Чертов узел

4

— Эй, хозяин! — Виктор забарабанил кулаком в крепкую дверь фермы. — Сдох, что ли?

Сдох не сдох, но мог уехать — и не на один день, мог все бросить и укатить в город. Это было бы ударом ниже пояса. Виктор еле дотянул до фермы: ни сухарика не осталось в запасе, парой километров выше жилья пришлось снять ботинки и идти в опорках без задников. Что делать, другой обуви нет, а босиком далеко не уйдешь.

Виктор сел на жердину заваливающейся изгороди и стал думать, что делать. Обгоревшее на солнце лицо приобрело кирпичный оттенок, волосы отросли чуть не до плеч, курчавилась короткая борода по щекам, шея и вовсе была лохматой: ножом побрить удалось только щеки. В таком виде и в город выбираться стыдно.

Алексей вышел из леса с удилищем в руке, подстриженный, выбритый, ухоженный.

— Ты на Алика стал походить! — широко улыбаясь, издали заговорил он.

— Еще возле кошары я тебя заметил, издали — ну прямо покойничек пилит…

Царствие ему Небесное. Как живешь?

— Вот так! — Виктор тряхнул отросшей гривой. — Бритву сдуру не взял с собой, а подстричь можешь только ты.

— Не надоело одному шляться?

Гость неопределенно хмыкнул, пожал плечами.

— Когда сапоги мне достанешь? В город ездил?

— Завтра и уеду, раз ты пришел: не на кого было оставить свое свинство.

— Привези продуктов, одежды да сапог две пары или даже три. Машина — за мой счет.

Перемен в доме не было. Разве что исчезла паутина по углам, да свежие занавески висели на промытых окнах — приезжала жена. Неделю назад Алексей отправил ее в город и ждал Виктора, чтобы оставить на него хозяйство.

— Толика встретил? — спросил он, отпирая дверь.

— Нет!

— Значит, разошлись. К тебе пошел долги отдавать. Говорит, занимал четвертак, когда ты ночевал у него. Закурился мужик наглухо, и явно не махрой. По-моему, у него уже и с мозгами что-то не то… — Алексей тряхнул головой и, переменив тему, насмешливо взглянул на друга: — Прокурор с председателем тобой интересовались. Браконьерили где-то в твоих местах, спустились к зимухе, на ней замок, а вид — жилой. Этот факт сильно возмутил местное начальство: живет бич — ни прописки, ни разрешения, еще и дома не сидит, когда большим людям приют нужен. Потребовали от лесника, чтобы тот сломал избу, а он им — акт на выписку леса для строительства временного жилища. Алик местную кухню хорошо знал.

Позаботился.

— Ну и что теперь? — настороженно спросил Виктор.

— Ломать пока не будут, — Алексей сделал нажим на слове «пока». — Приказано явиться к участковому.

Виктор внешне никак не отреагировал на сообщение. Не дождавшись чая, схватил ломоть хлеба, намазал толстым слоем масла.

— Как твой гениальный кадр: медведица в образе Богородицы? — поинтересовался Алексей, гремя посудой.

— А никак, — прошепелявил гость набитым ртом. — Предлагал ей попозировать… Не современная, однако, дама. Сельпо! — и, прожевав, серьезно спросил: — У тебя рыбий жир был. Не выбросил?

— Нет. Но он старый, прогорклый.

— Сойдет. Есть одна идейка… Сапоги бы.

— Ты что, действительно, к медведице пытался подойти?

— Пробовал, да что толку: она на тридцать метров муху слышит. Это какую же аппаратуру нужно иметь, чтобы снимать ее с сотни метров?

— Ты приближался к ней, с медвежонком?

— На тридцать метров подпустила, потом ушла.

— Ты что, умишком слаб или просто глуп? — повысил голос Алексей. — Почитай, что об этом умные-то люди пишут, медвежатник хренов.

— То я не знаю, кто пишет книги и как их пишут, — проворчал Виктор. — Два раза подходил и, как видишь, даже не пожеван… Тьфу! Тьфу! Тьфу!

