Чтобы ахнули

Папины презенты

Мой папа, Михаил Антонович Шляпин, часто ездил в командировки. Хорошо помню, как мама была этим недовольна: ей постоянно приходилось одной оставаться на хозяйстве, по вечерам сломя голову бежать после работы за мной в садик, а по утрам снова меня отводить. Так они с папой делали это по очереди, а тут, как мама выражалась, от меня спасу не было. Папа чувствовал себя виноватым и каждый раз вез в утешение какую-нибудь красивую, с его точки зрения, вещь. Он любил маму и гордился ею, она слыла в институте «комсомолкой, спортсменкой и просто красавицей», как говорили позже про героиню фильма «Кавказская пленница» в исполнении актрисы Наталья Варлей, а он — тихим, незаметным студентом. Судьба их соединила на практике: они попали в одно учреждение.

Человеком папа был симпатичным и интеллигентным, но на редкость непрактичным. Из командировок привозил такие несуразные вещи, над которыми мама сначала плакала от смеха, потом просто смеялась, а потом не знала, что делать. Вот таким непутевым уродился мой папа. После одного такого «презента» мама строго-настрого запретила папе что-либо привозить, кроме продуктов и книг.

Однажды из Урюпинска папа привез маме ядовито-лилового цвета комбинацию, к тому же не вискозную, а нейлоновую: когда ее в руки брали, искры летели во все стороны. Более всего маму сразил цвет «разъяренной фуксии». Она потом подругам рассказывала, что Мишу в урюпинском сельпо ждали много-много лет: «Вот приедет товарищ Шляпин и купит наконец эту залежавшуюся комбинацию уникального цвета вырви глаз…» Я с трудом могла себе представить, как должна выглядеть разъяренная фуксия, но комбинация действительно оказалась незабываемой. Помню ее, как сейчас.

При каждом удобном случае мама попрекала отца этой комбинацией:

— Решительно никому бы в голову не пришло купить такую жуть. Один раз увидеть — и будет сниться в кошмарах всю оставшуюся жизнь. Ты же настоящий праздник устроил всем урюпинцам, теперь они смогут спать спокойно в отличие от меня.

Папа обиделся и перестал покупать вещи в командировках, разве что сыр привозил, ведь он работал в НИИ МЯСОМОЛПРОМе и ездил контролировать производство сыра на заводах по переработке молока. Как-то он нам рассказал, что на одном сыроваренном заводе лично наблюдал, как в огромный чан, в котором кипел плавленый сыр, свалилась крыса, деловито бежавшая по бортику по своим делам. Она бежала, бежала и упала прямо в котел…

— И что с ней стало? — ужаснулась я.

— Понятия не имею, никто ее больше не видел, — кротко пожал плечами папа.

Я представила, что в плавленых сырках можно нечаянно наткнуться на кусочки шерсти, хвоста, когтей, и прививку отвращения к этому виду молочной продукции получила на всю жизнь.

Да, случилось еще, что папа как-то раз ослушался маму и решился купить в подарок ценную вещь. В семидесятые годы, в самый расцвет эпохи дефицита, в провинции можно было отовариваться хорошими импортными вещами, например обувью, которая не пользовалась спросом у местного населения — дорого, да и некуда, в грязи утонешь. Так вот, папа отхватил чешские лакированные туфли-лодочки на тоненьких каблучках — красные, прекрасные-распрекрасные.

Он гордо поставил коробку с туфлями на кухонный стол и отошел подальше — полюбоваться на наше восторженное удивление. Его лицо сияло, мол, вот, мои дорогие девочки, какую вещь достал! Импортные лаковые туфельки, конечно, чудо! Несколько минут мама потрясенно взирала на лаковую красоту, не веря своим глазам. Придя в себя, подошла поближе, взяла одну «лодочку», покрутила в руках, посмотрела на подошву, разочарованно вздохнула и горько вернула туфлю в коробку. Затем медленно и печально вернулась на место: очевидно, впала в настоящий ступор. Помолчав, зловещим шепотом задала вопрос:

— Миша, а Миша… скажи, пожалуйста, кому ты ЭТО купил?

— Ну, кому-кому… кому больше подойдет. — Папа сразу напрягся, заподозрив что-то неладное. Лицо утратило победное сияние.

— Дело в том, Мишенька, — язвительно заметила мама, — что лично у меня сороковой размер ноги, а у нашей Ольки — тридцать шестой. И никому из нас никогда, ты слышишь, НИКОГДА не придется это надеть.

Наш папа, естественно, понятия не имел, какие размеры обуви мы с мамой носим, и решил купить нечто среднее, нейтральное.

— Самый ходовой — тридцать восьмой размер, — подсказали ему продавщицы.

— Может, у Оли нога еще вырастет?

— Она, Мишенька, уже давно выросла, хотя вполне вероятно, что лет через двадцать — тридцать ноги ее растопчутся, как у меня, и дорастут до искомого размера (тут я огорченно ойкнула), но тогда ей будет точно не до лаковых туфелек на шпильках, как мне сейчас…

Продавать в нашей семье никто никогда ничего не умел, так что несчастная дефицитная обувь долго томилась в своей коробке, пока мама не сообразила передать туфли своей портнихе Люське, та быстро нашла покупательницу, и деньги наконец вернулись в семью.

— Миша, не смей, слышишь, больше не смей ничего привозить из своих дурацких командировок! — еще долго не могла успокоиться мама. — Как я все это выдерживаю?!

