Чертов узел

1

Алика зарезали в начале мая рядом с избушкой, прилепившейся к скале.

Он умер в призрачной дымке ранних горных сумерек, когда над глухим ущельем мигнула и засветилась первая звезда. Ее холодный небесный блеск кристалликом застыл в светло-карих, как у волка, глазах и долго еще фосфоресцировал в них.

Утром тело в окровавленной рубахе увидел чабан, проезжавший верхами по своим выпасным делам и решивший навестить травника. Он слишком поздно сообразил, что Алик не пьян, что он — мертв, близко подъехав к убитому. Зачем-то окликнул покойного срывающимся голосом и, озираясь, торопливо развернул коня: угораздило же именно в этот день оказаться рядом с избушкой русского… Но след подков был оставлен, и всякому местному жителю ясно кем. Чабан направил коня по берегу реки, к селу, где жил участковый инспектор. По пути всадник увидел крышу фермы кооператора Лехи-чушкаря. В голову пришла дельная мысль: «Почему я должен лезть на глаза начальству? Алик — русский, и чушкарь русский: пусть у него болит голова об убитом и о разговоре с милицией!»

Алексей проснулся поздно: в доме уже было душно, назойливо гудели мухи, под самым окном устроили шумную разборку голодные свиньи. Два дня он мотался по району, выбивая корма в отделениях здешнего совхоза.

Вернулся поздно ночью на попутном лесовозе. До конца квартала оставался целый месяц, план совхоза по сдаче мяса не горел, а потому комбикорм под запись кооператору не давали, хотя обязаны были обеспечивать им по договору.

Подъехавший к избе чабан постучал в стекло плетью, заглянул в пыльное оконце. Дверь запиралась на внутренний замок: сразу не разберешь — дома хозяин или нет его, но возле порога был свежий Лехин след. Чабан поводил приплюснутым носом, разглядывая затоптанные свиньями следы, и застучал настойчивей. Алексей перевернулся на другой бок, не желая вставать, подумал: постучит-постучит и уйдет, красть во дворе нечего. Чабан, брезгливо сплюнул от приторного свиного духа и стал тарабанить так, что оконная рама заходила ходуном.

— Эу, Леха, открывай, Алика убили!

Алексей помотал коротко стриженой головой — не приснилось ли? Сел на край кровати, свесив жилистые ноги.

— Эу, Леха!..

Алексей отпер дверь, высунулся, жмурясь от солнца.

— Какого Алика? — спросил, зевая.

— Твоего, русского Алика, волчатника, — чабан спешился, вошел в избу, сел на лавку и закурил. — Я утром был у него. Мертвый лежит у ручья, и дверь в дом открыта. Недавно убили: ворон нет, кровь не черная. Надо милиция ехать… Человек — не собака! — черные глаза важно метнули взгляд на иконы в углу: мол, мы не какие-нибудь безродные проходимцы, имеем понятие. Чабан приосанился, пристально посмотрел на Леху, намекая: мое дело сообщить, дальше — твоя забота!

— Может быть Алик пьяный лежит? — без надежды в голосе спросил Алексей. — Загулял на Первое мая?

Чуть дрогнули в усмешке обожженные солнцем губы чабана.

Алексей опустил рассеянный взгляд к затоптанным половицам, торопливо перебирая в мыслях события последних трех дней. С озабоченностью в глазах и с облегчением под сердцем тряхнул белобрысой головой — все это время он был на людях и вдали от Алика. С этим чабаном когда-то встречался, но имени его не помнил.

— Агай! Я утром приехал, не спал еще и свиней кормить надо! Съезди к участковому, расскажи, что видел!

Чабан от уважительного обращения к нему еще выше задрал приплюснутый нос и степенно мотнул головой:

— Далеко ехать! Конь слабый, семья ждет.

— Агай! У кого хочешь спроси — русский чушкарь сказал, значит сделал! Есть у меня бутылка самогона, она — твоя.

— Эй, Леха, голова болит — умираю. Налей сто грамм? — чабан хитровато сморщил нос и покосился на стакан с присохшими чаинками.

— К менту с утра и с запахом? Нет! Скажет: чушкарь чабанов спаивает, потом приедет, заберет твою бутылку, а другой нет.

Чабан не стал дожидаться чая. Чтобы не обидеть добрых духов, оберегающих очаг дома, отщипнул корочку от булки хлеба, бросил ее в рот, подвел коня к вросшей в землю кряжистой чурке посреди двора, неловко забрался на нее и сел в седло.

Алексей вытащил из-под половицы незарегистрированный дробовик, разобрал его, обернул мешковиной и унес в лес.

За обещанной бутылкой хмурый чабан явился нескоро. Его на два дня задержали в селе, заставив возить дрова для местной милиции. Участковый приехал на «уазике» уже на следующее утро. С ним прибыли следователь и оперативник из района. Все трое, незваные, прошли в избу мимо вышедшего навстречу хозяина. Алексей не последовал за ними. Сел на чурку, листая исписанную ученическую тетрадь, и дождался, когда нагловатые гости вынуждены были выйти вон. К столу их тоже никто не приглашал. По местным понятиям это было вопиющее неуважение. Такое могло сойти с рук только чужаку. Алексей делал вид, будто ничего не понимает, прибывшие делали вид, что безродный свинопас, прилепившийся к совхозу, не достоин того, чтобы на него обижаться.

Участковый, ни слова не говоря и круто заламывая бровь, с минуту буравил Алексея испытующим взглядом, потом, чуть смутившись насмешливых глаз чушкаря, спросил сурово:

— Кто убил русского?

— Ты — власть, ты и разбирайся! — таким же тоном ответил Алексей и добавил резче: — И не строй мне глазки, я тебе не родственник!

У него сразу не сложились отношения с участковым, поскольку кооператор, обойдя его, одаривал мясом только председателя совхоза и начальника районного отдела милиции.

Глаза милиционера слегка очеловечились.

— Вас здесь только трое, русских… Может быть, подозреваешь кого?

— Алик со всеми хорошо жил и никому зла не делал, — чуть мягче сказал Алексей. Подумал: «А вот с языком, по пьянке, у него были проблемы…» Об этом с прибывшими говорить не стоило. Подрагивающей рукой он протянул исписанную ученическую тетрадь: — Здесь все написано: где и с кем я был последнюю неделю, и кто это может подтвердить.

— Ишь, какой грамотный, — опять прищурил глаз участковый инспектор.

— Да уж пограмотней многих! — скривил губы Алексей.

