Четыре года в Сибири

Зимние радости – зимняя спячка

Следующим утром в десять часов раздался звонок. Это фельдфебель и бухгалтер, доброволец Ганс Вендт.

Открываем папку с надписью «Еда». На самом верху лежит ежемесячный отчет по всем правилам настоящей бухгалтерии. Ни одной исправленной или стертой буквы.

Громкий стук в дверь прерывает нас. Я открываю, передо мной, в совершенно замерзшей шкуре, стоит деревенский староста из Забытого.

- Братец, мой дорогой, я сейчас же вернусь. Мне только нужно быстро заглянуть к полицейскому капитану и здешнему священнику, и потом я снова тут. Напиши мне несколько строк, капитан непременно хотел бы принять меня... речь все же идет о моей жизни, добавляет он, сияя, – я расскажу тебе чуть позже все подробно, ты удивишься, мой дорогой!

С моим листком в руке он выбегает из дому.

- Идите, пожалуйста, к пекарю Воробью, – говорю я добровольцу, – пусть он прямо сейчас идет сюда вместе с австрийцем Майерхофером. Я должен предоставить ему большой заказ. А Майерхофер пусть принесет мне точные цены на муку, миндаль, сахар и все прочее, что нужно для выпечки рождественского «штоллена»[5].

Паренек тут же убегает и вскоре возвращается с пекарем и Майерхофером. Все запыхавшиеся.

- Воробей, я хочет попросить тебя испечь примерно три с половиной тысяч особенных пирогов, и кроме этого несколько пудов выпечки. Майерхофер покажет, как и из чего это нужно делать. Подсчитай мне, сколько все это удовольствие будет стоить. Если у тебя окажется слишком дорого, я пойду к твоему конкуренту.

- Но, барин, скажите хотя бы, ради Бога, зачем вам нужно так много выпечки! Неужели вы все это съедите?

- Выпей-ка пока рюмочку водки и не оставляй ее перед тобой, другие тоже хотят пить, они ждут только тебя.

За один момент рюмка пуста.

- Так, давайте повторим еще раз. Рюмки наполнены и снова опустошены. Потом мы все закуриваем.

- Да, Воробей, мне нужны все эти пироги для моих пленных товарищей, для предстоящего Рождества.

- Так вам нужно было сразу сказать мне об этом, барин, – перебивает меня пекарь, – это же совсем другое дело. В таком случае я совсем не буду брать с вас деньги за все это использование моих печей. Я сделаю это безвозмездно... Я вам, кроме того, еще и два мешка белой муки подарю. Майерхофер и его товарищи научили меня очень многому, я увеличил свою лавку и очень хорошо заработал, и знаете ли вы, что я делаю каждое утро? Майерхофер подсказал мне одну хитрую мысль... Я с помощью пленных поставляю хлеб, булочки, и всю выпечку утром прямо на дом клиентам, и им теперь вовсе не нужно самим приходить в магазин. Разве это не великолепная идея, барин? Это чудесно!

Он замолкает и смотрит на меня.

- Мастер, мастер, говорит Майерхофер, – пойдем домой, все пироги подгорят.

- Хорошо, хорошо, Майерхофер, – отвечает пекарь, встает, наливает себе и Майерхоферу еще по рюмке водки на прощание, опустошает их со своим подмастерьем и торопится домой. В двери он оборачивается и говорит серьезно и определенно:

- Все выпечем безвозмездно и еще два мешка белой муки, ради Бога...!

Дверь защелкивается.

Я смотрю ему вслед. Это русская душа!

Я смотрю в сторону и вижу бухгалтерский баланс – а это Европа!

Затем мы подробно обсудили тему еды.

Был полдень, когда вернулся староста из Забытого.

- Я могу жениться на моей сестре! – выпалил он вместо приветствия. – Она вовсе не моя сестра, только так, согласно какому-то закону, а на самом деле, нет. Мой отец много лет тому назад удочерил внебрачного ребенка богатых родителей, это и была Степанида, моя сестра. Теперь я выяснил все, как ты и советовал, – рассказывал крестьянин, очень волнуясь от радости. – Но теперь хватит, хватит, я хочу знать, как ты доехал, брат, что говорила твоя прекрасная жена, боялась ли она, плакала, печалилась ли она, заламывала ли себе руки? Тебе не стоит снова делать это, кто знает, найдешь ли ты во время бурана опять глубокий снежный сугроб.

- Скажи, Илья, ты не хочешь прямо сейчас жениться на Степаниде? Тогда чего ты, собственно, еще ждешь? Иди, покупай обручальные кольца и свадебную одежду для своей невесты и едь домой.

Прошло три дня. Незадолго до отъезда маленького каравана назад в Забытое Илья Алексеев пришел ко мне.

Он положил на стол гигантский пакет, который едва мог нести, осторожно размотал его и достал отдельные предметы. Это были великолепные пестрые ткани для одежды, косынок и рубашек, женская и мужская обувь, новая фуражка с козырьком из лаковой кожи, пестрые, дешевые ожерелья, красные носовые платки, шелковые шнуры с галунами для рубашек... и самое прекрасное и самое важное, обернутое бесчисленными листами тонкой бумаги – два обручальных кольца! Сам мужчина просто сиял от неземной радости.

- Ты помог мне, бедному крестьянину, стать счастливым, я никогда не забуду об этом, братец, никогда... ради Бога! – медленно говорил он.

Снаружи, перед моим домом, стоял маленький санный караван. Он привез в Никитино те шкурки, которые я тогда оставил в Забытом из-за бури, теперь он вернулся, полностью нагруженный товарами. Мужчины в толстых тулупах и шапках из собачьих шкур еще хлопотали в санях, когда мы оба вышли из дому.

Илья сел в первые сани. Он поцеловал меня по русскому обычаю и перекрестил меня.

- Будь здоров, братец... Бог с тобой!