Почему мама терпела, несмотря на промахи? Да просто папа был честным и порядочным человеком, очень хорошим человеком, пусть и ужасно непрактичным.

Как-то папу выбрали на работе в местком, и не просто в местком, а председателем. Начало девяностых годов… В стране уже не просто дефицит, а тотальный дефицит: все по талонам. Магазинные полки опустели. Целых пять лет товарищ Шляпин трудился на ниве утомительной общественной работы и за эти годы не принес домой ни одного талона.

— Хоть бы ковер какой захудалый купил в честь своей безупречной благотворительной деятельности, — сокрушалась мама, когда папа ушел на пенсию.

Я хотела ей напомнить, что она сама всю жизнь отучала папу от покупок, но благоразумно промолчала. С нашей мамой спорить бесполезно.

Зато в моей благодарной памяти навеки остались папино бескорыстие и скромность.

Молоко с препятствиями

Славины родители отправились в Якутию за длинным рублем. Золотодобыча — вредное производство, климат тяжелый — девять месяцев зимы, — зато платят хорошо и даже талоны дают на молоко. Молоко в Славиной семье все уважают, так что талоны быстро заканчиваются, тогда мама выдает Славику рубль, и тот с удовольствием бежит через большую дорогу к тете Дусе, заведующей металлической бочкой на колесах с надписью: «Молоко».

Ходить за молоком — прерогатива Славика. Ему всего пять лет, но парнишка он смышленый, крепкий, трехлитровый бидон тащит, даже ни разу не крякнет. Славику от каждого похода достается прибыль в две копейки, так как три литра молока стоят девяносто восемь копеек. За несколько ходок получается накопить на целое мороженое.

Отправляется Славик в путь, весело помахивая пустым бидоном, зажав под мышкой специальную картонку, чтобы не увязнуть в земляной колее. Самое трудное — перейти проезжую часть дороги: колея уж больно громадная. Ее накатывают постоянно шныряющие туда-сюда многотонные БелАЗы. Их гигантские колеса высотой с дом продавливают подтаивающую в летние месяцы вечномерзлую дорогу, и без картонки Славику не переползти.

Идти недалеко. Крутит Славик бидон, звонко шлепая им по голым ногам, мурлычет песенку из любимого мультика про львенка и черепашку: «Я на солнышке сижу, я на солнышко гляжу…» Бумажный рубль внутри бидона, потому что на Славике только маечка да трусики, карманов нет, вот и додумался мальчишка сунуть денежку в пустую посудину.

— Драсьть, теть Дуся, нам, как обычно…

— Здравствуй, Славик, давай бидон. А деньги?

— Так в бидоне же. Там бумажный рубль.

— Пусто там, мой милый, сам посмотри.

Славик заглянул в бидон, огорченно покачал головой, накрыл крышкой: «Наверное, по дороге выпал…» Опустив голову, поплелся обратно тем же путем, внимательно высматривая: валяется же где-то его бумажный рубль. Напрасно тетя Дуся кричала Славику, чтоб вернулся, что она и так ему нальет, а потом с мамой рассчитается. Славик не слышал, сосредоточенно крутя головой во все стороны, ища заветную бумажку.

Рубль не нашелся. Мама почти не ругала, слегка расстроилась:

— Эх, ладно, возьму у соседки один талон взаймы, сходи еще разок за молочком.

Славик обрадованно бежит обратно. В одной руке — картонка, в другой — бидон, талон — внутри бидона, только на этот раз Славик бидоном не размахивает, несет аккуратно, чтоб талон не выпал, как тот злосчастный рубль. Ветром, что ли, унесло.

— Теть Дусь, наливайте!

Дуся ласково трепет мальчонку по щеке и открывает кран. Молоко широкой струей направляется в бидон. В эту секунду мелькает белая бумажка.

— Ой, там же талон внутри…

— Ну, ты даешь, миленький, что ж ты все в бидон пихаешь, то деньги, то талоны. — Славик чуть не плачет. — Ну что теперь горевать, полбидона уж налилось. Ладно, когда молоко выпьете, талон высохнет, после принесешь.

Славик понес бидон. От огорчения забыл возле бочки картонку. Когда добрался до колеи, стал перелезать через глиняные горы, споткнулся и уронил бидон. Крышка тут же опрокинулась навзничь, и почти все молоко вытекло. Славик подскочил к бидону, и взгляд его упал на крышку: к ней, оказывается, прилепился тот потерянный рубль. Мама ж помыла бидон перед тем, как дать его Славику, вот и прилипла рублевая бумажка к мокрой крышке, когда бидон раскачивался.

Славик метнулся обратно:

— Тетя Дуся, вот он, рубль, никуда не делся, просто прилип к крышке, налейте мне молока, пожалуйста… — И радостно опрокинул в рот бидон, допив остатки.

— Батюшки, неужели ты один все три литра выглохтал? — всплеснула руками молочница, заглянув в бидон. — А-а-а… вот и талон твой лежит на дне. Подумать только, чудны дела твои, господи. Я талон-то возьму, сама высушу и отчитаюсь им. А куда ж все-таки три литра делись?

— Да споткнулся на дороге и расплескал нечаянно.

— Немудрено, бедненький ты мой, ты ж картонку возле бочки забыл…

Славик смутился, но радость находок почти полностью перекрыла огорчение от разлитого молока.

— Не расстраивайся, малыш, еще раз налью тебе полный бидон, только ты уж, миленький, шагай потихоньку, не расплескай, ладно? И забери свою картонку. Две копейки я тебе в следующий раз отдам, а то еще положишь денежку в молоко. Может, проводить тебя до дому?