Тело лежало ничком. Левая рука была поджата к животу, правая, со сбитыми суставами пальцев, вытянута. Чуть заметный ветерок шевелил локон на виске. Некогда светлая рубаха была черна от засохшей крови.

Милиционеры небрежно пошарили в кустах, вошли в избушку, позвали Алексея, потрясенного видом мертвого товарища.

— Бывал здесь?

— Два раза в этом году!

— Как думаешь, что пропало?

Пропадать было нечему: пара серпов была засунута за стропила набранного из тесаных жердей потолка, замызганный спальный мешок валялся на нарах, на столе стояла черная от копоти посуда, керосиновая лампа с треснувшим стеклом, под нарами — две пары резиновых сапог, продукты в мешках. Алексей пожал плечами:

— Нож складной у него был! Большой такой.

— На поясе нож. В чехле, — бесстрастно проговорил следователь.

В избушке смрадно пахло перестоявшей сивухой. Участковый откинул крышку двадцатилитровой алюминиевой фляги и оглядел всех с таким видом, будто раскрыл тайну убийства.

Алексей ни к чему не прикасался, каждый шаг делал с опаской, обдумывая последствия: местным выгодно было свести все к тому, что русские передрались между собой: все просто и всем понятно.

Оседланные кони, взятые для поездки у чабанов, беспокойно топтались возле ручья, храпели и прядали ушами, косясь на тело. Оперативник со следователем перевернули Алика на спину. Засохшая рубаха без пуговиц распахнулась, как надломленная скорлупа, и Алексей, чуть побледнев, увидел раны возле сердца.

— Гляди-ка, сквозняк! — сказал по-казахски следователь. — У тесака должно быть лезвие сантиметров двадцать пять…

«Двадцать четыре», — мысленно поправил его Алексей и с опаской подумал, что говоривший не так глуп, как это казалось на первый взгляд.

Оперативник взял одну из лошадей под уздцы, чтобы погрузить тело, она рванулась в сторону от кровавой лужи. Оперативник, до сих пор ни слова не сказавший по-русски, матюгнулся без всякого акцента. Лошадь получила по лбу удар плетью и, подрагивая, послушно сдала задом к ручью. Участковый и следователь подхватили тело: один за ноги, другой под руки. Алексей, глядя на них, растерянно переступил с ноги на ногу.

— Помоги! — прикрикнул участковый и проворчал: — Еще иконы дома повесил.

Алексей вздрогнул, подскочил к телу, брезгливо подхватил его под поясницу, где не было ни крови, ни ран, помог перекинуть тело через седло.

После распада общины, тайно жившей в верховьях реки Байсаурки, Виктор, на пару с Аликом, всю зиму заготавливал хвою эфедры и хорошо на этом заработал. Получив деньги, он надолго застрял в городе, а потом устроился на работу в издательство художником. Устроился, потому что не мог отказать в просьбе старому знакомому и бывшему однокурснику, повышенному в должности и искавшему хотя бы временную замену на прежнюю свою должность.

Алик лето и осень проработал в горах один, иногда в паре со случайными людьми. В начале года он снова вписал Виктора в свой договор с заготконторой. И тот клялся, что к весне закончит городские дела и вернется, может быть, даже на несколько лет. Виктор не лгал. Ему действительно плохо было в городе, и он готовился к возвращению на Байсаур. Подстегнул события звонок междугородной станции. Звонил киргиз Богутек, приятель Алика, у которого Виктор пару раз ночевал, дожидаясь попутки или нерегулярного рейсового автобуса в райцентр. Звонил Богутек не иначе как из кабинета управляющего отделением совхоза. Его то и дело перебивала казахская тарабарщина на линии:

— Эу, Витька, Алик где? — кричал табунщик.

— В горах! — Слегка удивившись звонку, ответил Виктор. — Недели три назад он был у меня, вещи оставил…

— В морге наш Алик. Двадцать дырок! Вот, что сделали, сволочи…

— Кто? — еще не осознав услышанного, спросил Виктор.

— Алоу, слышишь? Сейчас хоронить надо. Сказали холодильника в морге нет.

Алика хоронили в середине мая, на девятый день после гибели, когда в горах лютовали клещи, а в предгорьях расцветала душистая джигида.

Милиция вывезла труп в райцентр и в интересах следствия определила место захоронения поблизости. Могилу вырыли вдали от Байсаурского урочища, на заброшенном русском кладбище с облупившимися звездами на памятниках и с покосившимися крестами. Почти все христиане: русские, украинцы, немцы давно выехали из этих мест. Гробов здесь делать не умели. Богутеку удалось договориться в столярке с двумя уйгурами, они сколотили тяжелый ящик из сырых лиственничных плах.

По законам старой чикинды — то есть профессиональных и пожизненных сборщиков трав — Виктор был наследником участка Алика, а значит, платил за все, на что не хватило денег, выданных на похороны заготконторой.

Вскоре после этого он окончательно рассчитался в издательстве, накупил полный рюкзак портвейна, водки, добрался маршрутными автобусами до ближайшего селения. Отсюда до избушки Алика было около шести часов пешего хода. Алексей после распада общины построил ферму почти на середине этого пути. Из прижившихся здесь русских ближе всех к селению жил травник Анатолий Колесников. У него была землянка в пойме реки, врытая в заросший осинником яр.

Богутек со своим табуном был где-то на летних выпасах. Проситься на ночлег в его дом при отсутствии хозяина Виктор не стал: уж лучше идти ночью до самой фермы. Других знакомых в казахском селе с рублеными русскими пятистенками у него не было. По рассказам Алика, Виктор примерно представлял, где находится колесниковская избушка, и решил поискать ее.

На его счастье травник оказался дома. Зная друг о друге только понаслышке, они проговорили до полуночи. Анатолий от выпитого мрачнел, вздыхал, много курил, размышляя вслух по многолетней привычке одинокой жизни.

— Язык у Алика был хоть и не злой, но ехидный, — говорил, отводя глаза в сторону. — Бывало, болтал по пьянке лишнее… А жизнь как устроена? За первый удар — только перед Богом ответчик, за остальные кровью или сроком платить надо: двадцать дырок — не шутка!

Анатолий честно отсидел семь лет за нож и имел свой взгляд на кровавые разборки. Он жаловался, что Алик снится чуть не каждую ночь. «К чему бы?» — спрашивал, бросая настороженные взгляды на гостя.

Виктору покойный тоже снился несколько раз. И он, сознавая, что это сон, торопливо спрашивал: «Кто тебя убил?» Алик при этом смеялся и отмахивался, как от пустого, а Виктор просыпался.

