Черный пролетарий

Глава тридцатая, в которой блистательность бала-маскарада облагораживается разъяснением сути игры, также присутствуют пиры, красавицы, дуэль и моральный выбор, а под занавес появляется хан Беркем

— Ты чего вчера ржал как умалишённый? — хмуро спросил Жёлудь.

— Басурманской травы курнул, — повинно ответил Михан. — Ух, и забориста, тварь!

На скуле молодца синело Сверчково поучение. В роте пошли пересуды. «Отморозок и культист, — говорили те из ратников, кто видел его Хранителя. — Совсем Ктулху мозг зохавал». Если раньше на стажёра они посматривали с дружелюбным превосходством, как на своего, пусть и младшего, сейчас стали коситься, словно на протухший продукт, и разговаривали только по служебной надобности. Михан приуныл и утвердился в мысли, что обязательно возьмёт своё, пусть даже не в этом походе, а позже. В Новгороде. «Тогда и не жить мне!» — повторял про себя он.

Жёлудь не видел его позора на Набережной, он стоял в оцеплении далеко от орудий, но проникся общими настроениями и долго не заговаривал. Однако же, когда приготовления к балу-маскараду были закончены, и стало возможным себя показать, молодого лучника тронула жалость к товарищу по детским играм. Пользуясь советами Лузги, Жёлудь собрал в лавке старьёвщика прикид настоящего басурманина. Он нарядился в сандалии-босоножки, надетыми на носки, в которые были заправлены трико с пузырями на коленях. Довершали костюм синяя куртейка с белыми тройными лампасами на рукавах, напяленная поверх нижнего белья, чёрного льняного трико, прозываемого футболкой. В исподнем лесному парню появиться на люди было стыдно, но ничего не попишешь, со слов Лузги, в Орде носили так.

Старый лучник в отношении своего убранства поступил с командирской решительностью и воинской простотой. Вытащил из сидора старую, но чистую лесную одежду — порты, дорожную рубаху и росомашью жилетку, сберегаемую к осенним холодам. Куафёр Гоша, к которому Щавель явился с пожеланием: «На бал, но чтоб не стричь», исхитрился уложить волосы так, что они сгустились и едва достигали середины спины. Обошёлся без магии, лишь мастерством, с применением вкусно пахнущих зелий и нагретых щипцов. Щавель ходил по роте и благоухал.

— Превосходно, — оценил наблатыкавшийся в высоком искусстве бард. — На сцене можешь выступать.

Филипп был одет по-походному, за плечом торчал длинный кожаный сидор с гуслями.

— Уходишь? — спросил Щавель.

— Остаюсь, — гордо вскинул бороду Филипп.

— Как же твоя награда? Мог от Карпа раба-другого получить, если бы развлекал войско весь путь обратно до Новгорода.

— Лучше маленькая рыбка, чем большой уд, — криво усмехнулся бард. — Слава — снедь скоропортящаяся. Пока меня здесь помнят, надо развивать успех. Траур почти закончился, я на домашних концертах за месяц столько бабла нарублю, что смогу купить симпотную невольницу. Дальше будет больше. Знакомства, связи, покровительство, аншлаг и бенефис. Нет, мне из Великого Мурома никак отлучаться нельзя.

— Ловишь рыбку в мутной воде, — признал Щавель. — Всегда считал, что «бард», от слова «бардак». Теперь вижу, что это правда. Бедный Муром.

— Это его естественное состояние, боярин, — с покровительственностью отбежавшего на безопасное расстояние знатока пояснил деятель искусств. — Ты здесь без году неделя, поэтому не в курсе.

— Здесь всегда был пир во время чумы. Я видел этот город раньше, он всегда был таким. В ту пору ты у скоморохов на подтанцовках скакал.

Бард скуксился, будто кислое съел. Отвернулся и пошёл к дверям. Возле тумбочки дневального остановился и обернулся. Щавель недвижно стоял и смотрел ему вслед.

— Да пребудет с тобой Очистительная Сила Кризиса, воин, — пожелал Филипп.

— И ты отсоси не нагибаясь, — как встарь напутствовал его Щавель.

