Четыре беса

III.

Как ясно Люба видела опять в своем воображении Фрица и Адольфа, когда они в первый раз к ним пришли, -- чтобы их "взяли" к папе Чекки.

Это было утром, и Люба и Луиза лежали еще в постели.

А мальчики стояли в углу, опустив головы, -- они были в полотняных панталонах, хотя была зима: у Фрица была соломенная шляпа.

Их раздели; папа Чекки щупал их, и жал их ноги, и хлопал их по груди, -- до слез довел. В это время старуха, которая их привела, стояла совсем тихо, морщинистая, с беззвучно двигающимся ртом, и только черные цветы на ее шляпе слегка вздрагивали.

Она не говорила ничего. Она только смотрела на мальчиков и следила взором за ними -- как они двигались нагие под руками Чекки.

И Люба с Луизой смотрели с своих кроватей. Папа Чекки продолжал щупать и хлопать; и казалось, что вся жизнь мальчиков затаилась в их робких глазах.

Потом они были "взяты".

Старуха не сказала ни слова. Не прикоснулась к мальчикам, не попрощалась с ними. Казалось, как будто все время, пока дрожали цветы на ее шляпе, она чего-то искала, чего-то такого, что ей не давалось. Так она и за дверь вышла, медленно, нерешительно, и затворила ее за собою.

Фриц вскрикнул долгим детским криком, как ужаленный.

Потом вернулись они оба, он и Адольф, в тот же уголок, и уселись там безмолвно, понурясь и уронив тесно сжатые руки.

Папа Чекки погнал их в кухню чистить картофель. Потом Люба и Луиза были отправлены туда же. Все четверо молча сидели за кухонным столом.

Луиза спросила:

-- Откуда вы?

Но мальчики не отвечали. Понурясь, покусывали губы.

Немного погодя Люба шепнула:

-- Это ваша мать была?

Но они все-таки не отвечали, и казалось по неровному колыханию их грудей, что они едва удерживают слезы. И слышно было только, кал шлепались в воду очищенныя картофелины.

-- Она умерла? -- шепнула потом Луиза.

Мальчики все не отвечали; обе девочки тихо смотрели то на одного, то на другого, и вдруг Люба тихонько заплакала, а за нею и Луиза, -- сидели и плакали.

На другой день мальчики начали "работать".

Разучивали "китайский танец" и "крестьянский танец". Через три недели дебютировали они все четверо.

-- Обдерни куртку, -- сказала Люба, которая и сама, охваченная лихорадочною дрожью, едва могла стоять спокойно, и потянула Фрицеву куртку, сбившуюся на бок.

-- Commencez! [Начинайте --фр.] -- сказал Чекки из первой кулисы.

Занавес поднялся, им надо было выходить.

Не видели рампы, не видели людей.

С испуганными улыбками делали они свои заученные па, уставив глаза на Чекки, который в первой кулисе отбивал такт ногою.

-- Налево! -- шептала Люба Фрицу, который все сбивался; она боялась и за себя и за него, и ей приходилось соображать за обоих.

Они все вместе были похожи на восковые куклы, которые вертятся под шарманку.

Публика хлопала и вызывала. Апельсины сыпались на подмостки. Дети их подбирали и улыбались, в знак благодарности, хотя пришлось их отдать Чекки, который съел их ночью за своим коньяком с водой, играя в карты с агентом Ватсоном.

Папа Чекки проигрывал ночи напролет с агентом у себя на квартире.

Дети просыпались от их ругани, и смотрели со своих постелей, тараща глаза, пока, смертельно усталые, опять засыпали.

Так проходило время.

Труппа Чекки снимала цирк, и все четверо прошли всю выучку.

Они начинали репетиции в половине десятого. Щелкая зубами, одевались и принимались работать в полутемном цирке. Луиза и Люба ходили по канату, балансируя двумя флагами, а в это время папа Чекки, сидя верхом на барьере, командовал.

Потом приводили лошадь, и Фриц проходил жокейскую школу.

Папа Чекки командовал, вооружась длинным бичом. Фриц скакал и скакал. Ничто не удавалось ему. Падал, когда брал барьер. Опять взбирался на лошадь. Бич свистел и хлестал его по ногам, так что потом надолго оставались рубцы.