Он улегся в санях. В руках его было множество подарков, которые он купил для невесты, потом он посмотрел в сияющее синее небо и на дальний горизонт. – Хорошая погода сохранится, но идет большой мороз. Мы долго больше не увидимся. Он надел свою меховую шапку, еще крепче затянул матерчатый пояс вокруг тулупа и натянул толстые рукавицы, которые висели на веревке у него на шее. Другие крестьяне как по команде уселись в свои сани, косматые лошадки внезапно очнулись, и сани медленно пришли в движение.

- Тысячу раз я благодарен тебе, брат... Храни Бог тебя и твою жену!

Щелкание языком, особенный растянутый и ободряющий крик «Эееей!», громкий хруст и пение жесткого снега под полозьями, и сани двинулись гуськом.

Над ними цепенеющий, яркий холод Сибири.

Илья Алексеев оказался прав. Термометр качался между 30, 35 и 40 градусами мороза, солнце светило каждый день. Путешествовать дальше, чем на совсем короткие расстояния, стало почти полностью невозможно. Солнце, только лишь раскаленный шар, восходило в одиннадцать часов, его едва ли можно было увидеть над опушкой леса. В три часа снова была полная ночь. Теперь вся жизнь ограничивалась исключительно Никитино. Единственной связью с внешним миром была почта. Дважды в неделю почтовые сани отправлялись к дальней железнодорожной станции Ивдель. Нередко случалось, что эта поездка была подвигом. Никитино напоминал мне одну огромную пещеру, в которой люди, как медведи, переносили свою зимнюю спячку в абсолютно занесенных снегом избах.

Утром, после завтрака, когда я делал свою обычную прогулку с Фаиме, мы часто обнаруживали следы лесных зверей. Мы видели порой в стороне от городка даже следы крупного зверя.

Обустроенные между тем каток на реке и горка для катания на санях со множеством виражей по всем правилам искусства процветали, несмотря на царящий холод. Наплыв был очень велик вплоть до темноты, Никитино было очень благодарно любому, пусть самому маленькому развлечению. Копейки поступали в кассы братьев Исламкуловых и наполняли сердца моих товарищей новым, свежим мужеством.

Фаиме получила беговые сани, на которых были вырезаны все лесные звери – подарок моих товарищей. Мы вдвоем демонстрировали, особенно взрослым, какое удовольствие могут доставлять гонки на санях.

Так мне удалось внести маленькое разнообразие в вечную монотонность сибирской зимы. Не будь тут искренней, настоящей детской сердечности людей, не наступай всегда снова часы плохих, безнадежных депрессий, в которые Фаиме приходилось снова утешать и ободрять меня как ребенка с ее подлинным материнским инстинктом – я смог бы превратиться в заносчивого человека. Похоже, что все, за что я брался, мне удавалось.

Через несколько дней после отъезда деревенского старосты из Забытого ко мне пришел Лопатин. Он мял свою меховую шапку в руках и не знал точно, с чего ему начать. Я пришел к нему на помощь.

- Я знаю, ты снова был на допросе в Омске в штабе корпуса, Иван Иванович мне рассказал. Что случилось теперь?

Не отвечая, мужчина расстегнул свою армейскую шинель, вытащил из нагрудного кармана завернутый в газетную бумагу маленький пакет, осторожно снял бумагу и дал мне маленькую коричневую коробочку, а также документ.

В коробке был военный Георгиевский крест второй степени, а документ был приказом, согласно которому Лопатина повышали до чина фельдфебеля, за его особые заслуги.

- Все же, это большая радость, Лопатин, я тоже тебя сердечно поздравляю, ты отличный солдат.

Задумчиво и печально мужчина посмотрел на меня.

- Ты вовсе не рад этому?... Почему же нет?

- Мне даже стыдно, барин, очень стыдно. Такая высокая награда только за то, что я сопровождал вас, что я должен был стоять перед вашей дверью в карауле.

- Но что же тут постыдного, ты ведь выполнял свой долг и исполнял приказ как солдат, и теперь тебя за это наградили.

- Должен ли я был охранять именно вас? Да и охранял ли я вообще вас, разве вам не приходилось часто напоминать мне о моих обязанностях? Что было бы со мной, если бы вы тогда не затащили меня сонного в сани и не отвезли в Никитино? Нет, это стыд для меня, барин! Да и знаете ли вы, за что еще я получил высокую награду? Я не могу даже думать об этом, мне хотелось бы даже плюнуть в самого себя, если бы все это было правдой. Меня, среди прочего, спросили, есть ли у меня невеста; я подтвердил это и сразу добавил, что она работает горничной у вас. Внезапно все замолчали, долго смотрели и улыбались. «Однако, это тонко, блестяще, просто великолепно, Лопатин. За твою умную голову тебя наградят. Поэтому он также знает все в точности, что немецкий шпион делает», говорили мне, и допрос тогда внезапно закончился. На следующее утро мне вручили орден и документ о производстве в чин, офицеры хлопали меня по плечу, и господин Попов, ваш знакомый, подарил мне даже двадцать пять рублей как вознаграждение. Я стоял совсем сбитый с толку и все время хотел сказать, что я не собираюсь через свою невесту шпионить за вами, но я ничего не сказал, другие все время что-то говорили мне, я слышал только похвалу, снова и снова меня хлопали по плечу, я должен был есть и пить, пока я не уехал.

Медленно солдат положил угасшую сигарету на стол, на лице его была написана полная беспомощность. Тяжко он порылся в карманах и достал красный носовой платок. В нем была завернута купюра. Он разгладил ее и положил на стол возле сигареты.

- Я не хочу и этих денег, дорогой барин, я, все же, не предал вас. Ведь я не Иуда, великий Боже! Я глуп, как мы все тут, доверчив, наивен, да, наверняка..., но не предатель... И он отодвинул купюру, которая означала для него маленькое состояние, подальше от себя и охватил лицо руками.