Отец с сыном ехали в роскошной остеклённой карете-фонаре по широкому проспекту Великого Мурома. В закатном блеске пламенело снова лето. Как будто небо стало своим отражением в глазах поэта — цвета мутной, смоченной плевком и протёртой рукавом голубой фарфоровой пуговки, с добавлением маньячески-красного отблеска непризнанного гения.

— Как упоительны в России вечера, — вздохнул Жёлудь.

Щавель покосился на него.

— Ты с этим поосторожней, сынок, — назидательно молвил он.

«К счастью, завтра в шесть утра мы уходим из этого города порока», — подумал он и, осенённый мыслью о скором убытии, отдал кучеру распоряжение через вделанный в стену медный рожок.

Карета свернула на площадь Труда и остановилась возле ртутного столба. Металлический столб мерцал и подрагивал, удерживаемый в воздухе силой веры.

— Когда-то о его высоте ежедневно думали сотни миллионов человек, — показал Щавель артефакт величия допиндецовой эры. — До сих пор их внимание сохраняет земное воплощение ртутного столба. Раньше люди думали о полётах к звёздам сквозь небесную твердь и о мельчайших организмах, якобы живущих везде и всюду, а сейчас люди думают о состоянии невольничьего рынка. Их сконцентрированное внимание сохранит работорговлю на много веков. Таково предназначение Великого Мурома, хранить устои, в этом залог его несокрушимости и величия Великой Руси. Но мы с тобой должны думать о долге перед Родиной и князем. Потому что мы живём в Святой Руси и наша основа — духовность! Понимаешь, о чём я говорю?

Жёлудь напрягся. Понимать рассуждения ему давалось с трудом, но сейчас речь зашла о духовности, а её сын повелителя Ингерманландии и преждерожденной эльфийки улавливал сердцем.

— Ошейник здесь покрепче цепей будет, — медленно проговорил он, получалось веско. — Он в мозгу, а цепи на руках.

— Самые крепкие те, что на душе, — Щавель успокоился насчёт сына. — Это про нас. Кучер, ехай!

На Набережной сиял огнями электрической иллюминации известный дом увеселений высшего света Великой Руси. Он отличался роскошным бальным залом и был спроектирован для сдачи к устроению торжеств тем особам, которые не располагают недвижимой собственностью подходящих размеров.

У подъезда, убранного красным сукном, стояли полицейские и жандармы, сновали ливрейные лакеи и холуи с бантами и перьями. Прибывали всё новые экипажи. Стучали откидываемые подножки карет. Кони сытые били копытами по булыганам мостовой. Зубчатые передачи эскалатора, приводимые во вращение подвальными рабами, глухо тарахтели, дубовые ступеньки возносили отважных любителей модернизации на высокое крыльцо, куда более консервативные гости поднимались по ступеням из гранита, облицованным знаменитой порховской плиткой. Мужчины в мундирах и фраках, женины в атласе и горностаях при шёлковых чёрных полумасках составляли незначительное число гостей. Большинство приоделось на маскарад с изобретательностью, дающей фору самому креативному из желающих странного. От иных шарахнулся бы даже Олень Делонь, но ряженые не брали в голову и рассчитывали обратить появление во всём честном наряде в шутку.

Пройдя через сенной холл, ограждавший в трескучие морозы полуприкрытые женские станы от жутких поцелуев холода, гости поднимались по лестнице между цветами в вазах и корзинах, шаркая лаптями, стуча каблуками и цокая когтями, ежели кто рядился под зверя. Щавель с Жёлудем двигались рядом, осматриваясь в круглые стенные зеркала, расположенные между лампами, что давало много света. Впереди и сзади их входили гости, лакей протягивал маску тем, чей наряд находил недостаточно маскарадным. Жёлудь опять не прошёл фейс-контроль и был наделён полумаской, а тихвинскому боярину контролёр только поклонился.

