Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном

Белый Хуан Дай в своем Солярисе

Жил белый Волшебник, он умер и оказался заточен во сне.

Жила-была девушка, которая ждала зиму. Ее звали Вероника, и ей было семнадцать лет.

Она так сильно ждала зиму, потому что зимой Фея должна была улететь.

Впервые Фея появилась в августе, в полнолуние. Вероника вышла ночью в сад, и лунный свет лежал на длинных, как голубые ресницы, иглах большой сосны у веранды. Свет блистал и лился, светлый, бледный и яркий одновременно, и маленькие яблочки, которыми были усыпаны яблони за домом, вначале показались девушке похожими на луны, наполненные отраженным светом — зеленовато-белым и нежно-розовым, но спустя мгновение стало понятно, что это их собственный свет, неотраженный, они светятся изнутри. Они растут, наливаются, дремлют, и их собственный свет становится виден. А у луны свет был вообще другой: она казалась оранжевой и непомерно огромной. Вероника прошла мимо стекол второй, заброшенной половины дома, той, где когда-то жила Алла Алексеевна. В стеклах промелькнуло отражение чьей-то фигуры. Это была Вероника, но не совсем Вероника. Раздался словно хрустальный звон и звук, будто где-то лопнуло стекло, и возникло странное светло-темное чувство, будто что-то не так. Как будто где-то, выше и тоньше мира, произошел непоправимый сбой, разорвалась белоснежная завеса в Абсолютном Храме. Высоко-высоко и далеко-далеко подрались две птицы и убили друг друга. Тишина вокруг была разорвана невидимыми клювами и когтями, и в ней навечно осыпа́лись падающие со сломанных бран звездные пылинки — белоснежные перья тех птиц.

Кто-то в промельке зеркального отражения на миг улыбнулся, и Вероника вынужденно улыбнулась в ответ. И этот миг был ужасным, потому что Вероника поняла, что отражение — это она. Она повторяет движения, чужую улыбку. Застыла навек вспышка, кроме которой ничего не было и не будет, протянулись дуги. Вероника внутри разрушенной вспышки, и весь ее мир — отражение в стеклах. И если смотреть дальше вглубь вспышки, можно узнать всё: что нет Вероники, и нет мира, и не было никогда. Можно узнать, кому принадлежит эта улыбка на самом деле.

В разрушенной вспышке высветились, дробясь, два огненных мира: это птицы, и одна заклевывает другую. Дуги протянулись, создав коридор кривых зеркал из воды. И начала разматываться вязь забытых снов, которые видят другие сны. С того момента Вероника стала жить внутри этих снов, отражений и сказок. А в разрушенной вспышке остался кто-то увиденный на миг, Создатель всех снов, историй и сказок, и он успел сказать Веронике, что он мертв, и что в час его рожденья у него были волосы, белые, как снег, и очи — белоснежные звезды, и в короне на его волосах сияли утренние звезды, проливающие несотворенный свет.

Вязь забытых снов была похожа на узоры инея на стеклах веранды, и действительно — стало предутренне холодно. И сны, которые видят другие сны, поплыли, как поезд: вагон за вагоном. В них прогуливались люди в легких красивых одеждах, а в саду среди фрагментов лабиринта мертвые спали в шезлонгах, и через звездное небо, как мост, протянулась радуга. Небольшие холмики оказались сопками и курганами. В кургане у беседки спала мама. В кургане у скамейки под березой спали бабушка и дедушка. В кургане за туалетом, рядом со сломанной детской коляской, спала Алла Алексеевна. А в кургане рядом со спиленной яблоней, где когда-то висели качели, спала сама Вероника. В небе вместо рыжей Луны теперь восходила большая голубая Земля, и огромное насекомое с тысячей крыльев превращалось в колесо.

Огромная радуга над садом была и вдруг исчезла, и вмиг сложилась сказка: когда родилась первая звезда, рядом была радуга. Она была такой, какой должна была быть, и стояла долго-долго, даже после того как первая звезда погибла. Появились другие звезды и миры, а радуга еще стояла. Там, где она касалась земли, можно было найти клад. Проходили бессчетные годы, люди жили под радугой и так к ней привыкли, что совсем перестали ее замечать. Однажды она исчезла. Поначалу этого никто не заметил, а когда спохватились — оказалось, что ее нет уже давным-давно. Последний раз ее видел дед самого старого деда. Никто не знал, почему она исчезла. С ней что-то ушло, но что именно — никто не мог сказать. Потом люди и вовсе забыли, что радуга когда-то была. Иногда видели недолгие радуги то тут, то там: они появлялись и исчезали. Каждая такая маленькая радуга, промелькнув, успевала рассказать свою историю, как и та первая, большая радуга. Все эти радуги говорили, что когда-то были людьми и верили, что у них была жизнь, прожитая от рождения и до смерти, но все они были осколками сна. Настоящей их жизнью была дождевая взвесь в воздухе и слабый свет сумерек, в котором они на миг становились видимыми. В каждой из них жило не относящееся ни к кому и никогда никому не принадлежавшее, но при этом несомненное чувство: «Вот моя любовь, вот моя память». И всем им обещали откуда-то с бесконечной любовью, что снова будет так, как было.