Я встал и подошел к нему, глубоко потрясенный этой безграничной честностью. Мне понадобилось много времени, пока мне удалось убедить его взять все же себе эти деньги, объяснив, что он не предал меня.

Как солнце после грозы проявляется медленно между облаков, так улыбка скользнула только смущенно и неуверенно по лицу мужчины. Наконец, он опустошил рюмку водки одним глотком и выпрямился.

Но когда я подал ему на прощание руку, его медвежья шапка снова путешествовала из одной руки в другую.

- Ну, а теперь, что у тебя все же еще лежит на душе, Лопатин, скажи спокойно, может быть, я смогу помочь тебе?

- Моя невеста... в положении, – едва слышно произнес он. – Черт искусил меня, и я...

Пристыжено стоял он передо мной, как большой ребенок, который не знает, что ему делать.

- Ну, так тогда тебе как раз и пора жениться на своей невесте, Лопатин, или ты сам не хочешь этого, или она не хочет?

- Я совсем не спрашивал ее, барин, мне было так стыдно спросить ее... я не знаю, что делать, – он посмотрел на меня, и я прочел большую, невысказанную просьбу в его глазах.

- Ступай пока, мой дорогой, я поговорю с твоей Ольгой, и сегодня вечером ты снова придешь ко мне.

Он медленно вышел, не застегивая шинель и не надевая свою медвежью шапку.

Я позвонил, пришла горничная.

- Ольга, тут только что был Лопатин, он попросил меня, чтобы я поговорил с тобой. Он рассказал мне все, так как он хочет на тебе жениться.

Внезапно девочка упала передо мной на колени, и заплакала, громко всхлипывая. – Смилуйтесь надо мной, барин, ради Бога, смилуйтесь, я согрешила... я согрешила...

- Давай, вставай, не плачь! Передо мной ты не должна стоять на коленях. Радуйся, что ты можешь любить, так как это милость. Ты не должна стыдиться своей любви, мы все – грешные люди, только перед твоим Богом ты должна суметь ответить за это. Ты должен обещать ему, что будешь жить для своего ребенка и своего мужа.

- Я клянусь в этом вам, барин, перед Богом! – и девочка крестилась сквозь слезы и смотрела на икону.

Когда вечером вернулся Лопатин, он нашел его невесту сияющей. Покраснев, оба поцеловались. В их любви было что-то глубокое, земное, нечто естественное, как у животных.

- Ради тебя, Саша, я пошла бы нищенствовать по всей святой Руси, с тобой я хочу вынести горе и нужду, – говорила Ольга и нерасторопно гладила своему возлюбленному взъерошенные волосы.

Мужчина не мог выразить свои чувства словами, он тяжело дышал, стоял неподвижно, в руках еще держа свою медвежью шапку, только его честное, открытое лицо и глаза сияли.

- Завтра мы идем к попу, – произнес, наконец, он и внезапно принялся обнимать и целовать свою невесту дико и безгранично. Потом он встал и засиял от счастья. Его шапка лежала небрежно на полу. Теперь он сжимал кулаки, мышцы лица распрямились, и он бросился на меня. Он обнимал меня и со всей силой прижимал меня к груди, целовал меня в щеки. Он тяжело дышал.

- Барин, мой дорогой барин... И с этими словами он обнимал меня снова.

- Если Бог подарит мне сына, то я назову его твоим именем, барин, Федя, и ты должен стать его крестным.

Этим вечером отпраздновали помолвку. Никто из гостей не пришел ночью домой. Только на следующий день в полдень можно было видеть, как они шатались по улицам.

Лопатин и Ольга получили двухнедельный отпуск. Фаиме подарила им деньги, большую корзинку с провизией и соответствующее количество спиртного для «обмывания».

По инициативе учреждений военной администрации и полиций в гимназии провели благотворительный праздник в пользу военнопленных.

Залы и многие классные комнаты были ярко освещены, натоплены и вычищены. «Церемониймейстером» стал унтер-офицер Вильгельм Зальцер. С помощью немногих средств он как фокусник смог внезапно превратить помещения в маленький лес. Всюду видны были деревья и кусты, между ними столы, стулья и скамьи. В актовом зале в середине стояло несколько елок, плотно сдвинутых, вокруг них столы с блюдами и импровизированная лотерея. На подиуме восседал Дайош с его венграми.

Когда Фаиме и я отдавали наши пальто в гардеробе, лагерный староста и унтер-офицер Зальцер подбежали к нам и приветствовали нас. Лестница вела в зал.

Дверь вскоре открывается. Я вижу, как Фаиме в сопровождении двоих унтер-офицеров идет через широкую танцплощадку, как генерал быстро встречает ее и целует ей руку. Он говорит с нею, оба оглядываются, и вот они уже обнаружили меня. Они смеются и подходят ко мне.

- С вашим ростом трудно спрятаться! – и его превосходительство тянет и меня на танцплощадку.

Он берет под руку Фаиме и меня, унтер-офицер Зальцер ведет нас в угол, где уже сидят Иван Иванович и его жена.

- Вы так поздно пришли, господин Крёгер, мы хотим танцевать, – приветствует меня Екатерина Петровна, пока я касаюсь губами ее руки.

- Где же ты все время прятался, каланча? Все ждут вас, вы же знаменитости! Нужно танцевать, пить и кушать. Вы должны начинать! Тебя, Федя, ждут прекрасные женщины, которые едва могут усидеть на своих стульях. Они уже своими взглядами так просверлили входную дверь, что она стала похожа на решето. Моя жена не оставляла меня в покое уже весь день, итак, вперед, Федя! Капитан хочет быстро и сразу выговорить все, что у него на душе.

- Я ждал вас с нетерпением, – обращается генерал к татарке. – Вы же знаете, Фаиме, что вы единственная радость для меня, старика.

- Извините, ваше превосходительство, но раньше не получалось...

Искра из ее глаз вылетает в мою сторону, и лицо ее сияет...

- Но теперь, однако, мы хотим танцевать, Фаиме! – просит его превосходительство.