Почему бы не приучить медведицу к моему присутствию?

— Да она муженька законного на свою территорию не пускает, а оператора-дрессировщика прямо так и возлюбит: оторвет башку, будет тебе «гениальный кадр»! Ну, Россия-матушка! — простонал Алексей. — Такому мужику пополнять бы генофонд нации, а он то на БАМе кувыркался, то в Афганистан рвался, теперь с медведями путается… Отчего мы такие дурные?

Алексей уехал на следующий день на попутной машине. Перед отъездом, как сумел, подстриг гостя. Виктор остался на ферме: кормил кур, отъедался, отсыпался. Читал журналы, подобранные Алексеем, но никаких особых ужасов про повадки медведей не вычитал. Из собственного опыта жизни знал, что ни один нормальный зверь не бросится на человека, если есть возможность с ним мирно разминуться.

Неподалеку от фермы он подстрелил зайца, ободрал, пропустил мясо через мясорубку, смешал со сливочным маслом и рыбьим жиром, закупорил в толстую бутылку из-под шампанского и выставил на солнце. Когда-то с Аликом делали такую приманку для лис. Как знать, может быть и медведицу это приворотное зелье заинтересует.

На ферму часто приезжали чабаны. Разговор то и дело заходил о медведе, шляющемся по округе, и о карамаймуне — снежном человеке, — следы которого стали встречаться в долине. Некоторые утверждали, что это оборотень. Какой-то странный зверь два раза приходил на кошару Шаутена, задрал лошадь. По другой версии — у этого чабана собрались охотники со всей округи, всю ночь пили водку. К утру скот заволновался. Охотники послали разобраться самого молодого джигита, тот вышел на крыльцо и шарахнул в темноту дуплетом из дробовика. Утром нашли убитого коня.

Через неделю Виктору стало невмоготу от жизни в перенаселенном месте.

Гости раздражали, бесконечные разговоры и чаепития надоели. Он почувствовал, что может сорваться, испортить отношения с местным населением, чего ни ему самому, ни Алексею делать не следовало. Уклоняясь от встреч, утром он кормил кур, завтракал яичницей с хлебом, запирал дверь и уходил куда-нибудь, прихватив удочку или ружье. Алексей не возвращался.

Вот и на этот раз, проснувшись до восхода солнца, Виктор не спеша позавтракал и отправился на реку рыбачить. Недалеко от фермы он приглядел омут, где всегда был хороший клев. Место было укрытое от случайных глаз. Виктор забросил удочки, растянулся на камнях, наслаждаясь покоем и одиночеством.

Прошло часа полтора, может быть два. Азартный утренний клев закончился. Поднялось солнце, и Виктор, изредка поглядывая на покачивающиеся поплавки, прятался в тени. Вдруг на противоположном берегу реки раздался крик. Виктор поднялся, высматривая откуда донесся звук, и увидел всадника на высоком яру. Он смотрел вниз и размахивал руками, подавая кому-то знаки. Кому он кричал, Виктор видеть не мог.

Метрах в двухстах выше по течению река вырывалась из скальной теснины, пенистые волны разбегались в стороны расширяющихся берегов.

Не успев успокоиться и выровняться, чуть ниже того места, где Виктор облюбовал место для рыбалки, река вновь сжималась скалами. Здесь, перед новым препятствием чуть ли не у середины русла, часть воды поворачивала вспять. Это было очень удобно для ловли рыбы на удочку, так как возле берега течение водоворота было несильным. Но там, где ему противостояла отшлифованная волнами скала, булькала и клокотала, задирая плывущие ветки, воронка.

Вот из белого пенящегося вала пробкой выскочила человеческая голова.

Всадник на другом берегу пришпорил коня пятками в бока и галопом промчался за поворот реки. Над гребнем следующей волны мелькнули руки.

По течению плыл человек. Он, наверно, очень устал и потому не греб к берегу, а просто держался на воде. Не использовать сотню метров относительного затишья и пологого берега мог только сумасшедший.

