Четыре сезона

Короткая история о любви

Мавританского стиля башню-колокольню венчает колпачок из майолики цвета неба. С балкона башни видна живописная долина, пробивающая между скалистыми холмами узкий путь к далекому морю. И небо над долиной — цвета монастырской башни. Вальдемоссу окружают оливковые рощи, деревья в которых столь стары, что для них безразлично время. «Здесь все растет и цветет в том совершенстве, какого только мог пожелать Создатель. Когда копоть и туман Парижа делают мою жизнь невыносимой, я закрываю глаза и снова, как во сне, вижу эти поросшие зеленью холмы и живописные скалы». Много лет назад по этой долине гуляли Жорж Санд и Фредерик Шопен, от скуки посещая нехитрые крестьянские карнавалы и сельские свадьбы, на которых бесконечно исполнялся один и тот же народный танец — болеро. В местечке Вальдемосса на балеарском острове Мальорка знаменитая писательница и гениальный музыкант провели зиму разочарований.

Сонная деревушка обязана вселенской славой этому блестящему роману, не написанному, нет, а вспыхнувшему в парижском салоне жены Ференца Листа красавицы Марии Д'Агу, где в тридцатые годы XIX века собирался «цвет самых высоких умов Франции и Европы» — среди прочих Бальзак, Дюма, Гейне, Проспер Мериме, Мицкевич, Эжен Сю, Полина Виардо. Здесь баронесса Аврора Дюдеван, известная под мужским литературным псевдонимом Жорж Санд, и познакомилась с изгнанником из Польши, пианистом Фредериком Шопеном. Аврора, модная светская львица, только-только пришла в себя после депрессии, вызванной болезненным разрывом с адвокатом Луи-Кристозомом Мишелем, который, кстати, в свое время защищал ее на бракоразводном процессе с бароном Дюдеван. А Шопен никак не мог забыть об увлечении молодой полькой Марией Водзинской, помолвку с которой пришлось расторгнуть по настоянию ее родителей, испуганных болезненностью композитора.

Им обоим нравилось соединение природы и любви. Осенью 1838 года, после сильной простуды, у Шопена открылся сильный кашель. Доктора рекомендовали солнечный климат и детям Жорж Санд, 15-летнему Морису и 10-летней Соланж. Решено: они все вместе отправляются в путешествие.

Испания в ту пору уже превратилась из великой империи в европейскую провинцию, а Балеарские острова и теперь считаются едва ли не самым глухим уголком Испании. Так что Мальорка — это провинция провинции, да еще оторванная от континента. Но красота нетронутой природы, как может показаться на первый взгляд, с лихвой восполняет отсутствие цивилизации. Поздней осенью, я видел это своими глазами, на Мальорке вовсю цветут лимонные деревья и заросли мирта. «Это — зеленая Швейцария под небом Калабрии с торжественным молчанием Востока. Тишина здесь гуще, чем где бы то ни было на свете», — восхищалась Жорж Санд. В ту пору ночную тишину нарушали разве что колокольчики мулов и смутный шум моря, далекий и слабый. Теперь к этим естественным звукам прибавился рев мотоциклов, несущихся по единственной на острове автомагистрали.

И нынче Мальорка — рай для любителей безмятежного скучного времяпровождения. Это на соседнем острове Ибица расположились самые веселые во всей Европе дискотеки, это там за грош продают наркотики на каждом углу. А здесь победили спокойные колонизаторы. После финикийцев, римлян, вандалов, мавров, Наполеона на Мальорке воцарились пожилые немецкие туристы. Они дружно пришли сюда владеть отелями, ресторанами и пляжами, и пришли, кажется, навсегда.

Здания старого монастыря выглядят внушительно и аскетично, как и полагается скорбной обители. К моменту появления в Вальдемоссе Санд и Шопена монахов-картузианцев отсюда выселили, а бывшие кельи сдавали внаем. Но монастырскую тоску так просто не изгонишь. В комнате Шопена, на стенах которой еще можно различить духовные изречения на латыни, стоит его пианино французской фирмы «Плейель». Клавиатура открыта, словно вот-вот придет маэстро и сыграет что-то свое трагическое, вот хоть известный всему рыдающему миру «Похоронный марш», когда-то витиевато названный советским наркомом просвещения товарищем Луначарским «Монбланом музыкальных Альп». На клавишах лежат свежие гвоздики цветов польского флага. Под шелком самого флага — мраморный Шопен, грустно глядящий в окно не на Монблан, а на пальмы и апельсиновые деревья из цветущего монастырского сада.

