Четыре года в Сибири

Хлеб и соль

В субботу приехал Илья Алексеев, староста деревни Забытое. Это была радостная встреча.

- Братец, ты исчез, мы даже думали, что ты больше не вернешься к нам. Какая радость, что ты снова здесь. У нас всех есть подарок для тебя, даже самые бедные с любовью работали над ним. Тебе надо приехать в Забытое и посмотреть на это самому.

- Что же это за подарок, к которому все приложили руки? – спрашиваю я.

- Его нельзя ни принести, ни притянуть, ни привезти, он большой и прекрасный, и ты будешь очень рад ему, Федя, очень рад. Каждый из нас, без исключения, и также все твои товарищи способствовали этому. Теперь это готово, и ты должен его увидеть. Я тебе ничего пока не выдам. Не хочешь поехать с нами?

На заре караван отправился в Забытое. В первом тарантасе сидели Фаиме, Илья и я. Я взял с собой обе свои винтовки и хотел пойти в Забытом на охоту. За нами спокойно тряслись загруженные телеги крестьян.

Мы ехали час за часом. Вскоре то с одной, то с другой телеги зазвучали гармонь или балалайка, запели веселые песни, болтали, шутили, время от времени устраивали привал, ели, варили чай, курили и снова ехали, пели, музицировали. Время шло.

Внезапно Илья подъехал вплотную к краю лесной дороги, указал на лес и сказал:

- Смотри, здесь была старая дорога в Забытое!

- Где?

Широкая улыбка была единственным ответом на мой вопрос. Но когда я взглянул повнимательнее, то смог узнать еще отчетливые следы ответвляющейся к Забытому дороги. Теперь это место было обсажено маленькими деревцами, елями, ольхой, кедрами, пихтами и самыми разными кустами и искусно поглощено всеми этими насаждениями.

- Не пройдет и двух лет, как это место вообще больше никто не сможет найти. Если мы теперь захотим вернуться обратно в деревню, то мы должны ехать до реки, там нас ждут плоты. На воде не остаются следы, – заметил он и засмеялся при этом хитро.

Караван прокладывает себе путь через маленькую, частично уже вырубленную чащу, которая, однако, все-таки достигает живота лошадок, и по прошествии некоторого времени мы прибыли к реке.

Большие плоты привязаны в заливе на берегу и закрыты густым кустарником, так что их едва ли можно заметить. Мы выходим и заводим одну телегу за другой на плот. Косматые лошадки и здесь тоже ждут совершенно спокойно, их не может беспокоить ни вода, ни какое-либо иное обстоятельство. Плоты эти шириной примерно пять метров и длиной пятнадцать метров, так что двенадцать упряжек удобно размещаются на четырех плотах. Лошади и телеги закрепляются, и поездка продолжается под веселыми звуками гармошки.

Без труда, почти без самого незначительного внимания, крестьяне правят плотами и гребут вниз по реке шириной минимум один километр. Они поют звонкие песни, хотя пот уже давно течет им по лбу.

- Давай, Илья, мы тоже хотим показать, что мы умеем! Давай, разреши-ка нам тоже разок погрести и поуправлять.

Глаза деревенского старосты сияют, когда он поднимается и энергично плюет на ладони. Мгновенно я стягиваю рубашку через голову, Илья делает то же самое, и мы хватаемся за весла, присоединяемся к песне, поем ее полным голосом и с большим воодушевлением.

Прямо на краю плота сидит татарка на одеяле и смотрит на нас. Маленькие волны разбиваются перед плотом, о едва обструганные бревна и проносятся мимо с ее стороны. Фаиме играет с водой и улыбается нам.

Песчаный, круто поднимающийся вверх берег скользит мимо нас, потом он становится плоским, заросшим камышом, с плотной густой травой и маленькими кустами, иногда светлые юные березы видны уже издалека, и многочисленные согнутые, заросшие ивы опустили свои ветви глубоко в лениво текущую воду. Мы пугаем стаи диких уток, гусей и других водоплавающих птиц. Они вспархивают перед нами и лишь чуть-чуть подальше опускаются с плесканием и кряканьем на воду, пока мы снова их не вспугнем. С берегов звучит никогда не прекращающееся кваканье лягушек. Осеннее солнце стоит на сером северном небе. Теперь веселая, протяжная игра на гармошке закончена, наступает черед глубоких звуков балалайки, и звучит грустная песня о любви и потерянном счастье. Но и она не длится долго, ритм становится быстрее, и уже снова царят прежнее озорство и радость.