- С большим удовольствием, – отвечает она смущенно.

- Пожалуйста, музыку, обращается генерал к фельдфебелю, который тут же удаляется. Я вижу, как седой военный идет с Фаиме на свободную танцплощадку, как осторожно он кладет руку на ее талию и как он тихо и довольно улыбается ей.

Фаиме наклонила головку немного вбок, покраснела, потому что все вокруг смотрят на нее.

На подиуме Дайош хватает скрипку, резко откидывает назад голову, черные волосы разлетаются в стороны, и оркестр начинает играть.

Бессмертный король вальса Штраус звучит в городке в глубине Сибири. Фаиме парит в руках генерала. Он держит ее осторожно, как драгоценность, потом оба возвращаются к нашему столу.

Теперь я тоже должен танцевать. Жена полицейского капитана уже давно смотрит на меня. После танца я вижу, как Иван встает из-за стола и медленно уходит.

- Иван, я хотел бы кое о чем поговорить с тобой, – кричу я вслед ему. Я быстро прошу прощения и следую за ним.

- Я уже выпил вино, Крёгер, это плохо, или как? Нет, нет? У него действительно хороший вкус.

Мы все больше отдаляемся от танцующих. Я еще раз поворачиваюсь, вижу, как генерал снова танцует с Фаиме, и киваю обоим.

- Собственно, я хочу есть, знаешь! – говорит очень решительно капитан. – Может, пойдем на кухню, или как? Он смотрит на меня как озорник. – Там мы уже что-то выловим, прежде чем другие присоединятся. Я только поэтому встал, хотел лишь немного разведать содержимое кастрюль для мяса.

Дверь на кухню открывается. Как по команде мои товарищи стоят навытяжку, но капитан добродушно машет рукой. Мы доходим до стола, на котором готовятся закуски. Тарелка, и вот она уже полна; капитан на самом деле голоден, это видно по тому, как быстро тарелка опустошается. Благосклонно капитан хлопает по плечу товарища, который держал ему тарелку. – Хорошо, очень хорошо. Потом он поднимает крышки кастрюль. – Очень хорошо, очень хорошо! – говорит он с важным выражением лица. – Однако, парни умеют готовить, черт возьми, – и он осторожно качает головой.

- А знаешь, Федя, – и капитан берет меня за руку, – мне бы очень пригодились немецкий и австрийский повара у меня дома, что ты об этом думаешь?

- Блестящая идея, мой дорогой Иван.

- Тогда пришли ко мне сразу двоих. Мне хочется попробовать что-то новое, не вечное однообразие. У моей жены и глупой Машки нет никакого представления о приготовлении пищи.

- Фельдфебель! – кричу я проносящемуся.

- Слушаюсь, господин Крёгер!

- Господин капитан хотел бы иметь немецкого и австрийского поваров. Есть у вас кто-то подходящий?

- Так точно, господин Крёгер!

- Прекрасно, тогда попросите, пожалуйста, обоих товарищей приступить к работе прямо завтра.

- Слушаюсь!

Мы снова усаживаемся за нашим столом в зале.

Закинув назад голову, с плутовскими, смеющимися глазами, так танцует Фаиме со мной, в то время как черный Дайош подмигивает нам с подиума.

Ритм венгерской музыки заставляет быстрее биться наши сердца.

- Мои губы еще пылают от твоих поцелуев, моя любимая.

- А мои... холодны как лед... , – отвечает она.

Я вижу алые губы, белые зубы, сверкающие глаза. Наконец, подают на стол. Оркестр продолжает играть. Венгры не знают усталости, как будто хотят, наконец, наиграться вдоволь.

Время идет и идет, но никто не хочет идти домой, так нравится всем этот вечер в импровизированном лесу. Учителя, многие переселенцы в самом лучшем настроении. Можно видеть девушек в безвредном ухаживании, мужчины делают им комплименты, угощают их сладостями. Они смеются, шутят, танцуют.

Оркестр делает один перерыв за другим, музыканты едят, пьют, снова пьют, и после этого их ритм становится все быстрее, горячее, их глаза пылают. Дайош извлекает из своей скрипки истинно волшебные звуки. Он снова подмигивает мне, но, особенно, конечно, женщинам, черный черт. Фаиме танцует со мной как вакханка.

Лотерея почти пуста, так как щедрые люди наполнили кассу моих товарищей.

- Осталось лишь последние десять билетов! – кричит громко и озорно обычно такой тихий и печальный адвокат городка.

- Даю десять рублей, господин коллега, – отвечает прибывший несколько дней назад из Екатеринбурга нотариус.

- Я плачу вдвое больше! – откликнулся адвокат.

- Пятьдесят рублей! – прерывает нотариус, – и они принадлежат мне!

Наступает внезапная разрядка, так как лотерея распродана. Теперь люди смотрят на номера и получают вещи. Это разные предметы, все они изготовлены моими товарищами. Мой билет выигрывает немецкую кокарду с цветами моего государственного флага.

- Господин Крёгер, – обращается ко мне генерал, – теперь будет главный выигрыш, смотрите! Он встает, берет Фаиме под руку, и они идут в середину зала. Там он высоко поднимает обе руки, и все умолкает.

- Сколько можно заплатить за единственный поцелуй этой женщины...?!

На мгновение воцаряется полная тишина, но потом начинаются бешеные аплодисменты и бурный шум, числа гремят в зале, люди смеются, они в восторге. Я складываю ладони рупором у рта и кричу: – Сто рублей.

- Не считается, – звучит голос Иллариона Николаевича, – супруг не участвует в соревновании. Это не считается! Смеясь, он машет мне рукой, склоняется к Фаиме и говорит ей что-то на ухо, в то время как крики «браво!» снова вызывают новую радость. Я вижу, как Фаиме усердно качает головой, а генерал упрашивает. Предложения сыплются со зловещей быстротой.

