Чертов узел

8

Виктор спустился в избушку под скалой в середине марта. Он мог бы теперь и дольше жить один: с приступами хандры было покончено. Едва начинала подкатывать она, Виктор уходил в свой тайный шалаш возле глухой пади, с ощущением таинства готовил кашку из конопли и строго дозировал ее прием, не перебирая ради глупого щенячьего восторга и веселья.

И конопля помогала: приходило удивительное состояние душевного равновесия и глубоких мыслей, от которых замирала душа. Он шепотом читал стихи, не отрывая глаз от пламени, беседовал с ним, поверяя огню самое сокровенное. Без похмельных мук и неприятных ощущений он выходил из этого состояния, чувствуя себя отдохнувшим.

Давно закончилась мука. Больше недели Виктор жил на одном мясе. Даже запах тела, казалось, переменился: из-под рубахи несло как из волчьего брюха. Падал и падал весенний сырой снег. Переждать непогоду в шалаше было ему по силам. Но вот беда — приснилась булка хлеба с желтой корочкой, с розовой поджаркой по уголку, и Виктор не смог устоять перед соблазном — засобирался вниз. На ферме, по крайней мере, должна быть мука.

Он еще засветло выбрался к своей избушке под скалой. Не входя в падь, остановился, прислушался — почудился запах дыма. Он покрутил носом, ловя ветер, — точно, пахло дымом.

Превозмогая усталость, Виктор полез на склон, спрятался за деревьями.

Снег редел, и видимость улучшалась. Показалась крыша. Из трубы курился дымок. Виктор полежал на склоне, подождал, швырнул камень, другой, звук никем не был услышан, никто не вышел на крыльцо.

Надвигались сумерки. До избушки было метров триста. Виктор до предела сдвинул вперед прицельную рамку, положил ствол на толстый сук ели, сунул под него свою шапку и прицелился. Жестяная труба едва ли занимала треть мушки. Он плавно спустил курок. Звука выстрела и удара не услышал, но консервная банка, прикрывавшая трубу, сорвалась и улетела к ручью.

Охотник, не спеша, вставил в патронник новый патрон, а стреляную гильзу швырнул под корень дерева, втоптав в хвою.

Дверь приоткрылась, с дробовиком в руке на крыльце появился Алексей.

Виктор радостно свистнул, вышел на полянку и поднял над головой ружье.

Тот узнал его. Он был один в избушке. И сразу потеплела, опростела обжитая падь.

Свершилось чудо, какое редко случается в жизни: у Алексея была пара булок настоящего хлеба, чуть зачерствевшего, слегка проквашенного, но источавшего томительный, сладостный дух. Не обсохнув толком, не раздевшись, Виктор высыпал в кружку три больших ложки сахара, рвал зубами скрипящую краюху и щурился от удовольствия.

Алексей, растянувшись на нарах, странно посматривал на него:

— Увидел тебя на склоне и испугался, думал, медведь-шатун…

Рука у Алексея была наспех перевязана, через почерневший бинт проступили пятна крови, глаза смотрели затравленно. Почувствовав признаки насыщения, Виктор долил в кружку чая, сбросил свитер. В голове будто щелкнул затвор камеры — он отметил ранение; следующий щелчок — Алексей на крыльце с незарегистрированным ружьем… Друг — в рифленках, а вокруг избушки свежие следы сапог сорок второго размера. Мозг принял разрозненные фрагменты и выдал версию:

— На тебя с ножами напал этот чудик, что с Аликом работал?

Алексей кивнул и сказал, отводя глаза:

— Он Алика убил!

— Почему ты так решил? — спросил Виктор спокойно.

— Он здесь коноплю жарил, — нахмурился Алексей. — Я захожу, открываю дверь, он как подпрыгнет, как кинется. Хорошо, ты прошлый раз предупредил. Я сразу огрел его прикладом и связал… У него на плече как печать шрам от зубов Алика. А я-то думал, чего меня заставляли раздеться, да слепок с челюсти покойного снимали.

— Ты штык забрал? — поинтересовался Виктор. — Это точно твой?

— Забрал… И отдал. Он полдня бегал вокруг избушки… Да и кровь на том штыке, в руках его держать противно. По-хорошему, пристрелить бы надо этого дебила — все равно ведь он уже не человек и для людей опасен…

— Ну и пристрелил бы, — шумно отпивая из кружки, сказал Виктор. — Или для тебя это грех?

