Чертов узел

9

Пришла теплая поздняя весна: еще не знойно в низинах, уже ловится рыба, на просохших склонах гор много дикого лука и чеснока. Подходила годовщина со дня гибели Алика, и Виктор, по законам старой чикинды, должен был справлять поминки. У него был сахар, были дрожжи, но не было емкости.

При десятке одичавших свиней на лехиной ферме теперь жили бывшие чикиндисты: Удав с Зинкой, перебравшиеся сюда из Уйгурского района. Они без разговоров дали бидон, когда-то принадлежавший Алику, напомнили, что Алексей оставил продукты и вещи, занимавшие немало места в их сарае.

Виктор принес флягу в избушку, поставил за печкой брагу и нарубил дров на неделю вперед. Сезон охоты закончился. Делать было нечего. Кофр с фотоаппаратами лежал в тайнике и доставать его не хотелось. Зачем? Таскать повсюду с собой — неудобно. Оставлять в избушке или в шалаше — рискованно.

Почти год Виктор прожил в горах. Пора было подводить итоги. Он заставлял себя думать об этом, но ничего не получалось: сидел на чурке с воткнутым в нее топором, ощущая странную тупость в голове и нездоровье в теле, с недоумением спрашивал себя — что происходит со мной? Сидеть тоже было трудно. Виктор, через силу, зашел в избушку, выпил полкружки чаю — не полегчало. Хотелось лечь и не вставать, но день только начинался.

Он снова спустился к ручью. Услышал, как с тропы сорвался камень. Кто-то приближался к избушке. Затем среди кустарника с воровской утайкой мелькнула тень. Виктор спрятал топор в траву, сел за деревом, наблюдая за подходами к жилью. Прошло несколько минут — никто не появлялся. Вскоре опять мелькнула тень, перебежав от куста к кусту. На этот раз глаз успел уловить контуры человеческой фигуры, и Виктор узнал ее. Он измерил глазами расстояние до крыльца, возле которого стояла дубинка из рябины, и пригнул голову, затаившись на своем месте.

Из чащи с настороженной резвостью куницы высунулась получеловеческая голова, опасливо зыркнула по сторонам, потом на распахнутую дверь.

На лбу Виктора выступила липкая испарина, сердце стучало гулко и учащенно. «Неужели укусил энцефалитный клещ?» — опять подумал он.

Клещей этой весной было много, то и дело приходилось осматриваться, снимать их с тела. Иногда и отдирать. Голова гудела, как паровой котел на холостых оборотах. «А тут еще этот выродок».

Гость бесшумно выскочил на тропу, вытянул шею, прислушиваясь. Босой и обросший, в лохмотьях, которые издали можно принять за шкуру, с глазами больной собаки, он двигался без присущей человеку логики.

Прислушался, поводив головой, как собака ушами, подбежал к избушке, забрался на крыльцо, еще раз обернулся и исчез за открытой дверью.

Виктор бесшумно поднялся, подошел к крыльцу и подхватил дубинку. По логике любого зверя, увидев преградившего путь человека, вор должен был заскочить на крышу, с нее забраться на скальный склон и уйти вверх. Этого и ждал Виктор от оборванца. Тот выскочил на крыльцо с пакетом муки и с бутылкой подсолнечного масла, застыл на месте, пристально глядя на хозяина, и вдруг, бросив муку и масло, пронзительно закричал:

— Я не свинья, я — кабан! Вот мои клыки! — выхваченные из-под лохмотьев, у него в руках блеснули два ножа.

Вор прыгнул на Виктора сверху. Он резко уклонился, и оборванец, не удержавшись на ногах, приземлился на четвереньки. Виктор подумал, что, пожалуй, позволил бы этому тщедушному существу подняться на ноги, если бы не двадцать дырок на теле Алика, если бы не раны на руке Алексея. Он вполсилы ударил каблуком по грязной руке, сжимавшей австрийский штык, затем брезгливо поддал ногой по ребрам. Существо кувыркнулось, оставив штык на земле, но со звериной ловкостью тут же вскочило, перекинув в правую руку второй нож. Виктор не ждал этакой прыти и уже не без любопытства, посильней ткнул дубинкой ему в грудь. По силе удара должно было сломаться ребро.