- Пятьдесят рублей! – кричит, смеясь, адвокат.

- Пятьдесят пять! – откликается нотариус глубоким басом.

Генерал снова поднимает руку, и все умолкает.

- Сто рублей! – говорит он и осматривает присутствующих своим добродушным взглядом и смеющимися глазами.

- Сто пять, – решительно произносит адвокат.

- Сто пятьдесят! – предлагает генерал.

Никто больше не откликается. Все стоят в напряжении. Царит внезапная тишина. Генерал достает ярко-белый носовой платок, проводит им по маленьким, коротким усам, потом смотрит на Фаиме. Девушка очень покраснела от смущения. Она медлит, вследствие этого напряжение еще возрастает, тишина становится еще более подчеркнутой. Теперь Илларион Николаевич снова улыбается, как будто хочет побудить Фаиме к поцелую.

Девочка встает на носки и поднимает свою голову к мужчине.

Медленно Илларион Николаевич склоняется вниз, осторожно берет темную головку Фаиме в обе свои руки и целует ее нежно и с полной преданностью... в лоб

В следующее мгновение я вижу, как Фаиме, совсем сконфуженная, подбегает ко мне. Я встречаю ее, поднимаю ее на руки, она охватывает мою голову обеими руками и целует меня.

Наступает бесконечный шум, аплодисменты, слышатся крики «браво!». С девочкой на руках я иду к генералу, тогда к казначею лотереи, которому Фаиме передает деньги. Он пожимает ей руку, потому что он в таком же восторге, как и все присутствующие.

«Вечер в лесу» надолго запомнился жителям Никитино.

Зимней монотонности, на которую местные снова и снова жаловались, я вовсе не замечал. Каждый день использовался с толком, и даже если я довольно часто и говорил сам себе, что это могло бы быть иначе, то я, все же, вполне представлял себе, что, будучи пленным, я добился для себя действительно значительной свободы. Можно было жить, было что есть – и война тоже однажды должна была закончиться.

По утрам я усердно тренировался на боксерской груше и делал гимнастические упражнения, чтобы сохранить свежесть и гибкость тела. После утреннего завтрака следовала маленькая прогулка, потом следовали занятия с Фаиме. Девочка очень усердно учила немецкий язык. Книги международной литературы, классиков и другие прибыли некоторое время назад, а я, со своей стороны, получал стопку газет и журналов всякого рода, а также технические сообщения. Если эти сообщения достигали своей цели, то через немного дней они отправлялись в библиотеку товарищей.

После обеда следовал краткий доклад о событиях в лагере для пленных. Он был почти всегда одинаков, ведь что могло произойти в Никитино при морозе в 30-40 градусов. Потом было совещание о подготовке к Рождеству, я посещал несколько инстанций, как и пекарей, мясников, женщин, вязавших шерстяные носки, чтобы вовремя получить все заказанное. При этом не всегда все шло гладко, так как нашей единственной связью с миром была почта, а она иногда не справлялась при жутком морозе. Если после обеда не было никакого обсуждения, то мы шли кататься на санях или на коньках или выводили бодрую Кольку из конюшни для короткой санной поездки. Во второй половине дня при кофе и пирогах сидели в «родном углу» и внимательно слушали Дайоша Михали.

Вечерами Дайош нередко устраивал концерты, на которых исполнялись только классические произведения.

Таким проходило время до Рождества.

Лопатин готовился к свадьбе. Все говорили об этом, и его свадьба должна была стать большим праздником. Ольга все больше витала в облаках, часто становилась забывчивой – но мы все желали ей счастья, так как она была сиротой и прожила тяжелую, полную забот жизнь.

Примерно за восемь дней до свадьбы однажды вечером Иван Иванович вместе с Лопатиным ворвались ко мне.

- Не хочешь пойти на охоту? Волки порвали сегодня ночью двух лошадей, корову и трех собак. Больше нельзя защититься от проклятых бестий. Я привел тебе для этого Лопатина, он в этом деле мастер, «лукаш», как его называют, я уже часто с ним охотился, кроме того, он с удовольствием заработает к свадьбе еще несколько рублей, и это, наконец, самое важное, ведь женятся не каждый день, иногда только один раз в жизни. Итак, скажи, ты хочешь поохотиться?

- Конечно, Иван, очень хочу, я этому очень рад!

- Я думаю, все же, Федя, ты ведь умеешь стрелять, правда? Ты уже держал в руке ружье. Я прав, или?

- Разумеется! – отвечаю я.

- Ну, это, однако, возможно, почему бы и нет? В армии, как известно, учат стрелять, но вовсе не в дичь и волков. Итак, дело совсем простое, Федя. Лопатин окружит проклятых волков, и ты очень удобно подъедешь, станешь так, куда мы скажем, зверюги по очереди будут нестись мимо тебя, а тебе понадобиться лишь стрелять, совсем просто, не так ли? Тебе даже напрягаться не понадобиться. Эта охота, естественно, не совсем безопасна, если волк почует тебя, но... Ты должен как раз точно целиться сохранять спокойствие и нажимать на курок в правильный момент, тогда все получится. Впрочем, у твоего хозяина есть превосходное немецкое ружье; где она хранится у мерзавца, ни одному черту не известно, но, наверное, он забрал ее у одного из убитых постояльцев его прежнего ночлега, и, вероятно, им даже был какой-то немец, который хотел поохотиться в Сибири. Скажи ему, чтобы он дал тебе это ружье, иначе я прикажу его повесить, а также патроны, десять – двадцать штук, так как я не знаю, как хорошо ты стреляешь. Надо надеяться, как минимум одно попадание у тебя будет!