Бал. Там изысканный хруст французской булки перемежался с грубым треском русских батонов. Выступал квартет — актриса-весна, скрипка-лиса, жопа-соловей и гусли-самогуды. Светские кобылицы фраппировали блеском гламура даже самых закалённых завсегдатаев веранды «Жанжака». Поговаривали, что под закрытие в кулуарах будет выступать Петросян. Проворные официанты сновали с подносами шампанского. Если жизнь где и удалась, так это на торжестве Отлова Манулова.

Когда началось действо, Велимир Симеонович Пышкин произнёс короткую речь, представил собравшимся купца Первой гильдии Манулова, поздравил от всего столичного руководства и от себя лично, в довершение облобызав в обе щеки. После этого вельможи скрылись в покоях, а расторопные холуи снова обнесли гостей шампанским.

Наступило время танцев. Смолк квартет. Четырёхстворчатые зеркальные двери бального зала раздвинулись. Обходительные адъютанты решительно и вежливо оттеснили гостей. Из покоев показался князь Пышкин в парадном мундире с лентой, бриллиантовыми звёздами и золотыми эполетами. На лице висела газовая маска, князь Велимир Симеонович соблюдал приличия. Его сопровождал Отлов Манулов в невероятной пушистости шубе при хвосте и капюшоне с ушками. Всё вокруг зашевелилось — наряды, головы, тентакли. С балкона донеслась возня. Холопы выпнули невесть как проникший сюда гадский квартет и впустили заждавшийся оркестр. Музыканты заиграли польку. Заигранная полька перешла к победителю, а оркестр принялся исполнять вальс Шуберта.

Щавель хотел уйти из бальной залы в трапезную, где потчевали лёгкими закусками и тусило больше гостей, как к ним подкатился Отлов Манулов.

— Вы не танцуете, а тут есть моя дальняя родственница, молодая, пригласите её.

Он указал на высокую густоволосую шатенку, которая стояла, безвольно опустив руки, с мерно поднимающейся грудью, и глядела на кавалеров с выражением готовности на слепую радость. Вся ребёнок, хотя и немаленькая.

— Её зовут Наташа, — почти умоляюще обратился он к Жёлудю. — Она из Ростова.

Парень замялся.

— Пригласи её на тур вальса, — поддержал Щавель.

— Я не умею п… — Жёлудь запнулся на слове «плясать», найдя его неуместным, от волнения забыл слово «танцевать» и нашёл заменитель, — …приглашать.

— Не начнёшь — не научишься, — сказал Щавель. — Действуй.

О чём-то уютно мурлыча Манулов подвёл Жёлудя к своей протеже. Лесному парню ничего не оставалось делать, как позабыть, что он не умеет танцевать. Утешало лишь наличие маскарадного костюма и завтрашний ранний отъезд, когда некому будет вспоминать его позор и показывать пальцем.

— Разрешите пригласить вас на танец? — проглотив ком, испросил Жёлудь у девушки.

Наташа из Ростова только кивнула и пошла за ним, замирая от волнения и всеми силами сдерживая дыхание, за что Жёлудь был ей невыразимо признателен.

Щавель остался один, но скучать ему не пришлось. Из-за портьеры неловко выбрался пожилой, судя по движениям и осанке, человек в сером домино. Из глубоко надвинутого капюшона торчали длинный нос и губы, словно у незнакомца было сразу два клюва. Метнул в тихвинского боярина тусклый взгляд подслеповатых голубых глаз, пробубнил:

— Глубокоуважаемый господин Щавель?

— С кем имею честь?

— О, это неважно, — старикашка подобрался поближе. — Я вам хочу раскрыть суть игры, которая ведётся в Великом Муроме руками великих проходимцев.

— Любопытно будет послушать, — из вежливости согласился Щавель и тут же об этом пожалел, потому что старикашка попался из породы тех сумасшедших, что бродят по салонам, прилипают к доверчивым собеседникам и рассказывают им все одни и те же сказки, пока не насытятся.

