Четыре года в Сибири

История волка Одинокого

Дни, которые я мог провести в Забытом, прошли. У моего дома стояла Колька, немногие вещи, которые я взял с собой, медленно и осторожно грузились в тарантас. Все Забытое собралось вокруг нас. Как будто мы отправлялись в голодный край, нам надарили продуктов.

- Мне точно не нужно сопровождать тебя, Федя? – осведомлялся в уже, наверное, сотый раз староста. – Мне нетрудно немного проводить тебя, и, кроме того, поездка тогда не будет такой скучной. Ты не заблудишься? Будь внимателен! Следуй только маленьким маркировкам новой дороги, иначе ты можешь ехать, сколько хочешь, и никогда не доберешься до Никитино. Никто из нас не знает, как далеко тянется лес, и если ты не выйдешь на дорогу, ты потерян.

Я отказался, потому что хотел сам попробовать.

Последние рукопожатия, которые никак не заканчиваются, отовсюду тянутся руки, я должен пожать их все, должен вернуться, действительно скоро и на долгое время, на всю зиму, навсегда я должен тогда остаться. Я должен передать всем привет, товарищам, фельдфебелю, правильно раздать взятые с собой подарки, ничего не забыть, я должен непременно заказать и получить необходимые, включенные в список инструменты.

Много, много рук машут на прощание, голоса снова и снова кричат нам:

- До свидания! До свидания!

Внезапно как стена тайга окружает нас со всех сторон, тогда как в далекой дали медленно смолкают голоса людей.

В своей возвышенной тишине лес стоит вокруг нас как околдованный. Ни ветерка, ни движения. Мы оба – единственные люди в его подавляющей середине.

- Ты не боишься, Фаиме?

- Но Петруша! Почему, чего тут бояться?

- Мы могли бы заблудиться, не найти дорогу в Никитино, умереть с голоду в лесу.

- Я не боюсь, совсем не боюсь. Я знаю, мы доберемся до Никитино точно так хорошо, как будто бы нас сопровождали все крестьяне Забытого.

Я точно следовал данным мне указаниям и был рад, что замечал все сразу и не ошибался с направлением. Только единственный раз я все же захотел быть умнее, чем крестьяне. Я не хотел использовать еще частично сохранившуюся тропу к грунтовой дороге, а, чтобы сэкономить время, решил срезать весь угол, проехав по уже почти заросшей просеке. Но при этом я совершил серьезную ошибку.

Проходил час за часом, но я все еще не добрался до дороги и уже давно потерял путь. Часто я смотрел на часы, потом на Фаиме, но она только улыбалась, немного огорчая меня.

- Ну вот, теперь чудесный мужчина все-таки заблудился, хотел быть умнее других. Вот так сюрприз! И лес стал здесь таким плотным, что тарантас больше не может объезжать. У меня, вроде бы, есть топор, но прежде чем мы прорубим себе дорогу силой, залезу-ка я на действительно высокое дерево, вдруг увижу вдали еще такого же умного мужчину как я, который тоже что-то высматривает.

Пока я карабкаюсь на дерево, я долго кричу Фаиме, который всегда отвечает мне. Я боюсь, что что-то могло бы ей, оставшейся одной в плотном густом кустарнике, ударить или напугать ее. Я осматриваюсь.

Будь у меня тогда борода, в ней задержалось бы немного лестных слов, которые я высказывал в свой адрес.

Меньше чем в ста метрах слева от меня я замечаю еле-еле видимую, широкую лесную просеку – долгожданную дорогу.

При помощи топора я прокладываю дорогу через густой кустарник до просеки; потом мы двигаемся дальше.

Время проходит. Смеркается. Мы должны устроить ночной привал. Он готов в один миг: взятый с собой тент натягивается над телегой, мы прячемся под ним и уже можно спать.

Кольку мы распрягаем и привязываем к длинной веревке. Он жует скудную траву с дороги, которой та полностью поросла, и только обрывки следов указывают на то, что здесь однажды ехала телега.

На краю дороги мы раскладываем костер.