Оборванец скривился от боли, жалко кашлянул и как-то боком заковылял вниз по ручью. Но вместо того, чтобы просто исчезнуть с глаз, он вскоре стал взбираться по склону. Виктор почувствовал раздражение — этот дохляк готовился к новому нападению — чертыхнулся и, преодолевая немощь, полез на противоположный склон, туда, где была спрятана винтовка.

Оборванец, скрываясь за низким кустарником южной солнечной стороны горы, проковылял вдоль склона метрах в двухстах выше ручья, затаился за камнем и, отдышавшись, засеменил в обратную сторону, приближаясь к избушке. Виктор шагнул под ель, на то самое место, откуда полтора месяца назад стрелял по трубе. Он понял, что движет этим существом сильнейший склероз. Был разрушен стереотип, по которому тот возвращался отсюда с продуктами и при ножах. Теперь этот получеловек будет повторять свои попытки, пока не получит нож и продукты. Вот почему Алексей вынужден был отдать ему и ворованную муку, и штык.

Под елью, среди густых веток, висела упакованная в мешковину винтовка.

Виктор снял ее, освободил от промасленного тряпья, достал из-под корней пачку патронов и зарядил ружье. Расстояние было пристреляно. Он до отказа сдвинул планку, скинул рубаху, свернул ее комом и подложил под ствол.

Полузверь маячил среди кустарника, то высовываясь из-за него, то маскируясь в нем. Его голова умещалась едва ли не на половине мушки.

Виктор выждал, когда он повернет ее боком, поймал уровень уха и плавно спустил курок. По вернувшемуся с задержкой звуку, по резкому исчезновению тела понял, что не промазал. Тщательно упаковал и повесил на место ружье.

В голове шумело, тяжелое уставшее сердце молотом билось в груди. И он опять подумал: «Крышка! Наверное, укусил клещ. Ладно бы просто умереть, а то станешь дебилом и сам этого не поймешь. Как этот урод».

Виктор спустился к избушке, тщательно умылся с мылом и лег, не запирая дверь. Голова становилась все тяжелей, мысли вязче. Еще громче застучала кровь в ушах. «Влип! — опять подумал он. — Хоть бы кто-нибудь пристрелил, если свихнусь. Некому!»

Тускло тлела лампа, высвечивая сруб стены, полку над головой. Был тот случай, когда ничего не оставалось, как положиться на судьбу и удачу.

Знобило — значит поднималась температура. Виктор то ли в бреду, то ли во сне видел Алика, понимая, что его здесь быть не может. Душа садилась напротив: на то самое место, где спала при жизни. «Какая от призрака помощь?» — думал Виктор и спрашивал, шепелявя непослушными, трескающимися от жара, губами.

— Это он тебя убил?

Душа кивала. «Вот в чем связь между охотником и добычей, убийцей и жертвой, — в полубреду осенило Виктора. — Ты отпускаешь на волю душу, а грехи берешь на себя…» Ему вдруг стало ясно, отчего душе друга грустно: убив убийцу, Виктор брал на себя грех двух убийств. «Но почему же грех? — возмущенно думал он, — чушь какая-то. Это справедливое мщение. К тому же убитый не был человеком…» «Он был русским!» — откуда-то с другой стороны напоминал Алексей. Понять этого Виктор не мог и оттого мучался: то клацая зубами от холода, то заливаясь липким потом.

О чем-то говорил Алик: нудно так просил и оправдывался. И Виктор, кажется, нехотя дал согласие. На что? Вспомнить не мог.

Он пришел в себя на рассвете — разбитый и слабый. Приподнялся на локтях, задрал вытянутые ноги. Они послушно поднялись — признаков паралича не было. Кажется, рано отчаиваться. И пулю в лоб пускать рано — вдруг пронесет?

Был день гибели компаньона. Годовщина. За дверью блистал ясный весенний день. Со склона над избушкой, где лежало тело убитого, тяжело поднялась на крыло стая черных ворон. Виктор набрал воды в чайник, растопил печь. Когда вода закипела, залил кипятком сухари в миске, но не смог съесть и половины. Полежал, набираясь сил, уложил флягу в рюкзак, закрыл дверь и заковылял, сгибаясь под ношей.

