Что глаза мои видели. Том 2. Революция и Россия

Глава пятидесятая

Заканчивая эти беглые наброски «о революции и о России», не претендующие отнюдь на исчерпывающую законченность и не отличающееся, по понятным причинам, объективным спокойствием, мне хотелось бы установить лишь ту точку зрения, с которой прошедшие перед моими глазами события получили свое освещение.

Форма правления для меня была всегда, отчасти, безразлична. Я не видел и не вижу панацеи от всех зол ни в конституции, ни в республике.

Как никак, наше самодержавие, на протяжении веков, умудрилось каким-то чудом (раз форма общежития должна быть, пока что, государственная) иметь в своем распоряжении огромную территорию, могущую с лихвой обеспечить благосостояние всего русского народа.

Это — плюс!

Распределение этого богатства было неравномерно-уродливо, но, едва ли, более уродливо, чем в соответственные времена в других странах.

Освобождение крестьян от крепостной зависимости прошло мирно, и также мирно могло бы пройти и наделение крестьян дополнительно землею, и урегулирование (легче чем в других странах), на вполне справедливых основаниях, рабочего вопроса.

При истинном самодержавии, каким оно рисуется в моем идеале, это всего успешнее и безболезненнее могло бы, быть выполнено.

Само по себе самодержавие, как форма правления, не хуже и не лучше других громоздких и сложных государственных аппаратов, распложающих в виде тормозящей накипи, не мало неизменнейших явлений, в вид подкупа, случайного партийного засилия и того цеха политиканов, который вбирает в себя отнюдь не самых чистых и честных, а, по преимуществу, ловких и юрких честолюбцев.

«Всеобщая, тайная, равная», при низком уровне народного развития, ни мало не обеспечивает ни хорошего правления, ни мирно-поступательного развития страны.

Но, само собою, разумеется, что монархический образ правления, чтобы приблизиться к своему идеалу, требует гигантских, почти сверхчеловеческих, сил от правителя.

А гиганты, а тем паче сверхчеловеки, весьма редки.

Это огромный минус монархизма.

В России (как это было достигнуто — безразлично) очень, очень долгое и еще в недавнее, сравнительно, время в глазах народа царь был именно олицетворением такого сверхчеловека.

Он мог многое, он мог все.

Втихомолку царей (Петра III, Павла I, Александра II), убивали, вступал на престол новый, но народ оставался чужд преступному посягательству, оно не исходило от народа, царь в глазах народа оставался священным и неприкосновенным.

Этого не только не учла распложавшаяся именно под сенью монархизма, и достигавшая, за счет народа, всех жизненных вершин, интеллигенция, но, из поколения в поколение, легкомысленно вбивала себе в голову, что царь для народа уже ничто, а она истинная государственная сила, и что стоить лишь убрать царя, как наступит благоденствие для народа, а для нее слава спасения отечества.

Царей, благодаря беспрерывным бунтарским покушениям и травлям, озлобившихся, отупевших, оторвавшихся от общения с народом, изверившихся в целесообразность поступательных реформ, загнали в их мрачные берлоги обскурантизма, где им не оставалось больше ни о чем помышлять, как только о самосохранении до следующего дня.

К великому горю России среди них не нашлось ни одного, героически скроенного типа, который пошел бы сам властно к народу, минуя, честолюбиво злопыхавшую на всякую власть, интеллигенцию, в тайной жажде присвоения власти себе.

Власти не нравственного авторитета, которая одна ей должна быть присуща, а реальной власти, с военным караулом для своей охраны, со всею помпою и атрибутами царственного величия.

Вслед за февральской революцией, противно было глядеть, как все бывшие «революционеры» стремительно, тотчас же расселись по придворным экипажам и автомобилям, как они жадно устремились ко всевозможным экстренным ассигновкам им государственной казны.

Ни тени величия и простоты самопожертвования, которые одни, в глазах народа, могли бы найти отклик и оправдания за свершенное.

Вся эта партийная клика, уже с места, производила впечатление группы авантюристов, забравшихся в Зимний дворец, чтобы поделить ризы царевы.

Немудрено, что престиж их, даже внешне, также быстро пал как, по недоразумению, возник, и достаточно было «вражеско-большевистского» щелчка, чтобы все их величие низвергнулось в пропасть анархии.

Какой же итог для России от февральской революции, проведенной на подпольные деньги, и вправе ли Россия именовать ее «великой»?