Лопатин был превосходным «лукашом». Это наименование происходит от имени «Лука», так звали одного крестьянина, ставшего знаменитым, который прославился в Псковской губернии своими неподражаемыми способностями окружать лис и, особенно, волков, в охотничий круг. Он передал свое искусство окружения своим сыновьям, те за большие деньги продали его другим. Но не каждый мог быть хорошим «лукашом», для этого обязательно требуются чрезвычайный талант и почти безошибочная оценка территории. Пропитанные керосином пестрые матерчатые тряпки нужно было выложить широким кругом вокруг лежбища волков на земле, на кустах, под маленькими деревьями и ветвями. Волк не может вынести запах керосина, бросается назад, особенно, если тряпки колышутся на ветру. Точно такой же трудной, как и искусство «обвешивания тряпками» была, однако, расстановка стрелков, так как окруженное животное выходило не в любых, а в большинстве случаев на хорошо закрытых местах или в низинах.

Лопатин сообщил мне об удавшемся окружении с откровенной радостью. Мы отправились, едва рассвело. Он взял с собой своего двоюродного брата Кузьмичева и еще одного крестьянина. Всего чуть больше часа поездки, и мы должны выходить. Мы привязываем лошадь и на лесных лыжах пробираемся через действительно глубокий снег.

- Барин, вы становитесь здесь, – говорит мне Лопатин, – смотрите, старайтесь стрелять в волков не спереди, потому что теперь, при таком морозе, они голодные и дикие, поэтому очень опасны. Кроме того, мех животных очень плотный, и вам придется стрелять в каждого зверя по два или даже по три раза. Волки выносливы. Но если вы, по возможности, сможете выстрелить им в след, то пуля пройдет против шерсти, и у вас будет куда лучший успех.

Мужчины исчезают в заснеженном лесу. Я остаюсь один, посреди глубоко свисающих ветвей дерева. Вокруг себя я вижу свежие волчьи следы.

Ружье заряжено, и я жду загона.

Из далекой дали звучит голос Лопатина, доказательство, что загон начался. Я слышу удары палок по стволам деревьев, я знаю, они приближаются очень медленно, потому что исследуют каждый заснеженный куст, каждый маленький угол, каждое сомнительное, засыпанное снегом место. В середине Лопатин, двое других идут справа и слева от него на расстоянии нескольких шагов.

Там приближаются волки!

Они подкрадываются гуськом и проносятся всего в тридцати шагах от меня.

Мой первый выстрел трещит по лесу. Массы снега на деревьях почти глушат звук.

Я забыл совет, выстрелил слишком быстро и попал в вожака спереди, потому что он лает на меня, почти как собака, скалит зубы, сгибается, трясет головой, и скачками убегает прочь немного в стороне от меня, в то время как стая снова исчезает в лесу.

Второй выстрел, и животное обрушивается, вздрагивает хвостом, задними ногами, валится в снег, и я вижу темно-красную кровь, потом серая собака застывает.

Ружье быстро перезаряжено, перчатки небрежно лежат в снегу. С напряжением я озираюсь по сторонам, так как теперь стая может прибежать с другой стороны. Я должен быть очень внимательным.

Правильно, вот они снова. Едва заметные, почти вплотную касаясь животом снега, скользят серые тени, сами покрытые легким слоем снега. Я позволяю им пробежать сбоку.

Снова выстрел гремит; последний волк обрушивается, другие как тени несутся прочь. Пораженный зверь больше не двигается, его последние судороги застывают, и я снова вижу кровь на девственно белом снегу.

И опять я стою в засаде с заряженным ружьем.

Стук приближается только очень медленно, проходит уже продолжительное время, но ничего больше не двигается под заснеженными ветвями. Теперь я больше не чувствую холода, хотя собственно стоит убийственный мороз.

Между деревьями стоит раскаленный, застывший шар – солнце, я могу смотреть на него незащищенными глазами. В местах, которые оно освещает, снег блестит всеми цветами радуги.

Издалека снова приближается отчетливый стук загонщиков.

Стая повернула назад и подходит на этот раз непосредственно ко мне. Готовые к прыжку, но все еще сидя, они вместе нагибаются, застывают на едва ли две – три секунды. Не прицеливаясь точно, я прикладываю ружье к щеке, стреляю в кучу, которая разбегается. Только один, с жадностью и ненавистью в глазах, скалит зубы и нагибается, чтобы прыгнуть на меня. Но я быстрее. Второй выстрел бросает его на землю. Но только на очень короткое время, он снова поднимается, я должен быстро перезарядить ружье... иначе... Спокойно, спокойно! внушаю я себе, тогда как пальцы хотят как можно скорее втолкнуть два новых патрона в ствол. Я стою по колени в снегу, так что увернуться будет трудно.

Раненая бестия истекает кровью, она кусает снег, она только с трудом может держаться прямо, и, все же, все в ней – одна лишь воля, одна лишь ненависть. Скачок, и она уже ближе!

Наконец, затвор щелкает!

Зверь готовится ко второму прыжку.

Доли секунды.

Уже бестия снова прыгает на меня. Я инстинктивно протягиваю в ее сторону стволы ружья, как будто хочу наколоть волка на них. Стволы проникают ему в пасть, он заглатывает их, в то же время раздаются выстрелы из обоих стволов. С широко зияющей раной волк валится к моим ногам.

Я снимаю меховую шапку, так как мне внезапно стало невыносимо жарко. Но мне нельзя забывать про ружье, перезарядку, про волков. Я бросаю шапку в снег, быстро заряжаю ружье и жду: придут ли другие волки или они прорвались через загон?

Снова и снова я смотрю в разные стороны, отступает быстро на один шаг от убитого животного, чтобы получить лучший обзор, но вот уже из леса приближается Лопатин с двумя другими загонщиками.

- Ну, как это было? – его первый вопрос.

- Хорошо, отлично! – мой ответ.

Мужчины очень близко приближаются ко мне, и я смотрю на Лопатина, как мальчик на своего учителя – хорошо ли я сделал свое дело? Взгляд «лукаша» осматривает маленькое поле битвы. Однако, он ничего не говорит, только оценивает расстояние, а потом усмехается.