— Да не-е-е, не надо, теть Дусь, сам донесу, только вы уж не забудьте про две копеечки, ладно?

— Что ты, что ты, миленький! Ты скажи мамке, чтоб кармашек на трусы нашила с внутренней стороны, а то так и будем с тобой с деньгами да талонами в прятки по бидонам играть…

Луноход не спасет от укуса

Оле Зайцевой исполнилось десять лет. Папа предложил выбрать любой подарок — все же первая круглая дата. Родители повезли дочку в Дом игрушки на Кутузовском.

Оля — особенная девочка: в гости ни к кому не ходит, не дружит ни с кем, играть не хочет. Игрушки ей неинтересны. Она с младенчества любит, чтобы все дома были, мама ей книжки читала, а папа диафильмы показывал. Оля даже в детском саду ни разу не была, до школы прожила у бабушки с дедушкой. Там тоже книжками увлекалась. Дедушка ей велел прочитать все книги на трех нижних полках в большом шкафу. Когда она к семи годам справилась с первой полкой, выстругал ей симпатичного деревянного человечка, бабушка сшила человечку курточку и колпачок. С Буратино Оля подружилась: сажала рядом на стульчик и рассказывала ему о приключениях из каждой новой прочитанной книжки. Буратино внимательно слушал. Но все это было до школы, теперь Оля Зайцева — ученица третьего класса, пионерка, и главная ее задача — отличная учеба.

Бродили-бродили Зайцевы по Дому игрушки, все пересмотрели, перетрогали, перебрали. Ничего не отозвалось в задумчивой Оле. Остались необследованными большие стеклянные шкафы-витрины, в них закрыты самые дорогие игрушки. Олино внимание привлек необычный предмет.

— Пап, а что это?

— Модель лунохода, дочка. Примерно такой луноход недавно совершил высадку на Луне. Представь, советские ученые изобрели робота, который может передвигаться без водителя и работать самостоятельно. Луноход приносит пользу советской науке: исследует нашего ближайшего соседа, ведь Луна — единственный спутник Земли, ты же знаешь.

У Оли загорелись глаза: «Вот что нужно моему принцу…» Девочка обожала великую сказку Антуана де Сент Экзюпери. «Маленького принца» она читала и перечитывала, не уставая восхищаться чудесным мальчиком и плакать, сочувствуя его одиночеству. Принцу она могла бы стать настоящим другом. И сейчас Оля вдохновилась мыслью: Маленькому принцу просто необходим луноход. Тот по размерам очень подходил к маленькой планете принца. Оля представляла, как обрадуется друг:

— Смотри, Оля, какая блестящая крышка у космического аппарата и какая серебряная антенна!

— Этот луноход прекрасно умеет переползать через препятствия. Он управляется пультом. Ему можно поручить поливать Розу, чтобы она не засохла в твое отсутствие…

— Правда? Здорово!

— Настоящее техническое чудо. Ты такое и представить себе не мог, ведь правда?

Конечно, Оля и сама могла бы играть с луноходом, гулять с ним во дворе, управлять, брать на пробу грунт из песочницы и всякое такое, но ведь во дворе все будут завидовать, а этого Оля терпеть не могла.

— Луноход — не просто игрушка, а точная копия дистанционно управляемого космического аппарата, представляешь, сколько людей работало над его созданием? — Папе самому, наверное, хотелось поиграть.

Мама укоризненно посмотрела на него:

— Слава, этот луноход стоит пятнадцать рублей. Слишком дорого…

Оля прекрасно понимала маму: поездка на метро стоила пять копеек, булочка — тоже пять, молоко — шестнадцать копеек. Если тратить только на еду и метро, то вместо лунохода можно целый месяц прожить. Ну а как же Маленький принц? Ему нужен луноход…

С другой стороны, если человек дружит со змейкой, ему сначала надо научиться лечить змеиные укусы.

— Мам, пап, я не хочу никаких игрушек, и луноход мне сейчас не нужен, прости, папочка. Купите мне лучше детскую медицинскую энциклопедию — я стану врачом. Бабушка говорит, что самую большую пользу людям приносят врачи — они спасают жизни.

«И я спасу тебя, Маленький принц!», — загадала Оля и потянула родителей к выходу.

Прошло несколько лет, Ольга Вячеславовна Зайцева стала врачом. Хорошим детским врачом — педиатром. «Маленький принц» навсегда остался ее любимым сказочным мальчиком, а настоящих мальчиков и девочек Оля теперь спасает от разных болезней, в том числе и от змеиных укусов.

Леви Страус История про вожделенные американские джинсы

В конце семидесятых Московский экономико-статистический институт (МЭСИ) стал вдруг дико модным. В нем, единственном в те годы, вступительные экзамены по математике принимал компьютер — так, во всяком случае, утверждали члены приемной комиссии МЭСИ. Когда-то его окончили мои родители. В годы их учебы о МЭСИ не слышал никто, они сами туда случайно попали, их даже заманивали. И лишь в год моего поступления, благодаря новейшим факультетам АСУ (Автоматизированные Системы Управления и Программированию) и Информатики, институт МЭСИ вдруг сделался престижным.

Меня предки уговорили, поднажав на то, что я еще окончательно не определилась, куда хочу поступать. Мне нравился Архитектурный институт, но туда нужно было сдавать физику, с которой я радостно распрощалась навсегда на выпускных школьных экзаменах. Манил Литературный институт, не зря ж мои сочинения всегда отправляли в РОНО как лучшие в школе.

