Глава двадцать третья, в которой богатырские руки пролетариата вздымают молот народной борьбы, а Ктулху в натуре wgah'nagl fhtagn!

От дымящихся свалок, с далёкой окраины, от лагерей московских беженцев, из трущоб, посадов и предместий потянулись к центру Великого Мурома квёлые, ледащие тени. В пролетарских кварталах к ним присоединялись местные молочники, многочисленные мастеровые, матёрые механики, могучие машинисты, монументальные молотобойцы, малолетние мокрушники, мрачные мародёры, мелкотравчатые мозгляки, малохольные мазурики и мразотные манагеры.

Каждый взял с собой, что нашлось дома или было припасено заранее. С пропитанных факелов капало масло, но огня пока не зажигали. Там и сям хлопали двери, скрипели калитки, отворялись дворовые ворота. Шаркали подошвы, топали каблуки, клацали подковки. Чем ближе к китайскому кварталу, чем плотнее сгущался шум. Редкие фонари подсвечивали угловатые лица, изрытые оспинами щёки, блестящие не по-хорошему глаза, оскалы сточившихся о грубую пищу зубов. В толпе не разговаривали. Шли на суровое дело. Ведомая уже не столько лидерами, главарями и распорядителями, сколько коллективным разумом, народная масса втягивала в себя случайных попутчиков. Никто не спрашивал, куда они идут. Никто не вынырнул из толпы в пустой подъезд, не взбрыкнул, не выкинул коленца. Оказавшиеся на их пути городовые шарахались в проулки, засунув свистки поглубже, ибо сделалось поздно бежать и кричать. Пробуждённая хтоническая сила была столь велика, что камни мостовой зашевелились.

В доме на улице Эксплуатационной, по соседству с китайским кварталом, от дрожи земли тряслась лампа, подвешенная на матице. Пробудился младенец и, почуяв неладное, захныкал. Но он не получил вожделенного успокоения и питательную бутылочку. Дура-баба качала колыбель, напевая:

— Баю-баюшки баю… Спи, зараза, а то придёт Чирикова и унесёт тебя в Химкинский лес.

От такой перспективы ребёнок истошно заблажил.

Мотвил сбросил одеяло, резко сел на койке, взвизгнули пружины. Повращал слепой башкой, словно радиолокационная станция антенной. Движения шамана были величавы, но в их быстроте проявилась скрываемая сила. Закончив сканирование, Мотвил обратил лицо к стене и замер. Это было тем более странно, что там находилось не окно и не угол, а промежуток между ними, куда шаман уставился по диагонали.

— Ты чего? — напряглись случившиеся поблизости дружинники.

Мотвил не ответил.

Пригласили из канцелярии командира Щавеля.

Когда боярин в сопровождении Литвина и Карпа подошёл к койке, шаман обратил к стене ладонь, до предела вытянув руку и неестественно вывернув её в суставе. Такого поведения за ним доселе не замечали. Учитывая заслуги и статус верховного жреца Ордена Ленина, поза выглядела пугающе.

Щавель некоторое время стоял перед ним, изучая. Зрелище было не для слабонервных. Массивное угловатое лицо Мотвила, покрытое прихотливой татуировкой и шрамами, сплетёнными в затейливый узор, блестело от пота. Растянутые петли продырявленных мочек качались возле плеч. Напряжённое тело дрожало. От него несло жаром как от печи.

— Примешься колдовать, плетей получишь, — равнодушно предупредил Щавель.

Мотвил с заметным усилием повернул голову, но ничего не сказал.

— Встань, раб, — бросил тихвинский боярин. — Перед тобой хозяин.

Мотвила будто окатили ледяной водой. Мистический экстаз сошёл. Жреца попустило. Опираясь о грядушку, поднялся.

Когда невольник был приведён во вменяемое состояние, боярин повелел:

— Рассказывай, с чего тебя корячит.

Спокойный тон командира, его умение контролировать обстановку и держать себя в руках взбодрили ратников. Они оживились, стянулись к койке, образовав полукруг со Щавелем в центре.

— Докладывай, — не полностью очухавшийся раб нуждался в подстёгивании.

Мотвил исторг из приоткрытого рта жар. Голос был хриплый, словно шаман продавливал силовую затычку, сплетённую из энергии чар. Скорее всего, так оно и было.

— Я слышал Зов. Зов Ктулху. Разрозненный и слабый… но настоящий. Кто-то колдует.

— Прямо сейчас? — нахмурился Литвин.

— Прямо сейчас, — весомо кивнул жрец. — Способные культисты творят Красное Затмение во многих местах сразу.

— В Муроме? — спросил Щавель.

— Да, — верховный шаман обратил раскрытую ладонь к искомому месту стены. — Я чувствую прилив злого безумия. Оно приводит в неистовство толпу. Вон там.

— В районе Рабфаковских и Эксплуатационной, — прогудел Карп.

— Объявляю тревогу, — скомандовал Щавель Литвину.

* * *

К Михану ползла лисица. Она была невероятно светлая, почти седая. Темноватый чепрак в движении отливал серебром. Лисица была крупной, размером с барана. На широкой морде прекрасным огнём смерти горели изумрудно-зелёный правый глаз и сапфирово-синий левый.

— Как же мы будем, если ты лиса? — переборов ступор, выдавил Михан.

Лисица прижалась брюхом к ковру и зашипела.

В её повадках проглядывало что-то азиатское.

— Я только отвернулся, как ты обернулась, — исторг парень. — Зачем? Я не такой. Ха-ха, я не лисощуп.

Он не мог въехать, привиделось ему или всё по-настоящему. От дурман-травы Михан не совсем понимал, что происходит вокруг. Лисица подползала, не сводя пристального взгляда. В ней не осталось ничего от чарующей девушки, даже платья, и куда что делось, постичь было невозможно. Михан не мог разобрать, что в ней лисьего, а что китайского, где кончается одно и начинается другое. Облик оборотня тёк и переливался, словно речная вода.