- Этот волк, первый, барин, совершенно определенно напал бы на вас, если бы первый выстрел не поразил его в глаз, вы сами можете убедиться, – и он поднимает последнего убитого мною волка, качает головой, осматривает широко зияющую рану. – Вам повезло. На охоте на хищников никогда нельзя горячиться, так как часто речь идет о жизни и смерти. В будущем лучше дайте зверю убежать, но не подвергайте себя опасности нападения – зачем?

Его голос звучит так спокойно. Он похож на засыпанный глубоким снегом лес.

Мертвые волки подобраны, охота заканчивается, я вынимаю патроны из ружья, вешаю его на плечо.

Но глаз «лукаша» высматривает дальше и при этом это приобретает особое, ожидающие с нетерпением, строго и точно проверяющее выражение; мужчина проходит несколько шагов по следу, высоко поднимает кусок снега, на котором я, приблизившись, вижу несколько волос и кровь.

- Барин, мы хотели бы пойти по этому следу, так как этот волк болен и не может уйти далеко.

Мы отправляемся в путь. Я снова зарядил ружье. Мы карабкаемся по глубокому снегу, «лукаш» впереди, я следую за ним. У нас короткие лесные лыжи, но мы все равно глубоко погружаемся в высокий новый снег, так что мы оба после нескольких минут буквально искупались в поту. Мы снимаем тяжелые шубы и оставляем их, затем после нескольких сотен шагов следуют наши теплые куртки, потом жилеты с меховой подкладкой.

- Если все и дальше так пойдет, Лопатин, тогда мы на тридцатиградусном морозе будем идти по снегу в рубашках с короткими рукавами.

- Да, барин, может и такое случиться при такой охоте. Но каждое животное, даже если это и волк, заслуживает выстрел милосердия, так как оно, все же, божье творение и не должно зря мучиться, для этого же мы разумные люди.

Пот буквально течет мне по лицу. Внезапно «лукаш» застывает на месте передо мной как вкопанный, потом указывал вдаль, машет. Но я ничего не вижу, только всюду плотно покрытые снегом ветви и стволы деревьев, из-за которых мало что можно увидеть даже на расстоянии в несколько шагов.

Я подаю мужчине ружье. Обрадовано он хватает его, оно уже у щеки, и он, едва прицелившись, стреляет.

Ничто не двигается, только опытный охотник продвигается дальше, наклоняется под маленькой елкой и вытаскивает оттуда серое животное – волка. Капающую из его раны кровь он ловит руками, втирает ее, а потом проводит языком по одной и по другой ладони. Таков обычай – искусство «лукаша» должно с помощью этого обычая сохраняться у него и дальше.

Старые следы ног ведут нас к нашим вразброс лежащим предметам одежды и к терпеливо ждущим лошадям. Лопатин вынимает широкий нож, и с помощью других мужчин все четыре волка вскоре образцово освежеваны. Уже прилетают первые вóроны и вороны, почуяв легкую добычу, и кружатся вокруг нас на высоте всего нескольких метров. Их крик звучит противно.

Дома ждет Иван Иванович. Он даже потрудился выйти на улицу.

- Никого не подстрелил, Федя, сердишься из-за этого, да?

- Нет, я стрелял, но из двадцати выстрелов было только два прямых попадания, все прочие прошли мимо.

- Но хотя бы одного, как минимум, ты принес? – спрашивает он весело и несколько свысока. Но Лопатин теперь уже поднял добычу из саней. Иван Иванович не хочет верить своим глазам, потом он начинает страшно злиться.

- Лопатин, ты очень хитрый крестьянин, очень ловкий и умелый. Если ты идешь со мной на охоту, то я, самое большее, подстреливаю двоих, только в последний раз мне особенно повезло, застрелил троих. Но если ты идешь охотиться с немцем, тогда он приносит сразу четырех волков домой. Он может громко хвастаться по всему Никитино! Мы стали в его глазах чучелом, никакими не охотниками, дилетантами! Если человек впервые идет в лес и действительно приносит четырех волков! Это просто неслыханно, Лопатин!

- Иван! – я пытаюсь утихомирить его.

- Ваше высокоблагородие... , – поддерживает нерешительный Лопатин.

Наконец, Иван Иванович успокаивается и поднимается ко мне выпить стаканчик.

Мы беседовали о различных охотничьих переживаниях. Поздно вечером Иван внезапно посмотрел на часы.

- Проклятое свинство! Нет, какое свинство! Представь себе, Федя, я снова обещал моей жене, что вернусь самое позднее в десять часов домой, однако, между тем, уже почти половина двенадцатого. Клятвенно я обещал это ей сегодня! Моя жена! Господь Бог, это моя самая большая боль, почему я только женился, почему? Я действительно не знаю это. В десять часов я должен был прийти домой! Чего все же она хочет от меня?

Он «перевернул» рюмашку в последний раз и поднялся со стоном.

Едва я закрыл дверь за ним, когда он снова стоял напротив и говорил действительно нерешительно:

- Не сделаешь ли ты мне очень большое одолжение? Проведи меня ко мне домой; я знаю, моя жена будет страшно ругаться, но если ты будешь рядом, то она не осмелится, а завтра все снова забыто. Будь другом и пошли со мной, да?

Немногие шаги до дома Иван Иванович молчал. Он позвонил, дверь открыл «девочка на побегушках», немецкий повар Мюллер, который принял нас обоих, как будто бы он – лучший в мире лейтенантский денщик, со всеми почестями и помог нам вылезти из шуб.

- Садись сюда, Федя, я попытаю своего счастья сначала один, и если все аргументы разума откажут, то я введу тебя. Здесь сигареты, кури. Здесь также печенье, ты любишь сладости. Ешь, сколько хочешь. Он пододвинул мне стул, пошел к двери спальни и открыл ее без промедления.

- Будет лучше, мой дорогой Иван, если завтра ты поговоришь с доктором Крёгером и скажешь ему, что впредь будешь жить только у него, – услышал я действительно ядовитый голос из темноты.