— Сами мы во всем виноваты! — неторопливо размышлял Анатолий. — После заключения я мог в Новосибирске остаться или на Алтае — там тоже горы. А вот ведь зачем-то сюда вернулся… Ты посмотри вокруг, — он распахнул дверь нетрезвым тычком кулака…

Землянка была мала как конура: два на два с половиной метра. Кирпичная печь посередине, лавка и узкие нары на одного человека. За распахнутой дверью, во тьме, шумела река. Струи свежего, влажного воздуха стекали по ночной долине. Они несли запахи льда и снега.

— Ты только посмотри! — Анатолий вздохнул с сиплым, прокуренным стоном, повел рукой, указывая в темнеющую даль.

Со всех сторон их окружали горы. Контуры вершин белели во тьме. Над ними поблескивали первые звезды.

— Это же узел, в котором сам черт не разберется! — Анатолий сплюнул за порог, обернулся к гостю и, прислушиваясь к чему-то, просипел: — Обман!..

Вдруг когда-нибудь сама собой и появилась бы здесь граница между севером и югом, между равниной и ледниками, между разномастными народами: ведь это село наши старообрядцы основали. Но бес, как попало, все смял, связал, и мы в том узле застряли, вроде вшей в чужом грязном белье.

Он опять сплюнул, вывернул кирпич из печки, за которым был тайник, вынул пакетик с анашой и привычными движениями пальцев набил папироску.

— Ладно, мы! — с болью взглянул на Виктора. — Мы тут все пропащие.

Ты-то куда лезешь? На чикинде искони так: кто вовремя смог бросить — живи! Но кто бросал, а после снова вернулся, тому — хана!..

Рано утром с тяжелой от выпитого головой Виктор ушел вверх по долине реки. От избушки Анатолия до фермы Алексея было часа четыре пешего хода, но он добрался туда лишь к вечеру, когда солнце багровой лавой заструилось по ледникам Прииссыкульского хребта.

Два года назад, после развала колонии, Алексей, в отличие от растерявшихся друзей, загорелся новым делом: кооперативом, арендой, экологически чистым хозяйством… Виктор помогал ему в строительстве.

Многое тогда было сделано наспех, в расчете на будущую достройку и отделку. Судя по всему, ферма уже не достраивалась. Как был когда-то наспех собран дом, таким он и остался. Даже крыльцо было недоделанным.

Между тем, все недоведенные постройки вдруг постарели, осунулись, вросли в изрытую скотом, вытоптанную землю. Внове была лишь ветхая юрта, стоящая посреди двора, да изгородь из жердей, на которых сидели тощие куры. По ту и по другую сторону от нее — зловонный навоз, обгрызенный кустарник и грязь: не зная, не догадаешься, что здесь живет оседлый русский, а не животновод-кочевник.

Из распахнутой двери на поросячий визг и озабоченное кудахтанье, выглянул Лешка — хмурый, заросший рыжеватой щетиной. Был он в выгоревшей майке и в обвисших рабочих штанах. Узнав Виктора, обрадовался, посветлел лицом, смутился, как-то жалко засуетился, разжигая примус, наливая воду в чайник. И вид его, и манеры не вязались с прежним, знакомым по колонии щеголем и эрудитом.

Виктор поставил рюкзак на сухое место, сел на колоду. Алексей беззлобными пинками разогнал обступивших гостя свиней и присел рядом. С тоской взглянул на товарища.

— Что там в городе?

Виктор смахнул пот с бровей, распахнул ворот рубахи.

— Перестройка! Все чего-то ждут, мечутся, что твои куры, орут:

«Приватизация! Приватизация!» Телевизор включишь — какой-нибудь дундук с экрана молча глаза пялит: считается — лечит, короче, у всех мозги съехали…

Скатилось за горы весеннее солнце. От усталости дневного перехода, от запахов реки и трав, от удушливых испарений навоза кружилась голова. С модельной прической, еще не потерявшей укладки, в модной рубахе с темными разводами пота, в белых кроссовках, артистически высокий и широкоплечий, Виктор смотрелся как нечто враждебно-чужеродное всему тому, что его окружало. Казалось, от него веяло беспечностью вальяжного, вечно веселящегося города.

— А у меня все по-прежнему! — вздохнул Алексей.

— Вижу!

— Только Светку с детьми отправил к матери… Свиноматок дикие кабаны перетрахали, потомство пошло злющее, прожорливое, у иных даже подшерсток появился… Тут боишься, как бы самого не сожрали, за детей и вовсе страшно… Чего же мы здесь сидим? Заходи! Вот и чайник закипает, — вскочил он.

— Погоди, дай отдышаться, — Виктор скинул рубаху, повесил ее на забор.

Его тренированная мускулатура была покрыта излишним слоем жирка. Но тридцатисемилетнего мужика это не портило. — Я ведь второй день к тебе добираюсь… От Толика тебе привет.

Алексей кивнул, ткнул носком сапога в высунувшееся из-под забора рыло и спросил наконец:

— Что там менты? Не нашли кто убил? — не дождавшись ответа, кивнул на свиней. — Голодные твари… Ох, и влип я с этой арендой. Хотел воли, а попал в кабалу. Так-то вот! И продать хозяйство не могу, и бросить жаль — сколько трудов и денег во все вложено… Прав был Алик: налегке жил, штанов приличных не имел. Так и надо в наше время, — он помолчал и добавил тише, — в этих местах.

В доме пахло перепревшей картошкой. Старая побелка закоптилась, по углам висела паутина, и только на окне на легком сквозняке шевелилась занавеска, всем своим видом напоминая, что здесь когда-то жила женщина.

— Я все про себя да про себя, — проворчал Алексей. — Ты-то как?

— Хорошо! — понимая, что интересует товарища, усмехнулся Виктор. — С Людкой расстались навсегда… Еще зимой. А я уволился. Заявление кладу начальнику на стол, а у того глаза на лоб: уверен, что вот-вот издательство станет собственностью коллектива. — Гость хмыкнул, мотнул головой и в упор взглянул на товарища: — Возвращаюсь на Байсаур, выхожу, так сказать, на новый виток своей жизни.

Выгоревшие до белизны брови Алексея поползли вверх:

— Не понял… Ты надолго?

— Хотелось бы навсегда, но это невозможно!