— В убийстве вора нет греха, если его убить до восхода солнца: так в Библии написано. Ветхий Завет. Исход. Но во Второзаконии сказано: «Но проклят тот, кто тайно убивает ближнего своего». Он ведь — русский. К тому же, ради чего убивать? Тебе он не опасен, а до местных мне дела нет.

— Ну ты дочитался! — покачал головой Виктор и внимательным взглядом окинул друга. Опять что-то новое было в нем. Снова, как когда-то в общине, Алексей был опрятно одет, чисто выбрит. Возле нар стояли два мешка с продуктами. Виктор поскоблил пятерней отросшую бороду, сбросил сапоги, развесил над печкой портянки.

— Одного не пойму, — сказал, растягиваясь на нарах. — Зачем ты сюда пришел? Спасибо, конечно, и за продукты, и за натопленную избушку. Я думал, ты уже в городе…

Алексей потерся подбородком о плечо, подбирая слова, подкинул дров в печь.

— Свиней продал. И ферму тоже… Удаву с Зинкой — старым чикиндистам. Они Алика хорошо знают и о тебе слышали. Вложенных когда-то денег и тех не вернул: плата, конечно, символическая — зато своим все оставляю… Я должен уйти через перевал — поэтому оказался у тебя.

— А что не поехал на автобусе? Местная рекетня в селе ждет?

— Никто меня не ждет, — Алексей заговорил с чуть приметным раздражением, ожидая насмешек и вопросов. — Просто пора! Пора на Север! К древнейшим могилам предков. Уходя на север, нельзя идти на юг, ибо сказано «никто возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия». Только не надо смеяться и подкалывать: у тебя свои заходы, посмешней моих.

Виктор пожал плечами, дескать, кто спорит, но не выдержал, захохотал: из села на перекладных или автобусах при самых неблагоприятных условиях можно доехать в город за два дня. Через перевал, по таким снегам, как сейчас, можно выбираться неделю.

— Знаешь, Леха, на кого ты сейчас похож? На замполита, у которого поехала крыша… Ты без цитат уже не можешь говорить?

— Могу! — хмуро ответил Алексей.

— Идти через ледник, сейчас, без снаряжения, — верная гибель! Могу проводить на северо-восток, к метеостанции. Упашемся, но пробиться туда можно. От метеостанции на попутках выберешься в город. Идет?

Алексей, подумав, кивнул.

— Ну и договорились… Мяса хочешь, у меня в рюкзаке козлятина, — опять поскоблил бороду Виктор.

— Думаешь, чепуха? Абсурд? — начал оправдываться Алексей. — Вся наша жизнь — абсурд: дурацкое образование, дебильная работа, коммуна, ферма, вся предыдущая жизнь — все чепуха, но только не этот отход на Север.

Виктор лежал после утомительного перехода, смотрел в потолок. Ветер шумел по верхушкам елей. Вспоминались шум водоворота и тот жест Анатолия. «Почему именно мне? — вновь подумал он. — Я всегда налегке и, когда захочу, могу выбраться отсюда в любую сторону».

— Вольному воля, — сказал серьезно. — Хочешь на Север, пойдем на Север. Нам бы пару солнечных дней, а потом морозец. Почему не пройти? Можно.

Наверное, это был последний снегопад в году. Уже на следующий день так потеплело, что протаяли южные склоны и ожили мухи возле прогревшихся скал. Виктор отмылся, отстирался, напек лепешек. Разговор поддерживал, но в спор не лез. Он снова походил на слегка потрепанного невзгодами, но чистенького кота, любящего каждую свою шерстинку, заботящегося о себе.

И все же Виктор так изменился, что от прежнего, высокого, стройного, спортивно-атлетического парня почти ничего не осталось, кроме кошачьей вальяжности. Но и она была какой-то настороженной, как у мелкого хищника, не избалованного жизнью. Виктор стал по-звериному тощ. Плечи сузились и слегка обвисли. Изменилась осанка: он сутулился, будто его теперь больше всего интересовало то, что под ногами. У него до плеч отросли волосы, и это его не раздражало. К тому же у Виктора появилась привычка смотреть на собеседника, не поднимая головы, исподлобья.