Он встретил лесника на тропе. Тот ехал по своим делам верхом на лошади.

Виктор обрадовался, что отпала необходимость переправляться через реку, к лесному кордону. Обойти ближайшего соседа и нужного человека — лесника, никак нельзя. Они сели на камень среди зеленеющей лужайки. Не было ни посуды, ни закуски — только двадцатилитровая фляга. Лесник поворчал, придумывая подобие стола-дастархана, так ничего и не придумав, побормотал что-то наподобие суры из корана, провел ладонями по лицу.

— Хороший был человек, — сказал по-русски и, чуть наклонив бидон, сделал несколько глотков.

— «Отче наш иже еси на небесех… Отныне, присно и во веки веков», — что помнил, произнес Виктор и размашисто перекрестился. Стало еще хуже, закружилась голова. Предъявив друг другу жалкие остатки былых национальных обрядов, люди могли поговорить, но говорить было не о чем.

— Хороший был человек, — повторил лесник, отпив еще раз. — Говорят, художник или писатель.

— Художник! — уточнил Виктор, поднимаясь. — Пойду к русским на ферму. Там той будет, вернее, ас, как у вас говорят. Поминки, в общем.

Приезжай!..

На ферме пили третий день. Со своего участка через хребет перевалил Юра Колесников, старший брат утонувшего летом Анатолия. Стол был поставлен во дворе. Грязная клеенка на нем — завалена огрызками и объедками, залита брагой. Мухи садились на литровую кружку, накрытую пресной лепешкой, — угощение душе.

Виктор поставил на землю рюкзак с флягой и сел, радуясь, что все-таки смог пересилить себя и добраться до места.

— Что-то у тебя глаза как у мороженого карпа, — пристально вглядываясь единственным замутненным зрачком в лицо гостя, сказал новый хозяин фермы.

— Заболел, — вздохнул Виктор. — Видно, заразный клещ укусил.

— Ну да?! — со знанием дела качнул седеющей головой Юрий. — От заразного клеща через двенадцать часов откинул бы копыта.

Опять пили. Виктор прежде был осторожен со спиртным, тем более в малознакомой компании. А здесь выпил кружку, вроде бы полегчало. Выпил еще и пожаловался:

— Всю ночь температура, бред. Алик сидит рядом, что-то бормочет…

— Так он вчера здесь был, — сказала Зинка, убирая со стола одной рукой, другой держась за край и мотаясь всем телом при каждом резком движении.

Юрий по-азиатски, в один глаз, с недоверием взглянул на нее:

— Снилось, что ли?

— В натуре… Удав в доме лежал пьяный. Я — здесь, что-то делала.

Приходит Алик, садится сюда вот. А я и забыла, что он помер. Говорю:

«Удав, вставай, Алик пришел!» (Удав, свесив голову в хмельной задумчивости, кивнул: «Помню!») А он мне: «Налей ему и пусть ночует». Я вот эту кружку налила. Алик выпил… Всю. Я ему говорю: «Оставайся ночевать!» А он: «Нет, пойду к Витьке…»

— Гонишь?! — покосился на Удава Юра.

Тот пожал плечами: мол, сам не видел.

— Лежу — ни рукой, ни ногой. Зинка за стеной рычит: «Удав, Алик пришел!» Я думал, она про Витьку, ну и говорю: «Налей ему и пусть ночует».

Виктор вспомнил вдруг, о чем в бреду просил Алик: ему нужно было тело, чтобы в последний раз в человеческом облике побывать здесь. Он тоже свесил голову и, не желая вспоминать и думать об этом, запел:

— На поминках не поют, — напомнил Юра. Налил себе из принесенной фляги.

Удав посипел-посипел, попробовав было подпеть, возразил:

— Алик это дело любил.

«С чего это я распелся?» — удивляясь, подумал Виктор. Он никогда не пел, тем более в застолье.

Потом пили у чабана, с которым Алик был в приятельских отношениях.

Чабан недавно прикочевал в ущелье и еще не поставил юрту. Жена его сдержанно ругалась, но прогнать гостей не смела: только дулась и ворчала.

