Чудо в пустыне

Отрите слезы! Не надо плакать!..

Мстит смерти смертью – бессмертно весело!

О сердце сердцем прицельно звякать…

Лизать подошвое теплое месиво.

В подушку неба хнычут не звезды ли?..

А вам не страшно – вы зрячи ощупью.

В лесах за Вислой вы Пасху создали,

В степи за Доном я эхо мощи пью.

Не спя недели… Вгрызаясь в глину…

Прилипши к седлам… И все сполагоря.

А ночью небо горбило спину,

Крестя палатки гнилого лагеря.

Железо с кровью по-братски сблизились

Подпругу мести вольны рассечь они.

А поздно в ямах собаки грызлись

Над вкусным мясом солдатской печени.

Любви предсмертной не заподозрим.

Ведь, если надо, сдавивши скулы,

Последний бросит себя на дула

И смерть покроет последним козырем.

Дождь строчит по стеклу непонятные кляузы.

Пот солдат распирает утробы лачуг.

Пальбу дырявят добрые паузы.

Ночь по топям шагает, как умный битюг.

Маленькая смерть, раскутавши плечики,

Ходит, целует грустных мужчин.

Полночь брызнула когти – тихоходы разведчики

Методичными каплями вереницей кончин.

Под тулупами бредится – «Богородица! вывези!»

Тень свечная летает от дверей до стола..

Кони часто дрожат на привязи.

Хихикают удила.

На бинте раздавили красную смородину.

Плачет кожа от шапки до пят.

Часовой вспоминает родину.

Спят.

Где-то смерть – колючая пчелка.

Где-то смерть – голубой болид.

Рот раскрылся, как теплая щелка,

А сердце болит, болит…

Рот кричит, чтобы спрятать сердце,

А ему давно все равно:

Ни во флаг трехцветный не верится

Ни в расколотое окно.

Но ведь сердце совсем безделица,

Если пальцами надо душить.

У сердца избитое тельце,

Не имеющее права жить.

И туда итти бесполезно,

И остаться здесь не к добру…

Кто сумел бы сердце железное

Привинтить к моему ребру?!

Кусаются ружья.

За каждым бугром солдат.

В поле так пусто, как в залах дворцовых палат.

Люди – камни серые и неуклюжие.

Может быть умерли? Может быть нет их,

В шинели одетых?

Вдруг это – комья земли

Легли и смертельно иззябли…

Взмах рук

Вдруг.

Скачок неуклюжий.

Звяк сабли.

Ляскнула тысяча ружей.

Рванулись шинели

Под благовест звонкой шрапнели.

Топот. Суконный потоп.

По блеску, крику, знаку

В аттаку!

Сердце настежь. В аттаку. Упрямо.

В аттаку. Все ближе. В аттаку!

Лоб расколот… Мама!..

К ружейному звяку

Рвота пушек.

В глину. Скользя на штыки,

Телом на тело; ладонью в красное.

Ликованье последнее, страстное,

Звонкое, цепкое, липкое.

Злоба каплет с штыка

Под сопение шибкое,

Под пудовый удар кулака..

Отходили упорствуя.

Кусались, клубились в кустарнике.

Стала теплою глина черствая,

Как хлеб из пекарни.

Тепловатым причастием насытили

Отощавший желудок полей,

И опять, каменея,

На шершавой ладони земли

Залегли

Победители.

Сядьте, шуршите шорохом шелка.

Сладко сливайтесь с бархатной мыслью кресла.

Из трилистников кружев на чернозем платья полезла

Мягкая струйка руки и кончилась пятилепестно.

Дрогнувший никкель ногтей растрогался тихо, но колко.

Весна. В черноземе пахучого, жирного платья

Прячутся корни изогнуто-стебельной шеи.

Тешьте ее треугольником жеванных кружев.

Губы стяните краснее, пиявнее, туже,

В тучи волос проблесните зарницей жемчужин,

Выстрелом синей воды у опушки зарытых ушей.

Черти бровей притаились, расчертятся ночью,

В трепет ноздрей окуная запахи книг и витрин.

Зубы покажут клавиатуру веселых пианино.

Ходит на ципочках, ластится, шепчется в спину

Слово, прикрытое загнанных глаз двоеточьем.