— Акции «Великорусских дорог» — это дутый пузырь, говорю вам! Дорога строится, но ценные бумаги столько не стоят. Акции Желдоральянса хотя бы частично обеспечены имуществом стройорганизаций. Наши же бумажки обещали доход в форме дивидендов от прибыли с эксплуатации железной дороги. Ожидаемая прибыль всем казалась заоблачной. Акции взвинтили в цене, перекупая друг у друга на бирже, собрали в трастовый фонд и передали в управление отцу Мавродию. Он большой мастак в таких делах, за что был вынужден некогда смываться из Греции и добежал аж до нас. Здесь он появился уже в сане, рукоположение его неизвестно. Поначалу отец Мавродий заводил знакомства и подряжался на всякие сомнительные дела, выступал посредником в общении с москвичами, а рыночных торговцев обучил правильному отправлению ритуалов поклонения Йог-Сототу, так что молитвы стали действовать и давать барыгам Прибыль. Когда наши олигархи затеяли игру, у отца Мавродия появились средства на открытие своего храма. Он объявил об этом в газетах, прославлял быстрое обогащение и выпустил акции храма Блаженных вкладчиков. Печатные работы и рекламную поддержку осуществлял виновник сегодняшнего торжества. Религия финансового успеха обрела в Великом Муроме много сторонников, включая представителей низших слоёв, ничего не смыслящих в экономике. Котировки акций бесконтрольно росли, назначаемые самим отцом Мавродием. Затем он выпустил билеты, стоимостью в десятую, а потом и в сотую долю акции. Бумаги можно было продать и купить, по ним выплачивали дивиденды из тех денег, что несли доверчивые вкладчики. Пузырь надувался. Создавшееся положение обеспокоило генерала-губернатора, и он пригрозил зачинщикам принять меры. Тогда банда ренегатов решила устранить угрозу, но одновременно сыграть на понижение курса. Они собрали команду из вампира, жрецов Ктулху и пиар-менеджера, который нанял пастухов и координаторов для управления безумством толпы. К тому времени терпение генерал-губернатора кончилось, а финансовый пузырь раздулся до катастрофических размеров. Чтобы не пострадать самим, требовалось его искусственно хлопнуть с нужной стороны. Для этого в Великий Муром приехал опытный душегуб Ли Хой, а команда деструкторов возбудила протестные настроения в среде пролетариата и интеллигенции. Дальше вы знаете. Пузырь с треском лопнул, забрызгав окружающих. Отвлекли внимание черни на горячее, а десертные блюда стащили, чтобы под шумок съесть самим.

— Поразительно, как неотвратимо тайное становится явным, — с иронией сказал Щавель.

— Все они члены партии «Единая Россия», все до единого! — пробухтел собеседник.

— Это их внутрипартийные дела. Пусть в них и варятся.

— Вам не жалко народ? Система политических кризисов — это насос, который откачивает деньги и власть из кармана простонародья в загашники власть имущих, делая бедных беднее, а богатых богаче. Когда бедняки тяжким трудом приобретают немного благ, это устраивает всех, но когда жировой запас накапливается, богатые устраивают кризис, обезжиривают бедноту, отчего она вынуждена впахивать по новой. Что теперь будет со вкладчиками? Что будет с китайцами? Они убежали с нашего участка железки и нескоро вернутся. После погрома их обратно калачом не заманишь.

— То есть строительство остановилось?

— Увы, увы, — срыватель покровов повесил нос. — Пока акции как следует не упадут и их не скупят, чтоб им пусто было.

— Будет ещё пуще, — усмехнулся Щавель.

Собеседник оказался более чем уныл, к тому же глуп и озабочен одному ему интересными проблемами. Похоже, у него прогорел бизнес. Так бывает с теми, кто пытается ходить по воде, не обладая ни эльфийской божественностью, ни титаническим ростом, чтобы нащупать дно морское и не захлебнуться.

Ни ростом, ни божественностью собеседник не отличался. Щавель посмотрел на него как на низшее существо.

— Может, не стоит искать чёрную собаку в тёмной комнате, дабы она, обратившись, не растерзала вас? — спросил он.

Старикан попятился и слился. Как раз вовремя — приближался Жёлудь, а за ним довольный Манулов.

— У неё блохи, — парень морщился, тайком нюхая рукав, к которому прикасалась лапа Наташи.