Алексей выругался отрывисто и приглушенно:

— Ну и ду-рак! Уж если колонией не смогли выжить, один — пропадешь…

— Помолчал, задумчиво глядя в сторону, тряхнул головой: — А я сбегу при первой возможности и навсегда: это уж точно!

— Куда? — усмехнулся Виктор.

— На Север! В Россию!.. Рос-сия! — слово-то какое, — в глазах Алексея блеснули фанатичные огоньки: — Мог бы — прямо сейчас ушел и свиней угнал бы. Но к северу все перевалы непроходимы для моего хозяйства.

Остается одна дорога, — он кивнул по течению реки, на юг, — а там председатель, участковый, аренда, суверенитет. Все, что есть в районе, — по местным понятиям — принадлежит здешней власти. Обложили, гады, загнали в угол! Всем дай, всех накорми… Говорят мусульмане свинину не едят… Брехня! На халяву сало с салом жрут и в запас просят!

Чай в заварнике напрел. Алексей придвинул гостю кружку и замер вдруг с чайником в руке:

— А хочешь, я все тебе отдам? Живи. Если сможешь — когда-нибудь рассчитаешься. Не до прибылей. Бери! Лишь бы своему все досталось, а не здешним псам! — не дождавшись ответа, он грустно кивнул, поставил жгущий пальцы чайник на стол. — Чудишь! В одиночку здесь или озвереешь так, что начнешь мочить всех подряд, или попадешь в кабалу как в капкан.

Бежал бы, пока ничем не связан.

— Куда? — опять насмешливо взглянул на него Виктор.

— На Север! — с пафосом произнес Алексей.

— В отличие от тебя, я знаю Север не понаслышке: и в России работал, и по Сибири поездил. Россия всегда была родным своим детям хуже мачехи: там можно жить, если только ты какой-нибудь армянин или негр. К тому же, здесь народ добрей и отзывчивей: среди ночи в любой дом постучи — поднимутся, чаем напоят, спать уложат на лучшем месте… Попробуй постучись так в России. В лучшем случае пошлют… А то и обухом по тыкве… Алик нормально с местными жил и со всеми ладил, — Виктор расстегнул рюкзак, достал бутылку водки.

— Недолго прожил, — пробурчал, взглянув на иконы, Алексей…Впрочем, неизвестно еще, как мы…

Виктор вспомнил голое тело на каталке, грубый шов от паха до горла, квадратики присоленной кожи, ошкуренные с ран и сохнущие на картонках.

Он мотнул головой и заговорил, разливая водку по стаканам:

— Левая рука у Алика — вся изрезана, на правой казанки сбиты — явно отбивался от ножа, а свой так и не вытащил, не верил, что могут убить. Ему ткнули в живот и провернули лезвие. Дыра — с пятак. На спине против сердца — четыре дырки и еще несколько нераскрывшихся ран — уже мертвого кололи. Кто-то, очень пугливый, это делал, боялся, если не добьет — то Алик его кончит.

Виктор на мгновение умолк, уставившись в одну точку остекленевшим взглядом:

— Там, в морге, санитарка, — то ли из русских, то ли обрусевшая татарка — старая, прокуренная, сморщенная, как сушеное яблоко, говорит нам:

«Покойник тяжелый, мне одной его не одеть». Заходим с Богутеком, а она:

«Вот молодцы, что пришли! Он вас не забудет!» Прикинь, в таком месте работает и в бессмертную душу верит, — Виктор повел глазами в темный угол, завешанный иконами, где на лике Богородицы еще мерцали отблески прошедшего дня: — А может быть и правда душа есть, и она бессмертна? — не дожидаясь ответа, он выпил за помин и, чувствуя, что какая-то важная мысль безнадежно упущена, раздраженно сказал: — Кто-то из наших знакомых убил! Хоть бы зацепку какую найти…

— Есть зацепка! — глядя в сторону, приглушенно буркнул Алексей. — Только, между нами. Пока… Помнишь, у меня был австрийский штык? Так вот, он пропал осенью. Местные даже у своих ножи воруют. Обокрасть русского — почитают за подвиг. Так вот, тем штыком убили.

— Отчего ты так решил? — вкрадчиво спросил Виктор, подливая водки в стаканы. — Разве ни у кого в округе нет длинного ножа?

— Чабаны и браконьеры длинными не пользуются — только туристы, и то «чайники», — пробормотал Алексей. — А они — народ вежливый. Да и с чего бы Алик отбивался от вооруженных незнакомцев кулаками?.. Будешь в избушке — посмотри, там возле крыльца тал растет, в метре от земли над тем местом, где труп лежал, на кожуре четкий отпечаток рукоятки штыка. Уж его-то трудно спутать с чем другим. Кто-то как замахнулся — так и припечатал… Спросишь, почему следователю не сказал? — поднял глаза Алексей.

— Догадываюсь!

— Правильно. Сидел бы сейчас в «крытке» и доказывал, что я не хряк, — он помолчал, морщась от застарелой обиды, заговорил, оправдываясь: — О многом передумал я за эти дни. Ведь кто-то же убил и ходит среди нас. Нож у меня могли взять только местные и двое или трое русских, знавших Алика.

Толика Колесникова на несколько рядов проверили, Тимоха в городе, говорят, торгует компьютерами и иномарками. Если бы он захотел отмстить Алику, ему пришлось бы и нас с тобой убирать — слишком много мы знаем про его дела, когда здесь колонией жили. Был тут еще один русский — Боря!

Осенью он с Аликом траву резал. Чудак! Нашел окровавленную телогрейку в верховьях Байсаурки и понес ее в село показать участковому: хотел перед местной властью выслужиться. А та проверила самого Борю и оказалось, что он во всесоюзном розыске по алиментам. Посадили. Вот и получается, что, кроме местных, убить-то некому. Хотя… Не могу поверить, что среди здешних браконьеров и чабанов есть такой умный, что убил и помалкивает.

Давно бы об этом все знали. Они самогон-то тайком выгнать не могут, куда уж им об убийстве молчать.

Стемнело. В проеме открытого окна показалась вечерняя звезда. Алексей скосил на нее глаза, вздохнул:

— Там, когда жили колонией, бывало, покажется в окне, — кивнул на планету, — значит, скоро рассвет. Я по ней просыпался как по часам. — Он грустно усмехнулся и спросил: — Не жалеешь, что развалилась наша хипповская кооперация? — Пока Виктор пожимал плечами, собираясь с мыслями, добавил: — А я иногда жалею. Головой-то понимаю: глупо жили, и даже пошло, рано или поздно все могло кончиться еще хуже, чем случилось, но ведь было то, чего, наверное, никогда уже не повторится и что до сих пор греет душу… Знаешь что?