Лесной парень никогда не видел таких зверей.

Лисица оскалилась, прижала уши. «Сейчас прыгнет!» — Михан отпрянул, и вовремя — зверюга бросилась ему на грудь.

Вставшая в прыжке на задние лапы, лисица оказалась едва ли не с него ростом. Михан упал навзничь. В лицо ткнулся мокрый чёрный нос. Жёсткие усы лисы защекотали щёку. Пахнуло шерстью и странным восточным ароматом.

«Какая противная», — не испугался парень. Она попробовала вцепиться в горло, но Михан оттолкнул острую морду. Щёлкнули зубы. Лисица дунула такой звериной вонью, что у стажёра дыхание спёрло.

— Не хочу я такого секса! — Михан схватил лису под мышки и отпихнул, удерживая на вытянутых руках.

Тварь извернулась, тяпнула парня возле локтя, но челюстям не хватило силы сдавить, чтобы в глазах помутилось, как бывает при укусе крупной собаки. Михан только разозлился и ногой пнул лису в брюхо.

Животина отлетела в другой конец комнаты. Приложилась о кровать, тявкнула, вскочила, но Михан проворно встал на ноги. Они стояли и смотрели друг на друга, помятая взъерошенная лиса, да упоротый дурман-травой кучерявый молодец с красным лицом и налитыми кровью стеклянными глазами.

Из коридора послышался визг. Дверь распахнулась, ударила в стену. Красавица ворвалась в нумер, махая сиськами и закрывая голову, а сверху по ней прилетала увесистая куртка.

— Гад, затопчу как крысу! — ревел Жёлудь, сыпя отборным зэковским матом, в котором угадывались знакомые нотки Лузги.

Всё смешалось в нумере китайцев. Визжащая красавица, у которой болтался красный шланг до колен, свалилась между Миханом и китаянкой от нажористого пинка. Стажёр не успел заметить, когда лиса обернулась обратно. Жёлудь вопил как потерпевший. Взлетала и опускалась кожаная куртка, хлопая трансвестита по мягким местам, а тот закрывал лицо и голосил как резаный:

— Имайте как хотите, только не бейте!

— Падаль! Врасти, добро, в землю, прикинься заподлицо с навозом и не отсвечивай!

Бывшая лиса попробовала проскользнуть мимо, но лучник среагировал мгновенно. Шлепок куртки. Китаянка сбилась с курса, шмякнулась об стену, пала на пол и там осталась, не делая попыток улизнуть. Звериная сущность, вынуждающая кидаться на привлекательных клиентов, теперь была усмирена человеческим обликом. Лиса не разумела, что спутник выбранной жертвы начнёт искать пропавшего друга и поднимет кипеш. Так случалось с ней прежде. Это гнало лису всё дальше и дальше на запад, заставляя переселяться из гетто в гетто, всегда бегом и тщательно таясь, пока опять не всколыхнётся сердце от гормонального скачка и зверь не проявит себя, сбросив личину девушки. В Муроме лиса не воровала кур, она честно зарабатывала проституцией, отдавала все деньги мадам, поскольку ходей была лишь наполовину и держала маску человека усилием воли, ведомая инстинктом самосохранения. Взамен мадам, повидавшая всякое, предоставляла лисе стол, постель в девочковой комнате и крышу от назойливой полиции. Лиса была наивной, но ценящей индивидуальность персоной. За тридцать лет жизни она повидала много зла. Ограниченные и потому мстительные людишки отказывались принять искренние проявления оригинального внутреннего мира духовно богатой личности только потому, что она была не такой как все. У лисы хватало достоинства не считать себя виновной, поскольку её мутация возникла как у всех нормальных оборотней под воздействием живительной радиации. Она гордилась своей особенностью, но признавала, что ксенофобов в несовершенном мире много и они повсюду. Вот и сейчас, столкнувшись с очередным проявлением нетолерантности, лиса притворилась мёртвой. Она была уверена, что выкрутится, как удавалось доселе. Лиса полагалась на хитрость.

Ведь хитрость — ум дураков.

Зато Бобо был живее всех живых. Он катался по полу и голосил по-бабьи, прикрывая ладонями самое дорогое — лицо, наивысший предмет торга в салоне публичного дома. Куртка из толстой кожи била хлёстко. Она могла оставить синяки или царапины. А если в кармане окажется весомый предмет (кошель с золотыми монетами, но Бобо старался об этом не думать, хотя и не мог отогнать эту мысль даже во время избиения, потому что о деньгах думал всегда), фингал неизбежен. Придётся ждать, когда вернётся товарный вид. Ожидание влекло потерю в деньгах. Для китайского мутанта-трансвестита мысль о недополученной прибыли была нестерпимой, и от нестерпимости он орал как резаный.

— Капуста дырявая! — Жёлудь пнул скрючившегося трансвестита в живот, но умело согнувшийся Бобо подставил локти и удар не достиг цели.

Окно выстрелило осколками в комнату. Вздёрнулась и опала занавеска. Бутылка, из которой торчал горящий фитиль, покатилась по ковру, пятная островками огня. Ситуация вмиг изменилась. Даже лиса, учуяв, что бордельные игры кончились и к ним вторгся уличный хардкор, подняла голову и уставилась на пламя.

Жёлудь не промедлил. Бросил куртку поверх, затоптал. Снаружи донёсся странный шум, будто море бушует в матерном шторме. Он наводил страх. Это был голос бунта.

Внизу тяжело ударило, да так, что стены дрогнули. Ещё. Треск дерева, скрип насильственно раздвигаемый досок. В публичном доме всё пришло в движение и заголосило.