«Поэтика этой обители вскружила мне голову», — писала Жорж Санд. Но в суровой повседневной жизни островитян поэтики было маловато. Выяснилось, что даже сильная характером Санд с трудом могла выдержать этот образ жизни: ухаживать за больным, готовить, ходить по лавкам, бродить под дождем с детьми, да еще переделывать старый роман «Лелия» и писать новый, «Спиридион», так как кончались деньги, а издатель Бюлоз уже требовал рукопись в набор. Как утверждает один из биографов Санд Андре Моруа, «только ночи окупали все. Над постелью любовников летали орлы. Ни одно другое жилище в мире не было столь романтичным».

Внутренняя свобода, столь непривычная для молодой особы той эпохи, сделала Жорж Санд одной из самых выдающихся женщин своего времени. Аврора Дюдеван всеми силами протестовала против доминации в обществе мужчин, а потому изменила и свое имя, и весь облик. В любви эта женщина искала чужую слабость и свою силу, каждому избраннику хотела стать и заботливой хозяйкой, и сестрой милосердия, и особенно матерью, не меньше, чем любовницей. Почти все ее возлюбленные были моложе Санд; Бальзак, превративший амурные приключения Жорж Санд в сюжеты для своих произведений, заметил, что ею словно двигал инстинкт двусмысленного материнства: «Она мальчишка, она художник, она большой человек, великодушный, преданный, целомудренный, это мужской характер; она не женщина».

Аврора Дюдеван не была красива в классическом смысле слова; приятели даже дразнили все ее семейство «пиффьолями» — «длинноносыми». В письмах друзьям Шопен признавался, что был совершенно покорен обаянием этой женщины, «выражением ее больших бархатных глаз, молящих и вопрошающих, ее умом и образованностью, а также ее грустью, прячущейся за внешним возбуждением». Чувственного внимания Жорж Санд не минули многие парижские кавалеры; Шопен был пусть и пламенной, но далеко не единственной страстью. Для Жорж Санд существовал один финал отношений: «Дружба между людьми разного пола возможна, если у них уже позади все житейские перемены и случайности; тогда каждый из них будет просто заканчивать свою жизнь, как старые люди заканчивают свой день, сидя на скамеечке, на закате солнца». Но в год путешествия на Балеары ей исполнилось всего 34. Всю жизнь она переходила от мужчины к мужчине, от надежды к надежде. Надежде так и не суждено было сбыться. На склоне лет, в многотомной «Истории моей жизни», Жорж Санд написала: «Я хотела бы, чтобы побудительной причиной многих моих поступков была не страсть, а доброта». И, наверное, не случайно героиня ее лучшего и самого знаменитого романа, еще не написанного в ту меланхолическую зиму разочарований на Мальорке, получила испанское имя Консуэло.

«Консуэло» значит утешение.

…В скромной мальорканской столице Пальме, не говоря уж о богобоязненной Вальдемоссе, они, должно быть, производили шокирующее впечатление: бледный, с пышными волосами и пылающим чахоточным взглядом, порывистый Шопен — и энергичная французская баронесса с двумя детьми, в мужском одеянии и с сигарой. Санд нравился как раз такой тип мужчины — независимый, гордый и бледный. Моруа пишет, что Шопен был несчастным изгнанником, тоскующим о Польше, о семье, а главное, о нежной материнской любви. Санд вспоминала его с легкой иронией: «Ласковый, жизнерадостный, очаровательный в обществе — в интимной обстановке больной Шопен приводил в отчаяние. У него была обостренная чувствительность; загнувшийся лепесток розы, тень от мухи — все наносило ему глубокую рану. Все его раздражало под небом Испании». Санд, впрочем, тоже быстро пришла к выводу о том, что «человек не создан для жизни среди деревьев и камней, под одним только чистым небом, окруженный горами и цветами». Спустя несколько лет после путешествия она опубликовала книжку очерков «Зима на Мальорке», где, воздав должное природным красотам, наградила местных жителей самыми нелестными характеристиками. У Жорж Санд — быстрое, умное, смелое, хотя и назидательное, перо, не проявляющее почтения ни к привычкам местной знати, ни к религиозным святыням. О монахах она отзывается с той же издевкой, с какой описывает беспросветное существование забитых испанских крестьян. Писательница жалуется на отсутствие комфорта, ее выводит из себя лень мальоркинцев: «Есть одна причина, по которой они никогда не торопятся: жизнь так длинна! И если уж вы подождали шесть месяцев, почему бы вам не подождать следующие шесть? Если вам не нравится эта страна, зачем вы сюда приехали? Мы прекрасно обходимся без вас. Но если уж вы оказались столь глупы, что приехали, единственный выход — отправиться восвояси. Или набраться огромного терпения; „mucha calma“, это судьба Мальорки».