Солнце еще довольно долго отражается в воде, потом оно исчезает за далекими берегами. На плотах зажигают костры, готовят еду, варят чай. Музыка умолкает и с нею жизнь в лесу, природа, а также и люди.

Сказочные сумерки севера окружают нас теперь.

Мы, скорчившись, сидим вместе и курим. Мы стали тихими и немногословными, ночь, красный, мерцающий свет наших костров и их отблеск в ленивой воде и на покрытых лесом берегах удерживают нас в своих чарах. Слышен только регулярный всплеск весел и тихое журчание воды вокруг наших плотов.

Становится прохладнее, и первая тонкая осенняя пелена тумана скользит мимо нас. Мы натягиваем широкие теплые бурки, большие меховые пелерины. Из сена и одеял я готовлю постель для Фаиме, тщательно ее накрываю, и она засыпает, беспечно, спокойно, точно так же, как она дома ложится спать в свою кровать. Закутанный в бурку, спит Илья. Лошади тоже накрыты.

Медленно движутся плоты вдоль спящей реки.

Никакой звук не нарушает возвышенную тишину.

Пелена тумана окружает нас, наш костер на мгновение заставляет ее переливаться множеством цветов, они закрывают нам обзор, но потом они делятся, разбегаются друг от друга и проходят мимо нас. Становишься спокойным, задумчивым, и самые скрытые мысли кружатся вокруг как прозрачные руки тумана, поднимаясь на незаметные высоты. Мысли и пелена тумана приходят и уходят, проходят навсегда

Едва заметно, все вокруг нас просыпается.

Вода, окружающая нас, становится светлее, туман остается за последним изгибом реки, первые едва проснувшиеся водоплавающие птицы гогочут на берегу, разлетаются и совершают свой обычный утренний туалет. Подобные маленьким темным пятнам они плывут вдали.

Из леса слышно щебетание птиц. Тайга не знает веселых песен.

Высоко, так высоко, что его едва можно увидеть, над лесом парит орел. Оперение его блестит как серебро на восходящем солнце. Что он здесь ищет, зачем он прилетел сюда за сотни километров, ведь его родина – это далекая степь, синие горы Урала? Он подлетает все ближе, он следует за нами. Сильная птица не охотится. Орел подлетает совсем близко к нам, видно, как он поворачивает голову в нашу сторону и не отводит от нас взгляд. Он кружится вокруг нас, и его крылья бросают тень на воду. Затем он внезапно подскакивает в высоту – и становится едва видимой, исчезающей точкой. Он снова выбрал себе дорогу к далекому Уралу.

Эта птица свободна и вольна...

Постепенно лошади становятся беспокойными, крестьяне просыпаются и поднимаются, животные преданно ржут им, их глаза становятся светящимися, обычно слабые уши двигаются, хвосты нетерпеливо бьются. Из воды вверх выпрыгивают рыбы. Они похожи на блестящие серебряные монеты.

- Ты вовсе не спал, брат! – говорит деревенский староста и кладет мне руку на плечо. – Ты, наверное, мечтал... Да, это прекрасно – мечтать в нашей одинокой дикой местности...

Он зачерпывает воду ведром из бересты, поит лошадей и дает им еду. При этом он гладит им головы и разговаривает с ними. Ноздри вздуваются, уши двигаются, и даже ноги тотчас пританцовывают, настолько довольными кажутся животные.

Потом он становится на колени на краю плота, зачерпывает руками, основательно моет лицо и руки, приглаживает каштановые роскошные волосы и бороду, достает из кармана пестрый гребень и сначала благоговейно рассматривает его, потому что это подарок его жены, и другого такого гребня нет во всей деревне. Затем он спокойно причесывается без зеркала.

- Ну, братцы, как насчет чая? Подходите, я все приготовлю.

На плоту разжигают костер из маленькой связки тонкой, сухой древесины, на него ставится чайник.

Я за это время успел побриться, прыгнул в воду, короткое ныряние, и когда я снова стоял на плоту, у меня было ощущение такой силы, что я мог бы руками вырывать деревья.