— В Литературном тебя прямо-таки ожидают, уже расстелили красную ковровую дорожку и высматривают, не приближается ли Полянская Ирина. Не берут в Литературный после школы, и правильно делают. Что за писатель без жизненного опыта, что он может рассказать своим читателям? А вот в наш МЭСИ на «Статистику» вместо физики сдают историю, которую ты так любишь. Две математики, история и сочинение — такой набор вступительных экзаменов. Ты все эти предметы знаешь. Поступи, отучись, потом будешь делать, что хочешь, — уговаривала мама.

Я подумала и согласилась. Мой школьный аттестат составлял четыре целых семьдесят пять сотых балла (две четверки — по физике и труду), остальные — пятерки. По принятым тогда правилам я имела право держать всего два экзамена. Если наберу суммарно девять баллов, то поступлю автоматически. Конкурс в тот год был довольно значительный: зачисляли сто десять человек, а пришли поступать шесть сотен абитуриентов. Ко второй математике допустили лишь четыреста, двести человек отсеялось. Первую математику я сдала лихо, поскольку была готова к определенной «засаде» — задач и примеров на первом экзамене давали не четыре или шесть, как в других вузах, а восемнадцать, но не зря ж я занималась с преподавателем из МЭСИ. Многие абитуриенты, получив в задании столько задач и примеров, от неожиданности терялись. Я же, не останавливаясь и не теряя времени, щелкала задачки как орешки. Они все были несложными, главное, успеть решить. Получила четверку. Немного расстроилась. Я знала, что вторая математика посложней, хотя заданий будет только шесть. Уж сколько их перерешали мы с репетитором. Я почти не волновалась, пока не получила свой вариант задания. Вот где была засада. Варианты заданий, как нам объясняли на консультации, составляет компьютер, у каждого абитуриента, как у автомобиля, заранее обозначенный номер. Свой пронумерованный листок я читала и перечитывала, совершенно не врубаясь, что делать. Может, я просто сошла с ума от переутомления, переволновалась? Как может быть, что ни к одному из условий я не знаю, как подступиться? Заглянула в листок к соседу: там совершенно нормальные задачи, я бы с ходу их решила. Значит, дело не в моем волнении. И что дальше? Спросить с кого? В аудитории только дежурные студенты, назначенные следить, чтоб никто не списывал и не подсказывал. Я переписала условия задач на свой черновик и подняла руку:

— У меня тут что-то странное…

Студент-третьекурсник прижал палец к губам, подошел, взял в руки листок, посмотрел, пожал плечами:

— На экзамене запрещено разговаривать…

Я почувствовала унизительную беспомощность — вылить свою обиду было не на кого.

— Раз вы не можете разобраться с этим недоразумением, тогда я ухожу с экзамена. — С досады я повысила голос, пытаясь привлечь к себе общее внимание.

Все на секунду оторвались от своих листочков и вновь уткнулись. В зале стояла такая напряженная тишина, что слышался скрип абитуриентских мозгов. Мой сосед сочувственно покачал головой. Ко мне стремительно направилась старшая — наверное, аспирантка. Очки, накрашенные губы, пучок на голове для солидности. Она выпроводила меня в коридор и сообщила:

— Если вы с чем-то не согласны, то можете подать на апелляцию, но шуметь в зале категорически нельзя. Надо было хотя бы попробовать что-нибудь решить.

— Да?! Вы такое видели? Вы можете это решить? — Я ткнула ей в нос свой листок.

Она поморщилась, отодвинув мою руку и не взглянув на задание:

— Знаете, мне сейчас не до того, я должна быть в зале…

С этими словами она повернулась ко мне спиной и ушла, просвечивая противным розовым бюстгальтером сквозь белую блузку.

Мой преподаватель, к которому я отправилась прямиком с экзамена, изучил задачи и вздохнул:

— Эх, печально. Тебе попался завальный вариант: задачи с международных математических олимпиад. Подавать на апелляцию бесполезно: выбор компьютера, объективно придраться не к чему.

Сказать, что родители были расстроены, ничего не сказать. Они были абсолютно уверены в моем поступлении: родной институт, отличная подготовка, знакомые преподаватели (до сих пор некоторые живы).

Мама засучила рукава:

— Ира, не будем терять времени — поступим на вечерний, — бодро решила она.

— Учиться и работать, света белого не видеть, благодарю покорно, — сопротивлялась я.

— Потерпи год, сдашь зимнюю и летнюю сессии, и я тебя переведу на дневное отделение.

— Ты?

— Позвоню Женьке Воронину, нашему с папой бывшему сокурснику, он нынче большой начальник. Посодействует.

— А сразу нельзя было ему позвонить, чтоб меня не завалили?

— Кто ж мог предположить такой несчастный случай?

Мне совершенно не улыбалось мотаться вечерами в институт после работы, но надо знать мою маму — ей бесполезно возражать. Мама сразу после окончания института как стала начальником, так и оставалась им всю жизнь, в том числе в семье. Мама устроила меня в свое статуправление, где я абсолютно не могла филонить — каждый мой шаг был ей известен. Хорошо, что хоть в другой отдел, который подчинялся другому начальнику.