— Молодой человек неплохо танцует! — польстил издатель, который перестал стыдиться за родственницу.

Жёлудь залпом махнул бокал вина. Подождал, прислушиваясь ко вкусовым ощущениям, словно избывая мерзость во рту.

— Кто это у вас в сереньком плаще такой балаболит про лопнувший пузырь? — как бы невзначай осведомился Щавель у хозяина вечеринки.

— Это Ерванд Хамонид, — отмахнулся Манулов. — Он играл на повышение в команде губернатора, а теперь остался не при делах и носится, всем треплет мозги про эту свою суть игры.

Оркестр продолжал играть, но из бального зала в окружении вельмож появился князь Пышкин, утомлённый танцами. Он приблизился к столу, где стоял тихвинский боярин и новоиспечённый купец Первой гильдии. Возникла короткая суета, хрустальная посуда наполнилась.

Исполняющий обязанности генерал-губернатора Великой Руси поднял тост за купеческую гильдию, чья глава прирастала достойнейшими предпринимателями столицы. На таких торжествах Щавель не бывал. Даже инаугурация князя Святой Руси была обставлена с меньшей помпой.

— Настоящий скотландский уиски, — благодушно отдуваясь оценил князь Пышкин. — На Руси такой не делают. У нас много чего не умеют. Взять, например, духовность. Только на Святой Руси с ней хорошо, а у нас, иностранцы утверждают, русские друг друга поедом едят. Но ведь это не так, — губернатор отправил в рот ломтик похожего на свинину мяса. — Мол, даже греки держатся за своих. Мы, русские, должны помогать друг другу, как командир Щавель помог нам, а мы поможем ему снабдить Святую Русь рабсилой. Не пощадим народа своего ради добрососедских отношений!

Почтенные господа немедленно выпили.

— Больше народных волнений в государстве долго не будет, — заверил Щавель.

— Народной поддержки тоже на какое-то время, — вздохнул князь Пышкин.

— Валите всё на меня, ваше сиятельство. Можно заявить, что наёмный командир перестарался и в наказание был изгнан за тридевять земель.

Отец Мавродий, внимательно прислушивающийся к разговору, изрёк слова утешения:

— О падших печалиться не стоит. Если жизнь телесная для человека не спасительна, то делом любви и высочайшей милости будет прекращение такой жизни, — растолковал знаток человеческих душ. — Это для грешников, ведущих плотскую жизнь, она ценность, а для бога это не так.

— Кто ваш бог, Маммона? — спросил Щавель.

— Маммона наш общий бог, — вкрадчиво ответил священник.

— А кому вы служите?

— Йог-Сототу. Разве вы не знали? — удивился отец Мавродий. — Меня рукоположил в сан верховный жрец Неаполитанской епархии в главном храме на вершине Везувия.

— А на Горбатой горе были? — как бы мельком поинтересовался Щавель.

— Многие из присутствующих на неё поднимались, — глубокомысленно обронил настоятель храма Блаженных вкладчиков.

Танцы продолжались, пока даже молодые и резвые не почувствовали усталость, и тогда оркестр заиграл нечто отвлечённое и негромкое, а слуги внесли в залу сколоченный из кленовых досок трёхступенчатый постамент, богато украшенный цветами.

— Пора награждать победителей конкурса, — шепнул Отлов Манулов.

Велимир Симеонович благодушно кивнул и направился с процессией в бальную залу, куда вышколенные лакеи деликатно согнали наклюкавшихся гостей. Князь Пышкин, для порядка глянув в лист пергамента, подворачивающийся снизу, многозначительно объявил:

— Высочайшая комиссия рассмотрела итоги маскарада и вынесла своё решение…

Он замолчал. В зале наступила тишина. Мастерски выдержав паузу, мэр объявил:

— Первое место заняла Наташа из Ростова в костюме Чубакки,

Наташа из Ростова печально проревела, что не надевала костюм Чубакки, но её жалобы никто не понял, кроме Щавеля, а сама Наташа охотно взошла на пьедестал. И это никого не удивило, ведь премии вручают не за заслуги, а чтобы сделать приятное хорошему человеку.