Молодой лучник прыгнул к окну, отпрянул, подхватил запомоенную куртку, воняющую смесью керосина и лампадного масла, напялил на ходу.

— Михан, валим!

Дверь нумера, сама собой прикрывшаяся, не давала понять, кто бегает в коридоре. Что-то подозрительное творилось за ней. Топот, вопли и грубые голоса мужиков были чужими как для маленького Шанхая, так и для изысканного борделя.

Скорее инстинктивно, чем рассудочно, Жёлудь задвинул засовчик, небольшой, но надёжный.

— Осторожней, мальчики, — пробасил Бобо, держась за спинами парней.

— Запасной выход есть? — бросил Жёлудь.

— Они через задний зашли, — нервно облизнул губы мутант-трансвестит. — Вам лучше в салон и через главный.

Дверь дёрнули, затрясли ручку.

— Открывай! — забарабанили чем-то крепким. Возможно, головой.

Парни встали с боков притолоки. Михан занёс кулак.

— Открывай, я руку приготовил, — а в глазах был блеск, как будто прыгает в омут.

Бобо леопардовым прыжком скакнул к тумбочке, схватил самый большой самотык, крашеный пунцовым лаком, подскочил обратно, занёс на вытянутых руках.

Хитрая китаянка заползла под кровать.

Жёлудь отодвинул засов.

Рывком распахнулась дверь, в нумер сунулась дикая бородатая рожа, навстречу прилетел кулак.

— Погнали!

Жёлудь отпихнул отоваренного, они выскочили в коридор. Бобо, держа самотык обеими руками, мигом окрестил дубовой елдой по лбу сурового пролетария с молотком. Жёлудь увернулся. Штангенциркуль из булатной стали просвистел мимо уха.

— Кья! — Бобо вломил самотыком по картузу.

Слесарь клюнул носом и пал на колени. Штангель выскользнул из разжатых пальцев.

— Да-авайте, мальчики, в салон!

Перепрыгнув через поваленные тела, Бобо отдёрнул портьеру. Сбежали по лестнице и сразу шарахнулись к бару, чтобы не попасть под раздачу.

В зал ступил рослый молотобоец и замахал кувалдой на длинной ручке, украшая стены мозгами. Шлюхи с визгом кинулись от него. Жёлудь опешил, на уроках фехтования такому не учили. Молотобоец выглядел монументальным, словно сошёл с постамента или его собрали в мастерской в качестве огромного человекоподобного робота для охраны границ. Он двинулся к парням, когда из подсобки выскочил Брюска с могильным заступом на длинном черенке. Вёрткий китайчонок казался блохой супротив могучего пролетария, но техника и скорость могли поспорить с силой. Расслабляющий тычок лопатой в рёбра. Молотобоец опустил руки. Взмах, треск, голова дёрнулась, маханула веером юшка. Ли вышиб заступом зубы. Следующим ударом он раскроил металлисту череп. Гигант рухнул как подорванный колосс.

Затряслась труба граммофона.

— Приходить больше не надо, пожалуйста, — сообщил убитому Брюска, гордо махнул заступом, хитроумно закрутив его за спину, и встал в красивую стойку, чтобы встретить незваных гостей.

В зал вторглись сразу трое, и все москвичи! Это было заметно по их лицам, по фигуре, по моральному облику и отсутствию духовного роста. Главный — гнилоганоидный рептилоид с круглыми немигающими глазами финансового аналитика, его последыш — способный мальчонка, на период дистанционного обучения в магистратуре делового администрирования подрабатывающий менеджером по клинингу, и коуч. Все матёрые. Они явились в публичный дом явно не для чувственных утех. Жвалы, которые в повседневной жизни старательно прятал, сейчас коуч выпустил наружу. Иссиня-чёрные крючья с хитиновой пилой по внутреннему краю сходились и расходились, с них капала тягучая медвяная отрава.

Москвичи шествовали с таким апломбом, что у Бобо оборвалось сердце.

— Гасите их, мальчики! — крикнул он с отчаянием в голосе и остервенело ринулся в бой, держа над головой спасительный самотык.

Михан деловито зашёл за стойку, прикрывшись от вероятного противника, и добрался до вожделенного бара. Участвовать в бою китайцев с москвичами сыну мясника претило категорически. Он расщеперил карман и ввинтил туда самую привлекательную бутылку.

— Сами лезьте Ктулху в пасть, — глумливо напутствовал он бойцов.

Они рванулись в бой разом, каждый выбрав себе противника.

Раздвоенный язык финансового аналитика скользнул из пасти, изогнулся в воздухе, поймал летавшие там молекулы. Обонятельные рецепторы, расположенные на верхней стороне коричневой поверхности, блестящей от токсичной слюны, распознали запах страха, и рептилоид прыгнул к Брюске, который осторожно отступил, прочертя лопатой защитную восьмёрку.

Бобо в неистовом прыжке попробовал достичь коуча, чтобы размозжить хитиновую проплешину и разом покончить с ним, но не рассчитал и недопрыгнул. Когда самотык просвистел перед ним, коуч слегка отпрянул и тут же ринулся на подхват. Развёл грабки, обхватил поперёк туловища и стиснул. Бобо лишь успел ухватиться за концы жвал, где не было зубьев, стал отталкивать их от себя, не давая ужалить. Кости его затрещали, в глазах потемнело.

Совет тренера «Если к вам пристаёт уродец, ткните его несильно ножом в почку» сейчас показался Жёлудю недостаточным. Мальчонка из клининговой компании мог оказаться опаснее, чем выглядел на первый взгляд. Одно его прикосновение способно было запомоить навеки. «Всегда, как из дому идёшь, бери с собою острый нож», — недаром учили в школе на уроках обществоведения. И сейчас общество преподносило очередной урок, на котором нож не был лишним. Жёлудь рванул клинок из ножен и, не перехватывая, метнул с близкого расстояния в грудь манагера.