Год дался тяжко: я уставала, не высыпалась, сердилась, но… училась старательно. Мне очень хотелось стать настоящей студенткой, а не вечерницей. В вечерней группе все были старше меня, совершенно взрослые люди, у многих уже семьи, дети. Никакой студенческой жизни — только работа, учеба и домашние заботы. Ко мне относились как к ребенку — умненькой толстенькой потешной девочке. В учебе я действительно была умненькой — свежих школьных знаний мне на первый курс хватило с лихвой. Запросто щелкала задачи, помогала одногруппникам по всем предметам. А еще работает правило: объясняя другим, сам лучше понимаешь и запоминаешь, так что я легко сдала обе сессии на отлично. Однако перевод на дневное отделение оказался делом непростым, висел на волоске и грозил сорваться. Все лето мы с родителями нервничали: я заверила их, что в случае неудачи брошу МЭСИ к черту (во мне давно созрел бунт), так как мне совершенно не улыбалось гробить свои лучшие годы на учебу и работу в той области, которая меня не привлекала. Меня интересовали литература и архитектура, а не статистика.

— Получишь высшее образование в МЭСИ, а дальше хошь в писатели иди, хошь в театр, — твердила свое мама.

Наконец дело о переводе благополучно разрешено: зачислили сразу на второй курс, даже без потери года. «Ирина Полянская — студентка дневного отделения!» — я была в полной эйфории. Сразу нашлись подружки, с которыми мы веселились и хохотали по каждому поводу. Больше всех мы сблизились с Таней Глинской. Она была «секси» — все мужики сворачивали головы ей вслед. Еще бы, высокая грудь, тонкая талия, узкие аристократические щиколотки. При этом была смешлива и ценила юмор, так что мы радовались друг другу. Я заражала и заряжала смехом всех, кто оказывался рядом, — так была счастлива. Остротами сыпала направо и налево, смех друзей очень вдохновлял. Мои расслабленные дневные однокурсники понятия не имели, каково это, не видя белого света, возвращаться домой в полночь, и не с гулянки какой-нибудь, а с учебы, завершающей утомительный трудовой день в коллективе занудных теток.

Получив перспективу четырех прекрасных безмятежных, безответственных лет на дневном отделении, я даже не стала укорять родителей за их фантастические рассказы о распрекрасной студенческой жизни. Ничего подобного в конце семидесятых в нашем институте не наблюдалось. Факультет статистики в основном состоял из девушек, и никаких затей в виде КВН, капустников, студенческого театра — каждый развлекался, как мог. В основном студенты сбивались в группки по интересам. Кто-то предпочитал толочься в барах и на дискотеках, кто-то пропадал на спортивных матчах, благо стадион Лужники был рядом, а кто-то просто шлялся по Москве. Местонахождение института было козырное: приятно пройтись по Плющихе, Остоженке, мостам и набережным Москва-реки, полюбоваться Новодевичьим монастырем, зайти в Пушкинский музей…

Одно начало угнетать: однокурсник Шурка Тихомиров не обращал на меня ни малейшего внимания. Он в упор меня не видел, как, впрочем, и остальные парни.

Мама утешала:

— Мальчишки — дураки, ничего не понимают, зато умные взрослые мужчины оборачиваются тебе вслед.

Так себе утешеньице. Бабушка тоже любила поговорку, что «мужчина — не собака, на кость не бросается», ей нравилось меня перекармливать с детства, что я — послушная, хорошо ем и поправляюсь. Но к чему мне взрослые мужчины, если мне нравился Шурка? Я страдала, что он глядит то ли мимо, то ли сквозь меня… страдала, но не худела. Страшно переживала и, назло себе, жрала сладкое на ночь, а пусть будет еще хуже: раз никто меня не любит, то и я себя тем более.

Через пару месяцев учебы на втором курсе я поняла, в чем загвоздка. Дело вовсе не в моей сдобной комплекции. Большая часть нашего курса имела отношение к той части «золотой молодежи», о которой я прежде не слыхивала. Обеспеченные предки, квартиры в центре, лучшие московские спецшколы с углубленным изучением иностранных языков. Они носили настоящие американские джинсы, шикарную импортную обувь, модные стрижки (я только к третьему курсу решилась отрезать каштановую косищу — мое главное достоинство, по мнению мамы) и с небрежным изяществом курили дорогие сигареты. Курить я хотя бы успела научиться еще в девятом классе (надо же было нам с Наташкой хоть как-то запятнать непорочную репутацию отличниц и примерных девочек). На сигареты типа «Ява-100» и «Стюардессу» и на рублевый обед мне вполне хватало стипендии, но джинсы…

Мои родители уехали в свое время из центра куда глаза глядят, лишь бы подальше от коммунальной квартиры. Самые важные десять лет своей жизни я провела на далекой рабочей окраине. Там и окончила рядовую районную школу.

— Наша главная задача — готовить из вас грамотных рабочих, — еженедельно внушали нам на школьных линейках.

В итоге убедили: из класса лишь три человека рискнули пойти в вузы, остальные — в техникумы, а кто-то даже ушел после восьмого класса в ПТУ, чтобы время не тратить. На вечернем отделении мои однокурсники тоже были людьми простыми. Все одевались в то, что можно купить в советских магазинах, и не знали, что бывает по-другому.

Фирменные джинсы стоили сто пятьдесят рублей, что при стипендии в сорок рублей было абсолютно недостижимо. Копить на джинсы до самого окончания института и прозябать в ряду отсталых несчастных замарашек никак не улыбалось. Ходить в индийской подделке (джинсы братской Индии через свою сотрудницу достала мама) было унизительно: джинсы из тонкой ткани сидели паршивенько, подчеркивая несовершенства фигуры. Ну, как объяснить маме, недоуменно пожимающей плечами, глядя на мои терзания, что без настоящих джинсов жизни нет и не будет.

