Что глаза мои видели. Том 2. Революция и Россия

Глава семнадцатая

В связи с японской войной время наступило, в общем, крайне тревожное.

Злосчастная война, затеянная нелепо и поведенная неудачно, открыла новые пути для интенсивной критики «существующего строя» и для сочувственного отношения к стремлениям интеллигенции добиться во чтобы то ни стало спасительной «конституции».

Земские, городские и профессиональные организации, как из рога изобилия, стали сыпать своими «резолюциями», явно выработанными по одному и тому же шаблону.

Либеральная интеллигенция смаковала предстоящие затруднения государственного порядка, так как непопулярность, правительства достигла своего апогея. Стали почти открыто образовываться политические партии, будущие парламентские.

Революционеры со своей стороны тоже не дремали и умудрялись искусно проникать в рабочую, среду и делать ее своим послушным орудием.

Пошли забастовки: посидел Петербург и без воды и без электричества.

Тогдашний правительственный премьер Витте вздумал было перекликаться с премьером рабочих организаций, Носарем. Он к ним с лаской, назвал «братцами», а они отвечали ему нелюбезно, отрекаясь от всякого с ним родства и собратства.

Дело временами, принимало весьма угрожающий оборот. Гадали: на чью сторону станет войско, гвардия в особенности? Но в Петербурге войско еще было надежное, хотя были попытки революционировать даже Преображенский полк.

В сословии присяжных поверенных открылось широкое поле деятельности для «левых» с Н. Д. Соколовым и А. Ф. Керенским и Исаевым во главе. Они легко стали овладевать адвокатскою молодежью и всеми «безличными», высокопарно-демонстративно, словно по заказу, поголовно примкнувшими к «освободительному движению».

Сословные общие собрания моментально превратились в бурные политические митинги. «Старики» еще держались, но их пророческим предостережениям уже туго внимали.

В заседания Совета нередко без доклада врывалась, та или другая группа, требуя зажигательных резолюций и постановлений. На тогдашнего председателя, мягкого и деликатного, А. И. Турчанинова, наседали со всех сторон и нередко вырывали у него распоряжения, от которых он, вслед затем, перед Советом болезненно каялся. На него было жалко смотреть, таким грубым натиском шли со всех сторон на него развязные требования, чуть ли не властные окрики.

Сидя в Совете, в качестве его члена я, также как и В. А. Люстих, В. И. Леонтьев и еще некоторые, глубоко этим возмущался и настаивал на сохранении полной сословной дисциплины. Но момент был упущен, все даже внешне распустились, до неузнаваемости. В общем собрании стали бесцеремонно зажимать рот каждому, кто не являлся подголоском общему взбаламученному настроению.

В других сословных и профессиональных организациях и учреждениях это настроение проявлялось еще в более грубой форме.

«Вывозить на тачках» считалось заурядною мерою воздействия на «начальствующих» лиц, не только на заводах и фабриках, но и в таких учреждениях, как больницы. Знаменательный случай такой расправы с главным доктором больницы для душевнобольных Св. Николая Чудотворца, Реформатским был особенно характерен, так как инициатором его был «интеллигент», молодой врач, временно командированный в больницу.

Боевой лозунг «всеобщей, тайной, равной» (подачи голосов) висел в воздухе, и объединял, пока что, все затаенные вожделения, домыслы и чаяния отдельных партий, союзов и фракций.

Особенно сильным орудием воздействия на «безразличных» и «беспартийных» являлись стачки и забастовки, нарушавшие течение раз налаженной обывательской жизни. Обыватель оставался, как всегда, обывателем, инертным, трусливым, беспомощным, ожидавшим, как и кто, какой палкой, погонит его в ту или другую сторону. Ему почти безразлично идти ли вправо, или влево, лишь бы его не заставляли геройствовать и, чего Боже сохрани, не лишали маленьких жизненных удобств.

Еврейский «интеллигент» проявлял особенно-активную энергию, с развязностью дотоле не обнаруживаемою. На каком-то собрании Оскар Грузенберг держал себя уже величественно-победоносно. У него нашелся даже «жест» по адресу полиции. Когда, пристав приказал околодочному записать присутствующих, Оскар тут же отдал немедленно распоряжение своему подручному записать фамилию пристава и околодочного.

Революция на сей раз, пока только политическая, а не социальная, шла всем своим боевым аллюром.

Буржую «штыка в живот» пока еще откровенно не сулили и буржуй упивался сознанием своей высокой миссии, идя молниеносным походом, пока что на «бюрократию». Прозорливостью он не отличался, хотя некоторые признаки, последующей жалкой его роли, для внимательного взора, уже обозначались.

В день стрельбы на Невском, по случаю Гапоновского шествия к Зимнему Дворцу, отдельные группы рабочих весьма злобно косились на «собственные» экипажи и пускали по адресу их владельцев не двусмысленные грубые намеки из области провидения «светлого» будущего.