Пока наш чай заваривается, огонь потушен, и мы распаковываем нашу провизию. Все мы богатые и избалованные люди, сделали действительно хорошие дела и заработали достаточно денег, купили очень много и радуемся теперь обильной трапезе и нашему здоровому аппетиту.

Теперь первый солнечный луч мелькает над водой! Он встречает Фаиме и будит ее. Она растягивается как кошка, ее глаза – полны сна, мечтательны как у животного. Я черпаю воду из реки и наливаю ее в руки девочке. Она трет себе ими лицо, причесывает свои отливающие синевой волосы, и вот она уже готова.

Во время завтрака забыта любая западная культура. Нет белой скатерти, посуда примитивна, и каждый ест так, как считает правильным. Потом все крестятся и прибирают; остатки отправляются в воду, где за них спорят рыбы. Они неутомимо плывут сзади и рядом с нашими плотами, хватают все, что идет за борт, причем нередко кажется, что при этом большая рыба съедает своего меньшего сородича. Так что каждый завтракает по-своему и по его вкусу.

Гребцы постоянно меняются. С воодушевлением я ударяю веслами о воду, вижу, как с них падают капли. Солнце уже припекает, поднимается все выше, и мы снова сбрасываем нашу теплую одежду.

Час за часом проходит, один изгиб реки переходит в другой, пока внезапно вдали не гремит гром.

Черная гряда туч движется нам навстречу. Мгновенно ставятся маленькие палатки, телеги накрываются навесами, и уже падают первые большие капли.

Смерч сметает песок и пепел нашего очага с плота, потом все умолкает и, кажется, внимательно прислушивается.

Внезапно начинает сыпаться дождь. Вода брызжет, кусты на берегах сгибаются под мощью ливня.

Беспечно, непрерывно гребут крестьяне.

Что значит для них раскаленное солнце, проливной дождь, захватывающий дух холод? Они – только крохотные частицы большой природы.

Она им не мешает, и они только лаконично замечают: «Идет дождь!»...

Фаиме и я спрятались в нашу палатку. Рядом лежит Илья Алексеев, и его замечание тоже звучит так просто: – Идет дождь!

Снаружи льет со всей силы. Неподвижно стоят лошадки, их уши свисают печально, их хвосты больше не движутся. Они мокнут так же, как их хозяева, но и для них это тоже привычно – они снова высохнут – после солнечного света наступает дождь, после дождя появляется солнце.

Проходит продолжительное время. Через щель брезента я обозреваю пейзаж. Он серый, хмурый, мокрый, пустой. Я зеваю, зеваю еще раз... Илья благовоспитанно следует за мной оба раза.

Глаза мои слипаются, засыпая, я слышу, как дождь барабанит по крыше палатки...

- Петруша, не хочешь ли ты чего-то поесть? Скоро будет готово, вставай...

Я смотрю на свои наручные часы – я проспал четыре часа. Дождь прекратился, однако, все еще пасмурно.

У костра возится Илья. Сегодня у нас совершенно особенная еда, очень хорошая, пусть даже и дешевая: куропатки в соусе из кислой сметаны с грибами. Шестнадцать штук выложены в ряд на плоту и рядом действительно большой кусок масла. Заметно, что Илья когда-то был хорошим фельдфебелем, так как ощипанные птицы выложены очень ровно в ряд.

Нас восемь человек, подсчитываю я в уме – этого хватит.

Внезапно я замечаю, что хочу есть, и хватаюсь за весло, чтобы немного размять мои занемевшие кости. Проходит короткое время, куропатки уже шипят в горшке, рядом с ними картошка. Скоро, очень скоро еда будет готова.

Во время гребли мы болтаем, чтобы время до обеда прошло быстрее. Наконец, я спрашиваю Илью, который сидит возле меня и спокойно курит:

- Как там поживает твоя еда, лучший повар из всех поваров?

Он поднимается и идет посмотреть.

- Огонь потух, – лаконично замечает он. Тогда он разжигает новый.

После короткого перерыва та же игра продолжается: я спрашиваю, он поднимается из своей позы Будды, смотрит, огонь снова погас. Он снова его зажигает. При этом никто не произносит ни слова.

Я постепенно устаю, я греб уже продолжительное время, и меня уже давно пора бы сменить.