— Глупость какая-то. Чем эти-то тебе не джинсы? — возмущалась мама, потрясая блеклой подделкой. — Такие же точно…

Ну-у-у… как втолковать? Я подумала и предложила родителям:

— Мамочка, папочка, пожалуйста, я прошу, просто умоляю вас не покупать мне целый год никаких подарков, ни на Новый год, ни на Восьмое марта, ни на день рождения. Купите только одни джинсы — точнее, дайте денег, я сама куплю. А вы на весь год, а то и на всю жизнь забудете о подарках для меня, я и так буду счастлива!

— Сколько ж они стоят, эти джинсы? — заинтересовался папа, отрываясь от «Науки и жизни».

— Сто пятьдесят, — робко прошептала я, ожидаемо понимая, что услышу в ответ.

— С ума сойти! Какая-то тряпка не может и не должна столько стоить! Совсем вы там обалдели! — Папа еще долго не мог успокоиться. — Как это можно допустить: советская молодежь сдается в плен американскому золотому тельцу! Какие-то джинсы у них — предел мечтаний! Докатились! Мы — страна победителей, и так унижаться… даааа, с такой молодежью коммунизм не построишь!

Папа свято верил в построение коммунизма в отдельно взятой стране и был настолько слеп в этой истовой вере, что мне откровенно было его жаль, особенно потом, когда в девяностые годы все грохнулось. Папа, как лошадь в шорах, честно трудился во славу СССР и не замечал, что творится. Я же упрямо стояла на своем:

— Мне не нужны никакие другие подарки, потратьтесь один раз, подарите просто деньги. Ну, посчитайте, вы же — экономисты, сколько бы вам пришлось купить за год подарков своей единственной дочери, и выдайте эту сумму сейчас. Я ведь у вас даже на обед и проезд не беру, мне хватает стипендии.

— Ну, сто пятьдесят за год мы, положим, не потратили бы, — проворчал папа, — буржуинство все это…

Маму я все же сумела убедить, а она уже как-то уговорила папу. «Строитель коммунизма» долго кипел и булькал от негодования, но в ноябре родители торжественно вручили мне конверт, в котором лежало четыре фиолетовых бумажки по двадцать пять рублей и одна зеленая пятидесятирублевая, до сих пор мной не виданная.

Оставалось достать настоящие джинсы. В универмагах они не продавались, только в валютных «Березках». С валютой никто из моих знакомых дел не имел, оставалось найти надежного фарцовщика, который не подсунет польскую или индийскую подделку. Мои продвинутые сокурсники водили знакомство с нужными людьми, торгующими заграничными вещами. Фарцовщики продавали вещи вдвое-втрое дороже номинала, что считалось спекуляцией и строго каралось советскими законами, но тем, кто сам не имел возможности выбраться за границу, приходилось тайно покупать именно у фарцы. Сегодня вся торговля на этом зиждется: покупаешь дешевле, продаешь дороже изначальной цены, а в семидесятые — восьмидесятые фарцовщики и спекулянты побаивались милиции и торговали из-под полы.

— Иметь надо «вранглеры» или «левисы» (Wrangler, Levis), они самые лучшие, — деловито учила меня Танька, моя нынешняя лучшая подруга.

Таня Львовская с первого курса ходила в фирменных «вранглерах», вызывая зависть у необеспеченной женской части курса и восхищение у мужской. Танька договорилась с Олегом Кошкиным, который с весны добивался ее благосклонного взгляда, чтобы тот подыскал для меня подходящие штаны. Кстати, я понятия не имела, какой размер надо заказывать Олегу, потому что американские джинсы имели другую размерную линейку. Опытный Олег цинично оглядел меня и небрежно кивнул:

— Сделаем…

Через неделю Танька передала мне пакет:

— Вот, померяй, это — настоящие «левисы» даже в фирменном пакете, только стоят они двести рублей…

Я ахнула.

— Ладно, не дрейфь, «левисы» даже круче «вранглеров», ну и не возвращать же их из-за полтоса, главное, чтобы налезли.

— Танька, у меня ж только полторы сотни, родители меня убьют или из дома выгонят, но ни за что не дадут больше…

— Ладно, одолжу тебе полтинник, потом отдашь…

Я попыталась влезть в «левисы». Это оказалось не так уж просто. На мои крутые бедра мы с Танькой штаны хоть и с трудом, но натянули, а застегнуть молнию сил не хватило: сантиметров восемь ткани не доставало.

— Лежа надо джинсы надевать, — вспомнила Танька, — потом разносятся, сядут по фигуре. Я свои тоже натягивала, еще и намочила перед тем, как влезать. Давай ложись, втяни живот, щас застегнем.

Я растянулась на полу, и мы с огромными усилиями застегнули пуговицу, а потом подняли молнию. Мне показалось, что нижняя часть туловища одеревенела. Было страшно вставать: вдруг пуговица отлетит, молния сломается, я не смогу вздохнуть? С трудом враскоряку я поднялась и замерла перед зеркалом.

— Клево сидят. — Танька обошла меня со всех сторон. — Как влитые. Вот что значит фирмА.

— По-моему, Тань, они мне маловаты…

— Балда, много ты понимаешь, джинсы только так должны сидеть, это тебе не советская мешковина.

— А вдруг я наклонюсь и пуговица отлетит или по шву где-нибудь разойдется?