Огромного терпения не было ни у Жорж Санд, ни у ее чувствительного спутника. На Мальорке Шопен, несмотря на болезнь, работал над большим циклом прелюдий. В свои 26 лет он уже был признанным гением, автором прославленных «Вариаций на тему Моцарта», блестящих фортепианных концертов, «Революционного этюда», в котором прославлял несчастную Польшу. Родина не забыла такой пылкой гражданственности: у стен монастыря Вальдемосса теперь красуется памятник Шопену, открытый супругой польского президента и испанской королевой.

А вот памятника Жорж Санд на своей земле Мальорка не потерпит. Гнев балеарской знати на книгу французской писательницы оказался столь яростным, что 40 ведущих адвокатов Пальмы даже вознамерились подавать на Санд в суд за клевету. Самая лучшая месть — это забвение, но по причинам утилитарным Мальорка не может себе позволить вычеркнуть из истории упоминание о Санд. Вальдемосса еще хранит очарование прежних времен, которое не смогла до конца уничтожить туристическая индустрия, в первую, во вторую и в третью очередь обязанная своими доходами Шопену. О жестокой женщине с мужским именем здесь вспоминают мельком: пара открыток-портретов в сувенирных лавках да «Зима на Мальорке» в переводах на немецкий и испанский. Туристы прогуливаются по дивному саду, вяло слушают пианорецитал в каминном зале, глазеют на окрестные горы. Прекрасная декорация для бурного романа, вздыхают немецкие пенсионеры.

…В январе погода испортилась, беспрерывно шли дожди. Пребывание на острове превратилась для обитателей Вальдемоссы в пытку скудостью и скукой. Шопен и не думал выздоравливать, хорошего врача не было. Жизнь на Мальорке доказала Санд, что ее избранник не создан для любовных утех, которые сильно отражались на его здоровье. Они уехали домой до срока, уехали без сожаления. В своих мемуарах Санд не скрывает, что, несмотря на мольбы Шопена, она очень скоро принудила его к умеренности, а затем и к полному воздержанию, хотя их невенчанная семья существовала еще без малого десятилетие.

Любовь начинается с больших чувств и оканчивается мелочными ссорами. Разрыв отношений, последовавший в 1848 году, как считают биографы, ускорил смерть Шопена. Он скончался, так и не повидавшись перед смертью с Авророй, в Париже, где и похоронен. Сердце музыканта, согласно его последней воле, перевезено в Варшаву и замуровано в одной из колонн костела Святого Креста. Говорят, во время похорон кто-то вспомнил сцену почти пятнадцатилетней давности в парижском салоне Марии Д'Агу: Фридерик Шопен импровизирует за роялем, а Жорж Санд стоит рядом, положив на его плечо руку, и ласково шепчет: «Смелее, бархатные пальцы!» Кто знает, пишет Моруа, сочинил бы Шопен столько выдающихся произведений за свою короткую жизнь, не будь на его плече этой чарующей руки?

Жорж Санд провела осень жизни в родовом поместье Ноан. В изящном бумажном саше она до конца своих дней хранила локон Шопена. Последним ее любовником был гравер Александр Мансо, на тринадцать лет моложе своей избранницы.

Санд пережила и его.