Виктор схватил удилище, по пояс влез в холодную воду, нащупал под ногой прочный камень, уперся в него ступней и выставил удилище.

Плывущему нужно было сделать один взмах руками, и он ухватился бы за конец. Но того пронесло в метре от конца удилища, и он не сделал ни единого движения в его сторону. Плывущий был русским — Толей Колесниковым. Мгновение он и Виктор почти в упор смотрели друг на друга.

В глазах Анатолия не было ни страха, ни растерянности. Виктору даже показалось, что в них насмешка.

Еще мгновение — и течение пронесло его мимо. Воронка сначала медленно, затем быстрей и быстрей стала втягивать плывущего в свою пасть.

С нечеловеческой силой, как куклу, мотнула вокруг себя. Но вместо того, чтобы попробовать выбраться из водоворота — нырнуть или выгрести в сторону, — Анатолий чуть не по пояс выскочил из воды, как-то странно скалясь, задрал к небу правую руку со сжатым кулаком, ребром левой ударил по локтевому изгибу. В следующий миг он крутнулся и ушел под воду с головой. Все это походило на глупую рискованную шалость.

Пока Виктор выбрался на тропу, пока обошел прижим — прошло минут пятнадцать. Если Анатолий не вынырнул за порогом и не сушится на берегу, то его должно было унести за поворот реки, куда ускакал кричавший чабан.

Виктор постоял, слегка потрясенный случившимся, не сомневаясь, что пловец преднамеренно отказался от помощи, что он узнал его и подал знак.

Но что этим хотел сказать? Непонятно!

Постояв, Виктор раздраженно сплюнул и побрел к ферме жарить рыбу.

Анатолий прожил в этих местах больше десяти лет и глупо погибнуть, как выбравшийся за город «чайник», не мог. Скорей всего он сорвался с переправы, а может быть, просто плыл, чтобы остудиться от полуденной жары и нырнул в водоворот, зная, где будет выброшен. Каскадер драный!..

Так думал Виктор на пути к дому.

Ночью не было сна: дурные мысли лезли в голову, в сарае то и дело слышалась какая-то возня. Вот уже совсем странно свиньи шарахнулись во двор и стали приглушенно повизгивать. Волк стаду одичавших свиней не страшен. Может быть, дикарь-любовник пришел к свиноматкам? Виктор поворочался с полминуты и встал, не столько из опасения, сколько из-за бессонницы, вынул из банки с соляркой факел, поджег его и, прихватив заряженную одностволку, вышел из избы.

Свиньи жались возле загона, внутрь не заходили. Черная полоска волока с поблескивавшей струйкой крови тянулась от сарая. Виктор кинулся по ней и увидел мелькнувшую тень человека, зверя ли. Выстрелил с одной руки, прижав локтем приклад к бедру, бросил факел на землю, перезарядить ружье было нечем. В нескольких шагах лежал мертвый подсвинок с кровоточащей дырой на шее.

— Эй ты, урод! — рука привычно скользнула по поясу и, не обнаружив на месте ножа, беспомощно сжалась в кулак.

Виктор сбегал в дом, схватил нож и патронташ. Вернулся к догоравшему факелу, подхватил его, походил кругами среди кустарника — подсвинка не было. Он сделал еще несколько кругов, но так и не найдя его, вернулся к загону. Затем несколько раз ходил в известном направлении — ни убитого подсвинка, ни брошенной второпях гильзы. Выругался:

— Хоть бы луна!

Темно — хоть глаз коли. Подсвинка могли забрать вернувшиеся воры, его могли утащить и сожрать собратья. Ничего не оставалось, как бросить на землю погасший факел и вернуться в избу. Он разделся, поставив у изголовья заряженное ружье, пригасил лампу и лег, прислушиваясь к возне за стеной.

Алексей вернулся через две недели. Привез муку, крупы, макароны, подсолнечное масло. Хохоча, вытащил из мешка пару преогромных галош, приговаривая, что если их надеть на ботинки, след будет вполне человеческий — будто карамаймуна обули. После города он был весел.