После той ночи все стало другим. Вероника стала видеть, что мир пронизан странными и пугающими связями. Ее все чаще выбрасывало в ту самую разрушенную вспышку, где с ней говорил Сказочник. И предшествовало этому всегда явление Феи. Она возникала промельком, как отражение или тень, или таинственным образом проявлялась в других людях или ситуациях.

Тем летом Вероника сдала экзамены и поступила в консерваторию. Она много лет занималась в музыкальной школе. Дома у нее остались еще с детства две любимые музыкальные книжки: «Спящая красавица» и «Лебединое озеро». В этих книжках были красивые картинки и рядом маленькие кружочки с нотами — если на них нажать, звучала музыка. Когда Вероника была маленькой, мама читала эти книжки перед сном. Веронике очень нравилось, что книжка и музыка могут существовать вместе, и она еще года в четыре решила, что обязательно станет или музыкантом, или писателем. Она будет создавать что-то прекрасное: или музыку, или книги. Книга почему-то казалась больше и сложнее музыки. Музыка просто звучала, а книга раскрывалась, как мир. Внутри этого мира происходили события, рассказывались истории, жили персонажи, случались чудеса. И музыка тоже была частью книги, звучала внутри этого мира. Вероника мечтала о том, что однажды напишет книгу, в которой будет весь ее мир. В этой книге ее сердце превратится в истории и персонажей, там будут люди, и цветы, и дикие звери, сновидения, башни и скалы, моря и пустыни. Но как только она пробовала начать писать — мысли путались, предложения не клеились друг с другом, и то, что было внутри, никак не могло перейти в слова на бумаге. А пела Вероника хорошо: в песне то, что было на сердце, вдруг сливалось с голосом и звуком, и невидимые преграды между сердцем и миром падали.

Бывает, то, что ты знаешь всю жизнь, вдруг оказывается совсем другим и ты удивляешься: как я не видел, о чем на самом деле эта книга, что на самом деде нарисовано на этой картине, о чем на самом деле помнит эта музыка. Вероника открыла музыкальную книжку про Спящую красавицу и вдруг поняла, что эта история про нее. Эта история была про нее всегда и потому и лежала у нее на книжной полке, чтобы однажды, когда Вероника сможет увидеть ее поистине, она вспомнила. На всех картинках в книге были сцены из Вероникиной жизни. Там была та самая Фея, она прокляла ее, и Вероника должна была в семнадцать лет впасть в долгий сон, от которого ее пробудит любовь.

Веронике стало страшно, когда она увидела, что история и картинки в книге рассказывают о ней самой. Словно, открыв давно знакомую книгу, Вероника заглянула туда, куда не должна была смотреть. Видеть то, что это все про Веронику, было нельзя. Так не должно было быть: посмотреть и увидеть мир нарисованным вокруг нее. В момент этого взгляда и узнавания невозможно было и сомневаться, что мир — это сновидение Вероники и что этот миг, это чувство и всё вокруг нарисовано именно так, и этот миг уже происходил и происходит всегда. Вероника ужаснулась этому чувству всем сердцем и одновременно не могла не принять его.

Если человек так увидел — он умер. Разве кто-то может видеть и жить, когда нет ни времени, ни пространства и только бесконечная, абсолютная Истина, которой оказываются все вещи и существа? В этот момент для Бога, который любит, умирает ребенок. Ребенок должен был жить в обычном, радостном, светлом сне человеческой жизни, а не в открытости вечного сна. А Бог, который любит еще больше, в этот момент говорит через всё и всех с бесконечной любовью: «Я ловил тебя всю жизнь и наконец поймал. Ничего не бойся, я с тобой и всегда буду с тобой». Он говорит: «Смотри, я в центре каждого кадра этого фильма. Это светлая сказка. Когда этот фильм закончится, все актеры, и даже дикие волки, пойдут домой».

Потом пришел Сказочник и рассказал Веронике историю про то, как ее прокляла Фея. Сказочник был самособирающейся сказкой, на которую изнутри смотрел Наблюдающий и иногда подсказывал: «Сказочник здесь использует определенные приемы, посмотри, как это сделано».