Но «всеобщая», «тайная», «равная», все это должна была, разумеется, поглотить, наладить и поставить на место. Главное было теперь добиться «этого», остальное приложится. Добивались всеми средствами, не снисходя до моральной оценки приемов и средств.

В один из очень тревожных дней, в связи с Гапоновщиной, один знакомый мне саперный офицер прибежал ко мне прямо от «Доминика» и, еще запыхавшись, сказал: «знаете ли у „Доминика“ было собрание, решили выставить вашу кандидатуру в президенты российской республики, Витте провалился!».. Я посмотрел на него, как на сумасшедшего и сказал: «будь я на месте царя, я бы и Витте, и себя, да и Вас, кстати, приказал немедленно повесить. Это бы Вам наглядно доказало, как вы рано возмечтали о республике. Не стыдно ли так терять голову!..»

Он сконфуженно умолк.

С большою откровенностью пришлось мне высказаться и по специальному вопросу об «адвокатских забастовках» и «снимания судей», что не только стояло на очереди, но, частично, уже и практиковалось.

Дело обстояло так. Всеобщая адвокатская забастовка усиленно пропагандировалась на случайных общих собраниях присяжных поверенных и помощников. Делегаты этих «частных» собраний врывались в комнату Совета, во время его заседаний и требовали, чтобы общая забастовка была организована и санкционирована авторитетным и обязательным для всех членов сословия, постановлением Совета Присяжных Поверенных.

Растерявшийся Председатель Совета А. Н. Турчанинов обещал срочно внести этот запрос на обсуждение Совета. Тем временем отдельные группы молодых адвокатов рыскали уже по судейским коридорам, врывались в залы заседаний и совещательные судейские комнаты и требовали от судей прекращения судейской работы, приглашая их примкнуть к всероссийской забастовке.

Эффекты получались разные: где были председатели потрусливее, там заседания моментально срывались; в других местах, после молниеносного «скандала», они кое-как опять налаживались, Особенно стойко и энергично проявил себя Первоприсутствующий Сенатор Уголовного Кассационного Департамента Г. К. Репинский: он просто ругательски гаркнул во всю мочь на свору проникших в Сенат «снимальщиков» и с позором выгнал их вон.

Поставленный перед Советом Присяжных Поверенных вопрос об «общесословной забастовке» требовал докладчика и А. Н. Турчанинов предложил не найдется ли среди членов Совета «желающего». Я тотчас же откликнулся.

Меня глубоко возмущала самая идея о возможности «правосудию бастовать» как раз в те моменты, когда оно больше, и чем когда-либо, обязано действовать. Никакой параллели с другими профессиональными и рабочими забастовками «забастовка правосудия» в моих глазах не имела. Я взялся к следующему же заседанию написать мотивированный доклад, энергично подчеркнув в нем абсолютную неприемлемость для присяжной адвокатуры иной точки зрения.

Большинство Совета облегченно вздохнуло и радостно приняло мое предложение. Мой мотивированный доклад был принят и, без возражений, вошел целиком в постановление Совета, решительно осуждавшее, как «снимание судей», так и сословную забастовку. Постановление это вызвало целую бурю в среде сословия и в той части повседневной печати, которая после убийства Плеве и последующих событий, стала неудержимо радикальной.

Ближайшие же весенние выборы в Совет ознаменовались усиленной агитацией с целью моего забаллотирования. Милейший делопроизводитель наш С. Т. Иванов, таивший в сердце своем большую ко мне нежность, шепнул мне об этом, давая понять не лучше ли будет мне самому снять свою кандидатуру, чтобы не подвергаться позору забаллотировки.

Я его успокоил и сказал, что хочу быть забаллотированным, чтобы подчеркнуть, что я непреклонно остаюсь при своем мнении, считая его единственно соответствующим интересам и достоинству сословия.

Забаллотирование мое действительно имело место, но далеко не тем внушительным большинством шаров, на которое агитация метила.

В ближайшем затем общем собрании нашлись «товарищи», даже из бывших моих помощников, которые порешили «допечь» меня во чтобы то ни стадо: именовали и Николаем III-м и последователем политики самого Плеве…

Философское равнодушие, не покидавшее меня, раздражало их больше всего. Они рассчитывали, что я «сдам», стану оправдываться, может быть, даже раскаиваться, по примеру двух-трех членов Совета, которые подписанное ими же постановление теперь соглашались признать поспешным и неудачным. Расчеты эти не оправдались, я ограничился заявлением, что свобода мнений есть лучшее достояние нашего Сословия и что я рад, что в такой боевой и острый для сословия момент им пользуются сполна. Год спустя, несмотря на соблазнительное число записок, выставлявших вновь мою кандидатуру в члены Совета, я отказался баллотироваться.