- Катенька, пожалуйста, не злись на меня, по-другому не получалось. Крёгер не хотел отпускать меня, я клянусь тебе в этом... и там я рассказал о моих самых прекрасных охотничьих переживаниях, и время внезапно прошло. Я сам не хотел поверить своим часам, так я сам был удивлен. Теперь, однако, я здесь, Катя, теперь снова все хорошо, не так ли? Все снова хорошо! – подчеркивал он с энергией.

- Да, все хорошо, ты можешь идти туда, откуда пришел. Твою кровать я попросила выставить на двор. Зачем она здесь нужна? Я с этого момента больше не рассматриваю себя как в браке с тобой. Завтра я подам на развод. Пусть все Никитино знает! Что у меня, собственно, есть от тебя, Иван? Я чувствую себя достаточно молодой, чтобы еще раз выйти замуж.

- Проклятое дерьмо...! Что все же происходит с этой проклятой коптилкой! Если она должна гореть, она не горит, она дымит; если она не должна гореть, то ее нельзя погасить даже силою всех легких. Так! Ну, наконец! Уууу..., я мог бы размазать ее об стену!

Я слышал, как цилиндр лампы жужжит в патроне, через полуоткрытую дверь я увидел, как зажегся свет. – Да, правда! Моей кровати больше нет в комнате! Куда же она подевалась?

- Я тебе уже все полностью объяснила, Иван! – звенел нетерпеливый, возбужденный голос маленькой женщины.

- Катенька, я вовсе не слышал тебя..., все же, ты видела, что я был занят лампой... Ты, наверное, ругалась? Ты делаешь очень злое лицо, Катя, почему, собственно? Только смотри, я принес для тебя сюрприз... что только не взбредет мне в голову, среди ночи... ты не сможешь надивиться... я сейчас снова вернусь, Катя!

- Заходи, Федя, давай, мой дорогой, быстро иди к ней, – шептал он таинственно и, схватив меня за руку, поднял меня со стула и потянул в направлении спальни его жены.

- Очень быстро неси две бутылки шампанского, Иван, дай своей жене хорошо напиться, она говорила в твой адрес ужасные вещи, – прошептал я ему не менее таинственно.

- Все слышал, все? И он сделал кислое лицо, однако пошел за шампанским.

- Такая неожиданность! Добрый вечер, Екатерина Петровна!

Прежде чем женщина могла произнести хоть слово, я поцеловал ее обнаженную руку. Внезапная, приятная краснота бросилась ей в лицо, но она судорожно натянула красное, утепленное ватой одеяло почти до подбородка, при этом глаза ее увеличились, рот раскрылся, она хотела что-то сказать, но не могла. В моей действительно странной ситуации я мог только улыбаться.

- Федя!... Вы здесь?... Почему?... И мой муж? – заикалась она.

- Иван попросил меня, чтобы я проводил его, так как мы хотели еще немного поболтать друг с другом, если вы не против. Простите мне, что задержал вашего мужа... Я виноват, но он рассказывал мне такие интересные охотничьи рассказы. Я в этом деле совсем еще новичок. Могу ли я поцеловать вам руку?

Она испуганно протянула мне руку, и я заметил, как она дрожала.

- У вас такая прекрасная, мягкая рука, – и я коснулся ладони губами.

- Федя! – шептала женщина с упрашивающими глазами. – По крайней мере, вы понимаете меня, вы мужчина с чувствами.... Мой муж... я не могу говорить это вам, но... Вы будете знать, что я имею в виду, и мне стыдно, что говорю вам эти слова, но это ужасно иметь такого супруга. Что у меня еще есть в этой дикой местности? Все же, я выросла в Москве, а не здесь в этой пустоши! Дни проходят и с ними молодость, и не успеешь оглянуться, уже становишься старой. Не так ли, Федя, разве я не права?

– Но, Екатерина Петровна, вам следовало бы быть более милой, более любезной к вашему мужу, так как он – очень добрый человек, и, вам должно было легко женить его на себе. Вы – молодая, красивая женщина. Подумайте, что и ваш муж тоже неизбежно стал апатичным в этой ужасной пустоши. Нужно помогать друг другу и сохранять друг другу верность. Но все же, сами возьмите в свои руки инициативу, поезжайте с мужем на две недели в Пермь, Екатеринбург, в Омск, где вы сможете развлечься.

- Мой дорогой Федя, вы страшно благоразумны. Я ничего подобного не ожидала от вас. Можете ли вы пообещать мне, что с помощью ваших связей в Петербурге постараетесь добыть другую должность для моего мужа, чтобы он смог покинуть Никитино?

- Я хочу ответить на этот ваш вопрос решительно честно, и надеюсь, что вы сможете понять меня – как пленного. Подождите конца войны, и тогда я с удовольствием сделаю для вас все, что в моих силах, клянусь.

Екатерина Петровна выпила бокал шампанского за свое здоровье, потом за мое здоровье, ее мужа, за будущее... в Петербурге.

Следующим утром, когда я с Фаиме посетил Ивана Ивановича в здании полицейского управления, я нашел его расхаживающим с довольным видом туда-сюда.

- Ты очень хитрый лис, Федя... У меня дома солнце сияет, моя жена стала задорной, я такого и представить бы не мог. Я сам счастлив и доволен, так как ты снова придал мне мужество. Я хочу подождать, пока война не закончится, потом все вместе поедем в Петербург, тогда все снова будет хорошо. Не смейся надо мной, если я тебе честно скажу, мне тяжело далось бы оставить тебя здесь навсегда... никто мне не нравится так, как ты, Федя... даже моя жена.... Я всегда останусь твоим старым, верным Иваном, и, вероятно, я могу немного помочь тебе и твоей жене, как маленький, незначительный полицейский чиновник, но все же. Да, Федя... вот так обстоит дело.

Два дня спустя полицейский капитан со своей женой поехал «по служебным делам» в Пермь.