Ткань смертельной схватки была подобна синтетическому ковру. Но если Его Ворсейшество мирно собирал пыль и в жизнь хозяев не вмешивался, то узоры переплетения нитей боя в салоне элитного борделя вились весьма динамично.

Брюска занял глухую оборону, отмахиваясь засупом. Он чтил китайские легенды о драконах Москвы, веками вливаемые старыми женщинами в уши доверчивым детям, а рептилоид чуял испуг, как привык на работе улавливать колебания биржевых котировок, и, пресмыкаясь, наступал.

— Сдохни, тварь! — от безнадёжности Брюска сделал длинный выпад, держа заступ за конец черенка, но не достал, а финансовый аналитик улучил момент и плюнул ядом в открывшееся лицо.

Китайчонок Ли взвыл от зверской боли в глазах. Закрутил лопатой, создавая непреодолимый заслон, однако москвич и не думал рисковать. Ждал, когда подействует яд. Поправил костюм, цинично оглядел жертву. Чешуйчатый галстук финансового аналитика заиграл победными переливами оттенков. Рептилоид умел ждать, зная, что добыча от него не уйдёт.

Бобо застонал. Коуч мог научить жизни кого угодно. Минуты китайского трансвестита были сочтены.

— Я тебе изменю взгляд на мир! — злорадно пообещал москвич, когда из-за его спины вырос лиловый негр с заточкой на плексигласовой наборной ручке.

Чётко поставленный в сутенёрских разборках удар рассёк пополам сонную артерию. Привратник выдернул клинок. Ударила толстая струя ихора.

Захват ослаб. Бобо почувствовал, что может вздохнуть, оттолкнул проклятые жвалы, вырвался из тисков. Коуч схватился за шею и закрутился на месте, окропляя синюшным киселём всех вокруг, будто стараясь разглядеть, откуда бьёт фонтан, ничего не соображая в предсмертной панике.

Нож «медвежонка» по гарду утонул в груди менеджера по клинингу.

Однако сортирный мальчик только усмехнулся. Словно в кошмарном сне Жёлудь увидел, как бессердечный манагер вытащил почему-то дымящийся клинок и неумело бросил в лучника.

Жёлудь отпрянул, но это было излишне, манагер промахнулся. Нож пролетел мимо, вертясь, как сумасшедший чиж у плохого игрока в лапту. Лесной парень унюхал оставленный в воздухе след острой вони. Негр пришёл на выручку и нанёс точно такой же сутенёрский удар со спины. Выдернул заточку.

Заорали оба. Мальчик от неожиданности, привратник от боли. Ядовитая кровь, способная за секунду очистить унитаз от ржавого налёта, разъедала руку до кости. Взвыл и коуч — порция кислотной крови не обошла его, сделав гибель совсем поганой. Бобо как битой влупил по виску сортирного мальчика и этим доканал паршивца. Череп у него перекосило, менеджер по клинингу рухнул без чувств, пол под ним шипел и дымился.

— Ня, смерть! — завопил Бобо и тут же округлившимися глазами уставился куда-то за спину Жёлудю.

Парень обернулся и увидел рептилоида, подступающего к деморализованному Брюске. Длинный раздвоенный язык выскакивал изо рта и находил обстановку всё вкуснее и вкуснее. Михан неподвижно наблюдал из-за стойки, не думая вмешиваться.

Жёлудь почувствовал беспомощность. Обнаружить в тылу сокрушённого войска самого опасного и полного сил противника оказалось жестоким ударом. Молодой лучник никак такого не ожидал и растерялся.

«Это… разгром, — подумалось ему, однако пораженческую мысль вымела гневная целеустремлённость, выращенная на дыбе вехобитского застенка. — Я не отступлюсь!»

— Анака, хамелеон, летаа, хомет и тиншемет! — что было силы выпалил он заученные в школе слова из книги Левит, не понимая, что это за сила и откуда она берётся.

Рептилоида словно кнутом стегнули. Он замер, как бы прислушиваясь к отзвукам слов на языке жителей пустыни, и медленно повернулся к лесному парню.

— Что ты сказал, повтори, — прошипел он.

Жёлудь не нашёлся, что ответить.

— Знаешь наши имена?

Полупрозрачные веки финансового аналитика сомкнулись с боков, раскрылись. Он пожалел, что сейчас несподручно надевать очки, и выбрал другую тактику.

— Подойди, — приказал он.

Против своей воли Жёлудь шагнул к рептилоиду. Михан за стойкой наблюдал за ними, на физиономии добра молодца проявилась гримаска презрения.

— Подойди ближ-же, — прошипел финансовый аналитик.

Умоляющий взгляд Жёлудя Михан проигнорировал. Впервые за много лет ему было так хорошо, так покойно. Абсолютное нежелание встревать в чужие разборки отвело место нипокакую сторону баррикады и возвысило над схваткой как по-настоящему свободную личность, у которой нет превратно понятых общественных договорённостей и взятых на себя обязательств вследствие таких нелепостей как дружба, честь и патриотизм.

«Сунусь, тогда и не жить мне», — думал Михан.

— Ближе, — приказал рептилоид.

До него остался один шаг. Разноцветные ромбические ганоидные чешуйки, образующие на морде сложный корпоративный узор, кое-где поблекли от накопившегося под ними гноя. Жёлудь различал каждую из них. От москвича исходил пронзительный, чуть режущий ноздри запах. То ли рептильные миазмы, то ли элитный парфюм. Чёрные зрачки на умных глазах сузились до вертикальных щелей. Финансовый аналитик напрягся, чтобы сфокусировать зрение.