Мама Вероники работала преподавателем английского, брала учеников на дом даже на даче. Вероника зашла в ее комнату и увидела лежащий на столе учебник английского. Девушка зачем-то подошла к нему и наугад открыла: перед глазами Вероники вдруг оказалась картинка, буквально повторяющая одну из картинок из «Спящей красавицы». Там была та самая страшная, старая Фея. Вероника испугалась, и начала собираться сказка. Эта Фея была иностранкой, скорее всего англичанкой, ведь Вероника в тот момент увидела ее в учебнике английского. И как раз за год до рождения Вероники ее мама ездила во время учебы на стажировку в Англию. Вероника прочитала когда-то попавшуюся в сети статью про английских сатанистов-оккультистов, и дальше сказка про Фею начала течь в сторону некоего ритуала, который тайно провели над мамой, когда она была в Лондоне, чтобы проклясть ее будущего ребенка. Существовало некое пророчество, будто русская женщина должна родить посвященное Дьяволу дитя, которое изменит мир, и приезжавших в Британию советских девушек тайно посвящали Дьяволу: проводили в каком-то загородном особняке ритуал, зачитывая их имена. Девушки об этом ничего не знали, возвращались на родину, а когда у них рождались дети — они уже заведомо принадлежали Дьяволу. И кто-то из этих детей должен был стать самим Антихристом. Наблюдающий в это время показывал Веронике, что так работает встроенный плеймаркет: внимание цепляется за какую-то деталь и предлагает игру.

Эта сказка была похожа на дешевый мистический триллер, и Вероника внутренне сказала: «Не верю». И тут же возникла другая возможная сборка сказки. Фея, чей образ неслучайно был начертан в учебнике английского, не была англичанкой, она была преподавателем английского, как мама. И у нее были какие-то причины ненавидеть маму и проклясть ее будущего ребенка. Вероника вспомнила, что у мамы до рождения дочери была любовь с молодым человеком по имени Алексей. Он был сыном лучшей подруги Аллы Алексеевны. Та женщина как раз была преподавателем английского в одном вузе и когда-то помогла устроиться туда еще совсем молодой Вероникиной маме. Мама и Алексей собирались пожениться, но он заболел шизофренией, стал вести себя странно и пугающе, и невеста в итоге ушла от него. Через некоторое время Алексей погиб. В голове у Вероники сложилась сказка о том, что его мать винила в этом несостоявшуюся невестку и прокляла ее и весь ее будущий род. Наблюдающий подсказал Веронике, что в этой сказке проступает история самой Аллы Алексеевны, двоюродной бабушки Вероники, профессора консерватории, которая тоже болела шизофренией, осталась бездетной и покончила с собой в пятьдесят лет.

В «Лебедином озере» тоже было про Веронику и Фею. Вероника танцевала белым лебедем Одеттой, а Фея черным — Одиллией. О — движение вширь, расширение круга. Д — прерывание. ЭТТА — легкость, полет, поддержка двойного Т, поднимающая в воздух, как перышко. После прерывания Одетта получила поддержку и полетела. В итоге излилось бесконечное благо — А. Ниспадающее с абсолютной высоты, связующее и одновременно отпускающее на свободу бытие, разомкнутое в своем ниспадении.

У Одиллии был другой путь. О, Д, дальше И — тонкий писк, движение по ломаной линии, зигзагами, вытянутые горизонтально губы. После прерывания что-то сломалось и пошло больное долгое движение, She was ILL. ТТ не подхватили на крыльях неба, но прозвучали хрустальные колокольчики ЛьЛь. Она же Фея! И снова И, ведь у черных лебедей путь дольше, чем у белых. Они долго болеют, и в итоге приходит Я, ЙА. ЙА — это когда А возможно только через Й, Йод. Перед их А необходимо поставить грамматический символ Имени Божьего: без него они не смогут чисто пропеть свое А. Кое-кто когда-то давно так задал значения этого языка, несомненно из лучших побуждений. Черные лебеди слишком много говорят о себе Я, а белые лебеди просто любят — так считается. Но на самом деле обе они начали с О, и ничего особо хорошего в этом нет. Начавший с О, конечно, не может быть белым лебедем. Но для того чтобы был танец, белые лебеди нужны, и когда их нет — белым лебедем объявляется кто-то, кому больше идет белое.

Одетта и Одиллия являли собой прекрасную Од из «Песни о Роланде». Прекрасная Odd была такой девушкой, которая приходит в компанию, и все видят, что она очень красивая и очень странная, боятся к ней подойти, и она весь вечер сидит одиноко в углу. А если к ней кто-то подойдет — обязательно ответит невпопад. Вероника была именно такой.