Короткие истории о смерти

Почтовый адрес парижского кладбища Пер-Лашез — Rue de Repos, улица Покоя, 15. За два века здесь упокоились сотни тысяч людских тел и душ. Многие из тех, кто похоронен на Пер-Лашез, были столь знамениты (а потому недоступны для простых смертных), что и теперь они как бы не мертвы. За успех, талант, богатство, известность, за свои добродетели и пороки они платили тем, что любили и страдали напоказ. События их жизни, иногда даже вполне незначительные, их победы и поражения, их романтические похождения и сердечные драмы, их безденежье и их расточительство, их подлость и их благородство, их ссоры с друзьями и их конфликты с детьми, в общем, все то, чем наполнено ежедневное существование каждого человека, становились сначала светскими сплетнями и развязными фельетонами, потом — почтительно написанными биографиями, еще позже — то правдоподобными, то невероятными, но почти всегда поучительными легендами. Правда, на Пер-Лашез у славных и у безвестных одинаково простые адреса, номер кладбищенского сектора да номер захоронения, но только знаменитым нет покоя после смерти: к ним на могилы из праздного любопытства приходят толпы посторонних. Похоже, лишь жизнь в скромности гарантирует спокойствие в вечности. Этих людей уже нет, но некоторые все-таки еще есть, потому что они не забыты ни современниками, ни потомками. В руки статуям великих на Пер-Лашез часто вкладывают живые розы.

Пер-Лашез — богатый квартал загробной скорби. Это скорбь состоятельных и состоявшихся дворян и буржуа, ее основательные и тяжеловесные символы — увядший гранитный цветок, мраморная складка савана, бронзовое крыло ангела. Это элегантное кладбище, эпитафии на французском выдержаны в безупречном стиле: «Nos coeurs unis a jamais en Dieu», «Наши сердца навсегда связал Бог».

В погожий осенний день такие изречения читают сотни туристов. Они бродят по аллеям кладбища, целенаправленно и целеустремленно, от Бальзака — к Прусту, от Крейцера — к Россини, от Ива Монтана — к Жильберу Беко. Прежде чем склонить голову над знаменитым надгробьем, туристы, словно играя в «охоту на лис», склоняются над картой маршрутов Пер-Лашез. От писателя — к писателю, от композитора — к композитору, от певца — к певцу.

Три столетия назад в парке на холме Шамп Эвек стоял дом призрения ордена иезуитов, настоятелем которого был духовник короля Людовика XIV Père а Chaise. Монашеский сад с фонтанами, оранжереями, гротами, водопадами превратился в уголок романтических встреч столичной аристократии, но потом иезуиты разорились, и память о папаше Лашезе сохранилась ныне только в названии самого большого парижского кладбища. При Наполеоне участок земли на Шамп Эвек приобрели муниципальные власти, и вскоре архитектор Броньяр принялся разбивать здесь новые цветники, аллеи и клумбы. Но теперь садовники работали не ради земных услад. Первое время этот парк воспоминаний не пользовался популярностью, мало кто из добропорядочных горожан хотел покоиться на непрестижном Восточном кладбище. Чтобы выправить положение, в 1817 году на Пер-Лашез перенесли останки французских знаменитостей, в том числе Мольера, Лафонтена, Абеляра, и тогда кладбище стало модным. Через пять лет здесь насчитывалось уже 33 тысячи захоронений. Сейчас в списках покойников множество бессмертных имен.

Пер-Лашез способен рассказать десятки душещипательных мелодрам. Ведь история каждой смерти — это история свершившейся судьбы, роман о любви, почти всегда несчастной. Вот здесь, на могиле рано скончавшегося от менингита художника Амедео Модильяни, свела счеты с жизнью его возлюбленная Жанна Эрбутери; она нашла вечное успокоение в нескольких метрах от своего избранника. Вот усыпальница подруги Робеспьера Элеоноры Дюпле, на сером камне которой безответно влюбленным девушкам положено оставлять записки с заветными желаниями. Вот склеп умершей в 1818 году в расцвете молодости и красоты княгини Елизаветы Демидовой, настоящий храм смерти. Мрачные своды подпирают десять колонн, на которых изображены символы княжеского рода, головы волков и выдр. Безутешный супруг, мот и гуляка Николай Демидов, потомок русского заводчика, истратил на помпезную усыпальницу целое состояние, замаливая грехи перед женой, которую сам же свел в могилу. Над демидовским пантеоном витают загробные легенды. Княгиня якобы оставила завещание: тот, кто решится провести в склепе в одиночестве 365 ночей, получит огромное состояние. Поэтому дух парижской «Пиковой дамы» не уснул: по преданию, призрак княгини восстает из гроба, очевидно, чтобы познакомиться с претендентами на наследство.