Потом Виктору заседлали лошадь, и он поехал в гору, где пас скот другой чабан, считавший Алика другом. Высокое и плоское казахское седло удобно на равнине, на крутом же склоне Виктор то и дело сползал с него на круп, мучая лошаденку. Булькала за пазухой фляжка с брагой. Опять пили на лысой вершине.

— Хороший был человек! — кряхтел молодой чабан. Про мертвых плохо не говорят. Он подыскивал слова, желая припомнить об Алике что-нибудь особенное и не умея выразить чувства по-русски, бормотал: — Хороший человек был, хоть и русский… А что?! Русский люди — честный, работящий, — чабан нетрезво ухмыльнулся: — Только смешной — яйца красят… — он захохотал вдруг в полный голос, дергаясь все телом.

— Какие яйца? — удивленно посмотрел на него Виктор.

— Ку-ры-ный! — давясь спазмами, лепетал чабан, катаясь по проклюнувшейся майской траве.

— На Пасху, что ли? — в недоумении пожал плечами Виктор. — Что здесь смешного?

Чабан взглянул на его удивленное лицо, захохотал так, что слюна потекла по безволосому бабьему подбородку.

Виктор пожал плечами, посмотрел вниз, туда, где ставил юрту Джандильбай, простой чабан, вечно притесняемый начальством. На ферме копошились пьяные русские, у всех было много проблем, много обид. Но отсюда, сверху, это казалось пустяком — малой, незаметной частицей бытия.

Сама же жизнь, та ее часть, с которой всегда жаль расставаться, вот она — голубое небо, весенняя свежесть трав, дымки над домами и юртами и вся та грустная и радостная суета внизу. Странные были мысли. Чужие.

Вечером трещали сверчки, дышала прохладой река, пахло талой землей и навозом. Виктор с Юрием усаживали на заседланного ишака Зинку. Ишак — не будь дурак возить пьяных — стоял на месте. Юрка с Витькой наваливались на его круп, толкали, как машину. Ишак срывался с места, женщина падала на весеннюю траву и снова карабкалась на умное заседланное животное.

Затемно Виктор заполз на матрас, брошенный для него на пол, и полетел в бездну без особой надежды хоть когда-нибудь выбраться из нее.

По призрачной незнакомой долине к нему неспешно подошли Алик и Анатолий. На их лицах светились доверчивые, детские улыбки. Они подхватили его под руки, больного и пьяного, повлекли по блестящей тропе, только ноги успевай переставлять. Эй, да есть ли они, ноги? Не увидел Виктор своих ног. Разделились тьма и свет, не смешиваясь больше, каждое само по себе, как краски в тюбиках. Цвета стали гуще и ярче. Виктор увидел икону Троицы и вязь букв над нимбом. От иконы струился свет, и проникал тот свет всюду, пронизывая тело, как мысль. И Виктор вспомнил свою жизнь так, как никогда не представлялась она ему: не грудой фрагментовфотографий, а единым полотном. В жизни этой было так много гадкого: убивал, воровал, лжесвидетельствовал, с чужими женами спал… Свет, как сверло дантиста в нерв, лез и лез в такие глубины, куда и сам-то он никогда не заглядывал. И почувствовал Виктор, что самое страшное впереди.

Толик с Аликом поддерживали его. В их в глазах сочувствие, но они бессильны были помочь. Подхватили опять его под руки, понесли куда-то.

— Не оборачивайся! — прошептал Алик.

Виктор понял, что в этот миг самое страшное находится за спиной и не смог не обернуться.

А там, за ними… Виктор хрипло заголосил и с ужасом понял, что такое ад.

Спасительное сомнение мелькнуло в нем, и он ухватился за пустячную мысль, как за свой единственный шанс.

— Алик! Ведь на тебе грехов не меньше? — взмолился, глядя на покойного дружка. Тот ничего не ответил, лишь одобряюще улыбнулся.

Виктор увидел вдруг его истерзанное тело на каталке и все понял: в той жизни Алик нес в себе звериное знание, что в конце пути заплатит кровью за кровь, своими муками — за принесенные другим. Поняв это, Виктор наперед соглашался на такой же конец, чтобы уйти с наивной душой зверя, не знающего покаяния и душевной боли, которую он сам лишь мимоходом познал здесь.