Виктор взглянул на него и пожал широкими плечами.

— Свой круг! Были и сволочи, но свои сволочи. Тебе еще предстоит понять, что такое гордое одиночество, если, конечно, останешься здесь…

Туфта все это и интеллигентский бред. Одинокий и свободный — всегда слабый. Только если за твоей спиной организация — ты человек, а не дерьмо.

— Леха, да ты среди свиней стал настоящим коммунистом! — тихо рассмеялся Виктор. — В городе бывшая партийная братия, из самых идейных, грозится побросать партбилеты, божится в ненависти к большевизму, а ты, значит, обратно: «День за днем бегут года — зори новых поколений, но никто и никогда не забудет имя — Ленин…» — Он снова взглянул в потемневший угол с иконами: — Так не примут ведь тебя в партию по недостатку классового атеистического сознания. Гляжу, в Бога ударился? Впрочем, сейчас это в моде.

Алексей протер стекло керосиновой лампы, зажег фитиль. Заплясали тени на стенах. Мутный коптящий огонек ярче высветил строгие лики в углу.

— Местные достали… Знаю точно, что меж собой они никогда не молятся.

Ко мне придут или я к кому зайду — начинают рисоваться мусульманством, показывают, дескать, ты всего лишь советский выродок с моральным кодексом строителя коммунизма, а они — народ! Ну и я, не будь дурак… Они — «Алла бесмолла», я — крестное знамение и «Отче наш…». Сразу зауважали.

— А если и я с ними заодно: «Алла бесмолла»? — устало зевнул Виктор.

— Станут подсмеиваться над тобой и угощать возле порога. Простой народ примитивно, но очень точно чувствует в людях духовность и бездуховность. Даже чужая вера, чуждая, но культура вызывают в нем уважение, а их отсутствие — презрение. Из всего, что я имел неосторожность затевать в этих местах, только два дела вызвали безусловное уважение моих соседей: постройка дома и приобщение к своей национальной религии, — Алексей налил водки в стаканы, бросил на гостя лукавый взгляд: — Тебе все это еще предстоит открыть. Мой совет — со своим-то рылом не строй из себя казаха или интернационалиста — презирать будут!

Виктор безучастно кивнул: учту, мол, повел подбородком в сторону икон:

— Нынче внедрилось модное словцо — имидж. Значит, имидж?

— Не совсем! — Алексей прищурился, разглядывая стакан на свет лампы.

— Библию я давненько почитываю, но понимать начал только сейчас, в этой свинской жизни. И нахожу в ней, особенно в Новом Завете, ответы на все вопросы, которыми так дебильно болело и мучилось наше поколение. И в первую очередь — вопросы национальные, о которых мы не задумывались, кося под Запад. А теперь дорого за это платим: пришло время воевать, а у нас вместо оружия — марксистско-ленинский цитатник, да слюнявые хипповские бредни заграничного происхождения.

— Будто эта жидовская тягомотина чем-то лучше, — раздраженно кивнул в угол Виктор: — Ударили по одной щеке — подставь другую; возлюби врага и лизни в зад палача своего или как там? Сейчас в городском парке эти кастраты с гитарами каждое воскресенье проповедуют. У мусульман хотя бы — око за око, зуб за зуб!

— Ты говоришь про сектантов, которые отрабатывают заграничные деньги, а «око за око, зуб за зуб» — это, как раз, отсюда, — Алексей потянулся к полке над столом, снял толстую потрепанную книгу со множеством закладок, раскрыл ее и прочитал: «Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего; но люби ближнего твоего, как самого себя… Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость; да будут преданы смерти, кровь их на них… Кто сделал повреждение на теле ближнего твоего, тому должно сделать то же, что он сделал. Перелом за перелом, око за око, зуб за зуб…» — Алексей поднял глаза на Виктора, кивнул ему: — Как раз то, о чем ты говорил… — Перевернул страницу, пробегая взглядом текст:

— «Когда ты выйдешь на войну против врага твоего и увидишь коней и колесницы и народа более, нежли у тебя, не бойся их; ибо с тобой Господь, Бог твой…» — Алексей что-то пробормотал себе под нос, близоруко щурясь, перевернул страницу, придвинулся к лампе: «…Ибо Господь, Бог ваш, идет с вами, чтобы сразиться за вас с врагами вашими и спасти вас…» — Алексей бросил поверх книги насмешливый взгляд на Виктора: А вот что сказано по поводу твоего замечания о возможности омусульманивания: — «А в городах сих народов, которых Господь, Бог твой, дает тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души; …Дабы они не научили вас делать такие же мерзости, какие они делали для богов своих, и дабы вы не грешили перед Господом, Богом вашим», — он захлопнул книгу, положил ее на место и сказал терпеливым учительским тоном: — Это вера воинов! Этим законом наши предки жили тысячу лет, а деды надумали все разом отменить и построить заново. Мы и на тех и на других наплевали. Тоже возомнили себя изобретателями: деревянному ярилиному «хрену» кланялись… Вечные дилетанты, мальчики почти сорока лет.

— Так ведь, шутя, — повел широкими плечами Виктор. — К тому же «хрен-то» был исконно русский, а на иконах у тебя сплошь евреи — если уж ты заговорил о национальном вопросе.

— Это как раз то, над чем я долго думал, — повысив голос, заерзал на месте Алексей, и Виктор понял, что задел за живое. Ему не хотелось полуночного разговора. Он устал от пьянок и нетрезвых бесед.

— Иисус Христос — Бог, воплотившийся в человеческом теле. Может ли Бог, создавший русских, евреев, казахов, собак и свиней, быть кем-нибудь из них? Абсурд! Народу, которому долго благодетельствовал, которому дал Законы, исполнявшиеся дотошно, но бездумно, Бог дал возможность спастись, переосмыслив и дополнив эти Законы. Но народ, в чьей крови он воплотился, его предал и распял. Зато приняли Его Завет наши предки.

Радоваться надо, что он воплотился не в них. И без того верил волхвам, ждавшим его появления. Поклонялись наши предки Богочеловеку и Святой Троице, а не еврею…

Виктор снова зевнул, устало тряхнул головой, придвинул к себе рюкзак, вытащил из бокового кармана три пачки розовых десятирублевок, положил на стол.

