У Паркера опустились руки. После того, как Барбара застукала его в ванной, зареванного и пьяного, после того, как он рухнул на нее так, что она еле удержала его, и измазал соплями и слюнями плечо ее блузки — он не мог идти на работу. И он знал, почему. Чтобы работать на кого-то другого, надо иметь доступ к другой стороне своей личности: человеку на работе, боссу, служащему. Человек становится этой личностью в тот момент, когда садится за свой рабочий стол и начинает писать или открывает рот, чтобы сказать что-то в своем офисе. Там ты представляешь собой именно эту личность, играешь именно эту роль.
Сейчас эта личность в нем пропала. Когда Паркер осознал, как умерла Шэрон, что он убил ее, в нем умерла целая сотня личностей, пропало столько оттенков настроения, улетучилось столько мотивов. Он остался один на один со своим единственным обличием. Его базовая личность никогда не работала и даже не знала, как к этой работе подступиться.
Паркер просто сидел и думал, но не о работе. Он все вспоминал ту женщину в «магазинчике сладостей», как он слышал гул машинок, жужжание, словно инструмент стоматолога. Только инструмент продолжал сверлить и после того, как зуб был разрушен до основания, словно в припадке кровожадности. И снова эта женщина, которую он встретил на лестнице. Как она сказала «миллионы», как она произнесла «Шэрон». Эта мысль заставила его снова зарыдать.
Паркер никогда не был так безгранично подавлен. Он был словно контуженный, не чувствовал ничего, в его жизни не было никаких проблесков. Он еле говорил, и его губы всегда дрожали. Паркер всегда боялся разрыдаться, сначала беззвучно, а потом истерично.
Тогда его спросили бы: «Да что случилось то?»
Они не должны знать.
Паркер сказал, что серьезно болен, и сидел тише воды, ниже травы, когда Барбара звонила в его офис.
— Я думаю, он просто сошел с ума, — говорила Барбара, — он целыми днями просто лежит и смотрит в потолок.
Это она придумала сказать, что Паркер заболел, и так старательно описывала все симптомы, что он слушал и даже старался поверить в это. Но что она знает? Барбара была сильной. А чтобы объяснять, надо быть сильным. Он восхищался ей, как Евой, и чувствовал тягу к ним обеим и хотел, чтобы ни одна из них ничего не знала.
— Ты заработался, — заботливо говорила Барбара, — тебе нужно хорошенько отдохнуть, дорогой!
Он смотрел на нее не мигая. Под головой маленькая подушка. Его тело было вытянуто в струнку, будто он был тяжело ранен. Он не расскажет ей о том, что сделал. Это его крест, его вина. Было крайне нечестно пытаться облегчить свою душу, заставляя Барбару делить с ним эту вину. Да она и не могла ничем помочь. Только рыдать вместе с ним, а вот этого он уж точно не хотел. Хватит и того, что рыдает он. Убить молодую женщину в какой-то ужасной дыре в час ночи на Саус Блу Айленд Авеню после того, как она откликнулась на его объявление в разделе «Знакомства»? Она бы никогда в это не поверила. «Барбара бы сказала: «Ох уж, эти твои злые шуточки», — размышлял Паркер. Ему так хотелось, чтобы это действительно было злой шуткой, чтобы этим убийцей был другой человек.
И убийца действительно был другой человек: вот что он хотел ответить ей.
Его обличие убийцы исчезло, покинуло его, но обрекло его на такие страдания.
Нервный срыв — прекрасное выражение, оно так бодрит… И не означает ничего, кроме «коллапс». Именно так Барбара скорее всего описывала его состояние, когда была не дома. И, скорее всего, именно это она сказала своей маме. Описывая его состояние, она использовала уклончивые и мягкие фразы. Он заболел. Даже врач подтвердил это после того, как она вылизала весь дом от пола до потолка, уложила его в кровать и не проронила ни слова о том, в каком виде застала его в ванной. «Стресс, — покачал головой врач. — А стресс — это заболевание, такое же, как корь или свинка». Паркер сначала сочувствовал врачу, а потом возненавидел его за тупые вопросы.
— Ты был сам не свой, — утешала Барбара. — Ты сам не понимал, что делаешь.