— Второе место по праву принадлежит командиру Щавелю из Тихвина за лучший костюм ингерманландского варвара.

Это была ещё не Горбатая гора, но где-то её подножие. Щавель поднялся на вторую ступеньку пьедестала и получил серебряный кубок изящной работы, обрамлённый мечами, дубовыми венками и солярными знаками.

— Тр-ретье место… — объявил мэр и опять выдержал паузу, две коротких, одну за другой. — Занимает… Лестат Стригой в костюме вампира!

На третьей ступени, поодаль от серебра кубка, незаметно появился невысокий ладный мужчина в рабочей поддёвке, сапогах гармошкой и картузе, словно наряжался на бал в доходном доме по улице Эксплуатационной. Распорядитель поднёс ему бронзовый кубок с крылатыми конями и полумесяцами, а бывший председатель Боевого Комитета Рабочей Партии застенчиво улыбнулся. Собравшиеся зааплодировали, и пуще всех светские кобылицы, донельзя обиженные, что высочайшая комиссия не приметила их потуг на оригинальность, — все они пришли в костюме кентавра.

Когда дело было сделано, гости вернулись к столу, который оказался накрытым заново. Маскарад перетёк в откровенный разгул, лишь немногие идеалисты продолжали кружиться в бальном зале, где играли полонез.

— А во-от… — проворковал Отлов Манулов. — А вот пришёл Ерофей Батькович!

«Эвон, — подумал Щавель. — Как в кафе, так Ерошка, а как в присутствии, так Ерофей Батькович».

Начальник сыскной полиции был в отглаженном мундире без регалий, превосходно сидящем на его стройной фигуре. Фейс-контроль пропустил его, не снабдив даже полумаской, видимо, сочтя маскарадный костюм соответствующим моменту. Слегка покачиваясь, он направился прямо к Щавелю. Стоящий рядом Манулов отчего-то стушевался и отступил.

Не дойдя немного, Ерофей Пандорин остановился, шатнулся на деревянных ногах, щёлкнул каблуками.

— Добрый вечер, господа! Рад видеть шайку в полном сборе.

— Вы пьяны? — испросил князь Пышкин. — Прошу вас немедленно покинуть дом.

Пандорин поглядел на него как вошь.

— Рукопожимаю, — нечётко, но энергично выговорил он. — Рукопожимаю, товарищ!

— Как вы смеете!.. — начал князь Пышкин, но подчинённый категоричным движением длани ухитрился оборвать своего начальника, о чём не мог помыслить ранее, не имея столько отваги.

Публика ахнула.

Пандорин же уставился на Щавеля в упор. Негромко рыгнул, деликатно прикрыв рот перчаткой.

«Он только что узнал», — понял старый лучник.

— Вы приехали, чтобы наполнить наш город легендами, боярин? Покидайте нас поскорее, пока тут ещё остался камень на камне, — саркастически воскликнул Пандорин.

— Этот разговор мы в другом месте доведём до конца, — хладным голосом молвил Щавель.

— Нет-с, позвольте, сударь! Все дефиниции сейчас. Вы — дерьмо!

Все напряжённо ждали. Щавель с любопытством глядел на покачивающегося Пандорина.

— Желаю получить от вас сатисфакции! — заплетающимся языком исторг Ерофей Пандорин и, не дождавшись инициативы, пояснил: — Желаю, чтобы вы потребовали от меня извинения за нанесённое оскорбление или удовлетворения в физической форме.

— Я не желаю удовлетворения от вас в физической форме, — холодно ответил Щавель.

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы пьяны и распущенны, — ответил тихвинский боярин. — Вы ведёте себя образом, подобающим для казармы ахтунгов.

— Вызовите же меня на дуэль, чёрт возьми! — чуть не плача, воскликнул Пандорин.

— Зачем? — удивился Щавель.

— Потому что я вас оскорбил, дремучий вы человек! Я прилюдно назвал вас дерьмом.

— Я списал вашу слабость на ваше скотское состояние.