Урна с прахом другой благородной особы, американской танцовщицы Айседоры Дункан, установлена в стене колумбария, в ячейке под номером 6796. На сотню номеров влево замурован прах вожака украинских анархистов Нестора Махно, на десять тысяч номеров вправо — ячейка с останками певицы Марии Каллас. И Каллас, и Махно умерли своей смертью, а вот кончина Дункан исполнена недоброго мистического романтизма. Судьба танцовщицы была трагической. Двое ее детей-подростков нелепо погибли во время обычной прогулки: шофер вылез из машины, чтобы проверить заглохший мотор, двигатель внезапно заработал, и автомобиль скатился в Сену. Ни один из многочисленных мужчин, с которыми Дункан пыталась связать свою жизнь, не задержался рядом с ней надолго. После разрыва с Сергеем Есениным (роман с ним, кстати, был в буквальном смысле бессловесным — супруги не понимали друг друга, а потому общались через переводчика) Дункан завладела депрессия. Прощаясь, Есенин прислал из России короткую записку: «Я люблю другую, женат, счастлив». Айседору преследовали потусторонние видения: то слышался траурный хорал, то появлялось предчувствие смерти, то мерещились детские гробы. Последним возлюбленным пятидесятилетней танцовщицы стал молодой русский пианист Виктор Серов. Ревность довела Дункан до попытки самоубийства, впрочем, неудачной. Однако темные предчувствия ее все же не обманули: через несколько дней Айседора, повязав эффектный красный шарф, села за руль машины; шарф попал в ось колеса и, затянувшись, сломал ей шею.

О многих людях их смерть способна сказать не меньше, чем их жизнь. На своем надгробном памятнике бронзовый Феликс Фор, седьмой президент Франции, покрыт национальным флагом, как простыней, он сжимает древко знамени, как сжимал бы руку любимой. 58-летний глава Третьей республики скончался в 1899 году в Елисейском дворце, скончался на посту, только не на политическом: президент Фор, почтенный отец семейства, умер от сердечного удара в объятиях любовницы. Что ж, истинно французская смерть, удивится не помнящий о гуннском вожде Аттиле посетитель. И неспешно направится от знаменосной могилы к другому надгробью. На этом могильном камне распростерта фигура красивого юноши, почти мальчика, щегольски, вовсе не для похорон, наряженного. 22-летнего журналиста Виктора Нуара убили на дуэли в 1870 году — за дерзкую статью в газете, высмеивающую знатного сановника. Роковой выстрел, гласит молва, заставил уронить слезу не одну парижанку, и до сих пор Виктор Нуар остается символом трагической любви. Теперь молва гласит: на бронзовую фигуру юноши (вернее, вон на ту ее часть, что от частых прикосновений блестит на солнце) украдкой садятся сторонницы фаллического поклонения и женщины, страдающие бесплодием. Говорят, некоторым помогает.

На кладбище Пер-Лашез прославленная певица Эдит Пиаф носит свое предсмертное имя: ее зовут мадам Ламбукас. За грека-парикмахера Тео Ламбукаса уже тяжело больная певица вышла замуж меньше чем за год до кончины. Ему было 27 лет, ей — 47, они познакомились в больнице, откуда у Пиаф хватало сил выбираться только для того, чтобы давать концерты. Для нее, женщины с распухшими суставами, почти без волос и почти нищей, изуродованной алкоголизмом и наркоманией, этот мимолетный брак оказался счастливым — счастливым тихим светом осеннего дня, теплого тем более потому, что впереди зима. Как раз в ту пору Пиаф пела (радиозапись делали на Эйфелевой башне): «Non, je ne regrette rien». Нет, она ни о чем не жалела понапрасну и своему молодому избраннику дала имя Сарапо, что в переводе с греческого значит «Я тебя люблю». Эта любовь стоила Сарапо дорого. Над гробом Пиаф епископ Парижский преклонил колена лишь в качестве частного лица, потому что Ватикан запретил отпевать грешницу в храме. В той же могиле спустя семь лет упокоился и Тео, погибший в автокатастрофе. Он успел осуществить мечту своей жизни — стал певцом, но не добился успеха. Пиаф покинула этот мир, задолжав 45 миллионов франков, и мир не простил долгов. Все заработки Ламбукаса во Франции подлежали аресту в счет уплаты расходов его супруги. Тео редко бывал на могиле жены, но теперь он здесь — навсегда. Вместе с Пиаф, под одним распятьем черного мрамора.

