Четыре беса

V.

Было поздно, когда Фриц Чекки проснулся; от утомления не сразу возвращаясь к сознанию, неотчетливо видел он, как Адольф вытирал тело мокрым полотенцем.

-- Пора бы уже и проснуться, -- насмешливо сказал Адольф.

-- Да, -- отвечал Фриц и продолжал смотреть на брата.

-- Надо же, наконец, вставать, -- тем же тоном говорил Адольф.

-- Да, -- сказал Фриц; но продолжал, не двигаясь, рассматривать крепкое и непорочное тело брата, мускулы которого играли жизненной силой; он испытывал безумную ярость, раздражающий и жалкий гнев израненного.

Когда он так лежал, уставившись на брата, вдруг он поднял голые руки и почувствовал, как бессильны они были, и когда он потом одним толчком уперся ногами в обножье кровати и почувствовал вялость и в мускулах ноги, -- он был охвачен вдруг бледным и диким раздражением на себя самого на свое тело, на свой пол, и на нее: воровка, грабительница... она!

Его ярость была бессмысленна. Он знал только одно: он был бы способен, как сумасшедший, убить ее наповал. Насмерть забить сжатыми кулаками. Удар за ударом. Кричит она, смеется, -- убить ее, убить. Убить, чтобы она и не пикнула больше. Растоптать ее ногами.

Опять поднял руки и сжал ладони, и, чувствуя опять бездействие бессильных мускулов, стиснул зубы.

Адольф вышел и захлопнул дверь.

Тогда Фриц вскочил и начал голый испытывать свое тело. Попробовал некоторые упражнения, и неудачно. Делал партерную гимнастику, -- не выходило. Усталые члены, непослушные, только дрожали.

Опять пытался. Бил сам себя. Опять пытался. Щипал себя ногтями. Все напрасно.

Ничего не мог.

Ударился лбом об стену, и опять пытался. Не удавалось.

Он устало сел перед большим зеркалом и рассматривал мускул за мускулом на своем ленивом, изнемогшем теле.

Да, это была правда: она похитила разом все: здоровье, силу, крепость мышц. Да, это была правда: все было разом разрушено: работа, положение, имя.

Да, так это было.

И с ним будет, что с "the Stars", -- две девки шатались из города в город, и их колотили, пока, наконец, не засадили в сумасшедший дом

С ним будет то же, что с жонглером Шарлем, который имел связь с певицей Аделиной, -- его члены стали вялыми, как у пьяницы. Потом он повесился.

Или еще Губерт, который ушел с женой конюха и теперь наездничает на ярмарках; или еще жонглер Поль, который втюрился в "Аниту с ножами" и теперь служит зазывальщиком в балагане.

Да, они измочалили свои тела.

Опять поднялся.

Он не хотел пасть.

И он принялся опять работать, трудить свои мускулы, напрягать свою силу, возбуждать каждое мышечное волоконце.

Наладилось.

Быстро оделся. Кое-как натянул одежду на тело, кое-как застегнулся и вышел.

Репетировать -- в цирке -- на трапеции.

Адольф, Люба и Луиза были уже за работою и висели на трапециях в своих серых блузах.

Фриц нахмурился и начал работать на полу. Он ходил на руках, балансируя на правой и на левой руке, так что все его тело трепетало.

Остальные молча смотрели со своих качелей.

Потом прыгнул он в сетку, быстро и бодро, и взлез на качели против Любы. Спрыгнул, схватившись руками, так что стройное тело вытянулось, и начал.

Люба продолжала сидеть. Усталым от бессонной ночи, тяжелым взором она пристально смотрела на этого человека, которого она любила, на этого мужчину, которого она любила и которого только что обнимала другая.

Год за годом, тело с телом вместе жили.

И глаза ее мерили его, -- его плечи, которые носили ее, его руки, которые держали ее, его поясницу, которую она обхватывала руками...

Навыки ремесла, традиции работы, -- все увеличивало ее муку.

Безмолвная, сломленная этим робким страданием, которое ощущалось ею, как телесная боль, она смотрела на Фрица, как он работал близ нее.

Но Фриц разбудил ее:

-- Что ж ты не начинаешь? -- сурово крикнул он.

-- Сейчас.

Она вздрогнула и машинально выпрямилась на качелях. Только на миг встретились их глаза. Но внезапно увидел Фриц ее бледное лицо, ее широко-раскрытые глаза, ее словно одеревенелое, коснеющее тело, -- и понял все.

И в то же мгновение почувствовал непреодолимое, непобедимое отвращение от этого тела женщины, омерзение, гадливость перед самыми ее прикосновениями, -- другой женщины, чем та, которую он любил.

Неодолимое, пронизывающее его отвращение, подобное ненависти.

-- Начинай! -- крикнул Адольф.

-- Начинай же! -- кричала Луиза.

Но она еще медлила.

Потом понеслись они один к другому и встретились. Бледные мерили они глазами один другого и опять понеслись. Он схватил ее, но она упала. Начали, опять, -- он свалился.

Начали заново, один на один; с каждым мгновением, казалось, она бледнела, -- и оба упали, сперва Фриц.

Луиза и Адольф громко смеялись на своих качелях. Адольф кричал:

-- Ну, и удачный у тебя выдался денек!

Луиза крикнула:

-- Его сглазили.

И опять они смеялись, там, наверху, на качелях.

Они продолжали, но недолго: Люба уронила Фрица, он громко ругался внизу на растянутой сетке.