— Все, что у меня есть! Зарплата, расчет, гонорар. В городе даже по нынешним неровным временам этих денег на полгода хватило бы, а здесь, если вовремя запастись продуктами, можно продержаться долго. Ты все равно часто выезжаешь по делам. Купи мне продуктов, одежды, сам знаешь чего. Если нужны деньги для дела — бери и трать по своему усмотрению. Я уже не хотел бы возвращаться.

— Круто берешь, — присвистнул Алексей. — Людку замуж выдал, что ли?

Она за тебя так держалась, так любила!

— Да уж, — проворчал Виктор, пьянея. — Очень стала походить на мою первую женушку… Зимой закапризничала и вдруг усмехнулась, точь-в-точь как та, первая. Может, у меня крыша едет… Поверишь, придушить ее захотелось за все, что от той вытерпел. Сам себя испугался. Видно, судьба.

Нет мне через них счастья — одни проблемы и… ненависть. Все они меня за что-то ненавидят и называют это подлинной любовью.

При свете керосиновой лампы Виктор выглядел старше своих лет. Тени, как морщины, лежали на его лице, подчеркивая что-то зловещее и в то же время беспомощное. Почувствовав на себе пристальный взгляд товарища, он уронил голову на руки и пробормотал:

— Устал я от них! От города устал, от людей… К черту!

Алексей тихо снял с полки Библию, снова полистал ее, придвинулся к свету и прочел ровным вдумчивым голосом:

— «Не дивитесь, братья мои, если мир ненавидит вас». И еще: «Они от мира, потому и говорят по-мирски, и мир слушается их».

Но гость дремал и почти не слышал его.

Как ни уговаривал его Алексей погостить на ферме, рано утром, пока не поднялось солнце, Виктор отправился по скотопрогонной тропе, вдоль левого берега реки, в избушку убитого друга. Вот и ручей — граница участка Алика, теперь законная территория его компаньона. Виктор ступил на свою землю, законную, по крайней мере, до конца года. Монотонно шумела вода, клокоча между камней, как два года, как, наверное, сто лет назад. Вот камень, тот самый, на котором они частенько отдыхали с покойным. И казалось Виктору, что Алик, посмеиваясь, и сейчас сидит здесь, просто он невидим.

Навязчиво вспоминалось, как месяц назад на попутных машинах спешили с Богутеком в райцентр, думая, что тело раздуло — шел девятый день после гибели. В сельском магазине выбрали просторный костюм, вполне приличный и для большого районного начальника. Такой добротной и дорогой одежды у Алика никогда не было. Но, как оказалось, зря они купили самый большой, залежавшийся размер. «Свеженький он. Я кровь-то из него выпустила, — успокоила их санитарка, похожая на Бабу-Ягу и верящая в бессмертную человеческую душу… — А вы молодцы, что пришли. Он вас не забудет».

Виктор хмыкнул под нос, тряхнул головой, встал и одиноко зашагал по широкому полю у подножья скалистого склона гор. Поднявшиеся стебли тысячелистника цеплялись за джинсы. Запах набирающего цвет разнотравья кружил голову. Все выше поднималось солнце, и на открытых местах становилось жарко.

Если не знать где лежало тело, можно было и не заметить след почерневшей кровавой лужи у высокого крыльца: солнце, ветер и весенний дождь замыли оборвавшийся след человека. Как ни разглядывал Виктор тальник разросшийся вблизи избушки — не нашел отпечатка рукояти штыка.

Дверь в избушку была распахнута, но запах сивухи еще не выветрился.

Посуда была разбросана по полу. В черном от копоти казане иссыхало какое-то прокисшее варево. На нарах лежали два драных матраца, с лезущей из дыр ватой, в углу валялся замызганный спальный мешок. Мука, крупа, макароны — те продукты, которые они закупали с Аликом два месяца назад, большей частью были целы, что немало удивило Виктора. «Не разворовали ведь», — с уважением подумал он о чабанах, кочевавших поблизости. Пропало стекло от керосиновой лампы и алюминиевая фляжка.

Виктор вбил клин в рассохшееся топорище, попробовал пальцем заточку топора и пошел за дровами. В сотне метрах от избушки был тайник.

Вспомнив о нем, он оставил топор на тропе, вышел к знакомой скале, отодвинул сухие листья. В укромной нише под камнем лежала малокалиберная винтовка и патроны к ней, разобранный дробовик, бинокль, порох, дробь, капсюля и все необходимое для охоты. Виктор взял винтовку, пачку патронов и бинокль, все остальное положил на место и замаскировал.

Среди обычных дел по обустройству ночлега как-то незаметно зашло солнце, и с верховий пади повеяло прохладой, наступил вечер. Коптила керосиновая лампа без стекла, удушливо пахло горелой соляркой, шел пар от отсыревшей печки.

Всякое место в избушке, всякий предмет вызывали навязчивые воспоминания: всюду был Алик, его голос, мимика, жесты. Как ни затянулось утомительное пьянство поминок, Виктор понял, что просто так не уснет. Он поворочался на нарах, глядя на тесаные жерди потолка, сел, свесив ноги, нащупал в рюкзаке последнюю бутылку водки, поставил на шаткий столик. Бутылка вдруг качнулась и чуть не упала. Виктор чудом успел подхватить ее и ясно услышал, как облегченно матюгнулся Алик. «Допился!» — проворчал себе под нос Виктор. Сковырнул пробку, нащупал на полочке кружку, плеснул в нее, хотел поднести к губам и чуть не пролил, зацепившись локтем за стол.

Он тупо уставился на кружку с поблескивавшей на дне жидкостью. Затем, будто догадавшись в чем дело, шагнул к тлеющей печке и выплеснул водку на угли. Синее пламя вырвалось из распахнутой дверцы. В трубе завыло и загудело. От случайного порыва ветра отрыжкой дрогнул полиэтилен на окне. Виктор опять сел на нары, минуту-другую буравил початую бутылку неприязненным взглядом. И все-таки налил, выпил. Рассеялись тягучие тошнотворные мысли.

Все! Точка! Начиналась новая жизнь. Теперь у него была своя избушка в горах, свой участок и даже кое-какой запас продуктов. Ему не нужен был заработок на заготовке эфедры, ему нужен был повод, не скрываясь, жить в лесу. По большому счету ему не нужен был никто. Разве что Алексей, живущий на расстоянии трехчасового перехода. И Виктор подумал, что давно, в тайне, стремился именно к такой жизни.