На расстоянии руки лежат револьвер и обе винтовки. Так научили меня крестьяне, потому что дорога – это место сбора людей и зверей леса. Сбежавшие каторжники и прочий сброд, который не остановится перед грабежом и убийством, бродит по чаще вдоль дороги. Но убитый – это желанный корм для волков и других животных, которые по ночам рыскают вдоль дороги. Потому особенно по ночам собирается жизнь тайги на заросшей дороге.

Мы едим медленно, без поспешности, и пьем чай. В стороне от нас ложится Колька, который время от времени поднимает голову и как хорошая охотничья собака чует, не подбирается ли к нам издали опасность. Огонь постепенно тухнет.

Ничего не движется, никакого ветерка. Мы тихо беседуем, так как тишина и в нас самих, запас дров на ночь быстро собран. Огонь вспыхивает и снова бросает призрачные тени вокруг нас. Теперь лес похож на красную стену, которая прерывается сверканием отдельных берез.

Пожалуй, огонь защищает человека от диких зверей, но он привлекает хороших и плохих людей из самой дальней дали. Поэтому всю ночь нужно быть начеку.

Я завернул Фаиме в бурку. Я один сижу у огня, тоже накинув такую меховую пелерину на плечи. Трубка путешествует из одного угла рта в другой, потом в табачный кисет, маленькой горящей веточкой я снова зажигаю трубку, чтобы она опять предприняла свое обычное путешествие.

- Не хочешь ли ты спать, Фаиме? Уже поздно, одиннадцать часов ночи.

- Нет, Петруша, я на всю ночь останусь лежать у огня. Выспаться я всегда смогу, а сегодня я хотела бы караулить вместе с тобой. Но расскажи мне какую-то историю. В лесу так таинственно, и я хотела бы забрать с собой так много воспоминаний из Сибири. Если мы однажды будем в Петербурге или где-нибудь за границей, то мы вспомним этот вечер в лесу. Но это должно быть действительно жуткой историей, так как если я вижу, что ты смеешься, значит, история эта вовсе не страшная на самом деле.

- Я хочу рассказать тебе историю о волках, которую услышал в Забытом от охотников на пушного зверя:

Жил-был волк. Он был помесью степной волчицы и северного волка. Он был зол, быстр, кровожаден и на костреце у него был коричнево-красноватый мех. Он наследовал это от матери; от отца у него была серая шкура и размер. Он был зловеще велик и силен. Самая яростная и самая сильная собака не могла справиться с ним. Киргизы, калмыки, башкиры, татары в степных поселениях и казаки в станицах рассказывали об его нападениях и убийствах. Но о нем знали и крестьяне в тайге, самоеды, остяки, вогулы и другие кочевые народы, которые населяют бескрайнюю тундру Сибири и пасут там свои оленьи стада.

Снова и снова этого гигантского волка пытались заманить в засаду, поймать в капкан, отравить его – без толку. Животное было умно и всегда ловко избегало опасности.

Волка прозвали «Одиноким», потому что в большинстве случаев его видели в одиночку. Он охотился и убивал один, и только редко становился предводителем и вожаком изголодавшейся стаи, которая приводила тогда людей в состояние панического ужаса, так сильны и смелы были его разбойничьи набеги на пасущиеся стада. Постепенно дошло до того, что в нем скоро уже видели не волка, а шайтана – злого духа лесов – который получал свою дань противозаконно и насильственно.

Мать Одинокого была невелика и почти темно-красная. Ее выводок состоял из четырех красноватых, кровожадных и двух серых, более сильных животных. На глубоко спрятанном, тщательно оберегаемом волчицей торфяном болоте лежало множество разбросанных костей. С трудом и опасениями растила она свой выводок. Молодые волки росли и развивались великолепно.

Лето прошло, наступила осень, и старая волчица постепенно обучала волчьим повадкам своих волчат.