Похоже, она трактовала его поведение как попытку суицида, и он никак не мог решить, так ли это было. Но нет же — какой бы в этом был смысл? Он очень хотел воскресить Шэрон: вдохнуть в нее жизнь. Это красивое, но несбыточное желание усиливало в нем боль отчаяния.
— Это просто стресс, ты переработал, — продолжала утешать Барбара. — Даже врач так сказал.
После этих слов он почувствовал себя часовой пружиной, сжатой слишком сильно. Эти слова не утешали его.
— Я чувствовала, что что-то не так, — продолжала Барбара. — И я точно знаю, как тебе сейчас помочь, дорогой.
Но она знала только, что у Паркера стресс. Она устроила его в больницу «Сэнт Люкз»: три дня к нему подключали всякие провода, исследовали его кровь и кал. «Он на обследовании», — скорее всего, говорила Барбара.
— Иногда для того, чтобы установить причину недуга, требуются годы, — сказал один из врачей.
«Я убил человека, — хотел сказать Паркер. Вот причина недуга».
Но хуже всего то, что и этого было бы мало, даже это не излечило бы его. Это просто заставило бы многих других людей чувствовать себя хуже.
Прошла неделя после возвращения из больницы «Сэнт Люкз». Он сидел дома, в полумраке гостиной, с задернутыми наглухо шторами. Только пара солнечных лучей прорезала эту темноту.
— А знаешь, кого бы я снова хотела увидеть? — вдруг спросила Барбара.
Он сидел, полностью расслабившись, свесив беспомощно руки, вытянув ноги, ладони как тряпки.
— Я хочу увидеть прежнего Паркера, — проговорила она. — Как он смешно всех передразнивает. Как забавно жестикулирует. С этими его дурацкими шуточками. Хочу, чтобы он вернулся и снова смешил меня.
Паркер ухмыльнулся, что означало: «Никогда».
Человек, о котором она говорила, которого хотела вернуть, исчез навсегда. Этот преступник исчез, оставив Паркера беззащитным и слабым. Если бы не его слабость, не все эти лекарства и эта опустошенность, он бы испугался этих слов Барбары. Паркер все еще ухмылялся, словно предостерегая ее этой ухмылкой. Неправильно желать того, что ты не понимаешь.
— Я хочу, чтобы он занялся со мной любовью, — чуть ли не умоляла Барбара.
Паркер снова увидел следы зубов на шее Шэрон. Каждый укус — словно еще один рот на ее шее. Она была привязана к стулу, сопротивлялась, когда он рвал зубами ее шею, принимая ее крики за стоны наслаждения, виня ее за сильное желание и, увидев раны на ее теле, вставляя ей в рот кляп из ее же платка. И тот последний укус, когда он почувствовал, как зубы вонзились ей глубоко в шею.
Когда эта сцена промелькнула перед ним, Паркер впал почти в агонию и был на волоске от того, чтобы рассказать все Барбаре. Но его останавливало одно: она бы жалела его, а не Шэрон.
Барбара смотрела в его глаза и нежно повторяла: «Все будет хорошо!»
Ему было так стыдно, что она застукала его в ванной, и он все думал: а что было бы, если бы она не пришла в тот момент домой, если бы он так и сидел в ванной один?
Возможно так: он лежал бы в кровати, сожалел бы о содеянном, но не было бы этого недопонимания. Барбара, похоже, думала, что он хотел, чтобы она его застукала, что ему нужно было ее внимание, что оно поможет ему. Она бросилась спасать его. Он был слаб, вял и неуклюж, не как убийца, а как человек, заболевший гриппом.
Странно, что она думает, что его слезы и сопли в ванной, его попытки залить в себя целую бутылку водки — это был крик о помощи, потому что он просто перенервничал и нуждался во внимании. Ведь на самом деле все было с точностью да наоборот. Этим Паркер выражал смутное, еле осознанное желание, чтобы Барбара не была связана с ним, а также невыполнимое желание вернуть к жизни Шэрон, чтобы он смог быть с ней добрым и ласковым. Это не была попытка самоубийства. Если бы он этого хотел, то нашел бы более верный способ. Люди думают, что дома они скрыты от посторонних глаз, но в собственном доме нельзя скрыть ни одно преступление. Ты всегда стыдишься своего дивана, своих книг и краснеешь перед фотографией своей семьи, стоящей на пианино, на котором ты так часто играл.