Из красной глины ты слепил

Человечка.

Он в сырых пеленках вопил

И чмокал грудь уютную, как печка.

Он ногами нашаркивал улиц лоск.

Он глазами ждал, что манна свалится.

И в лица его лепкий воск

Ладони лет вдавили грязные пальцы.

Беленою земной, как котенок опился,

И вот на столбе в пустолесьи устроил жилье,

И там молился пока не свалился:

«Да приидет царствие Твое».

У старого волка было голодно горло

И слюна горькая шевелилась, булькая.

Кора еловая спину натерла

И слеза к слезе прилипала сосулькою.

Но пустыми полями трепались дороги.

Но сладким дымом тошнило жилье,

И волк убежал, грыз свои ноги

И выл: «Да приидет царствие Твое».

Верть колес, осей, гармонизация аккорда.

Дуговой фонарь лунит у стены.

Я пришел из клеточек и созвездий города,

На мне кепка и сальные штаны.

Брошу в оси вопросы и росчерки.

Здесь каждый фойарь поразительно – желт.

Траурны на телегах ломовые возчики,

А оттуда не пускает железный болт.

Там спички в пачки, доски потрескивают,

Ремни мнутся на лясканьи колес,

И плачут котлы, пламенем поблескивая,

Плотными каплями нефтяных слез.

А вечером выйдут закопченные на берег

И, сплевывая в воду, закачаются домой,

А с той стороны созвездья двоюродных фабрик

Пробрильянтят волны золоторваной бахромой.

Маятник вздрогнул.

Часы заскрипели.

Шшш! Слушайте!

    Бьет раз.

Старый год запирает лабаз.

    Два.

У старого руки трясутся, болит голова.

    Три.

Со стен повалились мертвые календари.

    Четыре.

Нетерпеливые вина шипят в унисон в целом мире.

    Пять.

Старый в снег свалился – не встать.

    Шесть.

На коченелое тело сугробы скалятся влезть.

    Семь.

Вздрогнула темь.

    Восемь.

Стук в окно…. Кто такой? Спросим.

    Девять.

Впустим… он маленький, голый… снега на дворе ведь.

    Десять.

Слышите? Кто бы в прихожей сейчас мог босиком куралесить.

    Одиннадцать.

Шаги… Дрогнула ручка дверей… Секунда и двери раскинутся.

    Двенадцать.

    Готово

  С новым годом!

Вино под стеклом зазвенело,

    Взлетело

   Веселое слово

И новые календари.

    Двенадцать.

  Хотите, давайте смеяться,

  Хотя бы до самой зари!

Где идет перекличка фонарей-фонарей,

И горошины-солнечки целуют плиту тротуара,

Там за парою пара,

Там целуют нахалы закутанных в юбки зверей.

Иглятся решотки безлиственных парков,

Только вихрь фейверка вращает и – хлоп.

Слезы римских свечей каплют в бархатный гроб.

Вот где много нервически вкусных подарков.

Там целуют нахалы, смеясь.

Липнут губы и зубы мозаикой струнных артерий,

Золотистые, хохотно теплые звери

Разминают дорожки в блестящую грязь.

Там целуйте глазами, руками, зубами, нахалы,

Так чтоб окна стыдливо зажмурили веки портьер!

Зацелованы все. Бриллиантово черный карьер.

Набекренились шляпы, но мало, но мало, но мало.

Брызги солнечков. Иллюминация. Волны па^>то.

Вдруг и вниз невзначай митральезят огнями кристаллы.

Это знаете что?

Это всех до конца и навзрыд беспощадно целуют нахалы.

Над иконою черной пахоты

Вспоминаю глаза сестры:

Они были чернее шахты,

Гулкой шахты – рудной дыры.

Колоколил солнечный колокол

С голубой колокольни вземь.

Летний день точно бич прощелкал,

И уже их умерло семь.

Дни курносые, краснолицые,

Дни с подолом тяжелым от глин

Перечли полевые страницы,

Подчеркнув колеями шин.

И дрожит, брюзжит семиструнием

Телеграфный трехногий столб.

И дожди с ужимками куньими

Заползают в зеленый желоб.

Паровозные свисты пронырливо

Ныряют в лесные бугры.

О поля! Как странно расширили вы

Городские глаза сестры.