- Илья, посмотри, все же, на еду, она точно должна быть теперь готова. А то я безумно голоден.

- Сейчас, мой дорогой, сейчас все будет готово, – и он снова встает, прервав свою неподвижность.

Я слышу проклятие и знаю точно: огонь снова погас. С новым мужеством я берусь за весло, так как однажды еда должна, все же, быть готова, впрочем... ничего!

Осторожно огонь снова разжигается.

- Может, мне на время нужно остановить ветер? – спрашиваю я. Илья только ворчит.

Теперь он пристально следит за огнем. Он соорудил все баррикады вокруг костра, обходит его со всех сторон, иногда осторожно поднимает крышку горшка, заглядывает внутрь со скепсисом и надеждой. Наконец, он ликует:

- Еда готова!

И шестнадцать куропаток с грибами были готовы, и все шестнадцать были съедены, так что ничего не осталось.

Опоздание? – Ничего!

После еды принято спать, мы тоже поступили так. После подъема стаканчик чая очень приятен; мы пили чай вдоволь.

Между тем наше любимое солнце высушило все, людей, и животных, и вещи. Никогда не следует слишком волноваться из-за дождя и из-за того, что промокнешь, потому что вскоре все снова будет так же сухо, как раньше.

Так мы в глубокой Сибири спускались на плотах по реке... Мы не знали времени, волнения. Только я часто смотрел на мои часы, но скоро я забыл о них. Не все ли равно, в принципе, когда мы доберемся до нашей цели? Что означает понятие времени в вечной глубокой Сибири? Тут его никогда не воспринимали, и никогда не воспримут – вечность будет там оставаться всегда, так как только она истинна.

Я лежал на спине, руки под головой, и смотрел в небо и на маленькие белые барашки облаков; вокруг меня журчала вода.

- Федя!... Ты слышишь...? – прошептал деревенский староста.

Я поднимался, напряженно прислушался, но ничего не слышал, как бы я ни старался.

- Ты все еще ничего не слышишь? – спросил он шепотом.

Через некоторое время, Фаиме уже услышала это, не первые, еще очень далекие звуки достигли меня по тихому, звукопроницаемому воздуху:

Я чувствовал, как по моему напряженному лицу скользнула улыбка. Это были мои товарищи! Странными казались мне эти звуки немецкой песни в такой местности.

- Если ты даже теперь этого не слышишь, то ты глух как токующий глухарь, дружище, – произнес Илья и посмотрел на меня, полный надежды.

- Ну, вот теперь я слышу!

- А, вот это я и имел в виду! – проворчал староста довольно.

Звонкий, веселый голос слышался все ближе и ближе.

Теперь я уже слышал гул голосов, различал отдельные, отчетливые слова.

На наших плотах внезапно прибрались, сняли навесы с телег, и все без разбора побросали в них. Наши лошадки, во время поездки стоявшие как вкопанные, задвигались и заострили уши.

Внезапно из леса раздался баварский «йодль», который ни с чем не спутаешь, голоса на берегу сразу ответили ему, и через несколько мгновений я увидел множество людей, которые махали нам, размахивали платками и кричали нам.

Гребцы направились к берегу. Мы заплыли в маленький залив, на берегу которого стоит много, очень много людей. Они встречают нас с настоящими индейскими криками. Канаты перехватывают на берегу, плоты подтягиваются. Я первым прыгаю на берег, помогаю Фаиме, и вот я уже окружен моими товарищами. В их середине стоит Зальцер, и его синие глаза так смотрят на меня, как будто я его невеста.

- Как вы все тут поживаете?

- Хорошо, хорошо, хорошо! – звучит со всех сторон. – Добро пожаловать, добро пожаловать! И мне приходится пожимать примерно четыреста рук.

Зальцер идет к деревенскому старосте, оба перешептываются, потом подходят ко мне.

- Федя, мы все в Забытом подготовили тебе подарок. Мы, русские мужики, и твои товарищи, все потрудились над ним, каждый по своему мастерству и возможностям. Теперь пошли.

Колонна приходит в движение. Рядом со мной и Фаиме идут деревенский староста и унтер-офицер Зальцер, за нами товарищи несут мой багаж, пачки газет, книги, потом следуют загруженные повозки, окруженные крестьянами и военнопленными. Узкая дорога по светлой березовой роще... и внезапно я застыл на месте.