Дедушка Вероники был ученым-востоковедом, и в сарае на даче остался старый учебник санскрита. Мама ждала гостей, которых положили бы спать в сарае, — там стояли две кровати, стол со стульями, большое туалетное зеркало с темной резьбой конца XIX века, печь-голландка и полка с книгами. Дедушка, когда хотел уединиться, «переселялся» в сарай, работал там над книгами и статьями. Маленькая Вероника иногда, поднявшись на цыпочки, заглядывала в окно сарая снаружи: как там дедушка? Дедушка или работал, наклонившись над книгами и бумагами, или дремал в кровати под самым окном. В памяти у Вероники остался образ, как свет лежал на его лице и руках, почему-то скрещенных на груди, брови были густые, как у Брежнева, и один глаз был чуть-чуть приоткрыт — как будто для нее. Дедушка, конечно, не мог знать, что она сквозь окно смотрит на его сон, но как будто чувствовал ее всегда, и глаз, едва приоткрывшись, послал ей луч — блестку света на его лице, обращенную в сердце Вероники. Сказал ей: «Дедушка рядом. Все хорошо. Я отдохнуть прилег после обеда».

Вероника пошла прибраться в сарай, постелить белье для гостей. Ее взгляд задержался на книжной полке. Она вспомнила о том, что на книгах можно гадать, и захотела обратиться через книгу к дедушке, который всегда во всем ей помогал, спросить его: что это за Фея? Дедушка ответил через учебник санскрита: bhávat adát. Чтобы правильно понять эти слова, нужна блестка света из приоткрытого глаза дедушки в его вечном сне. И Вероника поняла, что Фею зовут Ада́т.

Одетта-Одиллия-Од когда-то начиналась на А. Это значит, что она действительно была белым лебедем, но А прервалось Д. Возник АД. Потом продолжилось А, но уже помнящее о возможности прерывания, это значит, что АД остался и пришло Т, провод сверху, помогающий выжить в аду, необходимость выбора. Началась Од, Одетта, Одиллия и все такое.

В цифрах история этой Феи выглядит так: 1–2 — 1 — N + 1. А — 1, Д — 2, на двойке что-то случилось, произошло прерывание. Единица погибла. Двойка, естественно, тоже, ведь двойка — это было прерывание единицы. Настоящий числовой ряд на этом закончился, но дальше единица продолжилась в аду. И от нее пошел весь числовой ряд N + 1.

N + 1 — это T, и тут же все возможности числовой комбинаторики, неравномерные множественности и вероятности. В аду это называется попыткой спасти всех сущих и остановить бесконечное прирастание и самовоспроизведение изначальной поломки.

Если увидеть, что числовой ряд не N + 1, а N = 1, — будешь гораздо свободнее от многих глупостей.

Фея Ада́т — это полиция из ада. Bhа́vat — бывающий. Adа́t — бдящий. Ад — это бывает, и бесконечно оттуда бдят, о людях заботятся. А дедушка спит вечным сном праведников и в Боге жив вечно, глаз его приоткрыт. Может промельком оказаться и в аду, бывает, bhа́vat. Глаз приоткрыт, немножко бдит, Adа́t.

Приехала в гости мамина подруга тетя Наташа. Привезла вино и шарлотку. К вечеру должна была приехать вторая гостья, некая Аделина, с которой мама и тетя Наташа вместе учились, а сейчас она впервые за много лет приехала в Петербург из Красноярска. Там у Аделины был муж-генерал, устроивший ее в пресс-службу Управления ФСБ по Красноярскому краю.

Аделина оказалась очень высокой и гордой женщиной в красивом, нарядном, не совсем подходящем для дачи черно-синем платье, так что даже непонятно было, как она поместится на кровати в сарае и как можно такого человека, который, внимательно посмотрев на Веронику, сказал: «У тебя же дырочка на рукаве. Давай я тебе дам иголку с ниткой зашить, у меня всегда с собой», положить на ночь в ветхое, тесноватое, лишенное особых удобств и неидеально чистое помещение.

Вероника с самого начала чувствовала какую-то неловкость, разговаривая с Аделиной, а когда та сказала про иголку — девушке стало ясно, Кто перед ней. Конечно, это была Фея с иголкой из музыкальной книги, полиция из Ада, Одиллия-Адат. На это указывало и необычное платье, и имя, и место работы, и связь с английским языком и маминой юностью.