Когда смеркалось, они все подкрадывались к стадам. Издалека молодые волки слышали блеяние овец, человеческие голоса и собачий лай, до тех пор, пока ночь постепенно не спускалось и все стихало. Тогда волчица подкрадывалась ближе, но волчата, дрожа, оставались позади. Она, осторожно пригнувшись, скользила по земле. Внезапно звучит громкий крик, яростное, хриплое тявканье собаки... пригнувшись, и испуганно сидят вместе молодые волки. Наконец, приходит мать, тащит в зубах большого гуся.

Зубы рвут, размалывают, перья летят в разные стороны, и уже ничего больше не остается от птицы. Волки спешат прочь, так как знают, что люди на ферме теперь лежат в засаде.

Несколько быстрых скачков, пригибание к земле, короткая, быстрая гонка, и уже старая волчица поймала и придушила зазевавшуюся лису. Мгновенно вся волчья семья набрасывается на животное, и по волчьим обычаям от лисы остается один лишь хвост.

Дальше бегут рысью волки, они издали чуют овечьи стада. Они должны быть очень осторожны, так как стада добросовестно охраняются сильными, косматыми собаками казаков или их охотничьими собаками, длинноногими борзыми, и такая собака легко справится с молодым волком. Снова старуха подкрадывается вперед. Она ищет защиту за любым самым маленьким возвышением, в самом низком углублении она прижимается низко к земле, чтобы потом высматривать дальше, подкрадываться ближе. С темной стороны она подбирается к стадам, потому что боится диких собак пастухов. Долго она подкрадывается вокруг, всегда чуя, ища, высматривая, всегда под ветром, так как собаки кочевников обладают прекрасным нюхом. Наконец, ее зеленоватые светящиеся глаза обнаруживают одного оказавшегося немного в стороне от стада ягненка. Прыжок, один укус, и она убегает назад. Она слышит разбегающиеся стада, ругань пастухов, злой лай собак, которые бросаются за ней. И старая волчица использует все свои силы в беге, все, что ее легкие в состоянии отдавать в усталом, истощенном теле. Как тень она несется над землей. До высокого защищающего камыша она добегает из последних сил, исчезает там, продолжает бег, сжимая в зубах судорожно бьющегося ягненка. Плотный камыш удерживает собак, так как туда не осмеливаются забраться даже самые дикие из них. Волчица приносит добычу своим щенкам. Зубы рвут мясо, волки пожирают ягненка, но все же, они еще далеко не сыты. Они мчатся дальше по степи, продолжают охоту, чтобы наполнить свои ненасытные животы.

Снова старая волчица подкрадывается кругами к новому стаду. Ее в темноте не отличить от земли. Пристально она высматривает, вся превратившись в один комок крайнего напряжения. Курдючная овца беспечно пасется лишь чуть-чуть в стороне от стада, но этого волчице достаточно. Она нападает! Собака пробегает поблизости от нее! Она хотела подогнать пасущуюся в стороне овцу к стаду, но она чует ее, вероятно, ветер в эту секунду сменился, и уже также другие собаки бегут, и в то время как овцы убегают и звучит топот лошадей, они преследуют старую волчицу. Серая тень мелькает над черной землей ночи... бежит прочь он... яростные собаки с пеной у рта гонятся за ней.

Черная ночная степь, зловещая тьма в высоком камыше, и собаки отстают, так как они не любят мрак, как и человек. Они знают, что там их подкарауливает смерть.

И они садятся на кострец, поднимают головы к темному небу и воют. Гав-гав-гав... гав... ууууу... ууууу...

Из далекой дали, из темноты, откуда-то, им отзывается другой вой, зов их предков, которые все еще ведут вольную жизнь, глухой, ужасный, протяжный вой. Ууууу... ууууу уууу.... – волчица зовет своих разогнанных волчат.