Виктор вернулся к раскинувшемуся на матрасе телу, пожалел его и очнулся. Колотилось сердце, рубаха была мокра от пота, но все это было не важно. Он выжил и понял, что поправится, хотя особой радости от выздоровления не испытывал.

За печкой клацала бидоном Зинка, сливая гущу. Стонала и охала. Над ее кроватью висела выцветшая картонка с ликами Святой Троицы.

— Сердце у тебя шалит, — проворчала, заметив, что он проснулся. — Всю ночь выл, как волк, спать не давал. А тут еще шугалово с похмела, — взглянув на Виктора, остановилась с кружкой в руке: — А ты сегодня лучше.

Глаза оттаяли. Опохмелишься?.. Как знаешь. А я подлечусь. Нас жизнь приучила. Не жизнь, а… — она не нашла подходящего слова, выругалась. — Выхарила, измочалила и зашвырнула сюда, к черту на кулички. Какой с нас спрос? Пусть и за то скажут спасибо, что людьми остались…

— Кто скажет? — серьезно спросил Виктор.

— А хрен их разберет, кто… Бог, наверно.

— Он — не прокурор, ему твои оправдания, как ишаку похмелка.

— А про что там спрашивают? — настороженно прищурилась Зинка.

Виктор удивленно поднял брови — только что помнил и забыл.

На другой день он вполне пришел в себя. Чувствуя приятную легкую слабость, взял у Джандильбая двух лошадей под грузовыми седлами, загрузил на них оставленный Алексеем припас муки, круп, подсолнечного масла, соли, сахара. И все равно весь груз разом забрать не смог, оставив на ферме несколько мешков до следующего рейса. Рано утром, держа в поводу завьюченных коней, двинулся вверх по берегу реки, но не в избушку, как все думали, а в Башню. Из-за дальнего пути он вернулся с лошадьми только на следующий день к полудню, изрядно напугав чабана.

Добавив ко всему заплаченному за лошадей полведра сахара, он в тот же день налегке ушел в избушку под скалой. На ферме опять пили, но теперь по какому-то другому поводу.

По низинам у реки береза и тал набрали полный лист. Возле избушки поднялась крапива до колен. Виктор пошлялся по склону, ноги сами собой вынесли его к обглоданным костям и к груде тряпья, густо изгаженной птичьим пометом. Воронье взяло свое и оставило останки до худших времен.

Запаха почти не было. Лишь вблизи в густой свежий дух чабреца и полыни вкрапливалась тягучая трупная вонь.

Привычный к смерти и звериным останкам глаз резало поразительное отличие хрупкого, тонкого, будто неземного человеческого скелета, лобастого скалящегося черепа. Надо было все убрать. Хоть нечасто, но люди бывали в этих местах. Зачем им загадки, хлопоты по выяснению дел, к которым они не имеют никакого отношения? И Боря, и Алик, и Виктор жили в другом мире. Это были их личные дела, не касающиеся людей.

Так думал Виктор, поглядывая на останки убитого им получеловека. Он сел на камень неподалеку от костей. Телу эта поза не нравилась, и охотник кошачьим движением сполз на траву, слегка свернувшись, разлегся на боку, сорвал стебелек зубами, пожевал, выплюнул, с привычной настороженностью зверя окинул взглядом возможные подходы снизу.

— Другой мир! — эта мысль сначала потрясла его, а потом победным маршем затрубила в каждой клеточке тела. Человечество страдает потому, что не знает иного мира, кроме созданного. А до него — один шаг. Стоит только швырнуть в рожу тому, общечеловеческому, что разлегся за ледником как скотина в своих отбросах, его привилегии — и ты свободен… Да и какие это привилегии? Право выкупить клочок земли на кладбище и за немалые деньги быть зарытым там среди таких же холопов цивилизации?

Виктор перевернулся на спину. Ясное небо струило чистый свет, белые вершины тянулись к прозрачной небесной выси. И он беззвучно рассмеялся, скалясь в небо, как черный скелет под боком. Что-то звякнуло. Не отрывая глаз от синевы, он пошарил под собой рукой и поднял слегка заржавленный складной нож.