Папа Чекки продолжал командовать. Глотая слезы, мальчик скакал да скакал.

Опять падал.

Старые раны сочились кровью, ветхое трико проступало кровяными пятнами.

А Чекки все покрикивал:

--Encore, encore! [Еще, еще! --фр.]

Задыхаясь, перемежая рыдания глубокими вздохами, скакал Фриц с искаженным болью лицом.

Бич хлестал его, и он с отчаянием говорил:

-- Я не могу.

Но приходилось снова работать.

На лошадь сыпались удвоенные удары, и она быстро неслась с рыдающим мальчиком, у которого от боли трепетали все члены.

-- Я не могу! -- кричал он измученным голосом.

Артисты молча смотрели из партера и из лож.

-- Encore! -- кричал Чекки.

Фриц опять скакал.

Бледная, с побелевшими губами, прижавшись в углу ложи, смотрела Люба, полная страха и гнева.

Но папа Чекки не кончал. Час проходил, час с четвертью. Сплошною язвою становилось тело Фрица. Он падал опять и опять, от боли бился ногами о песок и опять падал.

Нет, теперь уже совсем не идет дело. И его с проклятием прогоняли.

Люба выбегала из ложи; стеная от боли, прятался Фриц за кучею обручей. Задыхаясь, сжав руки, в дикой ярости выкрикивал он отрывистые проклятия, тьму уличных слов, ругательства конюшен.

Люба сидела совсем тихо. Только бледные губы ее дрожали.

Долго сидели они там, притаясь за кучей обручей. Голова Фрица склонялась к стене, и он засыпал в мучительном изнеможении, а Люба сидела над ним бледная, неподвижная, словно оберегая его сон.

Проходили годы. Они были уже взрослыми.

Папа Чекки умер, пораженный на смерть лошадиным копытом.

Но они оставались вместе. Всего пришлось испытать. Бывали в больших труппах, попадали и совсем в маленькие.

Как ясно еще видела Люба окрашенные белою известкою, голые стены провинциального "Пантеона", в котором они работали в ту зиму. Какой там был леденящий холод! Перед представлением приносили три жаровни, и весь цирк наполнялся дымом, так что трудно было дышать.

В конюшне стояли артисты, посинелые от стужи, и протягивали голые руки над жаровнями, и клоуны в своих полотняных башмачках прыгали на голом полу, чтобы хоть сколько-нибудь отогреть ноги.

Труппа Чекки работала во всех родах. Танцевали, -- Фриц был партнером Любы. Люба была парфорсной наездницей, -- Фриц, как берейтор, подтягивал подпругу ее коня.

Труппа бедствовала; едва была в силах исполнять половину программы.

Дело не шло. Каждую неделю исчезало по одной лошади, -- ее продавали, чтобы добыть корму другим. Артисты с деньгами уходили; кто принужден был остаться, те голодали, -- пока наконец все было прожито и пришлось прикончить.

Лошади, костюмы, -- все было взято, описано за долги, пошло с молотка.

Был вечер того дня, когда это случилось.

Немногие артисты, которые еще остались, сидели впотьмах молча и грустно. Ничего не могли придумать. Не знали, куда идти.

В конюшне на ящике из-под сена перед пустыми стойлами сидел директор, и плакал, и бормотал все одни и те же проклятия на всех языках.

И было совсем тихо, мертво тихо.

Только собака, -- ее то не описали --т акая жалкая, с насторожившимися глазами, лежала на куче соломы...

Труппа Чекки -- все четверо -- вошли в ресторан. Там было пусто. Трактирщик запер буфет и снял посуду. Стулья, покрытые пылью, громоздились на пыльных столах.

Все четверо молча сидели в углу. Они пришли с почты. Каждый день туда ходили. Ходили за письмами от агентов, -- отказ за отказом.

Фриц распечатывал их, -- и читал. Остальные трое сидели около, и не решались уж и спрашивать.

Раскрывал письмо за письмом, читал медленно, точно не веря своим глазам. Прочтет, положит рядом.