— Милый! — сказала она еще мягче, еще нежнее, увидев, что он снова ухмыляется.
Но Паркер улыбался потому, что представил себе, как на него надевают наручники и два полисмена ведут его мимо фотографии на пианино — милой фотографии с его отцом, красавицей матерью. Она была сделана, когда они катались на лыжах в Вейл. Есть еще фото его деда с усами, пожимающего руку Гарольду Вашингтону во время его визита в их компанию. Фото семьи Барбары, веселый снимок ее матери Гермы, первое фото Эдди (на ней ему три месяца). У Вольфмана дома был маленький сын, у него был БМВ, кредитная закладная и двадцать фотографий на пианино. Это тот мужик, который был майором? Наверняка спросил бы один из копов, проходя мимо этих фотографий.
Иногда Барбара была находчивой и капризной как ребенок. Наверно, потому, что она родилась красивой.
Женщине с ее внешностью никогда не нужно было быть правдивой.
Он надеялся, что она не заподозрит, что он совершил убийство, но даже если бы она и узнала это, то все равно была бы на его стороне. Барбара квалифицировала бы это не как убийство, а как унижение. Больше всего он боялся, что его найдут копы. Но причины этого страха были другие, не как у всех преступников.
Он очень живо это себе представлял: не будет как такового наказания, просто предусмотренная процедура, своего рода церемония. Его арестуют, соблюдая все требования по корректности, будет обстоятельное расследование, досудебные разъяснения, суд, шумиха в прессе, статья с его биографией под заголовком типа «Жизнь кровожадного Вольфмана». Его приговорят к тюрьме до конца дней: допустим, на пятьдесят лет. И сидеть он будет за одним из узких окошечек в одной из высоких желтых тюрем района Лоуп. Это будет словно медленная смерть от потери крови, но только так медленно, что он почти не будет этого замечать. Это не шло ни в какое сравнение с раскаянием, которое он испытывал, словно стальное лезвие в его сердце, ржавеющее с каждым днем. Тюрьма — это не наказание, ему нужно было что-то более ужасное и болезненное.
Паркер был в таком отчаянии, что практически перестал разговаривать. Когда он пытался что-то сказать, то хрипел и шипел. От горя у него пропал и аппетит. Он уже долгое время практически ничего не ел, кроме того, что заталкивала в него Барбара. И ее настойчивость, ее уговоры и описания вкусной еды пробуждали в нем презренный голод. Но это было не желание есть, а желание того, чтобы его могло хоть чем-то стошнить.
— Принеси мне соевых бобов, жареный рис и свиную отбивную, — сказал Паркер. — И мороженое с вишневым сиропом и китайским пирогом на десерт.
Барбара довольно улыбнулась, думая, что к нему возвращается его острое чувство юмора. Но когда она поняла, что он это серьезно, то запаниковала. Он настаивал на том, что будет есть именно это. Она принесла все это и смотрела, как он уничтожает еду с таким страхом в глазах, словно наблюдала, как он добровольно пьет яд. Паркер запил все кофе со сливками, добавив в него столько сахара, что тот превратился в густой сироп на дне чашки. А вечером в этот день он позвонил в ресторан «Эрибз» в Эванстоне и попросил медленно прочитать ему меню: он послал Барбару за большой порцией ростбифа с соусом Хореей, картофельными оладьями, вишневым пирогом и коктейлем Джамокка.
На следующий день на завтрак он съел яичницу, поджаренную на жире от сардельки, хлеб с маслом и ветчиной и цельное молоко. Он ел макароны, жареную курицу и «дьявольские» хот-доги. Паркер открыл для себя блюда со смешными названиями «Йо-хо-хо» и «Йодли» и пожирал их в огромных количествах. И все это время он не переставал жалеть Шэрон. Поедание уопперов и пирогов в четверть фунта стало для него своего рода епитимьей.
Последствия такой еды были вполне предсказуемыми — и эта рвота, это выворачивание наизнанку со слезами были как выражение горя, как еще один признак его бесконечной тоски.