Ночью Веронике приснился кошмар. Кто-то стучал в дверь, и еще было понятно, что этот кто-то скоро пройдет сквозь дверь. Вначале они стучат, а потом проходят сами. Их все равно не остановить. Это была Марианна, девочка, с которой они когда-то дружили и сильно поссорились в детском саду. Марианна стучала в дверь и жалобно плакала. Она пришла из ночи, но впускать ее в дом было нельзя. Вероника вышла на веранду, чтобы не дать Марианне пройти. Теперь Марианна — существо ночи. Она ходит с ночными феями по участку, они жалобно плачут, ненавидят и хотят убить, потому что в детском саду они погибли и остались детьми, не выросли и никогда не вырастут. Кто погиб в детском саду — падает в ночь. Их забирают в другой детский сад на левой стороне. Они могут по ночам ходить рядом с домами, которые находятся слева от дороги. Дом семьи Вероники был как раз слева от дороги, феям туда можно. Марианна прошла сквозь закрытую дверь. Вероника пыталась не пустить ее внутренним напряженным усилием, но демон оказался сильнее, хотя так не должно было быть. Марианна была страшная, от нее веяло нечеловеческой жутью и ненавистью, она была маленькая, с тонкими ручками, но этими тонкими ручками она точно могла бы убить кого угодно. Проснуться от этого сна было почти невозможно, потому что основной барьер — входная дверь — не смог остановить дьявола. Вероника видела, что сейчас ее убьют. Но произошло нечто еще более страшное и странное. В доме спала мама, и Марианна, как слепая, пошла мимо Вероники вглубь дома, и Вероника поняла, что дьявол идет к маме. В этот момент крик Вероники «Мама! Мама!» смог пробить придавливающую и обездвиживающую, как какой-то страшный управляющий магнит, мощность демона.

На следующий день зашла соседка, старая-старая бабушка из рыжего дома с правой стороны дороги, маленькая, тоненькая, легкая как перышко, с рыжеватыми волосами, пушистыми, как одуванчик. Она принесла циновку, на которой была нарисована сказочная Фея в черно-синем платье с волшебной палочкой в руках. Сказала: «Я разбираю старые вещи, избавляюсь от лишнего. Может, вам пригодится такая циновка?»

В домах с правой стороны дороги темные Феи — это рисунки на циновках.

По дороге к рынку невысокий плотный лысый мужчина, похожий на волшебника Гудвина, в изумрудно-зеленой кофте с оленями и снежинками, сказал своей дочери в джинсах и бейсболке с загадочной надписью IT WAS ALLA DREAM: «Фея улетит зимой». И Вероника поняла, что это относится к ней, Веронике, и значит, что Фея зимой ее оставит. Тут девушка в бейсболке вдруг, повернувшись к Веронике, сказала: «Да, так и было».

Пришла осень. Когда-то Вероника шла с мамой в первый раз в музыкальную школу. На асфальте кое-где лежали ярко-желтые листья, солнце светило в стекла, и слышалось с верхнего этажа, за стеклами, пение детей. Началась учеба в консерватории. На занятиях Веронике хотелось спать, удерживать внимание было трудно, голоса преподавателей доносились откуда-то издалека, сквозь толщу воды. Контакта с однокурсниками как такового не было, он и не казался нужным — а зачем? Детское пение изнутри света, из того первого утра, продолжало длиться, теперь оно длилось в консерватории. Оно всегда длится там, где поют вместе, а другого контакта, других отношений, кроме совместного звучания голосов и музыки, или совместной тишины, или внимания к голосу и музыке друга, было не нужно.

Фея продолжала прилетать, Сказочник продолжал складывать истории. Вероника с мамой приехали на дачу на выходные. Мама теперь все время ходила в черно-синей одежде — в цветах Феи. На даче продолжали цвести осенние хризантемы, астры, гладиолусы, лилии. Вероника погружалась в мир цветов. Она вдруг вспомнила, что в детстве, только научившись коряво писать печатными буквами, сочинила поэму, тоже корявую, детскую, топорщащуюся и угловатую. Поэма была — как будто впервые лепишь из глины или вырезаешь из дерева. Слова в сложении друг с другом обнаруживали силу и твердость, палочки букв едва удерживались напряжением руки, а поэма жила чувством, ритмом и фантазией. Это была поэма-сказка про отношения Фиалки и Розы. Фиалки и розы на даче сажал дедушка. Та фиалка из детства была фиолетовой с очень темными краями, тоже в цветах Феи. Розочка была нежно-розовой, это была сама Вероника. В поэме Фиалка была госпожой, которая заставляла Розу служить ей, а Роза не хотела, и они воевали. Это была баллада о войне между властной и коварной Фиалкой и нежной и чистой Розой. Вероника тогда прочитала свою поэму цветам, и они признали ее Великим Мастером. Сказали: «Ты можешь недоступное нам, хотя каждый из нас — Великий Мастер. В каждом камушке на дороге и в каждой песчинке живет Великий, стоящий за гончарным кругом. Великий потому, что он чуть сдвинул завесу тьмы. В каждой крупинке вещества есть гончарная стойка. Когда-то кто-то встал за гончарную стойку впервые и создал кружку[6]. Тогда была только одна гончарная стойка. И за нее встал один из семерых, живших до творения. Он вообразил, что по кружке ходят люди, и они там появились. Остальные шестеро подрались, потому что каждый хотел тоже быть Творцом. Тогда седьмой брат построил для них из глины еще шесть гончарных стоек. И каждый встал за свою стойку, и все они тоже вообразили узоры на волшебной глине, о которых они мечтали. Потом они сделали Землю, и Солнце из глины, и Космос. Они долго стояли за своими стойками, а потом все легли спать на все воскресенье».

