Четыре года в Сибири

Рождество и Новый год

Рождество приближалось.

Вокруг меня таинственно шептались. Внезапно у Фаиме появились тайны, ее братья, Иван Иванович и его жена, мои товарищи, все, кажется, готовили заговор против меня. Таинственные пакеты всех размеров появлялись, доставлялись в мою квартиру, снова выносились, распаковывались где-нибудь, снова упаковывались, и вдруг исчезали. Скоро мне не разрешали входить то в одну, то в другую комнату. Плутовские лица, лукавые глаза всюду, и за этим радость сердец.

Но и у меня тоже были свои тайны, также мне приходилось прятать разные пакеты. Ямщики, которые вели почтовые караваны от железнодорожной станции в Никитино, зарабатывали себе некоторые чаевые; это побуждало их сопротивляться опасностям и трудностям ужасного холода. С любопытством и полные надежды наши глаза искали в здании почты предназначенные для нас пакеты, и стоило их открыть, как каждый как можно скорее старался убрать их в сторону, чтобы другие и предположить не могли, что содержится в них.

Наконец, праздник наступил.

Внезапно таинственный шепот, нерешительные, многозначительные и таинственные взгляды, все исчезло. Что-то носилось в воздухе, заставляющее сердце биться быстрее и радостнее. Все были полны ожиданий, надежд, как когда-то, когда еще верили в прекрасную сказку про Деда Мороза.

Я выхожу на улицу. Тихий, ясный вечер, какой бывает только на севере при яростном морозе от 40 градусов и выше. Небо усеяно звездами, на далеком горизонте стоит очень тонкий лунный серп, над опушкой леса сияют Венера и красновато-желтый Марс. Медленно они продолжают свой путь на небе.

Это Сочельник.

Я пробираюсь в старую церковь как вор. За толстыми, пестрыми стеклами я вижу мерцание свеч. Я подхожу к засыпанному снегом входу, снимаю с головы толстую меховую шапку и останавливаюсь благоговейно. Внезапно хрустит снег, темная торопливая фигура шмыгает мимо меня и медленно открывает высокую, тяжелую дверь.

Сияющий блеск бесчисленных огней и лампад, которые горят перед блестящими образами, овитый ароматом ладана и долгого мелодичного пения священников и хоров на тягучем церковнославянском языке, вытекают ко мне наружу в прислушивающуюся ночь. Я вижу стоящих на коленях, молящихся людей, над ними струится освященный свет их больших и маленьких жертвенных свечей. Свет, пение застывают в неподвижном воздухе, дверь закрылась... ночь окружает меня... Я делаю знак креста на груди.

И снова кто-то проносится мимо меня, снова тяжелая дверь медленно открывается к свету, лучам и светильникам, и я чувствую себя как нищенствующий, мерзнущий ребенок, который стоит перед многообещающим домом неприступного богача. Я не могу войти в церковь.

Я иду к моим пленным товарищам в «родной угол» и стучу в дверь. Я стучу действительно сильно и слышу, наконец, энергичный голос:

- Заходить нельзя, только позже, готовимся к Рождеству!

- Это Крёгер! – отвечаю я, и уже дверь открыта.

- Просим прощения, господин Крёгер, мы как раз готовимся устроить рождественские сюрпризы для товарищей, – говорит венец и сам сияет как рождественский праздник.

Ель больших размеров, украшенная искусственным снегом и множеством свечей, стоит посреди зала. Вокруг нее поставлены столы, покрытые белой бумагой и украшенные еловыми ветками. Также на стенах укреплены еловые ветви. Всюду мужчины занимаются делом. Я смотрю на них, оставаясь ими незамеченным. Они никак не могут расставить свои скромные подарки друг другу достаточно быстро и красиво. Постоянно новые и новые грузы они приносят из кухни.

Приходит староста лагеря. Мне бросается в глаза, что его волосы и усы сегодня особенно тщательно напомажены и подровнены, и обычно никогда не отсутствующей записной книжки в мундире сегодня нет.

- Ну, все в порядке? – спрашиваю его.

- Так точно! – отвечает он. Сегодня он точно так же счастлив, как его товарищи.

- Я удивлен, – продолжает он, – щедростью населения. Вы не поверите, сколько всего подарили нам люди. Тут лежат целые горы подарков, которые мы еще должны распределить. Но больше всего подарков получили венгры, эти чернявые черти, и, прежде всего, Дайош, естественно, все от женщин. Последние слова звучат несколько неуверенно и смущенно. – Как вы думаете, – и внезапно он берет меня за рукав, – это наше последнее Рождество на чужбине?... Все же, газеты пишут... мирные переговоры... или...?

- Вероятно..., вероятно, дорогой фельдфебель, это было бы просто прекрасно... да, удивительно прекрасно, – отвечаю я.