— Нет, — отрезала Танька, — такого не случится. У американских штанов кругом двойная строчка и пуговица не пришита, а впаяна, как заклепка, ее вырвать можно только с мясом. Бери, не сомневайся, Олег, смотрю, расстарался…для меня. — Она кокетливо наклонила голову, и пушистая челка золотой занавеской прикрыла ее хитрющий зеленый глаз.

Я возвращалась домой на метро, перевозбужденная, радостная, как ребенок с кремлевской елки с подарком, любуясь новеньким фирменным пакетом. В вагоне всю дорогу стояла: во-первых, сесть было нереально, во-вторых, незаметно для окружающих внимательно рассматривала непривычное, точно чужое отражение крепкой задницы и длинных ног и старательно втягивала живот, только теперь понимая, как должна выглядеть девушка, которая нравится парням. Я была счастлива этим джинсам почти так же сильно, как недавно обретенной студенческой свободе на дневном отделении.

Дома мама оценила и даже выразила некоторое восхищение американскому качеству штанов — «брюк», как она выразилась. Папа пожал плечами, не видя разницы.

Носила я свои «левисы» потом несколько долгих лет. Этим американским штанам действительно ничего не делалось. От стирки джинсы становились лишь мягче и выглядели еще лучше. Влившись в ряды золотой молодежи, отличающейся от «совков», к которым я до сих пор принадлежала, я успокоилась. Наличие фирмЫ полностью компенсировало отсутствие в моем гардеробе других модных причиндалов. Остальное было неважно. Я чувствовала себя человеком, нет, не так — Человеком.

А вот Шурку Тихомирова я разлюбила, как только он начал мне улыбаться. Заметил, значит, гад. Да пошел он…

P.S. С Танькой я расплатилась через три месяца, однако мой студенческий обед почти все годы учебы состоял из одного пирожного за пятнадцать копеек и стакана кофейной бурды за десять копеек: надо же было и на развлечения тратиться.

Французские туфли

Диму мама обожала. Его вообще все любили — родные, друзья, знакомые: он никому и никогда не доставлял ни огорчений, ни хлопот. Был всегда приветливым, послушным, улыбчивым, здоровеньким — сплошная радость, а не ребенок. После того как спустя три года Мила родила второго сына и поняла, что первенец Дима — ангел не потому, что она такая распрекрасная мать, а просто сам по себе подарок, то Диму Мила просто стала боготворить. Младший Тимоха давал всем жару, Дима оказался единственным, кто кротко сносил капризы мальца. Старший Пилюгин без конца пропадал в командировках, в воспитании не участвовал, благополучно наслаждаясь коротким общением с мальчишками между отъездами.

В три года Дима выглядел уже рассудительным, солидным пацаном: приклей бороду — настоящий «мужичонка с ноготок». Пока светлый бесенок Тима забирал на себя все внимание, Дима поступил в ближайшую школу (водить его было некогда и некому) и окончил ее на отлично. Все школьные годы, помимо учебы, он успевал помогать маме по хозяйству, утешал, как мог, занимался Тимой. Почему утешал, спросите вы? Да потому, что мама отчаянно хотела девочку Соню, а когда забеременела и родила в третий раз мальчика, вообще перестала разговаривать с мужем. Это было полное фиаско Ильи Ильича, который мечтал назвать дочку Сашей.

— Сашу, значит, хотел?! Получи Шурика! Что с тебя взять, бракодел Пилюгин? Девочки получаются только у крепких мужчин…

Пилюгин еще с рождения Тимы стал тише воды ниже травы, а после Саши и вовсе сник, а ведь когда-то слыл видным мужчиной. Если на старте пилюгинского брака прохожие, завидев вышагивающую пару, удивленно переглядывались: как удалось такой некрасивой, коренастенькой, конопатой девице завладеть этаким красавцем? — то теперь рядом с женой Илья Пилюгин становился ниже ростом, и лицо его имело какое-то жалкое выражение. В доме царил жесточайший матриархат. О том, что эта форма семейного правления именно так называется, Дима выяснил к окончанию школы, когда начал интересоваться девушками. Изучив историю вопроса, разобрался наконец в отношениях родителей, которые всегда казались ему странными. На заре человечества миром правили воинствующие самки и жестоко расправлялись с непокорными мужчинами. В доме Пилюгиных женщина правила безраздельно. Папа приносил маме зарплату, мама выдавала ему ежедневный рубль на обед и строго допрашивала о каждом часе, прошедшем без нее.

В молодости Илья Пилюгин пользовался успехом у женщин. Миле пришлось немало потрудиться, чтобы отбить черноволосого кудрявого красавца Илюшу от десятка особо страждущих однокурсниц. На пятом курсе Мила удачно забеременела, Илье, как честному человеку, пришлось на ней жениться. После института семейную пару распределили в НИИ авиационной промышленности. Родился Дима. За время декрета молодая жена похудела и похорошела. Пролетел год тихого семейного счастья, но, выйдя после декретного отпуска, Мила обнаружила вокруг красавца мужа наэлектризованное поле научных сотрудниц всех возрастов. От ревности и переживаний Мила снова начала поправляться и дурнеть. Илью Пилюгина, как молодого и перспективного, частенько посылали в длительные командировки, Миле приходилось изнывать в неведении — она трудилась в соседнем отделе. Через три года Мила вновь отправилась в декрет. Никто не понял, как удалось Миле скрыть свою беременность, только, когда она явилась в кабинет начальника подписывать разрешение на декретный отпуск, все, что называется, выпали в осадок. Полненькая Мила, с юности предпочитающая широкие балахоны, никогда и ни с кем не делилась своими тайнами, тогда как личную жизнь Ильи Пилюгина обсуждали всем институтом. Выйдя из второго декрета, Мила принялась наводить порядок. Никто из коллег женского пола не имел права задерживаться возле Пилюгина. Ему также возбранялось провожать взглядом хорошеньких женщин. По каждому инциденту между супругами разгорался скандал, инициируемый сильной половиной, то есть Милой. На стороне Милы имелось численное преимущество в виде мелких Пилюгиных. В мальчишках своих Илья души не чаял, правда, от командировок не отказывался. Поездки давали ему возможность выскальзывать из-под строгого надзора жены. По возвращении командировочный чемодан тщательно осматривался, вещи обнюхивались.