Близилось лето. Прошло три дня, тропа на склоне оттаяла и просохла, цепляясь за голенища сапог сухими прошлогодними стеблями. Хлюпали лужи, журчали ручьи. Друзья перебрались в шалаш и ждали подходящей для перехода погоды. По ночам где-то рядом выли волки. Виктор прислушался, отбросив за ухо длинную светлую прядь волос, не без гордости и с каким-то злорадством кивнул:

— Слышишь? Это они меня зовут.

— Может быть, ты с ними уже и разговаривать научился? — недоверчиво хмыкнул Алексей.

— Говорить еще не научился, — серьезно ответил Виктор, — но кое-что понимаю. У меня ведь в этих краях друзей — ты да волки. Ах, да, еще Машка! Вскоре надо будет навестить. Пора ей просыпаться, — он помолчал и добавил: — Умишко у зверей есть. Понимают, что я не только на них охочусь. Ходят следом, добивают подранков, остатки моей добычи подбирают. Не поверишь: загоняют на меня дичь… Вот провожу тебя и останусь у них за атамана.

— Смотри, как бы не сожрали самого… атамана, — проворчал Алексей, забираясь в спальный мешок.

— Да уж это как положено, — не без гордыни в голосе ответил Виктор. — У них, как у людей: пока здоров и полезен — всем друг, ну, а как сломался — ваши-то затопчут и с дерьмом смешают, а эти просто сожрут.

Алексей прислушался к крику ночных птиц и шуму ветра за тонкими стенами шалаша. Снова совсем рядом услышал вой — тоскливый и протяжный. Виктор уже спал, мирно посапывая. От раздавшегося воя он на миг задержал дыхание и снова засопел в спокойном глубоком сне.

С первыми лучами солнца друзья стали подниматься на перевал. Здесь хоть и сошел снег, но тропа еще не просохла, ноги скользили по настывшей за ночь грязи. Справа был отрытый вытаявший склон, слева — лесные колки вдоль ручья. За спиной, как гигантское полотнище, открывался вид на острые вершины, белые долины, седые морены и скалы. Виктор оглянулся, выпрямившись под рюкзаком, задержал взгляд на волнующей картине, спросил:

— В России нет таких гор. Как без них жить? Горец — это и образ жизни, и тип психики. Только здесь я чувствую себя по-настоящему защищенным.

— Красиво, — вздохнув, улыбнулся Алексей и смахнул капли пота с разгоряченного лица. — Буду вспоминать. Что еще остается?.. Не идти же прислугой в чужой дом только потому, что там красиво, уютно, сытно…

Виктор хмыкнул, перекинув винтовку с плеча на плечо, зашагал вверх.

Вскоре он снова обернулся:

— У меня такое чувство, что веду тебя на расстрел. И при том ощущение полного бессилия — ничего не могу доказать. То ли я такой тупой, то ли одичал так, что не в силах объяснить элементарного… Леха, ну поверь, не приживешься ты там!

Алексей с готовностью остановился. Через несколько секунд его дыхание восстановилось и стало ровным:

— Я как-то малину пересаживал, — сказал, мягко улыбаясь. — Крупная, сладкая вымахала, да не на том месте. При пересадке все плодоносящие кусты погибли — жаль. Но каждый корень дал новый росток, и через год была малина на нужном месте.

— Выходит, ради детей своих ты готов принести себя в жертву? — скривился Виктор. — А если они этой жертвы не примут и сбегут за бугор?

Сейчас многие мечтают о Штатах или Канаде.

— Это будет ужасно! Но, в принципе, я отвечаю только за свои поступки и расплачиваюсь за грехи предков. По отношению к своей совести, к Богу, к роду, крови и нации я поступаю правильно.

— Ну вот, — громче и раздраженней заговорил Виктор. — Опять вернулись к тому же: к условной величине икс, ни существование, ни значение которой никто не может подтвердить: к Богу!

— Его надо искать в своей душе — и найдешь! — спокойно добавил Алексей. Они опять не поняли друг друга. Виктор приложил к глазам бинокль, без всякой надобности разглядывая путь к седловине, повел окулярами вдоль кромки леса. Будто искры мелькнули среди елок.