Между тем подготовка продвигается. Я чувствую себя как в муравейнике. На столах нагромождаются подарки, у подножия елки лежит полевая почта, пакеты, письма, открытки с родины.

Взгляд в кухню. На плите стоят огромные кастрюли, там варится картошка, больше ничего не видно. На столах стоят горы посуды.

-... а жаркое...? – спрашиваю я удивленно.

- Все уже переместилось в ящик-термос, – говорит хитрый шеф-повар из Берлина и показывает на нагроможденные огромные ящики.

Внезапно мы слышим знакомый звонок.

- Внимание! Собраться! – звучит трескучий голос фельдфебеля.

- Ну, сейчас будет гулянье, господа! – смеется шеф-повар.

Не прошло и несколько минут, как мы слышим шаги и команду. Свечи у рождественской елки зажигаются, теперь все готово. Дверь раскрывается, входят мужчины. По хорошо продуманному плану каждый сразу идет на свое место, потому не возникает самой малейшей неразберихи.

Молча все они стоят на своих местах. В их глазах сияет сдержанная, детская радость. Они смотрят на горящее дерево и, кажется, все грезят. Боязливо тянут они руки к подаркам. Украдкой они вытирают глаза чистым, но уже очень оборванным рукавом мундира.

- О, веселое, о радостное, милосердное Рождество!

Сначала приглушено и неуверенно, потом все более усердно и громко звучит рождественская песня из грубых глоток. Постепенно она умолкает. Теперь другая наполняет помещение, до тех пор пока снова не наступит тишина в рождественском сиянии вокруг дерева.

И еще раз как шторм вырывается песня из мужчин.

Они все, сплавленные в маленькую кучку в дикой местности, образуют в этот момент одно целое. Они воплощают их далекую, находящуюся под угрозой, сражающуюся родину.

Мужчины, воины поют! Внезапно отчетливо слышно, как в хоре отказывает то один, то другой голос, тогда упомянутые лица, погруженные в мысли, смотрят вниз и... плачут.

Я тоже изо всех сил стараюсь, чтобы мои нервы выдержали. Внезапным толчком я хватаюсь за ручку двери и выхожу наружу.

Захватывающий дух мороз охватывает меня.

Звонят колокола во всех церквях.

Звуки текут друг за другом, сливаясь в торжественную гармонию, и мне внезапно кажется, как будто бы они во всей их святости устремлялись к дальним, холодным звездам, к нашему большому Господу Богу, который позволяет нам идти мучительными, одинокими, потерянными путями.

Я открываю дверь к своей квартире с весело стучащим сердцем, и церковный звон расточительно вливается внутрь. Пахнет свежей хвоей, пряниками и орехами, подарками и сюрпризами.

Все очень по-рождественски, да, «пахнет» рождеством. Можно ли забыть об этом в жизни?

- Ты приносишь с собой Рождество, Петруша. Все колокола звонят! – принимает меня Фаиме.

- Да, моя любимая, – я отвечаю, – всюду действительно рождество.

Я быстро тяну Фаиме в ее спальню.

- Здесь, мой первый сюрприз. Я даю удивленной девушке в руки белую картонную коробку. Мгновенно тонкая бумага снята, и там обнаруживается вечернее платье.

Первое настоящее вечернее платье!... Фаиме должна сразу его надеть. Я помогаю ей в том, потому что я долго и подробно переписывался с салоном мод обо всех подробностях и всех маленьких тайнах. Теперь она готова. Покраснев, она стоит передо мной, во всей ее молодой красоте.

- Платье такое изящное, такое тонкое... я едва ли решусь двигаться в нем... Петр...

- Но какая ты в нем красивая, моя дорогая, такая прекрасная, что боги могли бы мне позавидовать... Давай!

- Нет, только лишь мгновение, пожалуйста, я хочу только зажечь деревце, – и она спешит из комнаты.

Я жду несколько мгновений. Никогда еще мое сердце не билось так дико от настоящего счастья.

Я подкрадываюсь из комнаты, но девочка поражает меня, когда я выглядываю за дверь; я больше не могу ждать ни мгновения.

- Я так и думала. Но так не пойдет. Закрой быстро глаза! Так... Петруша, вот так хорошо...

Я слышу шелестение, мне становится очень светло перед закрытыми глазами, пока Фаиме не убирает мои руки.

Множество свеч распространяет свой спокойный свет по комнате. Они объединены в единственном, могущественном луче, и он проникает вплоть до самых скрытых углов моей души. Это тот же луч как в церкви, который я видел через дверь, стоя там ночью.

Фаиме, вопреки своей другой вере, угадала во мне это великое желание.

В углу комнаты стоит изысканно прекрасное деревце. Оно украшено искусственным снегом и многочисленными горящими свечами. Вокруг деревца, на столах и стульях, разложены подарки, и их так много, так много.

Нежно Фаиме целует меня. У нее рождественские глаза. Церковные колокола звенят и звенят.