Дни в Чикаго были по-прежнему жаркими и душными, и это не проходило для него бесследно, словно еще один симптом болезни, который уносил от него все то, что раньше задерживалось в его сознании, и стал причиной его забывчивости. Но одно он помнил всегда: свою вину, мертвое тело несчастной женщины, разлагающееся и воняющее под землей, и сожаление, сжигающее его сердце.
В эти жаркие дни Паркер уставал от малейшего напряжения, но чувствовал, что ему необходимо выйти из дома, ведь он уже неделю или даже больше не видел Еву. Иногда ему казалось, что ему хочется произвести на нее впечатление, чтобы она убедилась в том, что у него отличный характер. Он не желал отрицать свое убийство, но просто хотел, чтобы она подтвердила, что он никогда не обижал ее. Что он мог быть хорошим. Но правда и то, что никого другого просто не было, и по непонятной ему самому причине в ее присутствии его хватало лишь на то, чтобы просто держать себя в рамках.
Паркеру дозвонился до нее как всегда, оставив сообщение на автоответчике и перезвонив, и договорился встретиться, что называется, на нейтральной территории. Она замужем? Все это потому, что она не хочет, чтобы муж знал об их встречах? Он надеялся, что это так, что у нее есть своя секретная жизнь, а не только эти занятия в тренажерном зале, ведь он скрывал от нее так много.
— Может, на площадке для пикников около Саус Лагун? — спросила Ева и тут же стала объяснять Паркеру, где было бы удобнее припарковаться и где удобнее всего выйти.
Она уверяла, что там не будет много народа, и была права — она действительно очень хорошо знает этот город. Ева пришла рано, раньше Паркера. Он увидел ее издалека на фоне высоких домов. Когда он подошел к ней, она улыбалась, рассматривая его лицо, его ботинки, что вызвало у Паркера некоторое смущение. Она улыбалась уверенно, но эта улыбка не говорила ничего о ее жизни. Казалось, Ева полна сомнений.
— У тебя что-то случилось или..?
— Нет. Просто похудел немного.
«Да, случилось, — хотел он сказать на самом деле. — И я сам во всем виноват». Он хотел, чтобы она приняла это его покаяние и не задавала никаких вопросов. Но это исключалось. После того, как ты сообщаешь кому-то о том, что у тебя что-то не так, начинаются вопросы.
— А у тебя новая обувь, — отметил Паркер. На ней были черные кроссовки Рибок с красными полосками.
— Я думала, ты и не заметишь.
Когда она это сказала, он с грустью сделал вывод, что она думает о нем, когда одна. Он видел, как агрессивно Ева бьет на занятиях кенпо — кажется, она называет эти выпады катта? Она всегда бормочет, говорит слишком быстро. Он думал, что она очень сильная, но эта манера говорить придает ей неуверенность. Паркер шел за ней по тропинке вдоль лагуны и думал о том, какая же она слабенькая на самом деле. Любой мог размозжить ей голову молотком, переломать ей все кости ломом. Ее можно повалить в два счета. Он знал это и именно поэтому так хотел защитить ее.
— Ты никогда не торопишься, — сказала Ева.
Она говорит о его интересе к ней?
— Потому что очень часто я не знаю, что делать, — ответил Паркер.
Она притормозила, чтобы пропустить его вперед и спросила:
— Ты это серьезно сейчас? Мы куда-то идем?
— Я серьезен в том, что наслаждаюсь твоим обществом, — ответил он, — я с ума по тебе схожу.
— Мне надо тебе кое-что сказать, — произнесла Ева.
Она сказала это так быстро, что Паркер понял, что она хочет признаться в чем-то. Не просто сказать что-то ему, а открыть ему какой-то секрет. Некоторое время Ева собиралась с мыслями, а потом начала говорить.
При этом она запиналась и смотрела в сторону, на яхты, скользящие в лагуне.
— То твое объявление в газете, — начала она. — И то письмо, что я написала в ответ — я этого никогда раньше не делала. Я до сих пор не знаю, что заставило меня написать.
— Одиночество, — спокойно ответил Паркер.