— Нет твоего размера — хоть заищись. Я заказал знакомым продавцам болотники и литые резиновые сапоги. Обещали помочь… Куда к черту, отрастил лапу, — снова загоготал он. — На заказ шить надо. Пошляйся в гонконгских. Кому какое дело, что след у них необычный, — не медвежий и ладно. Я уже намекнул кому надо, что в моих местах бывают странности: еле отвязался от одного корреспондента, который про домового писал. Приедут, никуда не денутся. Облапошим «чайников», продадим свиней и… «Пора на север!» — с пафосом пропел он.

Кроме продуктов, одежды и галош Алексей привез ящик водки, ставшей в городе большим дефицитом. В селах тем более ее не было. Перетаскав груз в избу, он запер дверь.

— Бежать надо, — стал поторапливать Виктора. — Скоро заявятся гости, начнут выпытывать и вызнавать, что я привез. Не дай бог, кому-нибудь из местных сто грамм нальешь — после до утра не выпроводишь и на всю округу обиды — одному налил, другому нет… Азия!

С бутылкой и закуской друзья ушли в укромное место на берегу Байсаурки. Кончался знойный день. Зашло за вершины хребта солнце. По долине реки заструилась отрадная прохлада. Скромно попискивали комары.

— Ну, будем здоровы! — Виктор с жадностью выпил, отдышался и притих, ожидая первой хмельной волны. Напряжение последних дней и недель, раздраженное уныние и беспричинная тоска мало-помалу, стали отпускать.

— Говорят, уныние — грех! — крякнул он, шумно занюхивая выпитое душистым огурцом.

— Водка тоже от беса, — устало взглянул в свой стакан Алексей. — Но иногда чертовски приятно посидеть за бутылкой и поговорить с близким человеком в хорошем месте.

Он снова неприязненно заглянул в стакан, вздохнул и выпил залпом.

— Я тут без тебя пробовал Библию читать: так, с пятого на десятое, — похрустывая огурцом, начал Виктор. — Одно понял: где сидишь, там и сиди — не дергайся. Начальство не ругай и местных чурбанов не осуждай. Для Бога, что эллин, что иудей — без разницы.

Алексей передернул плечами, посопел, морщась, пожевал перо лука и повеселел:

— Во-первых, не эллин — в смысле грек, а еллин — еврейская диаспора, живущая среди язычников, как мы с тобой среди казахов. Теперь чувствуешь, как смысл меняется? Для Бога нет разницы между русским, живущим в России, и русским, живущим в Казахстане. И тех и других он любит одинаково. Но любит нас с тобой, а не моего соседа Шаутена — вот в чем дело!

Виктор хмыкнул, не зная чем возразить, а возразить хотелось. Он вальяжно вытянулся на спине, закинул руки за голову, повеселевшими глазами глядя в сереющее небо. Сгущались сумерки.

— Скажи еще: Иисус Христос — такой же как ты националист? — пробормотал под нос.

— Вот именно! — заводясь, громче заговорил Алексей. — И патриот, и националист! Внимательно надо читать такие великие книги, над которыми лучшие умы думают два тысячелетия!

Виктор беззвучно затрясся от смеха:

— Ну, поехали, интеллигенция кухонная! Наливай по второй, пока дух на подъеме.

— Над чем балдеешь? — с ноткой обиды в голосе задиристо тряхнул головой Алексей. — Нам по сорок лет скоро — срок, а не знаем элементарного, на чем стояла тысячелетняя Русь. Плакать надо. Что мы строили там? — кивнул в сторону верховий реки и белеющих вершин. — Русскую общину? Вот! — сложил кукиш и поводил им перед носом друга. — Потому и построили хипповский кибуц. И так будет до тех пор, пока не вернемся к истокам, к вере предков. И Ветхий, и Новый Заветы пронизаны одной сквозной идеей — идеей единения нации по крови и духу: брату своему прости все, прощай всегда. Долги брат не может или не хочет отдать — прости через семь лет. Но иностранцу — никогда, ни долга, ни обиды, ни оскорбления. «Проклят, кто тайно убивает ближнего своего», но не врага.