- Пошли, Федя, пошли, ты позже сможешь удивляться. Это только начало нашей работы.

Передо мной лежит Забытое! Я едва могу узнать его, настолько далеко оттеснен лес! Поля, на которых стоят посевы, поля, как будто благословенные Господом Богом! Крестьяне выбегают нам навстречу, они машут нам, они веселы. Куда подевался их страх? Они присоединяются к нашей колонне, и она становится похожей на настоящую процессию.

На площади перед древней деревянной церковью стоит маленький, совсем новый домик с пестрыми ставнями. Несколько старух и крестьян держат на руках белую скатерть из домотканого полотна с пестрой каймой. На нем я вижу великолепный, круглый ржаной хлеб, в его середину вдавлена маленькая деревянная солонка с крупнозернистой солью, на ней медная копейка. Деревенский староста бросает свою шапку в руки окружающих нас людей, крестится, крестит меня и Фаиме, принимает хлеб и соль в руки и подает нам.

Потом он целует меня и Фаиме в щеку. Мы оба крестимся, и я принимаю круглую буханку хлеба и соль на скатерти.

- Это твой дом – входи! Он ведет нас.

Раскрывается массивная, оббитая внутри толстым войлоком дверь, которая ведет в маленькое помещение. На стенах висит зеркало, сбоку от него крючки для одежды. Другая дверь ведет в большую комнату. Бревна обструганы очень аккуратно, в «красном углу» висят иконы, горит лампада, перед нею массивный дубовый стол, его круглая столешница непокрыта и чиста, и в ее центре тщательно вырезано «Т.К. 1916». Вокруг стола стоят массивные стулья, на стенах такие же скамьи, в стороне стоит широкая кровать с белыми подушками и сшитым из самых разных, пестрых тканей одеялом. Рядом с кроватью шкаф и маленький комод. Прилегающее помещение – это кухня. Плита, занимающая почти половину помещения, разогрета, и пахнет тушеной дичью и сметаной. На кухонном столе лежит копченая медвежья ветчина поистине чудовищных размеров. Рядом со столом стоит блестящий медный самовар. Кухонный шкаф полон пестрой, красивой посуды, в выдвижных ящичках лежат столовые приборы. Многие люди подумали обо всем, о каждой мелочи.

Их мысли, чувства, их благодарность, радость, все это они собрали здесь.

Я выхожу из дома – моего домика.

Все глаза с немым вопросом, полные надежды направлены на меня. Внезапно пестрый гул голосов умолкает.

Они все подарили это мне, из своих скудных средств. Бедные, запущенные крестьяне, мои оборванные, забытые товарищи – на родине считающиеся пропавшими без вести, исчезнувшими.

Я хочу говорить, слова звучат в моей головой, мысли приобретают форму.

- Мои дорогие!... Я благодарю...

Мой рот больше не может издавать звуки, и он судорожно сжимается. Я могу только кулаком медленно провести по глазам...

Передо мной стоит Зальцер. По его изувеченной ударом сабли щеке я замечаю, насколько взволнован этот человек; биение пульса отчетливо заметно в плохо зажившей ране. Я хватаю его, я обнимаю его, и целую его прямо в шрам. Рот искривлен, губы дергаются как будто в судороге. И он тоже не может говорить – крупные слезы тоже текут по его лицу. Илья обнимает меня, как будто я его кровный брат.

Нас окружает масса из нескольких сотен людей.., но не произносится ни одного слова.

- Пошли, нам нужно помолиться на вечерней службе и поблагодарить Бога за его благословение, – говорит вполголоса деревенский староста, и это освобождающее слово прокатывается над головами молчащих как над зрелой нивой.

Медленно мы рассеиваемся.

Колокола звенят.

Чем лучше всего можно обрадовать русских? Дать им хорошо выпить. Так что я разрешил взять легально имеющийся запас превосходной водки и раздарил ее местным жителям и товарищам.

Едва закончился ужин в моем доме, как смех, шутки, пение и музыка начались уже снаружи.