— Чтобы пойти на такое, ты должен быть не просто одинок, — и она осеклась. Ева слишком тактична, чтобы развить эту мысль.
Она права. На такое люди идут от безграничного отчаяния. Он знал это по собственному опыту. Паркер вспомнил объявления, которые подал в газету, как он тщательно формулировал, подбирал «волшебные» слова как опытный рыбак, знающий, что улов зависит от приманки. Упоминание денег привлекает один тип людей, или упоминание удовольствия, или боли, юности или опытности, или любого образа двери, открывающейся в новую жизнь, или путешествий, или того обстоятельства, и вот это работает безотказно — что это твое первое объявление в разделе «Знакомства».
Похоже, Ева смутилась тому, что только что сказала. Словно теперь ей нужно было либо объяснить, либо извиниться. Очень многие говорят «Я никогда этого не делал»: не размещал объявлений, не отвечал. Они лгут, но в данном случае Паркер не сомневался: Ева говорит правду.
Она думала, что сделала что-то странное, не свойственное ей, и она не хотела, чтобы он понял ее неправильно. Но, сказав это, она оправдала себя просто тем невинным тоном, которым это произнесла.
А вот Паркер был обвинен. Просто воспоминанием о том, как он вот уже целый год публикует свои объявления в разделе «Знакомства» и отвечает на письма одиноких и эгоистичных людей. И их фотографии — из будок типа «фото за 1 минуту», или на лужайке перед домом, или снимки на полароид, где все вечно с красными глазами и кожей, бледной как у покойников. И хуже всего то, что это их лучшие снимки, и Паркер ненавидел себя за то, что считал эти фото ужасными и отвратительными. Он иногда даже хотел побить этих людей за их уродство, думая, что оно таит в себе опасность. Но не Еву. Ева была исключением. Она даже сама это знала.
Она, играючи обняла его, невольно щекоча его шею своей прической. Паркер почувствовал напряжение и сошел с тропинки, увлекая за собой Еву. Они сидели под деревом, на траве, бок о бок, и Паркер чувствовал к ней невероятную нежность, хотя даже не дотрагивался до нее. Этот холмик был достаточно высоким — было видно все озеро. Паркер хотел, чтобы вода двигалась, но ветра не было и озеро казалось абсолютно гладким — большое, синее, неподвижное, глубиной около дюйма.
Ева оперлась рукой на его плечо, словно она — мужчина, а он — женщина.
— Если бы ты только знала, как я ждал тебя, — выдохнул Паркер.
Ева придвинулась ближе и посмотрела ему в глаза. Он все еще смотрел на озеро. Она улыбнулась и чмокнула его. Он было увернулся, но потом смутился, повернулся к ней и поцеловал ее, прижав свои губы к ее рту и шумно дыша.
Он не мог пошевелиться — мешала ее рука. Она вздохнула и прильнула к нему, и Паркер очень испугался, когда она сползла ниже и положила голову ему на ноги выше колен. Голова Евы была так тяжела, что Паркеру показалось, что у него пережат нерв.
Некоторое время они сидели не шевелясь. Чувствуя тяжесть ее головы, Паркер предложил размяться и пройтись еще немного.
Паркер чувствовал, что прохожие смотрели в его сторону невидящим взглядом: его не существовало. И он боялся за этих людей: ведь они не видели его. Он стыдился своей одежды: дорогая рубашка, светлые летние брюки, новые добротные ботинки. Эта одежда — и Паркер осознавал это — была просто обычной. А он хотел, чтобы его видели, чтобы его знали, чтобы знали о нем все, и ненавидел себя за то, что по стечению обстоятельств совершил идеальное убийство.
Может ли он хоть слегка смягчить свою вину, если будет добрым с Евой? Иногда, идя рядом с ней, его обуревал страх от того, что он рискует: она может узнать, кто он на самом деле. И все же, вопреки всей логике, Паркер понимал, что ему нужна эта дружба, которая была, похоже, даже сильнее, чем любовь.
Они подошли к продавцу с корзинкой, в которой лежали хот-доги. Паркер купил себе два, но не позволил Еве купить себе ни одного. Он начал жадно жевать кислую капусту, но настоял, чтобы она ела яблоко. Он купил его для нее у того же продавца и, пока она протирала его о свой свитер на груди, отвернулся и стал запихивать в себя хот-доги.