Плита белоснежного, девственно чистого камня — над могилой Мари Трентиньян. 41-летняя актриса скончалась летом 2003 года от побоев, нанесенных ее любовником, Бертраном Канта, в номере вильнюсской гостиницы «Домино Плаза». Дочь знаменитых родителей, актера Жана Луи Трентиньяна и режиссера Надин Трентиньян, в молодости Мари подавала большие кино-надежды, но стать «звездой» первой величины ей помешали взбалмошность и, наверное, очень уж бурная личная жизнь. Мари родила четверых детей от троих мужей и со всеми своими супругами сохранила дружеские отношения. Ее отец писал: «Мари жила страстями и, когда чувство изживало себя, уходила в никуда, не боясь одиночества». Ее роковой страстью стал лидер рок-группы «Noir Desire», «Черное желание», Бертран Канта. Он отличался болезненной ревностью и неуравновешенным характером, темная сторона его натуры, те самые «черные желания», которые он старательно подавлял в себе, иногда вырывались наружу. Ради Мари Бертран оставил верно любившую его жену Кристину. Новая избранница стала сниматься в комедийной мелодраме, режиссером которой был один ее бывший муж, а партнером на съемочной площадке — другой. В Вильнюсе, куда Мари отправилась пробоваться в новой роли, Бертран вначале сделал ей предложение (и получил согласие), а затем бешено приревновал к бывшему супругу, не вовремя позвонившему по телефону. Сразу после того, как смертельно избитую Мари увезли в клинику, Бертран попытался покончить с собой, проглотив пригоршню таблеток, которые нашел в аптечке гостиничного номера. В тюрьме он плакал сутками напролет и отказывался принимать пищу, однако не признал себя виновным в умышленном убийстве, заявляя, что во время ссоры произошла трагическая случайность. Мари Трентиньян скончалась, так и не очнувшись от комы; ее едва успели привезти в Париж.

А в Литву прилетела Кристина Канта. Она дежурила у всех дверей, за которыми находился ее бывший муж. Однажды, когда Бертрана выводили с допроса, Кристине удалось погладить его по голове. Фотография этой мимолетной ласки потрясла мир не меньше убийства, которое совершил Бертран Канта. Через семь месяцев после смерти Мари решилась судьба ее жестокого любовника: восемь лет тюремного заключения. Литовский государственный обвинитель не стал требовать максимального срока наказания в пятнадцать лет; и его, наверное, тронула история этой дикой и страстной любви. «Если бы в сердце Канта присутствовала хоть капля жалости, он бы остановился после первого же удара и позвал на помощь, — срывающимся голосом взывала к судьям мать погибшей. — Я не верю в его раскаяние. Я говорю от имени всех женщин мира: даже дикий зверь не убивает себе подобного». Когда оглашали приговор, все три бывших мужа Мари сидели в зале суда.

На Пер-Лашез у Мари Трентиньян достойные соседи. Она похоронена рядом с великим шансонье Жильбером Беко, совсем неподалеку — усыпальница великой актрисы Сары Бернар. Это все, что принесла Мари ее последняя любовь, все, кроме белой мраморной плиты на сорок пятом секторе кладбища Пер-Лашез.

Есть в этом парке воспоминаний могилы, ставшие капищами истового поклонения. У надгробья основателя спиритизма Алена Кардека ежедневно собираются медитировать десятки последователей его философского учения. Те, кому дорого революционное прошлое, отправляются к могиле Огюста Бланки или к северо-восточной стене Пер-Лашез, где в мае 1871 года расстреляны 147 парижских коммунаров. Их главный палач, командующий версальской армией Адольф Тьер, похоронен в двадцати минутах неспешной прогулки по главной кладбищенской аллее. Всегда много живых людей в секторе номер шесть, где находится едва ли не самое знаменитое парижское захоронение. Уже три десятилетия над этой могилой звучит музыка группы «Doors». Здесь вспоминают Джеймса Дугласа Моррисона. Джим Моррисон скончался в ванной комнате своей парижской квартиры, если положиться на полицейский протокол, от сердечного приступа (в двадцать-то семь лет!), если верить биографам, от передозировки наркотиков. В задумчивости стоят над гробом кумира влюбленные в него девушки семидесятых годов и потрепанные бедовой судьбой лысоватые рокеры, и в дыму их сигарет легко уловить совсем не табачный аромат. Эта могила — мир психоделической любви, в котором те, кто похоронен рядом, чувствуют себя неуютно. Поговаривали даже, что по истечении срока аренды могилы прах певца будет перенесен на другое кладбище, чтобы любители «Doors» не беспокоили спокойствия пер-лашезских мертвых. Но из этой идеи ничего не вышло. В декабре 2003 года шестидесятую годовщину со дня рождения Моррисона здесь собрались отметить тысячи его поклонников.