— Кажется, волки за нами идут, — рассмеялся он, стараясь отвлечься от начинавшегося спора. — Звери думают, мы заняты благородным делом — охотой. Придется разочаровать. Вот уж кому никогда не понять, почему ты уходишь на Север!

— На то мы и люди! — огрызнулся Алексей.

— Зря ты так о них — очень умные звери. И с нравственной стороны, может быть, в чем-то получше нас с тобой. Знаешь, какие у них крепкие и верные семьи? Мне бы такую жену, как у волка самка.

Вскоре волки выгнали из леса марала прямо на тропу. Виктор вскинул винтовку и выстрелил с полусотни шагов в шею. Слышно было, как шлепнулась пуля в косматую плоть. Марал вздыбился. Алексей азартно сбросил с плеча дробовик и гулко выстрелил по лопаткам. Зверь упал, дергаясь в судорогах. Скачками хищника к нему метнулся Виктор, выхватив нож, торопливо перерезал горло. На весеннюю оттаивающую землю хлынула горячая кровь.

— Пантач! — глаза Виктора сверкали синими холодными льдинками.

Алексей выбросил из ствола еще дымящуюся гильзу, сам себе удивляясь, — почему стрелял? Жаль было красивого сильного зверя, беспомощно лежащего на окровавленной тропе.

Здесь, возле добытой туши, друзья решили заночевать. Виктору спешить было некуда: он жил, выискивая мелкие радости каждого текущего мгновения. Алексей прощался с прежней жизнью, ностальгически озирал ее всю, с раннего детства до горно-отшельнического периода, любовался видом гор, вдыхал породневшие запахи этих мест и тоже не спешил в будущее.

Товарищ быстро снял шкуру, срезал мякоть с костей, развешал ее, чтобы остыла. Тушу, на костях которой оставалось еще немало мяса, столкнул вниз по склону — этот пай принадлежал волкам. Вертясь и брызгая кровью, понеслись вниз остатки марала, пока не застряли среди кустарников. Волки найдут свою долю.

Стемнело. Они жарили на костре печень и мозговые кости. Последнее время Виктор находил большое удовольствие в том, чтобы неторопливо жить возле туши, занимаясь только едой и отдыхом, как это делают волки. Иногда он с удивлением вспоминал, как мерз когда-то ночами, как мучился бездельем на вынужденных стоянках. Все это осталось в прошлой, безалаберной жизни. Теперь, даже в прохладные ночи ранней весны, стоило чуть прогреть землю костром, набросать лапника, хорошо поесть мяса — и наступал светлый сон под открытым небом.

Виктор вырубил из черепа бархатистые рожки.

— Слегка обработаем, возьмешь с собой, продашь китайцам или корейцам.

На билет в Россию денег хватит.

Горел костер. Порывы ветра доносили с юга запах оттаявшей земли, наполняли душу томительным ожиданием благополучного лета. У костра был покладистый характер, и он деловито потрескивал, даря свое живительное тепло. Чистые яркие звезды, каких никогда не увидишь в городе, висели на черном куполе неба.

Алексей смотрел на пламя, тихо говорил о наболевшем, передуманном.

Виктор, растянувшись на еловой подстилке, слушал, то сыто смеживая веки, то впадая в дрему.

— Ты прав, конечно, ничего я в жизни не знаю: вместо армии прошел двухмесячные сборы, всю жизнь в Алма-Ате прожил: если бы не попал сюда — и казахов бы не знал, и всех инородцев по себе бы судил… Школа, мама, институт, научная работа и… облом. Жена с моим завлабом загуляла, с руководителем темы. Все бы мог понять и простить, но только не это… А дальше — студентка Светка, колония, новый заскок. Жаль не в ту сторону жизнь пошла: приглашали ведь на Алтай и в центральную Россию… В горы подался, идиот. Все наше поколение — дебильное, замороченное, все — уроды и инфантилы с точки зрения диалектического материализма. Но только этот самый материализм ничего не способен объяснить в человеческом духе. Впрочем, как и вся западная заумь, которой мы переболели. Без Бога человек — ничто! Без того, что ты объясняешь через понятие икс. А коли он есть, то моя путаная, глупая жизнь обретает смысл: Бог возлюбил Аврама за то, что тот очень любил родственников, прощал племяннику Лоту и выручал его вопреки научению дьявола. Иисус через Новый Завет от имени Бога призывает любить братьев и близких, но…

Сперва иудея, потом еллина — того же еврея, но живущего среди язычников, а уже потом всех остальных. Вернуться к своим корням, к своей крови…

Вдумайся, как велика милость Божья, стоящая за всем этим! Он дает мне шанс. Через этот отход на Север я, может быть, оправдываю не только свои глупо прожитые годы, но и грехи своих предков, поселившихся среди инородцев.