Я рассматриваю подарки. Они пришли от людей, которых я едва ли знаю; наверное, я смог сделать для них какую-то мелочь, дал им возможность есть, возможность работать, зарабатывать. Теперь они думали обо мне, как я раньше подумал о них. Это много самых простых вещей, и все же, так отчетливо говорят они своим безмолвным языком. Рядом с ними лежат ценные подарки. И большое количество «штолленов», пироги, орехи, яблоки, вино.

Теперь я заношу уже мои подарки. Каждая мелочь – это радость.

В ее ослепительно белом фартуке входит Наташа, за ней Ольга и незаменимая «морильщица мышей», солдатская жена, которая с неограниченной властью неутомимо занимается борьбой с разного рода паразитами в моей квартире с момента прибытия моей мебели из Петербурга.

Они все были в церкви и у них торжественные лица, еще красные от мороза, и в руках у них подарки от Фаиме и от меня. Мы обменялись подарками друг с другом.

Едва мы покончили с приготовлением еды, как появились Лопатин и Кузьмичев. Каждый передал мне коробку сигарет, кроме того, они принесли красивое рождественское деревце из леса.

Потом раздался еще звонок. Это были унтер-офицеры моих товарищей. Зальцер должен был произнести речь, но я быстро опередил их и поздравил их всех. Мы уселись.

Было уже довольно поздно, Унтер-офицеры как раз собирались уходить, как пришли генерал и Иван Иванович с женой. У меня они могли встречаться все, так как моя квартира была достаточно вместительной. Они тоже принесли для Фаиме и меня подарки, мы дарили им в ответ. Особенный интерес Екатерина Петровна проявляла к вещам, которые я подарил Фаиме. Одеждой вообще любовались.

Следующим утром, едва Фаиме и я встали, прибывали поздравители. Это были пленные товарищи, которым я достал работу, а также русские: пекари, мясники, портные, плотники, я должен был пожимать всем им руки, все выпивали стаканчик за мое здоровье, так что моя квартира весь день была полна людей.

Фаиме вечером утомленно опустилась на кровать. Она уже давно утверждала, что ее правая рука совсем онемела, и пальцы болели от множества рукопожатий.

- Совсем не легко быть знаменитой женщиной, – смеялась она.

Последующие дни в Никитино не работали. Обед у полицейского капитана, потом у его превосходительства, у братьев Исламкуловых, вечер в женской гимназии, снова обед у меня, тогда адвокат был на очереди, затем нотариус Бахтев. Так продолжалось день за днем, день за днем, и мы нигде не могли отказать.

На новогодний вечер мы все собрались на праздник в женской гимназии. Все взрослые пришли туда. Сначала было очень весело, ели и пили, танцевали, шутили, но чем ближе подходила полночь, тем более расслабленными и шумными становились люди. Я оттянул его превосходительство в сторону.

- Простите меня, но мы с Фаиме хотели бы попрощаться!

- Напротив, я даже высоко ценю это с вашей стороны! Генерал поцеловал Фаиме руку, и мы незаметно ушли.

- Я так благодарна тебе, Петр! Но люди бывают неприятны, если они много выпили, – говорила девочка по дороге и крепче прижималась ко мне.

- Как прекрасно тихо... как, все же, уютно у нас... я так счастлива, быть с тобой, – говорила она.

- Скоро полночь, дорогая, не хотим ли мы зажечь наше деревце?

- Да, Петр, мы хотим этого.

Огни рождественской елки горели, я открыл окно. Снаружи в ледяной ночи звенели колокола нового 1916 года. Я наполнил наши бокалы шампанским, и мы чокнулись.

- Нет, Петр, ты ничего не должен желать нам на новый год, – и Фаиме приложила свою руку к моему рту. – Разве есть что-то, что мы еще могли бы себе пожелать?

Этой ночью, когда Фаиме уже спала, я встал, прокрался из комнаты и встал перед горящей лампадой.

Долго я смотрел на бородатое, спокойное лицо святого. Тихо, с бесконечно благосклонной улыбкой, живые глаза были направлены на меня, как будто они хотели что-то сказать, дать ответ на мой немой вопрос...

Я вдруг испугался судьбы и почувствовал жгучий страх за мое большое, неведомое мне прежде счастье, страх снова остаться одиноким, страх перед будущим.

Приветливо, благосклонно и спокойно бородатый святой улыбался ко мне сверху.

- Не бойся, я с тобой!

Я внимательно слушал этот голос и чувствовал в тишине, которая царила в помещении, как все вокруг меня беззвучно и безудержно приближалось к упадку, шло навстречу смерти, и я знал, что это нельзя остановить. Неслышной смерти, однако, точно так беззвучно следовала наша судьба, которая так исчезающе мала и незначительна в сравнении с бескрайней вечностью.

Я преклонил колена...

Тем не менее, я боялся...