— Кроффь птеродактилей… — озадаченно констатировал он, прозрев благодаря пророческим способностям прошлое и будущее разом.

Это было что-то очень важное, часть того, что знал враг, но у Жёлудя замерло сердце и он не думал вступать в диалог со злодеем, способным открыть личные тайны.

— Ты… — рептилоид запнулся, уразумев, что у парня есть будущее и что это может сейчас лично для него значить.

Контроль над молодым лучником ослаб. Перед лицом воплощённой смерти в памяти Жёлудя всплыла картина — школьный спортзал, перед строем сидящих в сейдза учеников ходит по татами опаляющий взглядом тренер Гексанитрогексаазаизовюрцитиэль, работающий в полную силу, и говорит: «Сила Удара таким образом направляема должна быть, что, не оставляя видимого Следа, наносит тяжёлые внутренние Повреждения, приводящие к прекращению Жизненых Функций».

Именно так бил отец. О прямом ударе командира Щавеля ходили легенды. Жёлудь никак не мог постичь принципа, но сейчас понял.

И он также понял, что бить не обязательно, а можно направить Силу иначе.

И финансовый аналитик это понял. Зрачки его расширились в толстое веретено. Он пропустил начало движения. Оно было сложным и многосоставным, в нём участвовало всё тело Жёлудя, начиная с ноги. Бёдра, корпус, рука, пальцы — они собрались в точке приложения Силы, и всё кончилось.

Голова финансового аналитика тряхнулась. Он осознал, что проклятый полуэльф держит в руке оторванный галстук, который агонально обкручивается о кулак, играя цветами смерти.

Со стороны выглядело, как будто Жёлудь не торопясь подошёл к противнику, стремительно дёрнул за галстук и оторвал. Ничего особенного.

В глазах финансового аналитика помутилось. Свет померк. И он умер.

Жёлудь по-эльфийски грациозно развернулся на пятке, освобождая противнику место, чтобы упасть. Рептилоид грохнулся на колени как подрубленный и завалился мордой в пол.

Жёлудь скомкал и сунул в карман обмякший галстук.

— Вот теперь давай делать ноги! — когда битва кончилась, Михан взял на себя инициативу по эвакуации из зоны бедствия.

Не став дожидаться следующей атаки, парни передали Брюску и негра выбежавшей из подсобки мадам, а сами направились к выходу.

— А потом москвичи искренне удивляются, почему их не любят, почему их везде бьют, — тараторил Михан, почувствовав, что его отпустила трава, и торопился загладить косяки.

Они осторожно встали возле бархатной портьеры, исправно отгораживающей интимный салон от внешнего мира. Прислушивались, не решаясь высунуть нос. На улице творился форменный кавардак — звон разбитых окон, истошные вопли, команды, запрещённый допиндецовым законом рабоче-крестьянский мат и даже обсценная лексика. Обсценная лексика! Настолько мощно сломались духовные скрепы, что из людей прорвался весь лексикон сквернословия, в котором прежде безобидное название насекомого «тля» обрело зловещий характер непределённого артикля кудреватой похабщины.

— Слыхал? — тихо спросил Михан, побледнев, когда его ушей достиг леденящий кровь глагол, опознанный лишь благодаря генетической памяти.

— Даже не представляю, как такое возможно, — одними губами ответил Жёлудь и добавил, проявив дальновидность: — Теперь дети наслушаются и будут повторять.

Михан представил и окаменел.

— Что, мальчики, — радался за спиной сиплый голос, — тряхнём стариной?

Отмахавшийся от обязанностей сиделки Бобо раздобыл кожаные штаны и был не прочь совершить вылазку в город греха. По его мнению, она была безопаснее ожидания в крысиной норе «Чертогов», представляющих собой самый настоящий капкан.

Голый до пояса, с колыхающимися грудями и пунцовым самотыком наотлёте, он выглядел настолько провокационно, что Жёлудь стушевался.

— Накинь, — он снял куртку и кинул её трансвеститу. — Прикрой срам, иначе все орлы будут наши.

Бобо на лету поймал куртку, надел, застегнулся и стал из китайской валькирии похож на обыкновенного ходю.

— В тамбуре дубинка должна быть, — сообщил он заботливо. — Возьмите.

— У меня вон что есть, — сын мясника показал старый обвалочный нож.

В бордель больше никто не ломился, но ждать становилось всё страшнее и страшнее. Жёлудь нетерпеливо отдёрнул портьеру. В прихожей было спокойно. Створка двери оказалась наполовину отжатой, через эту щель и протискивались погромщики.

— Дубинка под вешалкой, — напомнил трансвестит.

Жёлудь сунулся, под руку сразу попалась приблуда длиной полтора локтя из тяжёлого дерева. Задубевшую красную кожу плотно держали поблекшие латунные гвоздики. Жёлудь взвесил. Дубинка сутенёра легла как влитая. В ней чувствовалась намоленность.

— Выводи нас отсюда, — приказал он китайцу.

Бобо скользнул к проёму, неслышный как змея. Приналёг на створку, но не сильно, выглянул. Предусмотрительность была спасительной. На крыльце переминался с ноги на ногу топ-топ менеджер, сигналя конкурентам, что объект захвачен, и ожидая приглашения зайти и присоединиться к процессу наживы.

Трансвестит кошачьим движением вынул из руки Михана нож, просочился в проём, хрястнул самотыком по кумполу замечтавшегося курьера и тут же полоснул лезвием по горлу. Подхватил под мышки и затащил хрипящее тело в тамбур. Парни зацепили его с обеих сторон. Податливая тушка, вряд ли осознающая, что с последними каплями крови истекают последние секунды её бытия, познеслась по воздуху в угрюмую прихожую, предначертанную стать норой последнего упокоения. Топ-топ менеджер подрыгался под вешалкой и затих.