— Ты все еще ешь эту гадость? — подколола Ева.
Он откусывал большие куски, жевал их и глотал и, наконец, ответил:
— Что хочу, то и ем?
Кто же уже говорил эту фразу?
Ева ела яблоко медленно, поворачивая его и наблюдая за Паркером. Она свернула на другую дорожку, ведущую к самому озеру.
Когда она бросила огрызок в воду так далеко, что Паркер едва заметил, где тот упал, он съязвил: «Ну вот, теперь мы оба связаны с этим озером».
Она смотрела на спокойную и гладкую воду, зелено-коричневую у берега и синюю посередине озера.
— Я даже и не думала об этом, — ответила она и пожала плечиками, как маленькая девочка.
— Озеро всегда было здесь, — продолжал Паркер. — Дождь наполняет его, ветер гонит по нему рябь и перемешивает воду на поверхности. Оно пустое и огромное. Оно больше похоже на пустыню, чем на озеро. Оно всегда пульсирует на окраине города. Я люблю смотреть на него на рассвете, когда оно светится мертвенно-красным, термоядерным светом. Потом оно затухает, становится черным и оживает.
Она думает, что он шутит, Паркер чувствовал это. Она наверняка думает: «Конечно, оно не живое». Как же ему донести до нее, что он пытается объяснить что-то очень драматичное? Паркер хотел сказать, что это озеро в нем, и раз оно живое, то непредсказуемо, как море. У него не было четких границ, оно не поднималось и не падало. Это не здания, которые он когда-то спроектировал. Это озеро со своей тишиной, со своими матовыми красками. Оно во многом формирует облик Чикаго.
Паркер снова замолчал, погруженный в свои размышления: она даже не понимает, что я говорю о том, чтобы утопиться.
Он пришел к выводу, что Ева зациклена только на себе, что она до последнего будет пытаться выжить, но все же она совсем не тщеславна. Она тихая, похоже, не очень умная, и иногда, задав ей очень простой вопрос, он поражался тому, как мало все-таки знает.
— А что с этим парнем? — вдруг спросила она. — С этим монстром в твоем офисе?
— Каким парнем?
— Который помешан на женском белье.
Не было никакого парня, никакого офиса. Она не знала, что он убил Шэрон, закусал ее до смерти, что он — Вольфман, что он рыдал в ванной и его жена нашла его и стала ухаживать за ним, как за инвалидом. Она даже не знала, что у него все еще есть жена.
— Он умер, — спокойно сказал Паркер.
— О, Боже!
Паркер испугался ее реакции — иногда эта, казалось бы, невинная ложь становится самой ужасной и жестокой. Он пожалел об этих словах, не успев произнести их до конца.
— Да не грусти ты, — сказал Паркер. — Оно и лучше. Он тяжело болел, хотя до последнего был уверен, что абсолютно здоров. Он был опасен и для других, и для себя самого. Это должно было случиться. Вообще-то, его убили…
И, продолжая рассказывать Еве об этом человеке, которого не существовало, Паркер чувствовал, что сейчас в его действиях есть хотя бы какой-то смысл. Что эта связь стала результатом их взаимной симпатии и дружбы между ним и Евой и он не хочет отпускать ее.
Вечером стало невыносимо душно, и, чтобы хоть немного охладиться, они пошли в кино, где было много кондиционеров. Фильм выбрала она — польский, старый. Все силуэты были слегка размытыми, что придавало действию схожесть с реальностью. Фильм шел с белыми, слепящими субтитрами, но Ева понимала, что говорили герои до того, как они успевали закончить фразу. Не успел персонаж открыть рот, она уже реагировала на его реплику. Фильм назывался «Раннее сожаление». Паркер почти сразу хотел убежать. Ева же расплакалась, когда девушку в маленькой комнате бросил молодой человек. Она грустила даже по камню, брошенному в воду и теперь медленно опускающемуся на дно.
Фильм был грустным — рыдал весь зал. В том числе и Паркер, которого утешала Ева, сплетя свои грубые пальцы с его. Она ничего не знала. А он плакал над тем, что совершил.