И вдруг все, взволнованные и раздраженные, закричали один на другого громкими, пронзительными голосами, -- только Люба молча смотрела широко раскрытыми глазами, бледная, несмотря на все напряжение работы.

Опять Фриц взобрался вверх, и начали снова. Оба кричали, оба носились по воздуху.

Носились один навстречу другому, и равно в обоих возрастало то же неистовство. С криком схватывали они друг друга, яростно обнимали один другого.

Уже это была не работа. Это было сражение. Уже они не сходились, не схватывались, не обнимались. Они только нападали и боролись, как звери.

В отчаянной борьбе пытая свои силы, мелькали в воздухе оба тела.

Не переставали. Уже и командных слов не было. Бессмысленно, с дикою, непреодолимою ненавистью носились они по воздуху, и сами словно испуганные, в ужасном кулачном бою.

Вдруг Люба с криком свалилась, -- и лежала одно мгновение в сетке, как не живая.

Фриц взобрался на свою качель и смотрел на побежденную, стиснув зубы, бледный, как маска.

Он встал на трапецию и сказал:

-- Она не может больше работать. Переменимся, -- она берет верхнюю качель, а Луиза работает здесь.

Он говорил резко, как имеющий власть повелевать. Никто не отвечал, но Луиза медленно стала спускаться из-под свода к Любиной качели.

Люба не сказала ни слова. Только приподнялась в сетке, как сраженный зверь.

Медленно взлезла по верхнему канату под купол.

И они работали опять по-новому.

Но уже силы у Фрица упали. Самый его гнев истощал его. Руки больше не держали: упал, и Луиза свалилась.

-- Да что с тобою? -- спросил Адольф, -- никак ты болен. Возьми себе купол, -- с этим ты справишься, -- а то ведь не идет.

Фриц не отвечал и сидел, понуря голову, как сраженный ударом.

Потом сказал, -- пробормотал сквозь зубы.

-- Да, мы, конечно, можем поменяться, -- на сегодня.

Он выбрался из сетки, и вышел. Его сжатые руки были бледны. Ему казалось, что конюхи шепчут его имя, и он, полный стыда, прокрался мимо них, как собака.

В уборной бросился на матрас. Уже не чувствовал своего тела. Но его глаза пылали.

Не мог успокоиться. Опять начал упражняться. Подобно человеку, который трогает болящий зуб, чтобы успокоить его зудение, и нажатием пальца причиняет себе боль, -- Фриц продолжал подвергать испытаниям свои ослабевшие члены.

Пытал лихорадочно, сможет ли это сделать, сможет ли то сделать:

Ничего не мог. Лег опять, -- и снова пытался упражняться. И самая эта старательность в попытках утомляла его, -- напрасно, -- и опять.

Так прошел день. Фриц не выходил из цирка. Бродил вкруг манежа, как злая совесть около злодея.

Вечером работал он с Луизой наверху в куполе.

Он боролся, как бешеный, с своими непослушными членами. Напрягал отчаянно свои дрожащие мускулы.

Удалось, -- раз, еще раз, еще раз.

Переносился назад, вперед, отдыхал.

Ничего не видел--ни купола, ни лож, ни Адольфа. Только трапецию, ту, которой ему надо было достигнуть, и Луизу, которая качалась перед ним.

Потом бросился вниз, с криком, -- казалось, что шум крови в тоскующем мозгу обновил его ткань, -- схватился за Луизину ногу и упал в заколебавшуюся сеть.

Во всем громадном помещении было тихо, тихо, как будто все считали его мертвым.

Тогда Фриц слегка приподнялся. Не понимал, где он. Едва опомнился, и с ужасным напряжением увидел манеж, сетку, и черное окружение людей, ложи и ее.

Пораженный отчаянием, страдая не столько от ушибов при падении, сколько от унижения, он поднял сжатые кулаки и опять повалился на спину.

Остальные трое прервали представление и в смущении окликали друг друга. С быстротою молнии Адольф спустился вниз по канату.

Он и два конюха вынули Фрица из сетки и поддерживали его, так что казалось, как будто он сам идет.

Только тогда Люба медленно спустилась по канату. Шла, как слепая--ничего не видела.

Два артиста стояли у входа.

-- Он должен сказать спасибо этой сетке, -- сказал один.

-- Да, -- отвечал другой, -- сломал бы шею...

Люба вздрогнула вдруг, -- услышала эти слова. И как будто увидев это все в первый раз, смерила она одним долгим взглядом сеть, и канат, и качели, -- высокие, страшно высокие качели.

Один из артистов взглянул по направлению ее взора.

-- Дьявольски высоко! -- сказал он.

Люба только медленно наклонила голову.

Стало опять тихо, и представление продолжалось. Фриц в уборной встал с матраса и сел к своему зеркалу. Ему ничего не сделалось, только был ошеломлен падением.

Адольф одевался. Долго они молчали.

Потом Адольф сказал:

-- Разве ты не понимаешь, что так дальше нельзя?

Фриц не отвечал. Бледный, продолжал он сидеть, но отвел взор от своего странного лица, отраженного зеркалом.

Адольф был готов, и они услышали, как Луиза постучалась в дверь уборной.

-- Когда же ты, наконец, будешь готов? -- спросил Адольф. -- Они ждут.

Фриц снял с подзеркального столика тикающие часы и вышел в корридор, где молча ждали обе сестры. Они тихо пошли домой, -- Фриц рядом с Луизой.

В его душе горел стыд унижения, -- словно рана в груди.