Другой ночью волки чуют теплый след. Полукругом они преследуют добычу. Впереди спешат охотники. Это старая волчица и оба ее серых детеныша. Постепенно круг замыкается, лошадь боязливо сопит и хочет галопом спастись от преследователей. Земля мягкая, копыта вязнут, лошадь применяет всю свою силу, чтобы ускользнуть. Но тщетно, серые тени быстрее лошади, они скользят, перелетают беззвучно мягкую землю, они не вязнут, не оставляют следы. Все ближе и ближе приближаются волки к своей жертве, все более диким становится преследование. Лошадь больше не может убежать от них. Вот прыжок, и Одинокий схватил лошадь за бок, теплая, молодая кровь течет в его пасть, жадно и быстро он пытается ее проглотить. Теперь старуха прыгает на лошадь спереди. Животное отчаянно защищается, оно кусает все вокруг себя, но не может схватить своих убийц; они впились в его шею и мягкие части. Теперь весь выводок вместе. Лошадь падает на землю, и волки набрасываются на нее. Кровь брызжет, зубы рвут мясо, кости трещат, все забыто, всякая осторожность, всякий страх. Чистые кости остаются лежать. Стая сначала стоит нерешительно, потом бежит дальше.

Затем идет облавная охота. Растянувшись полукругом, они идут по степной траве. Далеко впереди идут охотники, которые обнаруживают все, за ними загонщики время от времени испускают свой наводящий ужас вой в далекую, ночную степь, и все в страхе убегает прочь от этого воя.

Внезапно самец кролика стремительно несется мимо них, и весь выводок бросается за ним... Тщетно. Никакой волк не может догнать его, он быстрее, чем они. Лисицу рвут на куски, как сильно она ни защищается. Страшная пасть волка разрывает, размалывает ее, оставляя только хвост и задние лапы. Заяц пойман... ээээ... ээээ... эээ... эээ, кричит он в ночи. Это вопль смерти, теперь умолк и он. Добыча делится, разрывается, поглощается, едва ли несколько волос еще остаются, только задними ногами пренебрегают, ибо таков старый обычай волков.

Когда утро едва ли начинает брезжить, выводок сыт до тошноты. Он прячется там, где камыш выглядит плотнее всего, чтобы отдохнуть.

Осень заканчивалась. Холодало, и скоро упали первые снежинки. За ними последовала пурга, которая засыпала далекую, пустынную поверхность степи мягким, белым покрывалом.

Когда однажды волки зевали и потягивались в своем убежище и хотели осторожно покинуть его гуськом, старая волчица, выходившая из убежища первой, заметила, как только в нескольких шагах от нее удалялось что-то пестрое, что тихо развевалось на ветру. Она подошла поближе, пахло керосином, и этот запах был ей невыносим, противен. Она насторожилась, побежала в другую сторону, но и там она нашла то же самое. Всюду были похожие маленькие пестрые тряпки, которые пахли керосином, и снег вокруг. Как замкнутый круг, повсюду это трепетание и шум маленьких тряпок, тот же невыносимый запах. Боязливо они вместе сидели на корточках всю ночь... Они не находили выхода.

Утром все приближался странный шум. Это были люди, стучавшие палками по деревьям. Волки прыгали высоко и снова искали выход, но повсюду те же тряпки... Нет, одно место свободно! Туда старая волчица ведет своих волчат.

Они видят искру, еще одну, треск как удар грома, старая волчица падает, катится к земле, бьет хвостом, скалит зубы, вздрагивает... От неистового страха другие идут на прорыв... Выстрелы звучат... трое волков остаются лежать на месте, другие ускользают.

На несколько миль они бегут, так долго, как ноги могут их нести. Потом они прячутся, дрожа.

Одинокий был один; пуля охотника слегка задела его шкуру. Он укрылся глубоко в чаще. Он сидел долго, пока голод не начал невыносимо мучить его. Все больше и больше он забывал дрожь и перенесенный страх, и с низко опущенным носом и волчьим аппетитом в животе, он покинул убежище и теперь один отправился на охоту за добычей.

Одинокий точно следовал советам матери. Он всегда охотился только под ветром, подкрадывался с особенной осторожностью к стадам животных, теперь он был предоставлен себе самому – но зато ему не нужно было и делить с кем-то свою добычу. Он бродил на далекие расстояния. Он мог пройти до двадцати пяти миль за один день. Скоро и у него был опыт своей матери, за ним гнались собаки, его ранило дробью, раздавило лапу капканом. Не было ничего, с чем бы он уже не столкнулся.