Вот, что стоит за новозаветным «не убий»! Ты только прикинь: Иисус едва родиться успел — на него начались гонения от единокровников. Родители с ним — за бугор, чтобы младенца спасти. Он бы свой народ ненавидеть должен, как ты. Но ведь вернулся ради них, зная, что распнут. Ценой крови и мук давал шанс спастись, хотя бы через покаяние: в первую очередь иудеям, во вторую — еллинам, потому что свои, единокровные. А уже потом благодетельствовал всем остальным. Это ли не высочайший пример патриотизма?

То-то сейчас по радио и телевидению всякий петух орет: «патриотизм — последнее прибежище негодяев!» Боятся, сволочи, расплаты! Тут недавно встречаюсь со знакомым — он в Россию ездил. И злословит, и возмущается.

Приехал, мол, в какой-то город. Сам — уникальный, известный и редкий специалист. А ему говорят — не можем квартиру дать без очереди. И он в возмущении: без оркестра, видите ли, родина встречала блудного сына.

Алексей вдруг осекся, помрачнел, налил водки в стаканы и пробормотал:

— На место коммуняк сейчас такая мразь лезет… Грешным делом как-то подумал: если Елена Боннэр начнет раздавать Георгиевские кресты — застрелюсь на хрен! Правильно писатель Распутин сказал на съезде, что под русским имперским флагом опять пытаются похоронить историческую Россию.

— Ну вот! Приплыли! — Виктор поднял стакан, чокнул краем другой, стоящий на земле. — Куда ж ты тогда дергаешься, милый? Давай, я тебе помогу развести индюков. Мусульмане будут довольны.

— Но я не застрелюсь! — погоняв желваки на выбритых скулах, сверкнул глазами Алексей и поднял стакан. — Самоубийство — великий грех.

Допекут — поеду в Москву и пристрелю какую-нибудь русофобствующую падлу. А там будь что будет. Уж этого-то вера моих отцов мне не запретит.

Виктор цыкнул сквозь зубы, макнул луковым пером в соль на тряпице.

— Да ведь нас, русских, Россия, за которую ты на крест лезть готов, откровенно кинула. Двадцать пять миллионов бросила на произвол судьбы, за ненадобностью. — Он пожевал, морщась от соли и горечи, добавил: — Впрочем, если Иисус для тебя идеал…

— Я и сам голосовал за суверенитет, — вздохнул Алексей, — но не потому, что хочу жить в суверенном Казахстане, а для того, чтобы в России нерусских стало на десять миллионов меньше. А уж мы как-нибудь выберемся. Спецназ забрасывают на территорию врага и, если подразделения не выходят в срок, — снимают с довольствия…

Виктор снова раздраженно сплюнул.

— Черте что у тебя в башке, — приглушенно выругался. — И как только с тобой Светка живет? Кстати! Черного поросенка в загоне зарезали. Пока я вора искал — туша пропала. То ли свиньи сожрали, то ли местные промышляют?

Алексей покачал стриженой головой:

— На местных не похоже. Где-нибудь в куширях пристрелить свинью, загнать в свою кошару и зарезать — это они могут. Но чтобы ночью, в чужом загоне… Таких здесь нет… Конопля созрела, из города наезжают наркуши и мелкие торговцы, прячутся в горах… Скорей всего они. Одним поросенком больше, одним меньше — не переживай. Пустяки.

На другой день Алексей договорился с чабанами, взял пару лошадей, чтобы Виктор на них забросил продукты в избушку под скалой. С этим припасом можно было безбедно продержаться до Нового года, а то и до весны. Цены на продукты росли, и деньги убывали быстро. Отказаться от заработка, жить в горах только для искусства — было неразумно. Цены на меха росли, нужно было охотиться. К тому же, охота на волка, вечного врага скотовода, была уважаема и почетна в глазах местного населения.