Виктор стряхнул дрему, зевнул, потянулся и приглушенно хохотнул:

— Ну вот, приплыли! Уже и Абрам с Сарой для тебя национальные авторитеты. Не пора ли обрезаться? А что? Если ты заинтересуешь еврейскую общину, она тебя примет. И будет защищать всеми силами, а не втаптывать в грязь, просто так, как это делают наши, русские. Заслужишь, помогут перебраться в Москву или Израиль.

Алексей глядел на костер незрячими глазами и, обхватив руками колени, чуть покачивался:

— Может быть, и обрезался бы, будь хоть наполовину евреем. Но, слава Богу, у меня этой проблемы нет, а значит нет и выбора. Теперь хоть экологическая катастрофа, хоть столетняя война — никуда меня не заманишь никакими благами: ни в Америку, ни в национальный округ — только этническая Россия, Русь! Все, что суждено ей, — суждено и мне. На городскую квартиру там рассчитывать не приходится. Ну и что, поеду в деревню: учителем, фермером, да хоть сторожем — это уже не важно. Но к своим поеду и жить буду ради своих, с пользой для них.

Он замолчал, и Виктору почудился в этом молчании вопрос. Тот снова потянулся и сказал, глядя в звездное небо:

— Родина там, где тебе хорошо… Лучше этих мест не найти. Поверь, я-то пошлялся по свету. Народ, в принципе, везде одинаково сволочной. Когда-нибудь всем нам придет конец, очистится от двуногой твари планета, и природа возродится вновь. Не молиться надо, а возвращаться к ней, к Матери, — бросать города: здесь всем хватит места, — он закряхтел.

Голяшки сапог нагрелись и жгли икры. Отодвинулся в сторону, заговорил неожиданно зло и раздраженно: — Ну что ты, хипповавший интеллигентишка, можешь знать о своем народе, и о каком народе ты говоришь, если работяга и инженер, не говоря уже о номенклатурных сволочах, — это два совершенно разных народа с разной и чуждой одна другой культурой. Да, для работяги этот самый «инженер» — хуже иностранца. А ты среди них десять лет как-то жил, за рубль премиальных своих наемных рабочих душил, «тыкал» подчиненным, к начальству на четвереньках подползал, как положено в вашей, так называемой, субкультуре. Весь твой протест против того мира в том, что один такой же партийный паразит у тебя жену увел, а ты не смог утереться, как у них положено утираться за очередную материальную подачку. Да твой народ никогда тебе не простит того, что ты с начальствующим быдлом был в одной упряжке.

— Свой народ все простит, если перед ним покаяться, — не срываясь на оскорбленный тон, возразил Алексей. — Иисус Христос призывал именем Божьим прощать единокровных и близких.

— Ближние, говоришь… Да никто мне не сделал в жизни столько зла и подлостей, сколько родные и близкие… Те же родители.

— Ветхий Завет за злословие на родителей требует смертной казни… — с угрюмым укором сказал Алексей.

— Тьфу на тебя! — беззлобно выругался Виктор и проворчал, опять укладываясь поудобней. — Совковую интеллигентщину не переспоришь: будь она марксистская, будь библейская.

Алексей помолчал, повздыхал раздумывая, и, хотя Виктор всем своим видом показывал, что не желает больше разговаривать, тихо пробубнил:

— То, что ты говоришь про мое прошлое, наверное, отчасти справедливо.

Но то, что — про русских, казахов и вообще людей, волков и медведей, — это тот же самый интернационал-большевизм, которому нас учили с пеленок, только с душком зоофилии, — он вытащил из рюкзака спальный мешок и стал укладываться.