Через бесконечную, пустынную степь Одинокий добрался до синих гор и тихих, глубоких озер Урала. Там он прокрадывался к примитивным лагерям и пещерам золотоискателей и горнорабочих, питался всеми остатками, выкапывал едва ли зарытые трупы убитых, корыстолюбивых людей, огибал покинутые, вымершие усадьбы, светло освещенные города, бежал вдоль трактов, вдоль одинокого рельсового пути, приводил немногочисленные крестьянские поселения в лесах, которым только редко приходилось опасаться волков, в панический ужас и добрался до тундры с самоедами и их стадами северных оленей.

Теперь он знал, что вкуснее всего лиса, собака и самое лучшее – человек. Для него как для каждого волка это были лакомые кусочки. Он знал: где есть люди, там также есть и корм, так как человек убивает. Без труда он преследовал еще теплые следы подстреленной дичи, так как она едва ли оборонялась и больше не могла сопротивляться его страшной челюсти, его быстрым, летучим движениям. Изо дня в день, всюду ему предоставлялось много шансов, убивая, добыть себе пропитание. Так прошла зима.

Когда самые первые теплые солнечные лучи упали на снежный ландшафт, в нем проснулся непреодолимо, сильно и великолепно инстинкт порождения новой жизни. Он забыл спокойствие, пропитание, опасность, все. Теперь маленькие злые, дикие волчицы пахли для него сладко, одну из них он избрал для себя. Он бился за нее с множеством кобелей. Смело он приближался к ним. Короткая борьба не на жизнь, а на смерть, яростное, хриплое пыхтение и щелканье зубов, кровь брызгала вокруг, серые волки боролись ожесточенно, не зная пощады друг к другу.

С оскалившей челюстью, растянутыми, раскрытыми, кровоточащими губами победитель гордо стоит над побежденным.

Никто из кобелей теперь не оспаривает больше волчицу у него. Несколько дней они справляют свадьбу, тогда, когда время прошло, они расходятся, как они встретились, один на север, другой на юг или на запад и восток.

Одинокий снова был только один... и бродил дальше.

Он охотился на водоплавающих птиц, питался их яйцами и больше не давал уткам сбить себя с толку симуляцией подбитого крыла. Он точно знал, что такая утка очень хорошо могла летать и хотела только отманить его подальше от своего гнезда, от птенцов. Он питался останками рыб, даже если они уже замерзли. Он откапывал мышей, хомяков, барсуков. Он не оставлял ничего, питался также человеческими трупами, причем с самым большим удовольствием.

Одинокий никогда не бежал за волчьими стаями, но они бежали к нему и принимали его. Таким образом, он становился вожаком стаи.

Он правил строго по обычаям своего вида, и эти обычаи были твердым правом. Абсолютно вся стая подчинялась ему, и он улаживал каждую ссору, наказывал виноватых, кусая их до полусмерти. Никогда ни один волк не решался заворчать на него. Разбойничьи набеги, которые они предпринимали, руководились им. Они были осторожны, но при этом смелы и сильны в натиске. От пойманной добычи он всегда сначала пожирал первый кусок, как этого требовали обычай и честь, и никто не спорил с ним за его пищу. Он вел свой род с крайнего севера в леса, в степь, в местности, где эпидемии господствовали, где люди умирали сотнями, и волки наедались до отвала, так как корма – и людей, и животных – было более чем достаточно.

Долго Одинокий был вожаком стаи. Долго он распространял панический ужас среди населения. Тщетно попы после длительных песнопений в дыму церковного ладана освящали многочисленные капканы, которые раскладывались повсюду. Пойманы были лишь немногие из волков, которых потом бессильные от ярости крестьяне и яростные собаки разрывали на куски.

Но Одинокий становился все умнее и осторожнее.