Большую часть продуктов Виктор оставил в избушке, часть перетаскал в шалаш и старался пореже спускаться вниз. После фермы он чувствовал себя отдохнувшим, с хорошим настроением стал готовиться к зиме. В середине сентября насолил грибов, насушил барбариса, накопал картошки, ссыпав ее в известную пещерку, служившую когда-то погребом. С ведром отборного картофеля в рюкзаке он спустился к шалашу. Здесь отдохнул, утеплил его.

Затем несколько раз поднимался вверх по глухой пади, но медведицу так и не встретил: она куда-то ушла вместе со своим постреленком.

В середине октября, ночью, как-то неожиданно, без заморозков, закружил снег. За полночь, разбуженный странным чувством, Виктор открыл глаза и увидел неестественный свет, наполнивший шалаш, высунулся наружу: звезды, луна, бело вокруг. Упускать такой денек было глупо, ведь у него давно кончилось мясо. Он растопил печь, согрел чай и стал собираться на охоту.

Наспех позавтракав в темноте, натянул галоши на ботинки и, стараясь ступать на заснеженные камни, осторожно спустился к тропе, переправился через реку по торчащим из воды камням, сбивая с них снежные шапки.

Затем, уже не беспокоясь о следах, пошел вверх по пади.

Не прошел он в предрассветной полутьме и часа, как заметил отблески костра. В нос ударил запах гари. Крадучись, Виктор подобрался ближе. Ветер дул сверху. Собаки не подавали голоса. Возле затухающего огня дремали знакомые браконьеры-казахи из села. Неподалеку от них паслись расседланные кони.

Охота была испорчена. Ладно бы только охота. Местные все равно обнаружат его след и по своему природному азиатскому любопытству не поленятся проследить, откуда он взялся. А след может вывести к тайному шалашу.

То ли сменился ветер, то ли Виктор сделал неосторожное движение — собаки учуяли постороннего и с лаем бросились в его сторону. Дремавшие браконьеры зашевелились, закашляли, посматривая в сторону разъярившихся собак, но от костра не отходили. Видимо, переговорив между собой, они решили, что собаки загнали на дерево какого-то зверька. Охотники подбросили дров в огонь. Кто-то прикрикнул на собак, но они залаяли еще яростней.

Виктору нужно было выходить к костру, как-то объяснять свое появление в этом месте в столь раннее время или… Шальная мысль пришла ему в голову. Он сдернул с ботинок галоши и, ступая в свой след, пошел в обратную сторону. Расчет был прост: пока браконьеры поднимутся и заседлают коней — он будет на скалах, где слабым на ноги всадникам его не догнать, и, таким образом, уведет след в сторону от шалаша.

План был хорош, да только собаки попались дурные — давясь лаем, подступали вплотную, окружали, угрожая покусать. Особенно яростным был пес с обрезанными ушами. «Этот у них за главного!» — решил Виктор и, изловчившись, огрел его прикладом по морде. Пес завизжал, отскочил в сторону, бросился на двух сопровождавших его собак, вымещая на них оскорбление и боль.

Вскоре собаки отстали. Виктор вышел к реке. Здесь, на камнях, его прежние следы были почти незаметны. Рассветало. От теплого ветерка выпавший ночью снег исчезал на глазах. Виктор потоптался на месте, отвлекая преследователей от неприметных отпечатков галош на переправе, и зашагал к скалам глухого ущелья, выбирая заснеженные места, чтобы отпечатки были поотчетливей. Он со смехом оборачивался, прислушиваясь к погоне. В сумерках осеннего утра преогромные следы босых ног впечатляли.

Охота не удалась. Но день был прожит не напрасно: в верховьях глухой пади он обнаружил следы Машки и медвежонка. Как оказалось, территория медведицы занимала не такую уж большую площадь, чтобы невозможно было ее найти.

Он спустился в шалаш, предварительно высмотрев в бинокль со скал, куда ушли следы конников. В шалаше торопливо пообедал, не разводя огня, бросил в рюкзак несколько лепешек и, замотав в тряпье, положил туда пару фотоаппаратов из кофра. Подумав, прихватил с собой бутылку с пахучей смесью. Чтоб она не выветрилось в пути — решил намазаться непосредственно перед встречей.