Гас костер, тлели угли, студеней и чище становился воздух ночи. Виктор раздраженно смотрел в высокое холодное небо и с болью думал: ведь даже на него, на небо, поднял руку человек — портит, пакостит, над городами висят серые колпаки, и ночью не видно звезд… Ему было неловко, что, сорвавшись, сказал Алексею обидное. Чтобы как-то сгладить назревавшую размолвку, он взглянул на друга через костер и сказал:

— Извини, про жену — это я чересчур. Подловато как-то получилось… Но все равно, жаль мне тебя. Я понимаю, что ты ищешь. Но вернемся хоть бы и к еврейскому вопросу. Конечно, в прошлом веке и тысячу лет назад вся иудейская мишура в Библии и в церковном обряде воспринималась как миф о мифическом народе, о мифическом государстве. Но вот появилось реальное политическое государство Израиль. Я, честно говоря, восхищен подвигом евреев. Ничего подобного в истории, пожалуй, и не было: на прежнем месте, из ничего, возродить государство, возродить умерший древний язык. Да они всему миру показали, на что способен народ, если у него есть цель. Но ведь их государственное возрождение равносильно атомной бомбе, заложенной в русскую церковь. Как-то захожу туда и слышу: «Слава сынам Израилевым!»

Как теперь все это принимать, живя в России или в Казахстане?

В это же небо смотрел Алексей, зябко ежился в спальном мешке. И представлялось ему человечество в виде дерева, корни которого на земле, а крона в космосе. Для чего? Зачем? Не дано понять в этой жизни. У корней одна задача — поставить соки и соли. У дерева есть главные корни — расы, ответвления — народы и так далее до последней ворсинки. И каждая работает на крону, собирая и поставляя живительные соки через свои каналы, не губя другие корешки, не перекладывая свои обязанности, не уступая их другим и не уподобляясь; и в этом многоединстве — сила жизни, ее главный закон. Нет народов отсталых, нет передовых, все одинаково нужны Богу, как корни дереву. Но человечество, подобно дереву, в течение истории пытается отрубить все свои корни, кроме одного, или связать их в пучок, что, по сути, то же самое. Так думал Алексей, глядя вверх на звезды, такие яркие, такие далекие и близкие.

— Знаешь, что мне пришло в голову? — отозвался он на слова Виктора. — Ведь ты, как большевик, предлагаешь начать все заново? Это при том, что нашей православной культуре тысяча лет, а государству Израиль — всего сорок.

Нет! Это мы уже проходили. А потому, потерпим иронию таких как ты.

Мусульманство от тех же Абрама и Сары отпочковалось. Еще и с обрезанием. Ничего, живут и поднимают голову все выше. Вот уже и нас вытесняют. Если Абрам и Сара говорят, что интересы родного по плоти народа превыше всего, что мир среди родственников стоит того, чтобы получив по щеке, подставить другую; если они говорят, что пока есть единый по крови народ — ничего не потеряно, — то я с ними согласен. А вот когда наши перестройщики утверждают, что для сильного государства достаточно закона, а кровь и нация не имеют никакого значения, — я им не верю. Наше время тому пример: чуть ослабла власть — и все развалилось.

Рано утром Виктор упаковал остывшее мясо в шкуру; выдолбил во льду нишу, уложил туда, заложил камнями, набросал рядом углей, положил сверху стреляную гильзу и пропотевшую рубаху, чтобы не искушать волков своим паем. Не спеша позавтракав, друзья вышли к перевалу. Ночью морозец сковал прочной коркой надувы снега на седловине, и они без труда перевалили на другую сторону хребта.

— Я дальше не пойду, — щурясь от лучей восходящего солнца, сказал Виктор. — В хорошую погоду между теми вершинами, — указал стволом винтовки вдаль, — видна метеостанция. К вечеру дойдешь: внизу хорошая тропа. Оттуда, шутя, выберешься в город.

— Ну вот, — чуть смущаясь, пожал плечами Алексей. — Раньше думал: на этом самом месте обложу прожитую жизнь трехэтажным матом и начну все заново. Отчего-то расхотелось.

Он сел на камень, стал шарить в карманах рюкзака, затем залез под клапан.

— У тебя моих вещей не осталось? — спросил вдруг и стал ощупывать свою одежду: — Ты черный пакет с деньгами не забирал?