— Терять-то почти нечего, — вдруг пробормотал он вслух, смеясь. — А взамен — беспредельная свобода. И нет над тобой ни власти, ни инспекции: для них — ты зверь. Их право — убить, но и у тебя точно такое же право.

Жизнь вместо гниения в лагерях заключения и психбольницах. Разве это плата?

Виктор поднялся уже другим существом — человеком ли, волколаком или карамаймуном. Ему уже не было дела до названий. Он окинул взглядом склон, воткнул нож под кустом барбариса, где поменьше камней, и стал копать яму для останков.

На другой день, спрятав кастрюлю, ложку, кружку, спички и аварийный запас крупы, на случай если здесь когда-нибудь придется переночевать, он ушел на противоположный склон в Башню, решив навсегда оставить эти беспокойные места.

Продуктов в Башне хватило бы еще надолго. Виктор мог не появляться в долине, возле фермы, до следующей весны и даже дольше. Но в низовьях зрела конопля. Ему нужно было пополнить запас, оставшийся после убитого им беглого зека.

Места, где она росла, Виктор знал хорошо. Было полнолуние. Он с излишними предосторожностями переночевал в скалах без воды и костра, а в полночь спустился на дикое поле, набил мешок листвой, собрал спичечный коробок чистой пыльцы и унес все в скалы, спрятав среди камней. Остаток ночи провел в пустующей кошаре, а при высоком солнце спустился к ферме.

Там еще оставались продукты: мука, пшено, сахар.

Перед тем как пойти к людям, Виктор выстирал ветровку, заштопал штаны. Он давно уже не брился, привыкнув к бороде, но перед походом в долину хорошо отточенным ножом укоротил ее и волосы. Прическа получилась не модельная, но какую-то форму удалось придать.

Солнце поднималось к полудню. По привычке Виктор пошел не по тропе, а в обход — по кустарникам. Удивлялся: вокруг фермы появились изгороди.

Это не походило на Удава и Зинку. Подойдя на близкое расстояние, он постоял за деревьями, вглядываясь в постройки, потом открыто вышел на поляну перед домом и свистнул. Откуда-то из загона появился молодой низкорослый парень, он был курнос, губаст и голубоглаз. Виктор принял его за родственника Удава, отметив в глазах парня собачью жажду выжить любой ценой и жить хорошо вопреки всему.

— Где хозяин? — спросил и, вспомнив, что начал не с того, осекся, неловко протянул руку: — Здравствуй!

— Я хозяин! — ответил молодой.

— А прежний?

— Он продал мне все и уехал, — парень, не мигая, смотрел на Виктора, и это раздражало: по звериным понятиям — бросал вызов. Скрипнув зубами и подавив неприязнь, Виктор членораздельно сказал:

— Витька я! Здесь мои продукты.

— А-а, говорили! — засуетился молодой, замигал растерянно. — Заходи в дом.

Из леса выскочили две холеные породистые собаки, залаяли нагло, без страха, как лают очень дорогие, никогда не битые псы. Виктор презрительно взглянул на них, сдерживая желание пнуть в сытые морды. Собаки, не почувствовав в госте страха, потеряли к нему интерес прежде, чем хозяин отогнал их.

Они вошли в знакомую избу. Опять здесь все переменилось, и запах тоже.

Виктор сел, вытянув ноги, ожидая чая.

— Мука здесь. Я уже думал ее курам отдать — второй сорт.

— Пшено оставалось и сахар…

— Ничего не знаю, — молодой повел глазами по потолку. — Только муку оставляли… И вообще, у нас кооператив. Ночлег — двадцать пять, переправа — пять рублей. Если чего хранить — за деньги.

Виктор встал:

— Где мука?

Вместе с обгаженным курами мешком он затолкал муку в рюкзак — всего-то килограммов двадцать, — не прощаясь, шагнул за порог.

Уже за загоном на него снова бросились собаки. Он ловко пнул одну. Удар пришелся по челюсти, пес завыл. Второй, испуганно тявкая, отскочил, закружил на почтительном расстоянии. Почувствовав удовлетворение, Виктор пробормотал:

— Собачья кровь! — то ли в адрес хозяина, то ли в адрес его собак.

Наедине с собой он впервые сказал это по-казахски и добавил по-русски: — Собака!