На знакомую парочку он вышел без особого труда. Медведи неторопливо копали какие-то корни. Но место, которое они облюбовали, меньше всего подходило для наблюдения: ближе, чем в семидесяти-восьмидесяти метрах укрыться было негде. Виктор понюхал, пожевал один из недоеденных корешков — ничего, даже сластит. Пробираясь ближе, то и дело натыкался на полосы и лужи: похоже, что у мохнатых друзей было расстройство желудков. Впрочем, по звериным понятиям, это не столь серьезный казус, чтобы откладывать свидание на следующий год, решил Виктор.

Ему удалось подползти незамеченным к обломку скалы, лежащему на склоне. Прячась за ним, он достал бутылку, с приглушенным хлопком выдернул пробку. В нос ударил не такой уж противный запах прелых шкур.

Без брезгливости Виктор вытряхнул на ладонь перебродившую массу, местами натер ткань ветрового костюма, шапку. Смазал даже ботинки.

Заткнув бутылку, спрятал ее меж камней. В животе как-то странно заурчало, и отрыгнулся желудочный сок с привкусом разжеванного корешка. Виктор сунул «Смену» в боковой карман, повесил на шею «Зенит» с телеобъективом и стал ждать. Он просидел за камнем больше часа, но медведи нисколько не приблизились к нему. Запах, на который он рассчитывал, то ли не доносился до них, то ли был им безразличен.

Вечерело. Нужно было возвращаться ни с чем, а эта встреча, скорей всего, была последней в году. Он не мог ждать дольше и не хотел откладывать съемки до весны: перекрестился, поплевал через плечо и пополз на четвереньках, но не напрямую, а со стороны, будто хотел незамеченным пробраться мимо.

Пожалуй, ему удалось проползти почти половину пути, но этого все равно было мало. Он опасливо попробовал поймать зверей в объектив, и в этот миг был замечен. Без того колотившееся сердце застучало так, что в ушах загрохотала барабанная дробь. Нужно было что-то предпринимать. И Виктор стал ползать на четвереньках, делая вид, будто ест иссохшие на корню побеги.

Медведица раздраженно зарычала и сделала несколько скачков в его сторону. Виктор понял, что она выходит на ветер, и стал отползать к склону с мелкой осыпью. Но медведица подскочила к обрыву, отрезав путь к отступлению, пошевелила черным носом и даже сделала вид, что совершенно равнодушна к самозванному дрессировщику: вроде бы что-то понюхала, сорвала, пожевала.

Он не успел по-настоящему испугаться — с кошачьей легкостью она метнулась в его сторону и сшибла мохнатым боком. Запах дичины ударил в ноздри. Виктор вскрикнул, приземлился на четвереньки на сыпучей осыпи, с ужасом услышал, как хрястнул о камни дорогой объектив, и, сдирая кожу с ладоней, кувырком полетел вниз.

— Ну и дура! — остановившись, поднялся на подрагивающих ногах и покрутил кровоточащим пальцем у виска.

Медведица сверху, как показалось, с любопытством взглянула на него, фыркнула и мотнула лохматой башкой как лошадь.

Дешевенькая «Смена» была целехонька, а вот на «Зените» объектив был помят, похоже, даже с трещиной. Но разбираться было некогда. Он не решился вернуться к камню за рюкзаком. Сунул фотоаппарат за пазуху и побежал вниз по пади.

Ночью снова падал снег, на этот раз тяжелый и пушистый. Вот и пришла зима. Через день он вернулся к месту последней встречи с медведицей.

Рюкзак лежал под снегом нетронутым. Медвежьих следов на склонах не было видно. Судя по всему, искать их не было смысла, да и не хотелось.

Впрочем, ему уже ничего не хотелось: беспросветный приступ хандры подкатил к самому горлу. Чтобы как-то избавиться от него, он отправился вниз, в избушку. Что там неудавшийся кадр, испорченный фотоаппарат, глупая жизнь! Хандра волочилась следом, заползала в самые светлые уголки души, пакостливо оскверняла даже то, что прежде казалось святым.