Улица Красных фонарей была залита всеми оттенками цвета буйства плоти. Плоть валялась на тротуаре в чёрных лужах с вишнёвыми отблесками огней. Плоть ползла по мостовой, исходя последними частицами жизни, лишённая скальпа и покрытая кровью настолько плотно, что не разобрать, женщина это, мужчина или ещё кто. Потемневшая плоть копошилась возле дома напротив, из окон которого валил розовый и оранжевый от огня дым. Сосредоточенно пробегали мастеровые хаоса, держа наготове инструмент. Проносились несчастные обитатели Шанхая, за ними увлечённо следовали охотники.

Смерть нагрянула в садок, переполненный ходями, и с неведомой целью прорежала его беззащитных обитателей.

Наверху борделя взметнулся стон и вой сразу нескольких человек — через задний проход внедрилась новая волна погромщиков.

— Сваливаем! — дёрнулся Михан.

Улица, по которой носились головорезы, душегубы и отпетые грешники, была предпочтительней.

Они протиснулись мимо заклинившей створки. Топот на втором этаже прервался треском рамы и звоном стекла. Беглецы шарахнулись. Окружённый осколками, на землю шмякнулся мосластый мешок. Он застыл, как изломанный картонный паяц, коим на ярмарке потешает детей балаганщик. Мужчина в бежевом исподнем трико неестественно вывернул голову. На лбу виднелась глубокая вмятина, словно жестянщик отрихтовал большим молотком с круглым набалдашником. Жёлудь узнал радетеля за несчастных ходей, который в баре заказывал китайские яства и, не обретя искомого, довольствовался предложенным. Последней трапезой либерала стали тухлые яйца, а финальным зрелищем — харя люмпена, ворвавшегося в нумер использовать своё своё право убивать, грабить и жечь, данное зовом Ктулху.

Кривляющийся защитник угнетённых окончил дни в облике паяца.

— Гасимся! — нервно поторопил Михан. — Веди нас, китаёза.

Бобо оценил обстановку, соскочил с крыльца и устремился прямо по тротуару, парни за ним. Аккуратно перешагивали через тела убитых, не суетились, но шли проворно.

— Главное, не бежать, — Бобо говорил, не оборачиваясь, но громко, не боясь быть услышанным. — Не оглядывайтесь. Не вертите головами и не мельтешите как терпилы.

В его словах имелся резон. Если двигаться уверенно среди хаоса, можно было сойти за своих среди хаоситов, где боятся только жертвы и ведут себя соответствующе. Но не оглядываться было невозможно. Их окликнули. Неразборчиво и вопрошающе. Возглас повторился с угрозой. Оставшийся без ответа был недоволен, что его игнорируют. По праву сильного он ринулся получить свою долю внимания.

Впереди уже виднелись экипажи и прохожие, двигающиеся по проспекту Льва Толстого, когда погромщики распознали смело разгуливающего китайца, а парней рядом с ним, не собирающихся убивать ходю, сочли за мутных. Вдобавок, троицу преследовал пьяный работяга, выражающий гнев и претензии к ним.

Координатор в красной куртке воздел руки.

— Взять их! — скомандовал он случившимся поблизости бойцам и подбодрил посылом: — Wgah'nagl fhtagn!

— Бежим! — смекалистый Бобо видел, что к проспекту им преградили путь и назад нету хода, и рванул в боковую улочку, парни за ним. И хотя Жёлудь рискнул бы прорваться, Михана смутило Красное Затмение. Он метнулся вслед за испугавшимся Бобо, и Жёлудю ничего не осталось кроме как бежать за ними и не отставать. Втроём шансов отбиться было больше.

— Стоять, вы откуда? — на улочке им ринулись наперерез затесавшиеся погромщики.

— Ходя!

— Лови их!

Бобо метнулся в проулок, за ним синхронно и больше не думая — Жёлудь с Миханом, а возбуждённые погоней преследователи погнали добычу в тупик.

Бобо хотел юркнуть в подъезд, но пропустил с разбегу. Возникшая поперёк проулка монументальная поленница оказалась самой большой заподляной в его жизни. Бобо ломанулся в последнюю дверь, но она была надёжно заперта. Обитатели заложили засовы и закрыли ставни на окнах, потушили огни и затаились.

Троица развернулсь спиной к поленнице и приняла бой.

* * *

Тишина подвалов департамента сыскной полиции Великого Мурома придавила отвыкшую от застенков Валентину Пони-Яд. Затяжная лоховская жизнь сделала из лихой пулемётчицы 7-й погранроты Сводного Урысского полка мятый бытом тяжкоживый ушкварок, влачащий общественно-напряжное существование наперекор милосердным обстоятельствам, — вдову слесаря Вагину.

С жандармами она держалась стойко. Включила дурочку и терпеливо высиживала допросы, стараясь отвечать однообразно и глупо. Впрочем, на неё не давили. Был щекотливый момент, когда на допрос прибыл сам Ерофей Пандорин, редкой проницательности ракалия, и он бы её расколол, но, к счастью, спешил и его вскорости вызвали. Однако происходящее изрядно беспокоило Пелагею Ниловну. Что если машина забуксует, и товарищи не сноровятся вызволить её из тюряги? Когда Пандорин возьмётся допрашивать сам, он, даже не получив прямого ответа, наверняка о чём-то догадается. Или будет устраивать поголовные обыски по спискам. Или схватит кого из ответственных лиц. Или донесут что-то важное сексоты. Или, или, или… Обречённость вошла в её плоть и мысли. Пелагея Ниловна положила себе за правило молчать и ждать, потому что без помощи извне, сидя в одиночке, изменить ситуацию в лучшую сторону было не в её силах.