От ватного одеяла пахло Аликом. Виктор придвинулся к бревенчатой стене, стал болезненно впадать в забытье. И все казалось ему, что вдребезги пьяный товарищ храпит рядом. «Лишнего плеснул в печь, — думалось в полусне. — Душе без тела много ли надо?» И снилось ему, что на рассвете Алик поднялся первым, придерживая широченные в поясе брюки, в которых клали в гроб, прокашлялся и заковылял на тусклый свет гаснущей утренней звезды.

Рассвет был тих и нетороплив, как движение большой равнинной реки. На голубом без облачка небе комком нестаявшего снега висела луна. Виктор вышел из избушки, наклонился над журчащим ручьем, поплескал в лицо водой и на миг почувствовал себя школьником в первый день каникул.

Вытирая свежим полотенцем мокрое лицо, он посмотрел на противоположный склон, на скальную башню, венчающую его, и решил, что следующую ночь проведет там.

До полудня он шел, мучаясь одышкой, быстро уставал и сильно потел. На полуденном привале, возле ручейка, заварил смородиновый лист, перекусил, подремал на траве и поднялся новым человеком, полным сил, без всяких следов похмелья. А когда по альпийским лугам выходил на знакомый хребет, перебрасывая винтовку из руки в руку, опираясь прикладом, чувствовал себя прекрасно. На душе было спокойно и радостно.

Вот и скальная башня. Возле нее, на мелкой как песок щебенке, виднелись свежие следы. Виктор, слегка удивился, подумав, что Алик недавно был здесь. Чуть волнуясь, он прошел внутрь скального грота, в ту пустоту, которая два года назад была обжита, пересек вытаявшее, согретое полуденным солнцем пространство, где стоял дом. Запах жилья так въелся в скалы, что не выветрился до сих пор. Явно пахло дымком. А вот и новинка — бывшая лебедочная камера отгорожена от «зала» бревенчатым срубом.

«Наверное, Алик постарался. Не лень же было бревна таскать. И для чего? — удивляясь, подумал Виктор. — Но кроме него никто не знал этого места».

Посредине сруба — не то окно, не то дверь — рама из сухой рябины, обтянутая полиэтиленом. Вместо шарниров — лоскуты потрескавшейся кожи.

Виктор осторожно потянул на себя раму — она подалась. Он согнулся вдвое и протиснулся в проем. На том же месте, что и позапрошлой осенью, стояла та самая круглая чабанская печурка, рядом — подстилка из сухой хвои, на ней — знакомое одеяло с вылезшей из дыр ватой. Значит, Алик иногда ночевал здесь. В пещере было кое-что из посуды, топор, пачка из-под муки трехкилограммовой расфасовки, той самой, которую они закупали весной.

Виктор хмыкнул, недоумевая, почему товарищ не сказал ему, что обустроил ночлежку в Башне, выбрался на солнце. Снова его внимание привлек след резинового сапога. Виктор поставил рядом ногу в рифленом ботинке: отпечаток сапога был на треть меньше. Это слегка озадачило его: с некоторой натяжкой можно было допустить, что Алик ходил здесь в опорках из чужих маленьких сапог. Опорки эти Виктор искать не стал. Все равно, кроме своих, никто не мог здесь быть. А если кто-то случайно забрел, что с того?

Он рассчитывал остановиться здесь на ночлег. Но было только три часа пополудни. Погода стояла хорошая. Нужно было осмотреть заброшенные огороды колонии. «Устраиваться так с комфортом! — подумал он. — Не таскать же на себе картошку».

Виктор надел просохшую рубаху, еще раз окинул взглядом просторный скальный грот, где когда-то был дом, и стал собирать рюкзак. Знакомым путем он спустился к озеру. Побродил в лабиринте скал по заброшенным огородам колонии. Нашел здесь пару припрятанных лопат, рассмеялся: Лешка вывез отсюда даже ржавые гвозди, а лопаты почему-то забыл. Виктор внимательней осмотрел знакомые места, нашел ведро и тяпку. Сама судьба благоволила ему и его планам.

Земля давно оттаяла и просохла, можно было вскопать землю под посадки.

Но ему не сиделось на месте: хотелось по-хозяйски осмотреть доставшийся по наследству участок. Солнце стояло еще высоко. Как в далеком детстве день был ясен и долог.

Виктор прошел узким каньоном до речки, впадавшей в Байсаурку, и, бесшумно спускаясь по мягкому, заросшему мхом склону среди старых толстых елей, увидел внизу дым костра и оседланных лошадей. Выбирая укромные места и распадки, он подкрался ближе. Но сорвался из-под ноги камень, с грохотом понесся вниз. Люди у костра со спокойным любопытством оглянулись на шум: никто не дрогнул, не схватился за оружие, и Виктору ничего не оставалось, как спрятать под корнями ели свою винтовку и спуститься к ним.

Он подошел к костру в новеньком энцефалитном костюме, с модной стрижкой на русой непокрытой голове, лицо его еще не было обожжено солнцем — турист, только и всего. Чуть грузноватый для своих лет и для горно-таежной жизни. В его прищуренных глазах мерцал спокойный холодок. На губах стыла стандартная по случаю непонятной встречи полуулыбка.

Беззубый старик, сидя на корточках возле костра, пек на углях шипящий кусок кровоточащей печени, то и дело переворачивая ее тлеющим прутом. В его позе и в движениях была высокомерная снисходительность учителя, решившего показать, как надо готовить, а не гордость повара за свое мастерство.

Еще двое — мужчины средних лет, с круглыми чиновничьими животиками, лежали поодаль. Парень лет двадцати в белой киргизской шапочке почтительно наблюдал за приготовлением пищи.

— Ну, ни хрена себе гость?! — приветливо прошамкал старик на хорошем русском языке. — Алик, ты, что ли?

— Почти! — сдержанно ответил Виктор. — Мы с ним работали.

— А-га, слышал я про тебя. Алик мне прошлый год капсюля давал…

Жакып меня зовут.

— Меня Виктор!

Сидевшие возле костра неторопливо, с достоинством, пожали ему руку. Из кустарника вышел еще один джигит с браунингом на плече.

«Подстраховались!» — подумал Виктор. Жакып понял его взгляд, заулыбался, тыча веткой в печенку.

— Нас местные инспекторы не любят.

— Из Киргизии? — спросил Виктор.

Кто-то кивнул. Один из чиновников сказал, оправдываясь;

— У нас леса мало: на юге — погранзона, на севере — перевыпасы… Где есть лес — там дичь. Что ж теперь одним казахам оленину есть? А ты из Алма-Аты?

Виктор кивнул, показывая, что эти проблемы его не касаются. Жакып что-то отрывисто сказал молодому браконьеру по-киргизски, и тот, расстелив брезентовую палатку, выложил на нее из переметной сумы лепешки, сахар, посуду.