Гармонь, балалайка, мандолина, гитара играли беспрерывно все вперемешку, в каждом углу что-то другое. Можно было только догадываться о мелодиях, так как, само собой разумеется, музыканты тоже были в таком настроении, что едва ли знали, играли они или нет. В каждом углу пела толпа, и она качалась в разные стороны, танцевала, смеялась, шутила, шаталась, каждый спал там, где только что упал, потом опять вставал, чтобы пить снова.

Пили так долго, пока не выпили все до дна.

На следующий день Зальцер со старостой водили меня по Забытому. Деревню едва ли можно было узнать. Площадь пашни удвоилась, урожай был хорош, созревал и скоро должен был быть убран. Очень широкую площадь все еще выкорчевывали. Сама деревня, казалось, была «собрана» вокруг маленькой площади у церкви. Построенные с нуля избы, прилегающие к ним конюшни и амбары замыкали круг, в который можно было попадать только через две узкие, пропускающие как раз телегу ворота, на которых уже были укреплены прочные двустворчатые двери.

- Это только начало, Федя, – сообщил мне староста, – нельзя все сделать сразу, так как для всего требуется время и усилия. Сначала нам нужно сделать так, чтобы мы могли существовать независимо от внешнего мира. Нам для этого нужна земля, и поэтому сначала мы расширили пашни для земледелия. Мы смогли купить первоклассный скот и великолепного племенного быка. Тут и там коровы уже отелились, и мы снова и снова видим, что пленные оказались правы: если заботиться о скоте, то он плодится хорошо и приносит доход. С тех пор как пленные живут у нас, это для нас настоящая благодать. Недалеко от старой улицы у нас есть маленькая речка, и я уже говорил с Зальцером, не протянуть ли ее русло в деревню и вырыть канаву вокруг полей. При лесном пожаре это может быть очень важно. Много деревень уже сгорели в тайге! Но на это у нас есть еще немного времени. И вот, смотри сюда, пленные устроили кузницу, и рядом с ней столярную мастерскую. Не успеет взойти солнце, все идут на работу с песнями и веселыми словами. В полдень, при дневном зное, мы отдыхаем, а потом продолжаем, пока солнце не сядет. Но... – староста запнулся, но потом собрался с духом. – Наши девушки все беременны. Ты понимаешь? Твои товарищи... Ну, ты уже понял. Даже солдатские жены в интересном положении, как у нас обычно говорят. Что будут делать наши мужики, когда они вернутся с войны? Что ты думаешь? Можешь высказать мне свое мнение открыто. Я и Зальцер, мы не знаем что делать, Федя. Чертовски сложное положение.

Тут хороший совет был очень, очень дорог.

Но и эта проблема тоже само собой нашла простое, примитивное решение. Оно было по возможности наивным и примитивным для всех участников, как и многое другое в тайге. Но об этом позже.

- Во всяком случае, у нас сейчас дела обстоят так, что все усердно работают, и по утрам не бывает скучной болтовни и безделья, пока тот или другой, наконец, не решатся с неохотой пойти на работу. Я и Зальцер стали друзьями, Федя. Я очень полюбил его.

Оба посмотрели друг на друга, и откровенность их чувств была четко заметной.

- Но что же с нами будет, если немцы однажды отправятся домой? Ведь это же когда-то произойдет? Что мы будем тогда делать одни? И успеем ли мы обучиться к этому времени? Собственно, это Зальцер староста здесь, а не я. Он определяет, что и как нужно делать, и меня даже не нужно использовать как переводчика, так как все пленные уже достаточно хорошо выучили некоторые русские слова, так что мы можем прекрасно договариваться.

Когда наш обход деревни закончился, и мы пришли в наш домик, Фаиме сидела перед ним на скамейке и что-то вышивала. Возле нее сидела Степанида, жена старосты, которая вела наше хозяйство; обе женщины беседовали о делах, о которых мы, пожалуй, не должны были слышать, так как когда мы приблизились, обе умолкли и опустили глаза к земле.

Позже я пошел с Фаиме и Зальцером на берег реки.

Едва заметно скользили воды реки мимо нас, где-то в незаметной дали они соединялись с другой рекой, тогда дальше, вероятно, с несколькими другими, и, наконец, они все после многих сотен верст впадали в Северный Ледовитый океан.

Я смотрел вслед постепенно развеивающемуся дыму моей трубки... Мы беседовали долго... о нашей далекой родине.