Вагина медленно ходила по камере скупыми, маленькими шажками. Думала. Старалась не нахлобучивать себя и не гнать. Рассеянно глядела под ноги. Ходьба утратила смысл. Вагина обнаружила, что стоит, прижавшись боком к мужчине с незапоминающейся внешностью.

Это было открытие, подобное случайному обращению внимания туда, куда это внимание ни коим образом обращать не полагалось. Как, например, если бы известный московский беллетрист, прославленный эротическим триллером «Молчание гусар», отложил перо, встал из-за стола и обнаружил посреди кабинета кучу конского навоза, причём, не подброшенную скрытно подкравшимися завистниками, а только что наваленную лошадью. Естественным образом отложенную кучу тёплых конских яблок, парующих миазмами, сырых и сочных, не обветрившихся, а очень даже податливых и рассыпчатых. То есть извергнутых лошадкой там, где лошадка сочла обычным делом справить нужду, только вот замечать сие писателю не позволялось. И далее, следуя вниманием по обнаруженному пути, хозяин квартиры замечал, что его жилище превратилось в проходной двор. И давно уже. Он даже удивлялся слегка, мол, что в этом такого? По кабинету ездят возы, ходит прислуга, прачки развешивают бельё — обычное дело. Но, принимая открытие как данность, писатель бы мощно фалломорфировал.

Пелагея Ниловна от столкновения с необъяснимым сюрпризом только приосанилась, с выражением присущего ей удивления окинула мужчину взглядом сверху вниз. Она терпеливо ждала, как он отреагирует, предполагая, что остававшийся столько времени незамеченным сосед по камере окажется галлюцинацией и рассеется сам, как и появился. Но мужчина не думал исчезать.

— Ты чья? — спросил он.

— Мать Павла Вагина, — ответила она, чувствуя, что у неё дрожит под коленями и нижняя губа невольно опускается.

— Забыла, басурманская подстилка, — с нескрываемой ненавистью сказал человек, и Пелагея Ниловна увидела, какие у него большие зубы. — Как ты наших серебряными пулями косила, забыла?

Пелагее Вагиной помнить такого было не положено, а вот Тонька-Пулемётчица знала и сейчас сказала из глубины одряхлевшего тела:

— Мало я вас изничтожила, кровососов. У меня на бронещите ещё осталось место для зарубок.

Но Тонька-Пулемётчица быстро кончилась и пропала. Валентина Пони-Яд, которой женщина помнила себя с детства, уступила место надёжной и привычной вдове слесаря Вагиной, под чьей маской она рассчитывала кончить дни свои. И Пелагея Ниловна сказала:

— Нет муки горше той, которой вы всю свою нежизнь дышите.

Вампир ударил её в лицо коротким взмахом руки. Что-то черноё и красное на миг ослепило глаза матери Павла, солёный вкус крови наполнил рот.

— Только злобы накопите, безумные! На вас она падет!

Её толкали в двери. Она вырвала руку, схватилась за косяк.

— Не зальют кровью разума!

Её укусили в шею, она вырвалась. Занесла руку для крёстного знамения. Её били по плечам, по голове, всё закружилось, завертелось темным вихрем в криках, вое, свисте, что-то густое, оглушающее лезло в уши, набивалось в горло, душило, пол проваливался под её ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало в ожогах боли, отяжелело и качалось, бессильное. Но глаза её не угасали и видели много других глаз — они горели знакомым ей смелым, острым огнем, — родным её сердцу огнем.

— Морями крови не угасите правды…

Вампир вцепился ей в горло. Она хрипела.

Из соседней камеры сумасшедший поедатель жуков ответил ей громким рыданием.

* * *

Уцелевшие погромщики переминались с ноги на ногу перед телами павших товарищей. Изорванная куртка координатора трепыхалась красным стягом уличной войны на торчащем из поленницы суку. Запал иссяк. Никто не хотел умирать.

— Ну! — истошно выкрикнул Бобо, в безнадёжном отчаянии перехватывая скользкий от крови самотык. — Кто служил в армии?

Работяги прикусили язык. Побитые и опомоенные, лишившись лидера, они выпустили весь пар. Ярость китайца, бившегося со зверством загнанной в угол крысы, пробудила даже у самых активных борцунов за чистоту расы остатки мозгов. Они поняли, что не надо загонять смиренных ходей, дабы те, обратившись, не растерзали притеснителей. И сейчас люмпенам хотелось одного — убежать. И они убежали.

Когда их след простыл, Бобо без сил опустился на колоду для колки дров. Самотык выпал из пальцев и покатился, подпрыгивая и звеня о булыжники.

— Идёшь за головами, свою взять не забудь, — Михан сплюнул под ноги обильной и солёной слюной. Он кривился, растирая зашибленный бок.

— Побили чёрных пролетариев своими красными пролетариями, — засмеялся Бобо.

Вместе с ним засмеялись и лесные парни.

У вымотанных людей хватило сил, чтобы перелезть через поленницу и не сорваться, спускаясь. На другой стороне проулка было темно и тихо. Сюда практически не долетал шум резни, не видно было пламени. Сели на брёвна, закинули ноги на козлы для пилки дров. Стало безразлично, что сюда забредут погромщики. Прямо по курсу и совсем недалеко был проспект Льва Толстого, там текла совершенно мирная жизнь. До перипетий Китайского квартала горожанам традиционно не было дела. Окружённые невидимой границей всеобщего безразличия, беглецы замерли, отдыхая.

— Я думал, ты добрый человек, а ты нормальный… в общем, — признался Жёлудь. — Прости за комбинированный способ.

Бобо кивнул, тяжело дыша. Сунул пакши за пазуху, пощупал плечевую мякоть. Жёсткое рубилово оставило следы на куртке.