И все же группе «Doors» ни на одном кладбище мира не переиграть Фредерика Шопена. Его Marche Funerable, третья часть второй фортепианной сонаты, и на Пер-Лашез звучит почти ежедневно, и вовсе не над могилой композитора, всегда украшенной бело-красными, как на клавиатуре пианино фирмы «Плейель», цветами. Мало кто помнит, кстати, что одну из самых смешных мелодий нашего детства, «Вальс для маленькой собачки», тоже написал Фредерик Шопен. Эта славная музычка пришла ему на ум по прихоти Жорж Санд, обожавшей свою лорнетку. Альфред де Мюссе, парижский поэт, ставший любовником Авроры Дюдеван за три года до ее знакомства с Фредериком Шопеном, лежит в земле Пер-Лашез всего в паре сотен метров от своего счастливого соперника. В отличие от фамилии Шопена, имя де Мюссе на кладбищенской карте не выделено жирным шрифтом; здесь он — знаменитость второй категории.

Историки, составляющие такие карты, утверждают: темные пятна, чуть ли не сплошь покрывающие монументальный памятник на могиле Оскара Уайльда, — следы губной помады, следы тысяч поцелуев, оставленных бесчисленными поклонницами ирландского писателя. Другие знатоки свидетельствуют, что привинченная к монументу табличка «Уважайте память Оскара Уайльда и не наносите урона его могиле» — следствие борьбы с письменными мольбами о ниспослании однополой любви. В кончине Уайльда, между тем, было мало романтики: вышедший из заключения сломленным человеком, писатель не нашел себе места на родине и уехал в Париж, где и догорел, как свеча. Из Британии его гнали тяжелые воспоминания о Редингской тюрьме, куда он попал за преступление, в ту стыдливую эпоху названное «нарушением законов нравственности». В пору пребывания Уайльда во Франции опубликовано его последнее крупное произведение, знаменитая тюремная баллада о кавалеристе Королевской Конной гвардии Ч.Т.В., казненном за убийство любовницы. Строки из тоскливой поэмы Уайльда на Пер-Лашез можно вспоминать едва ли не у каждой могилы.

При жизни эти блестящие строфы не принесли их автору ни денег, ни славы, Оскар Уайльд умер в постыдной нищете. Несчастного упокоили на неприметном кладбище Баньо, похоронили, как хоронят бродяг, как, кстати, на другом берегу Ла-Манша когда-то похоронили кавалериста Ч.Т.В. — бросили нагое тело в яму с негашеной известью. Но после смерти бедность вдруг отступила: через десятилетие у Уайльда появилась богатая могила в престижном секторе главного парижского некрополя, на которой скульптор воздвиг внушительное, но странноватое, как для фараона, надгробье. Мощная стена украшена динамичной фигурой обнаженного мужчины, вылепленной в египетском стиле. Интимные места статуи прежде прикрывал фиговый, но каменный листок, который вскоре сорвали хулиганы. Может, оттого и появилась предупредительная надпись? Живые беспокойнее мертвых, даже скорбь дает им повод для озорства. Впрочем, в ту пору, когда Уайльд сохранял способность радоваться наступлению каждого дня, он писал: чтобы не бояться смерти, к ней нужно относиться с иронией. Но об этом, стоя у могил, не думаешь. На Пер-Лашез все истории любви, рассказанные смертью, неизменно развиваются по одной и той же убийственной логике, а сама смерть предстает всемогущей, внушающей трепет и поклонение. Строки из последней баллады Уайльда выбиты именно на той грани его могильного памятника, куда солнечный луч не попадает даже в самое ясное утро.