— Он же возле костра остался. Я думал, ты его за ненадобностью бросил.

Алексей уронил голову на руки, плечи его затряслись. Он поднял глаза, нервно хохоча:

— Ну и болван, ну и жизнь — деньги, и те не смог унести!

— Давай вернемся, — предложил Виктор. — Тут два часа ходьбы туда и обратно.

— Ну уж нет! — решительно отрезал Алексей, запаковывая рюкзак. — Пусть все будет как есть! Возвращаться в такой миг — слишком плохая примета.

Посмеиваясь, он ткнул кулаком в плечо друга.

— Прощай, что ли! Прости, если ненароком обидел. О чем только не говорили!

— Это ты меня прости! — вздохнул Виктор, и голос его дрогнул. — По сути дела, ты у меня единственный друг, который не предавал, не обманывал…

— Я тоже всех друзей давно растерял. Теперь вот и тебя теряю… На ферме, в сарае, припас продуктов, в тайнике двадцать пачек патронов: надолго хватит. Как только устроюсь, вышлю адрес и буду ждать. Вдруг дозреешь — приезжай! Вдвоем легче выжить. Ну, обнимемся, что ли?

Виктор, пряча глаза с блеснувшей слезой, слегка обнял друга, шлепнул ладонью по плечу:

— Надумаешь вернуться — найдешь?

— Прощай!

— Прощай!

Алексей отступил на три шага, развернулся, подняв правую руку со сжатым кулаком и не оборачиваясь, вприпрыжку, стал спускаться с перевала в ущелье, куда Виктор еще не забредал. Он постоял, глядя ему в след, и повернул в другую сторону: беспокоился о мясе. Ночью стая шныряла поблизости, похоже, недовольная своим паем. Разбаловались волки, подавай им вырезку. Зная их дерзкий характер, Виктор спешил. К тому же снег под солнцем начал раскисать.

Охотник пересек седловину и быстрыми шагами стал спускаться вниз.

Пустой рюкзак хлопал по спине, будто подгонял его. Еще издали он увидел в бинокль, что полдесятка волков наглейшим образом топчутся на том месте, где спрятано мясо.

— Оборзели! — возмущенно прохрипел он, заряжая ружье. Выстрелил, надеясь попасть куда-нибудь в камень и отпугнуть зверей. Но те даже не оглянулись в его сторону.

Он скакал по склону, скользя по оттаивающей земле, пробовал кричать на ходу: голос хрипел, срывался, глох и терялся в безмерном пространстве среди белых вершин, крик мешал дыханию. И тогда Виктор залаял — отрывисто, звонко. Бег не мешал горлу издавать отрывистые звуки. И он распалялся, вкладывая в лай возмущение, обиду, укор, входил в раж, тявкая отчетливей и громче.

Ветер дул снизу и скрадывал звуки. Виктор подбежал на полкилометра, когда волки, перестав обжираться дармовым мясом, задрали морды в его сторону. Он выстрелил на ходу, пуля, попав в камень, запела. Полдесятка морд повели носами в сторону удалившегося звука, посмотрели вверх — теперь с долей почтения, мол, так бы сразу и сказал. Охотник скатывался по тропе, размахивая над головой ружьем, тявкал и кричал:

— Пасть порву, псы!

Как брызги от брошенного в воду камня, волки кинулись в разные стороны и вскоре скрылись. Виктор подбежал к стоянке. Выругался, задыхаясь. Он явился к самому концу пиршества: камни были разбросаны, мясо съедено, валялась только разорванная, выпачканная в грязи шкура да ошметки мякоти на тропе. Не помогли ни угли, ни гильза. Рубаха была отброшена в сторону, на ней красовался твердый волчий катых.

Это, пожалуй, возмущало больше, чем съеденное мясо, — ведь хотел жить с ними по-честному, и вот благодарность… Радовало, что всего этого не видел Алексей: уж он бы сделал социально-философские выводы.

Виктор подобрал затоптанный волчьими лапами пакет с деньгами и стал спускаться к сброшенной туше. Стая сорок нехотя поднялась в воздух, закружила, затрещала. Последние птицы выпорхнули почти из-под ног.

Пришлось счищать птичий помет и срезать с костей оставшуюся мякоть.

Жить-то надо!