Остальные только смотрели на него, молча и уныло.

Он сказал:

-- Ничего.

И они опять сидели перед печальными письмами, которыя не принесли им ничего.

И сказал Фриц:

-- Так жить нельзя. Нам надо специализироваться.

Адольф пожал плечами.

-- Немало найдется на всякую работу, -- сказал он насмешливо. -- Придумай что-нибудь новое.

-- Работа на трапеции оплачивается, -- нерешительно соображал Фриц.

Остальные молчали, и Фриц говорил так же тихо:

-- Мы могли бы работать под куполом.

Опять длилось молчание, пока Адольф не сказал почти яростно:

-- А ты очень уверен в своей ловкости?

Фриц не отвечал. И было совсем темно и тихо.

-- Мы можем и расстаться, --сказал Адольф хриплым шепотом.

У всех была та же мысль и тот же страх перед нею. Теперь она была высказана, и Адольф прибавил, всматриваясь в темноту покинутого покоя:

-- Не век же голодать.

Сказал это приподнятым, возбужденным голосом, как говорят люди, поспорившие из-за бесовой бороды; но Фриц упорно молчал, не двигаясь, и смотрел на пол...

Поднялись и молча вышли. Везде было холодно и темно.

Тихо сказала Люба, когда шли они, тесно прижавшись друг к другу, -- так тихо, что Фриц едва расслышал ее голос:

-- Фриц, я буду работать с тобой на трапеции.

Фриц остановился.

-- Я это знал, -- тихо сказал он и пожал ее руку.

Луиза и Адольф ничего не говорили.

Они решились остаться в городе. Фриц заложил их последние кольца. Адольф оставался только затем, чтобы переписываться с агентами. Но Фриц и Люба работали.

Повесили в "Пантеоне" свою трапецию, и начали каждый день работать. Перенесли некоторые партерные приемы на трапецию, и по целым часам, обливаясь потом, ломали свои тела.

Минуты шли за минутами, раздавалась команда Фрица. Потом на той же трапеции отдыхали они с утомленными и тусклыми улыбками.

Начали привыкать к работе; принялись за более трудные вольты. Пробовали делать прыжки между качелями, -- и стремглав низвергались в натянутую сетку.

И все продолжали, подбадривая друг друга восклицаниями:

-- En avant!

-- Ça va!

-- Encore!

[-- Вперед! / -- Все в порядке! / -- Еще! -- фр.]

Фрицу удавалось, Люба падала.

Продолжали работу.

Загорались глаза, как пружины напрягались мускулы; как победные крики звучали их голоса, -- удалось!

И с лихорадочною быстротою подхватывались, перебрасываемые от одного к другой, подбадривающие оклики:

-- En avant -- du courage! [-- Вперед! -- Смелее! -- фр.]

Люба делала успехи. ее мускулы трепетали, когда она перелетела на самую дальнюю трапецию. Попыталась еще раз, и опять удачно. Радость охватила их. Казалось, что сила их тел опьяняет их. Носились один мимо другого, и опять садились рядом отдыхать, покрытые потом, улыбающиеся.

Охваченные радостью, осыпали они взаимными похвалами свои тела, ласкали мускулы, которые их носили, и смотрели друг на друга блистающими глазами:

-- Ça va, ça va, -- говорили они и смеялись.

Начали одолевать труднейшие упражнения. Придумывали новые комбинации. Испытывали и соображали. Углублялись в упражнения с жаром изобретателей. Обсуждали и придумывали изменения. Фриц почти не спал: думы о работе будили его и ночью.

Утром, едва только солнце встанет, стучался он в дверь к Любе, и ждал ее.

И пока еще она одевалась, он, стоя у ее дверей, развивал уже свои планы, объяснял их, громко крича, и она отвечала, возбужденная, как он, -- и они наполняли весь дом своими радостными голосами.

Луиза протирала глаза и садилась на постели. Она начала посещать их опыты. Увлекалась успехами их работы: кричала им и аплодировала. Они отвечали сверху. Весь цирк был полон веселыми голосами.

Только Адольф сидел молча в своем углу у конюшни.