— Завтра спозаранку вы уйдёте из города, и мы больше никогда не встретимся, — трагизм в голосе начальника сыскной полиции был неподдельным.

— Это так, — сказал старый лучник. — Но если мы начнём сражение прямо сейчас, я вас убью.

— А мне неважно! — голос Пандорина сорвался. — Я хочу умереть!

— Тогда я вызываю вас на дуэль, — Щавеля начинало это забавлять.

Ерофей Пандорин приободрился.

— Раз вы вызываете меня, тогда выбор оружия за мной. Я выбираю пистолеты.

— Это даёт вам шанс, — отдал должное предусмотрительности начальника сыскарей старый лучник.

«Дуэль! Дуэль!» — пронёсся шёпот по бельэтажу.

Князь Пышкин отвёл стреляться в бильярдную комнату, которая тут же получила название дуэльной. Вопреки ожиданиям Щавеля, им не подали ритуальных кремневых пистолей. Пандорин принёс с собой маленький служебный ПСМ, а отец Мавродий снабдил напарника своим револьвером, с которым, похоже, не расставался. Князь Пышкин своей волей назначил в секунданты Пандорину полицейского чина, а Щавелю жандармского офицера. Под их присмотром оружие было разряжено, проверено и заряжено обратно одним патроном каждое. Противники разошлись к дальним стенам бильярдной, о которой было известно, что она длиной двадцать метров.

— Господа, не желаете ли вы примириться? — елейным тоном вопросил отец Мавродий.

— Желаю, — сказал Щавель.

— Нет! — мотнул головой Пандорин.

— Тогда сражайтесь, и да рассудит вас умение, — благословил на смертельную схватку священник-детектив.

«Швед силой, грек хитростью, — помыслил о движении материальных средств на Руси тихвинский боярин, — результат же всегда один и немного предсказуем». Но раздумывать о постороннем было некогда, и он сосредоточился на противнике.

Пистолет в руке Пандорина был маленький, чёрный и совсем не страшный.

— Брось его! Он тебя недостоин! — рявкнул Щавель.

Пандорин отбросил ПСМ. Посмотрел на пустую руку и заплакал. Ему так не хватало командного голоса отца! Он нашёл силы наклониться и поднять оружие.

— Я буду стрелять! — крикнул он.

— Валяй, стреляй, — безразличным тоном предложил Щавель, глядя Пандорину в глаза. — Поработай за противника.

Едва он договорил, как в руке Пандорина сверкнуло и хлопнуло. За спиной Щавеля разлетелось зеркало. Кто-то вскрикнул. Все разом загомонили.

— Ваш ход! — воскликнул Отлов Манулов и зааплодировал в предвкушении.

Щавель тронул пальцем спусковой крючок.

«Если жизнь телесная не спасительна, — вспомнилось ему. — Делом милости… Несчастный всё равно обречён».

Револьверный спуск выбрал ход. Курок упал на капсюль, оружие дёрнулось, Пандорина на миг заволокло дымом.

От стен, вдоль которых сгрудились зеваки высшего света, посыпались аплодисменты. Официанты стали разносить шампанское.

— Превосходный выстрел, — похвалил князь Пышкин.

— Это не лук, — безразличие сквозило в голосе Щавеля, и князю было непонятно, сожалеет он или радуется, что всё закончилось именно так. — Совсем не лук.

Раболовецкий караван совершил долгий дневной переход. Двигались форсированным темпом. Щавель спешил удалиться от источника Силы, которой не мог противостоять. Он категорично поставил перед фактом командира пехотной роты рекрутёров, выделенной в помощь для добычи диких мужиков:

— Идти будем от обеда и до упора. Готовься ночевать в лесу, капитан.

Командир роты не осмелился возразить. Он был отнюдь не обласкан на службе, одет в обтрёпанную шинель, а во впалых щеках скопилась грязь. Рота кадровиков огнестрельного оружия не имела. Она была заточена под поиск и набор персонала на работы широкого профиля. Тестированием и дрессировкой, равно как боевыми действиями с пулом кандидатов, занимались совсем другие руки невольничьего рынка. Поэтому конфликтовать с новгородским опричником при семидесяти конных головорезах капитан воздержался.