— У тебя кружка есть? — спросили Виктора. Он пошарил рукой в рюкзаке, вынул черный котелок. — Садись ближе, обедать будем.

Качались вершины елей, журчал ручей, дымок поднимался над кострищем.

Сытная полусырая печень с горячим костным мозгом, чай с запахом мяты…

Когда после еды Виктор вытирал руки о сырую траву, сном показалось проведенное в городе время: будто и не спускался с гор. Он — травник, хозяин участка. Недавно похоронил друга. Киргизы, узнав, что Алик погиб, деликатно примолкли и вопросов не задавали: убившему — судья Бог и родственники убитого. Наверное, подумали о Викторе — убил, значит, была причина. Теперь, скрывается, но это его дело.

Виктор распространяться о подробностях тоже не стал. Допускал, что убийца может сидеть возле костра. Маловероятно, но… И это взаимное деликатное подозрение никого не оскорбляло, даже наоборот, вынуждало строже выбирать слова.

— Зимовать будешь? — спросил Жакып.

— Да, — Виктор прикурил от протянутой спички и выпустил струйку дыма в голубое небо.

— Один?

Он пожал плечами:

— Скорей всего один.

— Я к зиме, может быть, перевалю в Казахстан. Трехлинейку возьму с собой — самое лучшее оружие.

— Приходи, — кивнул Виктор. — Давно хотел поучиться настоящей охоте. — Стряхнул пепел с сигареты.

Видимо, Жакып ждал от него чего-то большего. Вздохнул:

— Тебе проще, ты здешний. А меня инспекция поймает — вздрючит на полную катушку.

— Могут! — согласился Виктор. — А ты не говори, что охотишься: заблудился и все. Сам о себе ничего не скажешь — я тоже промолчу.

Старик заулыбался беззубым ртом, показывая пенек единственного и очень длинного зуба:

— Русских казахи тоже не любят… Тебе с нами водиться надежней.

Виктор промолчал, сдержанно улыбнувшись одними глазами. Киргизы, не торопясь, но очень слаженно и быстро разобрали сумки, подвязали их к седлам. Два джигита подвели к старику коня, забросили старшего в седло, вложили в его руку плеть. Тот важно, по-атамански, махнул на прощание, и кони зарысили по тропе, к белым перевалам Иссыккульского хребта.

Виктор посидел у остывающего костра, поднялся на склон за винтовкой и решил остаться здесь на ночлег: лагерь обустроен, костер горит, вода рядом.

По одному и тому же месту в горах люди обычно проходят одним путем, выбирая его по силам, в соответствии со своей человечьей логикой. Иногда, ступив на звериную тропу, человек не сразу это понимает: тропа как тропа. И вдруг начинаются почти непосильные препятствия. Людская же тропа для зверя во всех отношениях удобна и привлекательна, если бы не опасность встречи с самим человеком. Не любят звери человечьих троп, но иногда пользуются ими.

Виктор спустился по притоку до Байсаурки и хотел переправиться на другой берег. Но перейти реку в начале лета, когда от талой воды поднялись даже пересыхающие ручьи, было трудно. Он сунулся в воду по неопытности и вскоре пожалел об этом, не удержавшись на ногах, а поскольку все равно намок, — поплыл на другой берег, оказавшись на заброшенной туристской стоянке. Виктор выбрался на сушу, торопливо скинул мокрую одежду.

Спички и патроны были в полиэтиленовом мешочке и поэтому не намокли.

Трясущимися руками он развел костер, обсушился. Почаевничав, собрал рюкзак, стал подниматься вверх по ручью. Вскоре тропа затерялась среди кустарника. Какое-то время Виктор продирался сквозь него, раздумывая, а не повернуть ли назад? Он невольно стал забирать вправо к крутому склону, заросшему ельником и мхом, и там опять наткнулся на сносную тропу.

Сначала ему показалось, что это старый, заброшенный конный путь. Но вскоре встретилась скальная преграда, которую лошади пройти не могли.

Тропа была звериной. Здесь были козьи следы и груды засохшего козьего помета.

Виктор миновал скалы, и его ботинки стали тонуть в мягком бесшумном мхе, среди которого тропа была еле различима. Вдруг впереди раздалось рычание, огромная тень мелькнула под деревьями. Затрещали ветви. В полусотне метрах по ходу особняком росла раскидистая лиственница. На толстом ее суку, коряво торчащем в сторону от вершины, стоял медвежонок и с любопытством разглядывал человека.

Был тот случай, когда надо было бежать. Но куда? В непроходимую чащобу, из которой только что выбрался? Скользя, сдирая с камней куски мха, Виктор кинулся вверх по склону. Задумка была простой — выскочить на скалы, где зверю трудно его достать, и по хребту, спуститься обратно к реке.

Но там, возле скал, затрещали кусты. Явно, что медведица преграждала ему путь вверх. У Виктора от такого поворота событий перехватило дыхание.

«Спокойно!» — сжав зубы, взял он себя в руки. Винтовка была заряжена, но затвор был заперт со спущенной пружиной. Он торопливо передернул его, хотя понимал, что выстрел в такой ситуации равноценен самоубийству.

Оберегая курок взведенной малокалиберки, он взял правей прежнего курса, то есть почти в обратную сторону, показывая, что уходит от медвежонка. Медведица поняла его маневр. Опять под скалами затрещали кусты, он увидел ее — огромную бурую толстушку с подслеповатыми глазками. Виктор выругался дрогнувшим голосом и скачками побежал вниз.

Преследовать его медведица не стала, но спустилась метров на пятнадцать по склону. Пришлось выходить к высохшему ручью в старое русло, к острым камням, густо заросшим травой и колючим кустарником. Торопливо продираясь сквозь них, Виктор поглядывал на склон. Там, под скалами, скрываясь за деревьями, параллельно его пути тенью следовала медведица.

Вскоре она отстала.

— Хорошая мамочка, — дрожащим голосом прохрипел Виктор. — Мать твою за ногу!

Он опять выбрался из низины, поднялся к тропе и пошел к реке. Еще раз оглянувшись, сел и рассмеялся. Предохранителя у спортивной винтовки не было. Виктор откинул затвор — патронник был пуст. Видимо патрон вылетел, когда он, торопясь, взводил винтовку. «Ну и дела! — пробормотал Виктор, расстроенный недостатком хладнокровия в критической ситуации.

— Так ты еще и паникер?»