Если бы, по ходу исторической революции, настала уже пора внегосударственного людского общежития, о России не стоило бы больше говорить.

Но думаю, что идея родины еще надолго будет присуща людям, и государственная форма охраны ее еще не изжила свой век. Искалеченной России долго придется еще собирать свои силы, чтобы вылиться в здоровый и сильный государственный организм.

Не разразись наша «великая» во время и без того, великого напряжения народных сил, я убежден, что, с окончанием войны, ей открылся бы широкий путь к свободе вполне нормально. В союзе с Англией, Францией, Италией и Америкой, вслед за окончанием войны, Россия не могла бы оставаться; позади. Истинная конституционная монархия на твердых законных и, по возможности, не сложных началах, была бы вполне нормальной формой правления для России.

Но, теперь большой вопрос: что станется с Россией?

Опрокинув в грязь и оросив кровью престиж царя, дотоле неслыханной, в глазах народа, силы, Россия разом очутилась в положении рассыпавшейся храмины.

В доброй мере мы этим обязаны самому царизму, в том его виде, как его использовали приближенные к престолу.

Все, что было революционного в зародыше в России, революционировалось ими, по тупому неразумению до конца, до высшего напряжения, причем для широких народных кругов лишь в таинственном дымчатом ореоле выделялись, случайно отдельные фигуры, каких-то легендарных мучеников, жертвующих жизнью и свободой «за народ».

Не будь тупой цензуры и упрямого запрета, в народное сознание теперь не влилось бы революционное движение, как нечто, упавшее к нам с неба, нечто неведомое, и потому обаятельное, уже самой новизной своей. Разве до революции широкие круги разбирались во всех этих: социал-революционерах, террористах, социал-демократах, трудовиках, меньшевиках и большевиках!

От них правительство отделывалось, без разбора, только виселицей, ссылками, каторгой и тюрьмами, и официально диктуемым молчанием в печати.

А следовало поступать, как раз, наоборот.

Из цикла фрондирующих, либеральствующих, сколько-нибудь выдающихся общественных сил, правительство должно было вбирать в себя систематически все самое энергичное, жизнеспособное. Сколько нетчиков в делателях революции оказалось бы тогда. И сколько развенчанных заблаговременно имен, воссиявших на революционном горизонте, не привиделись бы ошеломленному народу ни богатырями, ни спасителями отечества.

Ведь надо же правду сказать: сколько жалкого ничтожества рядило наше правительство в тогу мучеников и будущих вестников свободы. Вместо того, чтобы отделываться от комариной стаи хлопушками, оно замахивалось на нее не иначе, как дубиной, превращая ее в нечто, заранее, обаятельно-грозное.

А много ли действительно обаятельного и грозного проявили наши, заранее к этому готовившиеся, «политические деятели», — это показала нам «великая революция» на первых же порах.

Грозным оказался, в конце концов, один большевизм, вобравший в себя все бессознательное, взбаламученное разочарованием в силе и престиже царской власти. Не будь этой психологической черты в успехе большевизма, одними теоретическими своими построениями, он не завоевал бы себе много адептов в России.

Но, схема: «Чем хуже, тем лучше»! — всегда одуряющей отравой, любовно льнула к русской душе в минуты отчаяния и беспомощной растерянности.

Что же вызвало и это отчаяние и эту растерянность? Откуда кровавая дисциплина власти у большевиков? Откуда их сила двигать свои полчища тогда, когда их не могли сдвинуть с места никакие потуги первых деятелей революции? Откуда явное бессилие революции в том виде, как она всегда снилась русской интеллигенции, и как она планировалась осуществиться?

Ответ ясен: потому, что она была не только не нужна, но вредна и в высшей степени опасна для России, в ту минуту, когда разыгралась.

Она явилась сочетанием внешних вражеских усилий и слепорожденного самомнения нашей интеллигенции. Большевизм, со всеми своими бурными излишествами, логический вывод из нее, и жестокий, кровавый урок истории.

России предстоит долгий, тернистый путь нового строительства.

Но отпевать и хоронить ее рано.

Жестоко ошибается тот, кто уже, злорадно, теперь именует ее: «бывшей»…

Она еще: «будет»!

Но пока еще руки у нее связаны…

Кто их развяжет и даст ей очнуться от только что пережитого кровавого угара, тот явится истинным народным героем.

Да сбудется!