«В армии у них солдаты биты-пороты, живут на довольствии впроголодь, вместо боевой подготовки используются на тяжёлых работах, ни разу не воевали. Такая армия не может победить, но пленных конвоировать годится», — вынес вердикт Щавель, насмотревшийся за время пребывания в столице на великорусскую пехоту.

На ночёвке он увлёк Жёлудя ужинать к костру с Лузгой и Альбертом Калужским, при котором неотлучно находился его обещанный раб. Пора было сплачиваться с группой. Путь в Орду начинался с первой ночёвки.

Бывший верховный шаман Москвы прислушался к движениям души командира.

— А ты, — промолвил он, — ни о чём не жалеешь.

— Кто-то должен, — ответил старый лучник, неподвижно глядя в огонь.

— Ты слуга закона, но не слуга народа, — сказал Мотвил. — Народ тебя боится.

— Так и положено, ведь я не служу народу, это народ служит мне, а я служу светлейшему, — резонно заметил Щавель. — У нас власть светлейшего князя Лучезавра, а не власть народа. И всякий, задумавший этот ход изменить, будет безжалостно истреблён.

Покои в глубине президентского дворца замерли в тиши по случаю позднего часа. В маленьком кабинете, отделанном ореховыми панелями, горела на столе электрическая лампа под зелёным стеклянным абажуром. Глава государства Северная Центральная Азия, которое западные соседи называли Железной Ордой, приводил в порядок мысли после вечернего совещания. Затягивался папиросой, прихлёбывал остывший чай, утрясал план на завтра.

Он скорее почуял, чем услышал шаги мягких сапог по толстой ковровой дорожке. В дверь деликатно постучали. Медведеподобный кобель кавказской овчарки, лежащий возле кресла, повернул башку. В маленьких карих глазах блеснули красные огоньки недоброй готовности.

— Свои, Кябир, — чуть слышно сказал президент, опустил руку, окунул пальцы в тёплую шерсть. Овчар давал ему силу, а сила была нужна, потому что от неурочного визита кроме напрягов ждать было нечего.

— Разрешите войти? — секретарь, невысокий башкир с большими залысинами, с коротким рядом орденских планок на кителе, не переступал порога.

Президент откинулся на высокую спинку деревянного кресла. Кябир, узнав давнего знакомого, по желанию хозяина зачисленного в регистр 'Свои', притушил кровавые огоньки.

— Входите, — устало сказал вождь, в свете лампы было видно, как шевельнулись губы. На лице выше усов лежала тьма.

Он понял, что случилось нехорошее. Что конкретно, ему сейчас доложат.

Секретарь прижимал к бедру коричневую кожаную папку с золотым тиснением 'Входящие'. В отличие от чёрной папки 'На подпись', эта никогда не несла в неурочный час приятных вестей.

— Поступила радиограмма, — секретарь раскрыл папку и деликатно опустил на стол розовый лист с ровными строчками машинописного текста. — На участке Великий Муром — Арзамас прекращены путевые работы. Руководящий состав частично истреблён по национальному признаку. Местные рабочие уничтожают татар и москвичей. Китайские землекопы разбежались. Здания передвижного городка путейцев и строительная техника сожжены.

Тот, кого наивные избиратели из глубинки и дремучие урыски называли ханом Беркемом, резко подобрался. Взял листок, ухватил глазами длинную радиограмму. О волнениях в столице Великой Руси его ставили в известность, но что дикарские пляски затронут Главный Проект, легший в основу предвыборной программы, президент Северной Центральной Азии помыслить не мог. Реальный срыв графика работ стал таким болезненным уколом, что Кябир забеспокоился.

Президент поднял голову, и тьма поднялась вместе с ней.

О ночном отдыхе можно было забыть. План на завтрашний и последующие дни потребовал кардинального пересмотра.

Низкий рокочущий голос, от которого у секретаря задрожали колени, наполнил кабинет и вырвался во внешние покои, напугав охрану:

— Принесите жертву Росатому!