Вероника с детства знала, что у Великого Мастера должны быть синие глаза с черной каймой. Дедушка подарил ей книжку советского писателя Радия Погодина, и ей больше всего запомнился рассказ «Маков цвет». Там была фраза: «Красота — цветок с черной каймой». Еще там был мальчик Полувовка — ослепленный мастер, который видел лицо Бога. После того как Вероника прочитала эту сказку в семь лет, ее долго преследовали странные и страшные сны. Фараон повелел извлечь глаза Полувовки из глазниц и вставить вместо них синие драгоценные камни. Вероника понимала, что настоящий мастер всегда слепой, потому что его глаза видели то, что не могут вынести глаза человека. И такие слепые глаза представлялись ей видящими Бога и не видящими мир, смотрящими в никуда, синими, с черной каймой. Синие драгоценные камни в глазах Полувовки совместились у нее с цветком мака в названии рассказа. Мак тоже рос у них на участке, но дедушка сажал красные маки, хотя Вероника знала от него, что бывают и синие. Дедушка когда-то ездил от Института востоковедения в Гималаи, привез оттуда семена голубого мака, но вырастить его не получилось. Дедушка пытался создать нужные для цветка условия, но всходы погибли. Мак, который не смог вырастить даже дедушка, представлялся Веронике именно таким, как глаза Великого Мастера: синим, с черной каймой. Хотя она знала по обычным красным макам, что черная у них не кайма, а сердцевинка.

В роду Вероники синие глаза были со стороны бабушки, от живших в деревне в Тульской области народных знахарок. Там они жили поколение за поколением и передавали свой дар от бабушки к внучке. Вероникиной бабушке ее бабушка дар не передала, а передала ее сестре Алле Алексеевне. У бабушки глаза были очень красивые, большие, но скорее голубые, чем синие, а у Аллы Алексеевны глаза были действительно синие с черной каймой, но Вероника никогда не слышала, чтобы она пользовалась этим даром. В разговорах о таких вещах она всегда давала понять, что ей это неблизко. С Вероникой Алла Алексеевна по просьбе мамы когда-то провела несколько уроков музыки для подготовки к музыкальной школе, но вскоре занятия прекратились, потому что Алла Алексеевна не очень умела общаться с маленькими детьми и предпочла порекомендовать Вероникиной маме свою приятельницу. У самой Вероники были глаза тоже большие и похожие на глаза бабушки и Аллы Алексеевны, но уже даже не голубые, а серые, но с большими лимбальными кольцами — черной каймой.

Черная кайма у синего цветка — это память о несотворенном, обводка бытия меоном. В тот миг, когда солнце еще не успело сесть, но уже взошло, се́рдца не успела коснуться тьма. И это память Всегда: нерукотворный сад, ниспадающий в белое, внутри того сна в детском поту и огромный мир цветов, бабочек, росы, пыльцы, былинок, во всеобщей любви творенья. Там живут маленькие для людей существа, но на самом деле их мир огромен. Для самых маленьких из них каждый наш холмик на ладони така-а-ая большая гора, а капля росы в чашечке люпина — это тако-о-ое необъятное море. Это жители Рая, маленькие ни, у них нет ничего своего. У них нет сущности. Существа Не слишком большие для Рая. Они отрицают данность и через отрицание мира утверждают свободу. Маленькие ни просто играют и радуются, они и претендовать не могут на отрицание, мерцают, как свет на паутинках. Самые маленькие из них самые бо́льшие, их мир самый распахнутый, самый чистый, самый свободный. Горы на небе, а небо везде куда глаза смотрят, и озёра белые в воздухе, огромные, и под радугой горшок с золотом, а радуга та на травинке пастушьей сумки.