- Одинокий – это не волк, – говорили крестьяне, – он шайтан, мы не можем бороться с ним.

Прошло несколько лет. Крестьяне должны были снова и снова платить могущественному серому черту богатую дань и печально качали головами.

Однако Одинокий становился все более одиноким из года в год.

Это случилось вновь в разгар лета. Солнце уже много дней невыносимо жгло. Поля, посевы были почти полностью высушены, трава сожжена, скот голодал и худел. Ежедневно мужики собирались в церкви и двигались, неся в руках иконы и святые кресты, вокруг деревни, умоляя Бога о дожде. В отчаянии они смотрели на небо, на котором неделями не появлялось ни одного единственного облака, потом они стояли на коленях на засохшей, раскаленной земле, пели псалмы, крестились, опрыскивали поля и посевы святой водой, и поп в церковном облачении, почти обессилевший от тяжести святой одежды и знойной жары, неутомимо размахивал кадилом.

Голод, лишения, нужда и, вероятно, также смерть предстояли им, если Бог не услышит их молитвы.

И большой, добрый Бог услышал мольбу своих детей.

Ночью, когда маленькая, склонившаяся к земле деревня спала, черная, зловещая гряда туч появилась со стороны леса. Молнии сверкали, удары грома следовали один за другим. Земля содрогалась, и людям становилось страшно. – Илья-пророк катится по небу, – шептали крестьяне и крестились раз за разом. Дождь со зловещей мощью обрушился вниз, и, наконец, умершая от жажды земля пила воду полными глотками. Избавленные от беды люди с распущенными волосами и босиком стояли вокруг своих изб, на полях и лугах, мокли под дождем, опускались на колени и хвалили Бога.

Когда дождь прекратился, самые маленькие дети с веселым криком побежали в близлежащий лес. Но там они внезапно умолкли. Молча и с опущенными головами они возвращались, боязливо держась за материнские юбки, и в глазах у них был большой вопрос, невысказанно-непонятная тайна.

- Одинокий... мертв, – шептали они едва слышно. – Там... И они указывали неуверенно в сторону леса.

Мгновенно вся деревня была на ногах. Они вооружились косами, цепами, серпами, старыми ружьями, и боязливо пошли к лесу, из которого только что прибежали дети.

Шаг за шагом приближались они к опасному месту, которое показали им дети. Они не говорили ни слова, настолько силен был их страх. Выстроившись полукругом, они подошли туда.

У подножия расколотого вплоть до корня дуба... лежал Одинокий, одинокий чудак.

Молния поразила его.

Не рука слабого человека, а рука Создателя положила конец его жизни.

Нерешительно крестьяне стояли в кругу и молчали.

Настя, девочка едва ли трех лет, подошла к мертвому зверю и встала на колени у его головы.

- Мама, Одинокий мертв..., – и ребенок гладил породистую тонкую голову волка, его плотный серый мех, слабые уши, его когда-то такие быстрые, сильные ноги.

Мужики принесли лопаты, глубоко раскопали землю, опустили в яму мертвое животное, чего они прежде никогда бы не сделали. Маленькая Настя принесла пучок травы, там было несколько цветочков. Она осторожно приблизилась к яме, где лежал зверь, посмотрела вниз, бросила пучок травы с цветами и склонила в сторону льняную головку.

- Одинокий, я всегда буду приходить к тебе, и играть с другими детьми у тебя.

Яму быстро забросали землей, и лес хранил молчание над могилой Одинокого.

Вечером, когда все собрались за рюмкой водки, веселились и вспоминали о прежних набегах Одинокого, маленькая Настя плакала. Но слезы ребенка еще не успели просохнуть на толстых маленьких щечках, когда она уже заснула.

Ей снился волк Одинокий.

Розовел рассвет.

Робко снопы холодных солнечных лучей опустились на пейзаж, и внезапно, как после чуда, лес вокруг нас предстал в своем полном осеннем великолепии.

Целый день телега с плетеным кузовом тряслась по тракту. Вечером мы переночевали в деревне, потом телега снова тряслась долго, до самого дома.