Следы духов и помады ни разу не ускользнули от бдительного, мечущего молнии грозного ока Милы. Скандалы были неизбежны, как гром после вспышек молнии.

Практических психологов тогда никто не знал и не пользовал, их заменяли месткомы, профкомы и парткомы, но не такова была Мила, чтобы доверить свое личное дело кому-то. Жизнь ее убедила: хочешь сделать что-то хорошо, сделай сам. И вот настал роковой момент, когда бездонная чаша ее терпения переполнилась. Из последней командировки, куда вместе с Пилюгиным отправили институтскую королеву красоты Риту Незлобину, Илья вернулся в приподнятом настроении. Рита тоже сияла. Платиновые волосы молодой хищницы покрывали широким веером открытые плечи полупрозрачной блузки, сквозь которую победно просвечивала упругая молодая грудь. В обед Мила прогулялась в аптеку. Вернувшись, распахнула дверь в соседний отдел, деловым шагом подошла к рабочему месту оторопевшей Риты, достала из кармана пузырек зеленки, открыла и аккуратно вылила все его содержимое на макушку платиновой блондинки. Сослуживцы, слегка разморенные после обеда, резко встрепенулись, получив редкую возможность лицезреть мексиканские страсти, тем более что никаких сериалов то время по телевизору не показывали. Незлобиной пришлось взять отпуск на две недели за свой счет, а потом опозоренная красотка и вовсе перевелась в филиал института в Подмосковье. Больше на Пилюгина никто не покушался, да и сам он сильно присмирел с того случая.

Дима блестяще сдал выпускные экзамены и поступил в МГУ на физфак. И тут Мила всполошилась: до выхода в свет ее лучшего произведения от брачного союза с Пилюгиным оставался всего месяц, а приличной одежды у парня не было.

— Дмитрий Ильич, сыночек, что ж ты молчишь? Ходишь в одном и том же, за папой вещи донашиваешь и молчишь!

Дима растерянно развел руками. Он давно превратился из «гадкого утенка», очкарика-задохлика, чьи руки и щеки вечно были в чернилах, в высокого и стройного брюнета с длинными, вьющимися, как у папы, густыми локонами. Мама все его школьные годы так была занята сохранением семейного уклада и воспитанием младших детей, что Дима рос без всякого пригляду. Одежду занашивал до дыр, пока мама не покупала такую же, но на размер больше. Деньги в семье были, но уходили в основном на питание и книги. Мила считала, что на качестве еды экономить нельзя: лечиться встанет дороже, а книги — святое.

Мысленно отругав себя, Мила взялась за преображение первенца. Ей стало ясно, почему Дима до сих пор не пригласил ни одну девушку на свидание. Мама тут же помчалась заводить знакомства в мужском отделе универмага. Илье Ильичу красиво одеваться давно не полагалось, а Диме — в самый раз. На следующий день Мила торжественно преподнесла сыну мужские французские туфли из телячьей кожи:

— Вот! Примерь-ка.

— Мам, вот это да, какие мягкие! Эти ботинки даже разнашивать не придется…

— Разумеется, Франция! И выбрось свои потрепанные кеды, чтоб я больше их не видела.

— А эти ботинки… они такие… нарядные, светлые… цвета кофе с молоком, подошвы желтые, на них же грязь сразу будет видна… — Брат Тима завистливо вертел в руках один ботинок.

— В отличие от тебя, Дима по грязи не шлендает, ему можно светлое покупать!

— Спасибо, мам, мировые туфли, — благодарно улыбнулся Дима. — Дорого?

— Да нет, тридцатка, — Мила повернулась к мужу, — фарцовщики содрали бы сотню, но это — госцена, Лидка достала — у нее свояченица в военторге работает.

— Я тоже от таких не отказался бы, — мечтательно погладил французскую кожу Пилюгин-старший.

— Диме туфли нужны по делу — ему с девушками надо встречаться, а ты свою норму по свиданиям уже выполнил.

Илья Ильич покорно кивнул и спрятался за газетой «Советский спорт». Дима, не снимая обновки, отправился в соседнюю булочную за хлебом. Вернулся не скоро — прошелся по району.

Протирая замшей запачканные районной грязью новые туфли, Мила вздохнула:

— Пожалуй, кеды выбрасывать пока не будем, по нашим улицам можно и в кедах ходить. — Она полюбовалась туфлями и убрала их в коробку. — В университет в них пойдешь первого сентября.

— А как же бегать на свидания? Вдруг девушка нашей районной окажется? — Илья Ильич подмигнул Диме.

— Насчет свиданий мы сами разберемся… без специалистов, — отрезала Мила. И тоже подмигнула Диме.