— Как мне руку топором не перешиб? — задумчиво вопросил он.

— Куртка дареная усилила защиту.

— Дареная? — Бобо потянул рукав.

— Оставь себе, — торопливо сказал Жёлудь. — Мне она тоже на халяву досталась.

Почему-то он больше не хотел иметь ничего общего с пролетариями, и тем паче надевать зашкваренную трансвеститом куртку.

— Хорошая, кошерная, — добавил он, словно уговаривая мутанта. — Её только немного крысокабан погрыз.

— Крысокабан — хорошо! — на китайский манер прицокнул языком Бобо. — Вкуснотища.

Михан с трудом вывинтил из кармана бутылку.

— Уцелела, — с удивлением отметил Жёлудь.

Михан вытащил зубами пробку, отпил, передал другу. Молодой лучник отхлебнул обжигающей жидкости.

— Ядрёна, — выдохнул он и разглядел в полутьме этикетку с изображённым жирными штрихами толстогузым мохнатым недочеловеком, опирающимся об землю костяшками пальцев. — Что это мы пьём?

— Гориллку, — пояснил Бобо, принимая бутылку, и произнёс загадочный в своей чудовищной неприличности тост.

Бутылка вернулась к Михану, а тот, не зная как теперь поступить, плюнул на приличия, подумал, что война всё спишет, и расконтачил посудину, обтерев горлышко рукавом. Засадил три глотка.

— Откуда ты такой взялся? — прохрипел он. — Выглядишь как китаец, говоришь как русский.

— Из Ленобласти. На Московском тракте стоит большое село Лю Бань. Там после Большого Пиндеца собрались уцелевшие питерские китайцы, отстроили заново и решили никуда больше не уходить.

— Там же радиация! — воскликнул Михан.

Бобо оттянул куртку, бросил взгляд за пазуху.

— Ну-у… вот, — как бы извиняясь, сказал он.

— Поня-атно, — протянул молодец, глядя на мутанта из рассадника, и тут же спохватился. — А ты радиоактивный?

— Когда надо, радиоактивный, когда надо, радиопассивный, — беспутно ухмыльнулся Бобо. — Любой каприз на усмотрение клиента.

— Тебе это нравится? Как ты здесь оказался? — не унимался Михан.

— Пошёл после срочки, — благожелательно поведал Бобо, выпитое на него никак не подействовало. — Когда вернулся из армии, понял, что в родном колхозе со скуки дрекнусь, вот и ушёл.

— Но тут…

— По мне, так самый ништяк, — признался трансвестит. — Деньги тут хорошие. Накоплю, свой бордель открою.

— Ты где служил? — спросил Жёлудь.

— В Луге, в батальоне охраны, дээмбэ две тысячи триста двадцать три-двадцать пять, осень. Мы ещё тогда чухну возгоняли слегонца во славу светлейшего князя.

Он приложился к бутылке, пока лесные парни переваривали услышанное.

— Так ты… настоящий боевой леголас, — с почтением вымолвил Михан.

— Да ладно, чего там, — застенчиво отмахнулся трансвестит.

Когда во лбу засел полновесный стакан, бойцов попустило. Они слезли с поленницы и двинулись, волоча ноги, к мирной земле.

— Что это было? — спросил Жёлудь. — У вас часто такое случается?

— Первый раз, — ответил китаец. — Завтра вернусь, узнаю что к чему.

— А ваш генерал Сунь Хунь Вчай, что-то не слышно его пулемётов? — сказал Михан.

— Без понятия, — сказал Бобо.

Расстались на проспекте Льва Толстого. Над крышами Шанхая летел в небо дым, зеваки толпились, глядя на разгул азиатчины. К ним выбегали шальные ходи и напуганные гости квартала. Звоня во все колокола пронеслись на гнедых рысаках пожарные дроги с баграми и лестницами, за ним поспевал паровой экипаж с бочкой и мотопомпой, гудя сиреной. Муромцы поглядывали в сторону суматохи и спешили по своим делам. Китайский квартал горел не впервые.

— Укроюсь на свечном заводе, — сказал Бобо. — Удачи вам, пацаны!

— Будь, — коротко сказал Михан.

— Что такое комбинированный способ? — Жёлудь задумчиво смотрел в землю.

Трансвестит бесстыже подмигнул.

— Как-нибудь встретимся, покажу.

— Спасибо, не надо.

— Я думал, тебе понравится, вот и подошёл, — признался Бобо.

Жёлудь ждал чего-то подобного и приготовился.

— Я только наполовину эльф, а вообще-то я человек, — упредил он гнусный смешок Михана.

— У всех свои недостатки, — на прощание сказал трансвестит.

Жёлудь сунул под мышку изрубленную дубинку негра-швейцара, и парни торопливо пересекли проезжую часть, спасаясь от испытующих взглядов прохожих и не желая нарваться на городовых.

— Насчёт лужского воинства надо запомнить, — пробормотал Михан.

— В роте языком не трепли, — сказал Жёлудь.

— Не дурной, — ответил стажёр.

На улице Мечникова им попался кривоногий выродок с фомкой, недолиходей, торопящийся примкнуть к погромщикам.

— Куд-да? — Михан лапнул его за засаленный пиджак, а Жёлудь заехал дубинкой по горбу.

Фомка полетела на панель. Гад вырвался и понёсся откуда пришёл, проклиная себя за тягу к нехорошему.

— Крути, верти, ворочай, загнанный рабочий! — проскандировал Михан в спину убегающему пролетарию.

— Поубивал бы, — буркнул Жёлудь.

— Так поубивал.

— Мало поубивал.

В темноте осунувшиеся и на себя непохожие парни добрели до казарм.

— Стой, кто и… — выкрикнул стоящий на фишке Желток и смолк, остолбенев.

Загрузка...