Перед последними выходными сентября Вероника услышала, что мама говорит по телефону тете Наташе: «Завтра приедет Ветер». Девушка не сразу вспомнила, что Ветер — это Витя Ветер, мамина первая любовь. Мама общалась с ним редко, в основном когда Вероника была маленькой, при Веронике обычно называла его дядя Витя, а в последние годы Вероника и вовсе ничего про него от мамы не слышала. Витя Ветер был когда-то ролевиком, как и мама. Они познакомились, когда маме было шестнадцать, на сделанной небольшой компанией друзей камерной ролевой игре — тусовке по «Бременским музыкантам». Мама играла главную роль — Принцессы, а Трубадуром должен был быть лидер этой тусовки, тоже шестнадцатилетний парнишка, который ухаживал за мамой, но он некстати заболел и в последний момент вместо него приехал его старший брат с гитарой, студент консерватории, сказал: «Ребята, всё ок. Трубадуром сегодня буду я». Это был Витя Ветер. Мама за него замуж не вышла, но помнила его всю жизнь. В консерватории Витя недоучился, бросил. «Дядя Витя приедет на выходные, — сказала мама, — он только вышел из госпиталя, его чуть не убило на войне». — «А ты давно знаешь?» — спросила Вероника. «Вчера позвонил», — ответила мама. «Это ты ведь про него говорила, что он еще в 2014 году ополченцем туда ездил?» — «Да, потом вернулся. Ты и не помнишь, наверное, он к нам лет пять назад заходил, ты к Юле тогда в гости пошла, вы только поздороваться успели. Я и не знала, что он снова на войну поехал». — «Я помню. Он тогда с цветами был и с гитарой».

Ветер пришел, опираясь на костыль, и с гитарой на плече. Он выглядел постаревшим, с лицом опухшим и потемневшим, а пространство вокруг него было странное, смешанное. В этом пространстве как будто текло-переливалось: я воевал, я пришел с войны, я сильный и видел такое, что вам и не снилось, и одновременно — я свободный художник, я трубадур, я Ветер, я вольный странник, я для вас призрак. Взгляд у него был такой, что было непонятно, видит ли он других или смотрит кино в своей голове. Наверное, видел, но словно стесняясь своего видения, и переключался на кино, где было в основном про него, про войну и про прошлое. Улыбнулся маме как из-под речной воды: «Привет, Виона!» Вионой звали маму в той ролевой жизни, а в обычной жизни ее звали Ольгой.

Он очень сильно напился в тот вечер, Вероника с мамой вдвоем с трудом довели его до сарая. Весь вечер он общался в основном с мамой. Вероника выходила в кухню редко и ненадолго. Она успела услышать, что про войну он говорит в основном, что всё плохо. И еще вдруг, уже выйдя за дверь, услышала странное. Он сказал маме: «Там черная дыра. Кротовая нора. Тра-ра-ра. Пропасть, и в ней звезда, а вокруг сон. Зачем я снова вернулся сюда? Здесь больше нет никого. И нет ничего». И нетрезво зашептал-запел, путая слова, что-то им знакомое из юности, стихотворение-песню девушки-барда, которую он когда-то любил, с которой они когда-то учились вместе, еще до Вионы, а потом эта поэтесса выбросилась из окна студенческого общежития, и он зачем-то бесконечно рассказывал Вионе о ней:

И в этом напевном шепоте тайно длились другие, никогда не произнесенные вслух между ними строчки. Их знала только Ольга-Виона, которая тоже в те годы пробовала сочинять песни, похожие на стихи той поэтессы, о которой он бесконечно говорил. Про босоногого мальчишку, устроившегося на камне, смотрящего в небо. Мальчишку с глубокими и светлыми глазами мечтателя, для которого сны — только иная явь, и тростниковая свирель в его руках поет протяжно, легко и горько, как весенний ветер…[8]

В ту ночь Веронике приснился аквапарк в странном сумеречном свете. И было понятно, что это внутреннее море души. Рядом с ним был большой внутренний двор. И в нем оказался тот поезд из Мариуполя, который вчера среди прочих фоток Ветер показывал на телефоне. Этот поезд в Мариуполе просто стоял на рельсах, рядом с Азовским морем. Контрастный, резко выделяющийся на фоне серого моря и неба очень яркими, красивыми красками и при этом пострадавший от войны, поржавевший, с выбитыми стеклами. Это был самый красивый поезд на свете — поезд всего существования мира, вставший навеки. Во сне Вероники этот огромный поезд умещался в гораздо более маленьком пространстве внутреннего двора. Это было странно: поезд был больше, а двор меньше, но при этом поезд помещался там целиком и занимал только его часть, вдоль края. В этом дворе была осень, лежали желтые листья. А в центре двора была не то будка, не то ржавый остов машины, и на крыше этого сооружения или остова в центре цвели черные и синие маки. И это было все так красиво — ржавый поезд с выбитыми окнами, в которых отражается небо, и ковер желтых листьев, и черные и синие маки.