Однажды и он вошел, и сел, и смотрел на них. Ничего не говорил.

Работа кончилась. Выбивались из сил. Тяжело падали в натянутую сетку.

Фриц соскакивал на пол, и осторожно снимал Любу с сетки. Весело держал он ее на своих твердо вытянутых руках, -- как ребенка.

Одевались, и шли в маленький ресторан есть.

Начинали говорить о будущем, о том, где им удастся получить ангажемент, об условиях, которых они достигнут, об именах, которыя они примут, об успехах, которые их ожидают.

Оба, прежде такие молчаливые, они смеялись, они строили свое будущее. Фриц придумывал новое упражнение, -- всегда новое.

-- Если бы вот на это отважиться, -- говорил Фриц, весь пылая, -- если бы на это отважиться!

Люба глядела на него, и отвечала:

-- Так что ж! Если ты хочешь.

И что-то в ее голосе ободряло Фрица. "

-- Ты у меня молодец, -- говорил он вдруг и смотрел на нее, --и приветливо мерцали ее глаза.

И сидели оба, прислонясь головой к стене, глядя прямо перед собою, и мечтая.

Однажды попробовали они в первый раз свою последнюю выдумку, -- то, что, по их мнению, должно было их особенно выдвинуть, как их специальность. Им удалось, -- с одной трапеции на другую перепрыгнуть задом наперед.

Снизу послышался крик. Это Адольф, с высокоподнятым лицом, с сияющими глазами, кричал браво, браво, так что откликались пустые стены:

-- Браво, браво, -- кричал он опять, охваченный удивлением.

И они перекликались все четверо, спрашивая и объясняя.

В этот день они обедали вместе, также и на другой день. Они говорили об упражнениях, как будто бы все четверо в них участвовали. Фриц говорил:

-- Да, ребята, если бы мы вчетвером работали! Вы, Адольф, наверху, -- только шесты и мельницы, -- а мы, -- мы оба, Люба, -- под вами, -- с нашим бесовским прыжком, -- да, если бы нам это сделать!

И он принялся объяснять им свой новый план, расписывая все эволюции; но Адольф оставался безмолвным, и Луиза не решилась отвечать.

Но на другой день сказал Адольф, -- он стоял, потупя глаза и переминаясь с ноги на ногу:

-- Вы репетируете сегодня после обеда?

Нет, после обеда они не репетировали.

-- Я это потому, -- сказал Адольф, -- что даром тратишь время, и члены теряют свою гибкость.

После обеда Адольф и Луиза начали репетировать. Другие два пришли и смотрели на них. Они их ободряли и учили.

Фриц сидел веселый и играл Любиной рукой.

-- Ça va, ça va! -- кричали они оба снизу.

Наверху Луиза и Адольф смело перебрасывались между качелями туда и сюда.

-- Ça va, ça va.

Они знали, что теперь останутся вместе...

Репетиции кончились. "Номер" был готов. Работали совершенно так, как хотелось Фрицу. Назвались "Четыре беса" и отправились в Берлин делать костюмы.

Дебютировали в Бреславле. Потом ездили из города в город. Везде их сопровождал тот же успех.

Люба разделась, улеглась.

Не могла заснуть, -- лежала, всматриваясь в темноту.

Да -- как ясно видела она все это перед собою, все с первого дня!

Всю жизнь провели они вместе, -- всю жизнь!

И вот она пришла, она, эта чужая, -- погубить его,--при этой мысли бедная акробатка стискивала зубы в бессильной, отчаянной, чисто телесной ярости.

Чего надо ей от него, ей, с ее кошачьими глазами? Чего надо ей от него, ей, с ее развратными улыбками? Чего надо от него ей, что она ему навязывается, как девка? Отнять его от Любы, разрушить его силу, погубить его?

Люба кусала свое одеяло, мяла наволочку, не находила покоя своим лихорадочно жарким рукам.

Ея мысль искала и не находила достаточно бранных слов, негодующих укоров и суровых обвинений, -- и Люба опять принималась плакать; и опять чувствовала она всю эту обессиливающую боль, которая всегда была с нею, днем и ночью, ночью и днем.