в дружину пошёл, чтобы к людям пристать.

— Младший в семье? — с пониманием спросил Элджей.

— Старший. Никогда с отцом не ладил.

— Странные вы русские. Никакого порядка. Я бы остался, но я третьим сыном был. Владу, как старшему, хозяйство причиталось. Отец его постоянно при себе держал и управлять натаскивал. Ежи, второй брат, по закону, чтоб землю не делить, должен был стать священником. Его отправили учиться и сделали кастратом в хоре. Мне ничего не досталось, кроме коня, седла и сабли. Отец сказал, езжай на Русь, там земли много, бери и владей.

— Ты аж досюда доехал, — ухмыльнулся Михан. — Ближе земли не нашлось?

Элджей посмотрел на молодца слегка исподлобья, помолчал, подбирая слова, молвил вдумчиво:

— Земли нигде много не бывает. Всегда есть хозяин, который не любит понаехавших.

— Я в земле копаться не рождён, — сказал Михан. — Я сын мясника. Я для другого рождён.

— Я тоже, — сказал Элджей. — Но я узнал, что сабля прокормит недолго. Мало кто из наёмников доживает до седины.

— Воевал? — спросил Михан.

— За пана Качиньского в кампании двадцать седьмого года. Но пан пал под Смоленском, а я чудом не пропал. Не знаю, как не разметало мои кишки по кустам, но воевать охоту напрочь отбило. Ныкался-мыкался, пока до Мурома не дошёл, да там, как я, знаешь, много таких… Повезло сюда вернуться.

— А я в Великом Новгороде буду служить! — похвастался Михан.

— И тебе повезло, — согласился Элджей. — В дружину просто так не берут. За тебя замолвил кто?

— Дядя Щавель, мы с ним земляки. Вместе из Тихвина пришли князю служить.

Элджей вскинул брови.

— Знаешь Щавеля?

— Он меня с пелёнок знает. Я с его сыновьями в детстве играл. Жёлудь, младший его, тоже с нами, я с ним в одном классе учился.

— Слышал про ваш поход, — многозначительно отпустил Элджей.

— Чего слышал-то?

— Щавель — это железная метла, которой князь вычищает свои владения. Вот что о нём люди говорят. Выметет, поставит в угол. Сор накопится, князь достанет и опять прибирается.

Михан опешил.

— Такой человек — вещь в хозяйстве полезная, — с крестьянской основательностью рассудил Элджей. — Важно быть на своём месте. Важно дать понять, что без тебя не обойдутся. Так можно быть хоть кем.

— Кем?

— Да кем хошь. Если ты на государственной должности, будь хоть кем. Ты всё равно при деле, пользу приносишь. Будь ты хоть писарем или…

— Палачом, — подколол Михан.

— Палач — вещь в хозяйстве полезная, — рассудительно сказал Элджей. — Палач нужный инструмент реализации государственной власти. Не менее важный, чем дружинник или тюремщик. Кому-то необходимо выполнять на завершающем этапе роль инструмента правосудия. Только вы, дружинники, работаете в лесу, а палач работает в городе.

— Чего ж тогда в палачи идти не рвутся? Заподло считают.

— Считают те, кто не в теме. Обыватели, небыдло всякое. Те, которые сами могут в любой момент оказаться на плахе. Они смотрят и боятся, а когда обыватель боится, он от бессилия начинает злословить. Их слова льются в уши таким же дуракам, а дурак принимает на веру всё услышанное, — поживший в городе образованного класса Элджей хорошо разбирался в вопросах клеветы.

— И как тогда?

— Не слушать. Дело делать. Сознавать своё место в системе, на котором работаешь с пользой для общества. Дело палача — дело нужное. Когда власть регулярно подносит к рылу обывателя окровавленный топор, берега начинают видеть даже самые отморозки. Всё просто: выполняй служебные обязанности хорошо, учись своей специальности надлежащим образом. Самообразование никто не отменял. Молись Пентиуму, не забывай про Интернет. В остальном, система о тебе позаботится. Это взаимовыгодный процесс для обеих сторон.

— Ага, — кивнул Михан.

Он не всё понял из того, что услышал, но что-то самое важное запало ему в душу.

— Всё так, — подтвердил мужик.

— Спасибо за науку.

— Удачи! — Элджей протянул руку и Михан с чувством глубокого удовлетворения пожал её.

За воротами конюшни парня поймал бард Филипп.

— О чём вы с ним тёрли?

— Да так, за жизнь, за службу.

— За службу, говоришь. Ты знаешь, кто это?

— Элджей, — с недоумением ответил Михан. — Чё не так? Конюх он какой-то.

— Конюх! — презрительно фыркнул бард. — Ну ты даёшь…

— Чё ты ржёшь, кобёл? — окрысился Михан. — Он просто хорошо делает свою работу.

Морду деятеля искусств перекосило, будто он поел кислого.

— Это же кат, — снисходительно известил Филипп. — Исполнитель приговоров Владимирского централа. Самый лютый на Святой Руси палач!