Последний раз съездили на дачу в Самайн: мама всегда говорила Веронике про дни Самайна и Бельтайна. Для нее это были полюса магического года, когда врата в мир духов наиболее открыты для людей. В эти дни она старалась быть на даче или хотя бы съездить в лес. Всю свою юность она ездила на праздники в лесу в эти дни с друзьями-ролевиками. Когда Вероника была маленькой, мама несколько раз брала и ее на эти лесные сборища, а потом перестала куда-либо ездить вообще. Если кто-то из старых друзей приглашал ее в такие компании, она обычно отвечала: «Устала я от всего этого». Песни сочинять она в основном тоже перестала, сочинила пару песен за десять лет и спела их только для тети Наташи. В основном сидела дома и принимала учеников. Иногда приходили гости. У девочки было ощущение, что у мамы вообще вызывала тревогу необходимость куда-то ходить, кроме знакомых, давно обжитых мест: микрорайон в городе, парк рядом с домом, любимая дача, всегда ходить одними и теми же дорожками, знакомыми путями…

Вероника помнила палаточные лагеря, красивых необычных людей в волшебной одежде. У мамы было длинное зеленое платье, которое она сама сшила по найденным в книгах ирландским выкройкам XVI века. Были и другие платья эльфийских принцесс, волшебниц, фей… Вероника вдруг поняла, что тема с Феей в ее жизни пришла также из этого волшебного леса с Самайнами и Бельтайнами. Казалось бы, это было очевидно, но настолько разумелось само собой, что Вероника об этом даже никогда не думала.

Она вспомнила мамин рассказ про Самайн: в этот день меняется власть в мире Фей. Феи Благого двора уходят, летнюю красоту жизни покрывает тьма. Осень, зима, великая смерть, приводящая к власти других Детей Грёзы, фей Неблагого двора. Момент перехода — разлом и встреча благих и неблагих. Летние белокурые феечки радовались, жили светло, бесконечно танцевали среди цветов. Но чем ближе подступала осень, тем грустнее они становились. Оттого позднее лето всегда наполнено неуловимой печалью, и очертания мира становятся прозрачней и ярче. Феечки чувствуют, что они устают, что скоро им пора спать, что весь их светлый хрустальный мир скоро погибнет, потому что другой, темный двор подходит все ближе и скоро они не смогут сопротивляться и должны будут уйти. С приходом осени все чаще светлые феечки засыпают среди опавших листьев, под кронами еще светлого леса. Приходит Самайн, и начинается страшное Волшебство черных фей, их безумие, отчаяние, ничем не ограниченная свобода, в воздухе носятся черные тени, рукава-крылья, звучат литании тьмы, и последние белокурые феечки замолкают, забывают про все и засыпают.

В те последние выходные на даче мама позвала Веронику погулять в Сыроежкин лес. В этой части леса традиционно было много грибов, и далеко не только сыроежки. Вероника с мамой зашли поглубже в лес и развели костер. С собой были бутерброды, печенье, чай и немного ягодного ликера. День был светлый, мягкий, но воздух уже казался колким от холода. На полянке рядом с костром порхали осенние бабочки. «Прощай, солнце», — говорила большая сосна, под которой они сделали приют. — «Прощай, лето», — говорил мир. Маленькая бабочка села на руку Ольги-Вионы, как раз когда она открыла ликер и сделала пару глотков. Вероника в этот момент подумала, что бабочка тоже хочет пить, хочет сладкого ликера, а для мамы этот ликер как нектар из цветка для бабочки. И что впереди для этой бабочки — может быть, зимовка, а может быть, смерть. А в желтых осенних листьях под кронами облетающего леса спрятаны лица белокурых существ, заснувших посреди светлого дня радости и игры, который никогда не должен был закончиться. Сердцем они, конечно, чувствовали, что приходит конец, но также чувствовали, что этого просто не может быть, продолжали играть, танцевать, а потом ложились куда-нибудь отдохнуть и на миг закрывали глаза. Происходило это внутри разрушенной и навек застывшей вспышки, где бесконечно любящий Создатель всех снов, историй и сказок, у которого в час рожденья были волосы белые, как снег, и очи — белоснежные звезды, и хотя сам Он был мертв, и им, и Ему в акафисте за Единоумершего обещали, что солнце зайдет лишь на миг и каждый вернется в отечество свое, где светлое солнце, правда Божия просвещает поющих: Аллилуиа.

Продолжение следует